17

В сентябре и октябре Соловьев напряженно работал в архивах. Закончив раздел о событиях первой половины 1920 года, он обратился ко второй половине того же года. 1 октября молодой историк подошел к октябрьскому периоду Гражданской войны, и это показалось ему хорошим знаком. Он начинал входить в резонанс со своим материалом.

Октябрь, один из самых несчастливых для России месяцев, оказался несчастлив и для Белого движения в Крыму. Белая армия отступала. Потерпев поражение под Каховкой, она с боями покидала Северную Таврию. Путь ее лежал к Перекопу, с которым у генерала Ларионова были связаны определенные планы.

Численность Белой армии, принимавшей участие в оборонительных боях, оценивалась Соловьевым примерно в 25–27 тысяч (в то время как А. Дюпон неоправданно завышала ее, говоря о 33–35 тысячах). Силы красных, по мнению историка, насчитывали около 130 тысяч (А. Дюпон пишет о 135–140 тысячах). Эти цифры, однако, не вполне учитывали потери, понесенные белыми при обороне Северной Таврии, что Соловьевым отмечалось особо. Исследователь подчеркивал, что с большей или меньшей определенностью можно ручаться за данные лишь по некоторым армейским частям:

Четырех-пятикратное превосходство красных над белыми Соловьев объяснял сепаратным договором о мире, заключенным за спиной у генерала между красными и поляками. Договор развязал красным руки. Сняв крупные силы с западного фронта, они бросили их на юг против Белой армии. Положение белых становилось критическим.

Из всей огромной страны для Белой армии оставался лишь клочок земли, окруженный морем. С материком его связывал узкий перешеек, к которому стремились отступающие войска. От того, кто окажется первым на перешейке, зависела судьба Белой армии: будучи отрезанной от Крыма, она не имела ни малейших шансов на спасение. Но дело было не только и не столько в армии. С гибелью белых войск смертельной опасности подверглись бы тысячи тех, кто отступил с этими войсками в Крым. Они не успели бы эвакуироваться.

Генерал торопился. У него было небольшое преимущество во времени, и он боялся его потерять. Не дав своим войскам передышки после боев под Каховкой, он двинул их через Северную Таврию на юго-восток. Он еще не складывал рук. Перебирая в уме эпизоды каховских сражений, он еще надеялся на силу отчаяния своих солдат, на особое мужество обреченных. Но когда начался этот странный марш-бросок, генерал впервые почувствовал близость конца.

К Перекопу двигалась не армия. По заледеневшему пространству Северной Таврии перемещались нестройные колонны сомнамбул. Свесившись с седла, генерал заглядывал в лица своих солдат и видел на этих лицах выражение смертельной усталости. Он знал это выражение. Он видел его на лицах тех, кто замерзал в сугробах. Тех, кто, встав во весь рост, шел на пулеметную очередь. Но никогда еще он не видел этого выражения на всех лицах. Генерал начинал понимать, что сейчас им был проигран не отдельный, пусть и очень важный, бой. С каждой минутой ему становилось всё яснее, что проиграна война в целом.

Его армия больше не могла воевать. Причина состояла не в плохом обмундировании (а оно было действительно плохим) и не в нехватке боеприпасов (их и впрямь не хватало). Дело было даже не в деморализации армии: боевой дух солдат генералу удавалось восстанавливать и после худших поражений. Причиной было то, что армия исчерпала свой ресурс. Именно это выражение генерал использовал в телеграмме иностранным посланникам, данной им на полпути к Перекопу. В ответной телеграмме посланники потребовали срочной встречи. Им нужны были объяснения генерала. Но какой смысл был в такой встрече? Что, собственно говоря, он мог им объяснить?

Бросив поводья, генерал достал из планшета лист бумаги и карандаш. Лошадь перешла на шаг. Он подумал и написал посланникам, что в глазах его солдат больше не было гнева. Радости не было. Не было испуга. Не было даже страдания. В них не было ничего, кроме бесконечного желания покоя. Как случается, спрашивал генерал, что вещь вдруг теряет свои качества? Почему размагничивается магнит? Почему соль перестает быть соленой? Перечитав написанное, генерал аккуратно сложил листок вчетверо и разорвал его на части. Они опустились за его спиной большими снежными хлопьями.

Солдаты не могли согреться. Под тонкое сукно своих шинелей они набивали солому, но это не помогало. Иногда солдаты поджигали перекати-поле, чтобы хоть минуту подержать над ним окоченевшие пальцы. Порывами ветра перекати-поле уносило с места, и в наступивших сумерках по степи разлетались маленькие огненные шары. В лицо идущим этот ветер бросал колючее ледяное крошево, он забирался под шинели и отнимал то немногое, что еще излучали изнемогшие солдатские тела.

Солдатам хотелось спать. После двух суток непрерывного боя некоторые засыпали на ходу. Убаюканные мерным шагом колонны, они непроизвольно закрывали глаза и продолжали идти во сне. Артиллеристы присаживались было на лафеты, но генерал это запретил. Засыпая, они падали с лафетов и попадали под колеса.

Генерал не позволял ложиться на телеги. Он поднимал с телег раненых, еще способных передвигаться, и заставлял их идти. Проклиная генерала и его приказы, они шли. Держались за борта телег, оставляли на снегу кровавый след, но шли. За ними волочились их бинты. И они остались живы. Тяжело раненные, лежавшие без движения, не могли согреться. Они кричали, что замерзают. Их укрывали шинелями, матрацами и ветошью, и все-таки они не могли согреться. К концу перехода большинство из них замерзло.

Поправляя на одной из телег свесившуюся шинель, генерал коснулся твердого продолговатого предмета, на котором шинель держалась. Это была рука замерзшего солдата. Шинель она держала мертвой хваткой. Генерал резко отъехал и какое-то время наблюдал, как шинель волочилась за телегой.

Походные кухни не имели провианта. То немногое, что еще оставалось, генерал приказал давать раненым. Но оставался лишь жидкий суп. Этот суп не мог насытить раненых: он не мог их даже согреть. Лежа на подводах, они неотрывно смотрели вверх и не чувствовали ничего, кроме холода. Это был космический холод, исходивший от далеких безразличных звезд.

Солдатам казалось, что они не согреются уже никогда – такой это был холод. Не согреются и не отоспятся. Многим хотелось умереть, и генерал это знал. Он запретил своим солдатам мечтать о смерти.

– Кто из вас умрет, – сказал генерал, – тот окажется в могиле несогретым.

Ответа не было.

– Он будет мерзнуть вечно, – сказал генерал.

Солдаты шли в полном молчании. Они боялись, что с произнесенными словами уйдут последние остатки тепла. Раздавался лишь мерный конский топот, скрип подвод и хруст инея под колесами лафетов. И стоны раненых. Спустя время (а чувство времени притупилось) к этому примешался негромкий стеклянный звук. Генерал отъехал вбок и увидел, как о прибрежные камни трется лед. Отступавшие вышли к Сивашу. Соленое озеро было затянуто тонкой ледяной коркой.

Где-то вдали раздался взрыв. Затем ближе. Снова вдали. Это был артобстрел красных. Создавалось впечатление, что красные стреляли наугад. Отступавшие войска не сбавляли шага. Иногда снаряды ложились в нескольких десятках метров от колонн. Они вздымали в море водяные столбы, коротко и мрачно мерцавшие в лунном свете. Порой они разрывались с оглушительным сухим хлопком, и генерал понимал, что в этих местах Сиваш промерз до дна. От этого открытия ему стало не по себе.

– Генерал Винтер, – прошептал генерал Ларионов. – Он явился на месяц раньше положенного.

Часа в два ночи они увидели далекие костры. Отступавшим они не сулили ничего хорошего, и генерал это знал. Эти костры означали, что отдельным частям красных удалось обойти его армию с востока и выйти на перешеек первыми. Возможно было также, что в каких-то местах Сиваш промерз настолько, что красные смогли его перейти со стороны деревни Строгановка. Теперь они ожидали войска генерала на пути их отступления. Эти костры означали смерть, но движение продолжалось.

Генерал не исключал такого развития событий, но считал его маловероятным. Он догадывался, что красные захотят перехватить его, но рассчитывал здесь на Сиваш, который обычно не замерзает. Расчет не оправдался. Оставалось надеяться на то, что переправиться успел лишь передовой отряд красных.

Генерал не мог себе представить, чтобы по первому тонкому льду смогла переправиться кавалерия и – тем более – артиллерийские орудия. Он не мог себе представить, чтобы за время нечеловеческого марш-броска белых здесь сумели бы оказаться сколько-нибудь значительные силы противника. И все-таки – сколько бы их ни было – красные пришли на перешеек первыми. Несмотря на мороз. На едва замерзший Сиваш. А его армия была как загнанный конь. Он загнал ее, надеясь спасти. Впервые в жизни генерал подвергал солдат такому испытанию. Впервые в жизни он чувствовал неизбежность поражения.

В который раз он всматривался в солдатские лица, словно ища себе подсказки. Мороз разгладил черты этих лиц и лишил мимики. На усах и бровях лежал иней. В глазах его солдат не было ничего, кроме горящих впереди костров. Догадывались ли они, что значили эти костры? Если даже и догадывались, притяжение огня было столь сильным, что остановить движение к нему было уже невозможно.

Да генерал и не пытался. Останавливаться здесь было равнозначно гибели. На голой и ничем не защищенной равнине его войска были бы сметены превосходящими силами красных. Единственным шансом на спасение оставалось занятие позиций на хорошо укрепленном Перекопе. Для этого сейчас требовалось невозможное: атака.

– К бою, – сказал генерал, и его слова утонули в начинавшейся метели.

Генерал сказал это громко, и его никто не услышал. Он понял, что повторять бесполезно. Он пришпорил коня и поскакал к головной колонне.

Почему красные жгли костры? Почему не продолжали двигаться к Перекопу? Не могли? Сделали краткий привал, чтобы согреться? Это останется одной из загадок войны. По мнению Соловьева, красные тоже не предполагали, что противник способен оказаться на этом участке так рано. По всем мыслимым расчетам, генерал со своей армией мог появиться здесь не раньше завтрашнего утра. Возможно, красные не ожидали, что генерал совершит немыслимое, и спокойно жгли свои костры. Но даже если они жгли их и неспокойно, без костров в такую ночь было просто не выжить.

Невероятную беспечность красных Соловьев относил на счет их полной замороженности. Сужения сосудов головного мозга в результате переохлаждения. Именно так историк объяснял тот факт, что красные не выставили даже охранения. Белую армию они увидели лишь тогда, когда из окончательно разыгравшейся метели перед ними возникла фигура всадника.

– Кто идет? – спросили у костра.

– Свои, – ответил генерал.

Он медленно подъехал к ближайшему костру, и сидевшие его узнали. Его нельзя было не узнать. Даже в 1920 году, в отсутствие телевидения и глянцевых журналов, генерал был одним из немногих, кого в лицо знали все. При взгляде снизу он казался огромным. Казался памятником.

У костра никто не шевелился. Так задерживают дыхание при появлении шаровой молнии. Так притворяются несуществующими в надежде на ее исчезновение. Но генерал не исчезал. Рос с каждой вспышкой костра – он и его лошадь. Из темноты вышел командир красных. Замер. Рука сама потянулась отдать честь.

– Ваше высокопревосходительство…

– Вольно, – сказал генерал.

За спиной генерала проходила его армия, а он смотрел на сидевших у костров. Они по-прежнему не двигались и смотрели, в свою очередь, на генерала. На то, как перебирала ногами его лошадь, как изредка подрагивал ее круп. Гнедая лошадь на глазах становилась белой. Белым становился генерал – шинель, башлык, поводья в руках. Лицо тоже было белым. Никогда они еще не видели такого белого генерала. Медленно, словно преодолевая донную муть, перед их глазами проплыла в поземке кавалерия. Прошла пехота. Проехали тяжелые орудия. Это длилось долго, но никто так и не понял – сколько. Время остановилось. Когда прошел последний пехотинец, генерал молча кивнул и скрылся в темноте.

К Перекопу подошли на рассвете. Генерал распорядился снести все остававшиеся там строения и соорудить из них костры. Из Джанкоя по железной дороге уже двигался состав с продовольствием и дровами. Генерал проверил состояние укреплений и приказал натянуть колючую проволоку там, где она была оборвана. Он хотел было разбить палаточный лагерь, но понял, что сейчас это уже невозможно. Он приказал лишь, чтобы никто не лежал на снегу. Через мгновение спали все, кроме выставленных постов. Посты должны были сменяться каждый час. На большее у людей просто не было сил.

В Джанкое генерала ждали иностранные посланники. К посланникам генерал не испытывал ничего, кроме презрения. На встречу с ними он не возлагал больших надежд. И все-таки он решил поехать. Это решение определила мысль об эвакуации армии. Оставив вместо себя генерала Шаталова, он отправился в Джанкой.

В бронированном вагоне генерал ехал по выстроенной им железной дороге. Тепло вагона и стук колес кружили голову. Генерал почувствовал себя так, как чувствовал только в детстве. Это было чувство радости и бессмертия.

– Радости и бессмертия, – произнес генерал.

В последнее время это чувство приходило к нему несколько раз, и генерал подумал, что, должно быть, скоро умрет. Это было последним, что он успел подумать перед тем, как заснул.

Проснулся генерал от протяжного паровозного гудка. Гудел проходящий мимо поезд. Они стояли на станции.

– Джанкой? – спросил генерал у денщика.

– Джанкой, – ответил денщик.

В одной руке он держал мыльницу, в другой полотенце.

Генерал подошел к рукомойнику. Даже в теплом вагоне вода почему-то была холодной, и генерал вспомнил, как по утрам обливался водой в кадетском корпусе. Как его тело и тела его товарищей покрывались гусиной кожей. Тогда у него было другое тело. Взял у денщика полотенце и растер им лицо до красноты. Совершенно другое.

Сотрудники иностранных дипломатических миссий собрались в небольшом зале городской управы. Они сидели на венских стульях по обе стороны от вытертой ковровой дорожки. Начиналась дорожка от дверей и вела к длинному дубовому столу. Когда в сопровождении эскорта появился генерал, все встали. Эскорт остался у дверей, а генерал, ни на кого не глядя, прошел через зал. Он расстегнул шинель и полуприсел на стол.

– Мы покидаем Крым, – сказал генерал одними губами. – Мы будем держать Перекоп столько, сколько это потребуется для всеобщей эвакуации.

Сотрудники дипломатических миссий без выражения смотрели на генерала.

– Мне нужно спасти мою армию, – продолжил генерал. – Мне нужна ваша помощь.

– Замечательно, что свои решения вы принимаете без консультаций с союзниками, – сказал английский посланник.

Генерал достал из кармана портсигар и открыл его с мелодичным звуком.

– Я обратился к вашему королю с вопросом, какое количество людей он примет в случае нашей эвакуации.

Увидев, что генерал достал папиросу, вестовой поднес ему спичку.

– Он мне даже не ответил, – слова генерала смешались с папиросным дымом и прозвучали глухо.

Английский посланник хотел что-то возразить, но генерал упреждающе поднял руку.

– Я обращаюсь ко всем: примите моих солдат. Товарищи не оставят в живых никого, – генерал раздавил папиросу в массивной мраморной пепельнице. – Никого. Честь имею.

Он медленно прошел по ковровой дорожке, но перед самой дверью остановился.

– Полгода назад Англия помешала мне установить минные поля в акватории Одессы. Почему?

Стоял, опустив голову. Не оборачиваясь.

– Мне это неизвестно, – сказал английский посланник.

– А мне известно. Сейчас английские транспорты вывозят оттуда зерно, купленное за бесценок у большевиков. Это зерно пропитано кровью русских крестьян.

На Перекоп генерал вернулся поздно вечером. Начальник разведки доложил ему, что за прошедший день противнику удалось подтянуть к Перекопу значительные силы. Генерал кивнул. Он уже чувствовал ритм красных и утром ожидал их наступления.

Побудку генерал дал за час до рассвета. Когда сыграли зарю, он не стал объявлять построения. Он приказал лишь ярче разжечь костры.

– Прыгать через костры! – крикнул генерал, и его голос слабым эхом отозвался в криках командиров полков.

– Прыгать через костры! – крикнул он еще раз в наступившей тишине.

Несколько человек обозначили легкое движение и тут же растворились в общей неподвижности. Очевидным образом армия впадала в летаргию. Генерал бросился к ближайшему костру и стал трясти сидевших. Один за другим они вставали и смотрели на него бессмысленными слезящимися глазами. Никогда еще он не видел свою армию такой. Впервые в жизни генералу стало по-настоящему страшно.

Он метался между кострами, пытаясь вернуть свою армию к жизни. Бил солдат по лицу и под дых. Кричал, что их перережут, как свиней.

Он раздал им по полстакана водки, но водка подействовала на них усыпляюще. Приказал играть марш, но у музыкантов на морозе не двигались пальцы. Он закрыл лицо руками и скрылся в палатке главнокомандующего.

Когда к палатке подошли другие генералы, он сказал:

– Эта армия умерла. И никогда не воскреснет.

При этих словах раздался отдаленный гром. Это начала обстрел красная артиллерия. Красные стреляли часто, но плохо. Их снаряды ложились то до укреплений, то далеко за ними. Отсутствие кучности в стрельбе показывало полную несостоятельность красных стрелков. Если генерал чего-либо и мог опасаться, то лишь шального снаряда.

С началом боя генерал успокоился. Словно забыв о своей минутной вспышке, он руководил расчетами артиллеристов, определявших направление ответного удара. Единственным надежным ориентиром служили обнаружившие себя тяжелые орудия красных. Этот ориентир был использован в полной мере. Через двадцать минут красная артиллерия была подавлена.

В наступившей тишине генерал еще раз прошел вдоль укреплений и убедился, что приказ об их починке был выполнен. В некоторых местах подломившиеся колья были вырыты. На их место установили целые, только что привезенные из Армянска. Оборванную проволоку снимать не стали, но рядом с ней пустили новую.

– К приему товарищей всё готово, – сказал генерал.

Товарищи не заставили себя ждать. Словно сгустившись из поземки, вдали возникла их первая цепь и стала приближаться к линии обороны. Белые не стреляли. Красные – тоже. Они шли ссутулившись, как ходит человек, еще не способный распрямиться ранним утром. Холодным ранним утром у гнилого залива. Так ходили они, бывало, в прежней жизни на завод. Уже видны были их пепельные невыспавшиеся лица. (И по-прежнему никто не стрелял.) За поясом у некоторых были плоскогубцы для резки колючей проволоки, и это еще больше придавало идущим сходство с толпой мастеровых. Но это были не мастеровые.

За первой цепью возникла вторая, за ней – третья, четвертая… Генерал сбился со счета. Казалось, что эти цепи двигались от самого горизонта. Наползали с безразличием вулканической лавы. С неразделимостью саранчи. Это была единая глухая сила. Революционная масса в ее высшем проявлении. Она производилась где-то в глубине большой страны и вдавливалась сюда, на узкий перешеек. Генерал знал, что этой массы хватит на десять белых армий, что в конце концов она накроет и его проволоку, и его пулеметы.

Он чувствовал на себе взгляды обороняющихся и ожидание его команды. Ему даже показалось, что ввиду смертельной опасности его войско немного взбодрилось. Возле своих максимов уже присели пулеметчики. Они поправляли ленты и гладили дула. В их движениях не было напряжения, в них было, напротив, что-то хозяйское, и это раздражало генерала. Он посмотрел на часы, но так и не понял, который час. Собственно, это было и не важно.

Пулеметы поражали на двух тысячах шагов, а красные были уже гораздо ближе. Они шли нестройной хромающей походкой, уставившись в мерзлую траву. Солдаты пытались обмануть смерть, которая уже расположилась за заграждением. Они не смотрели ей в глаза, чтобы не привлекать ее внимания, как не смотрят в глаза бесноватым. Смерть ждала молодых и потому казалась этим солдатам обезумевшей. Они видели ее и отводили взгляд. Дула их винтовок были полуопущены. Они не воюют, они по другому делу. Просто идут, подпрыгивая на кочках. С севера на юг.

Генерал знал, что эта цепь обречена. Он хотел дать этим солдатам лишнюю минуту. Хотел в последний раз увидеть их живыми. Не мог на них насмотреться. Налюбоваться их неловким движением вперед, потому что их движение было признаком жизни. Даже их деревянные шаги, даже судорожные взмахи их рук были тем, что отличало жизнь от смерти. Через минуту это у них отнимется. Сменится полным покоем, отличающим смерть от жизни.

Всё произойдет по его приказу. За первой цепью двигалось еще несколько десятков цепей, предназначенных к переходу из жизни в смерть. Скорость их перехода зависела от скорости стрельбы его максимов. Замерших в готовности. Всё произойдет и без его приказа. Эти армии уже не могли друг без друга.

Генерал лихорадочно пытался вспомнить, на чьей стороне он воюет. Он знал, что это бесполезный трюк сознания, уход от другого, главного вопроса, и все-таки никак не мог вспомнить. Окружение смотрело на него с удивлением, переходящим в тревогу. Смотрели кавалерия и пехота. Смотрели артиллеристы. Не было слышно ничего, кроме ветра.

– Огонь, – прошептал генерал.

Его команда была лишь облачком пара. Она не содержала голоса. Но уже в следующую секунду по передовым цепям красных ударили пулеметы. По арьергарду заработала артиллерия. Генералу казалось странным, что к таким последствиям могло привести одно короткое слово. Которого они даже не слышали. Которое они сами себе произнесли. Он видел, как ловко управлялись с лентами пулеметчики. Как со спокойной, какой-то даже муравьиной сосредоточенностью ящики со снарядами обслуга подносила к пушкам. Залп следовал за залпом. И это не вызывало в нем подъема. В нем больше не было радости боя. Он знал (залп), что теперь у него уже другая армия. А может быть (залп), это он был другим. Может быть, армии передалась его собственная (залп) опустошенность, и армия перестала существовать. Умерла.

Все в первой цепи падали по-разному. Одни – взмахнув рукой. Другие – схватившись за живот. С нечеловеческими криками катались по земле. Третьи замирали и, постояв в нездешнем уже спокойствии, молча валились на землю. В образовавшиеся зияния входили другие люди. Эта первая цепь была давно уже не первой. По мере ее приближения пулеметы становились всё точнее и выкашивали всю цепь целиком. На место погибшей первой цепи приходила первая цепь живая, и это было, по мысли генерала, очень странным торжеством жизни.

Некоторые отрывались от цепи и добегали до проволоки. Они пытались достать свои плоскогубцы, чтобы перед смертью перерезать хотя бы одну нитку проволоки. Они не успевали этого сделать. Их убивали прицельными выстрелами сразу из нескольких винтовок. Стрелявшие одобрительно кивали друг другу. Они понимали, что убитые были героями.

Лица пулеметчиков были потными и строгими. Такими, думал генерал, они должны быть у ангелов смерти. В этом страшном оркестре пулеметчики играли первую скрипку. В охлаждающие емкости своих максимов они вливали воду, ковш за ковшом, но вода не успевала остужать металла. Его температура чувствовалась даже сквозь рукавицы.

У красных было много людей, они не считались с потерями. Никогда еще генерал не видел, чтобы командиры так спокойно жертвовали своими солдатами. В течение уже многих часов красные вели фронтальную атаку. С точки зрения военной науки, эта атака была бессмысленной. Что они могли? Принять в себя все пули? Укрыть своими телами всю проволоку? С точки зрения страшной реальности, эта атака была бесспорной. Такой атаке нельзя было противостоять бесконечно.

Это знали красные, пошедшие на невиданные жертвы. Это знал генерал, никогда бы себе таких жертв не позволивший. Он видел, что вместе с красными приходит новая, устроенная на иных основаниях действительность. Он уже плохо понимал ее и оттого отвергал с еще большей страстью. И продолжал ей сопротивляться.

С ранними осенними сумерками атака красных прекратилась. Растворилась в полумраке. Схлынула, как вода во время отлива. Незаметно. Беззвучно. Открывая всё, что хранилось на дне. На месте красных цепей повсюду – сколько было видно в наступающей темноте – лежали тела. Они лежали поодиночке. Они лежали друг на друге. Они висели на проволоке. Некоторые шевелились. Генерал послал санитарную команду собрать живых. Хоронить мертвых он предоставлял уже красным. Генерал готовился к сдаче Перекопа.

Подробнейшим образом Соловьев описывал подготовку генерала к его последней военной операции. Операция заключалась в обеспечении отступления войск к портам. Речь в данном случае шла уже не об организации блистательной победы, как это бывало раньше. Генерал занимался спасением жизни солдат. По словам историка, это была организация поражения с наименьшими потерями – в своем роде не менее блистательного, чем прежние победы.

Прежде всего генерал продиктовал особое распоряжение, передававшее Белой армии весь приписанный к крымским портам флот. Он назначил также пять портов, из которых следовало осуществить эвакуацию. Это были Севастополь, Ялта, Евпатория, Феодосия и Керчь. Но главным и потрясшим всех был приказ о марше белой пехоты на юг.

Выступать следовало немедленно – не поднимая шума, не гася костров, взяв минимум обмундирования. Основная и наименее маневренная часть армии тайно отправлялась к портам и начинала грузиться на транспорты. Оставались кавалерия, пулеметные расчеты и часть артиллерии. Они прикрывали уход пехотных полков Белой армии. В момент, когда последний полк достиг бы порта, защитникам Перекопа надлежало бросить позиции и на рысях мчаться к портам. Таков был план генерала. Он изложил его своему окружению, и ему никто не возразил. Ему никогда не возражали.

Генерал медленно шел вдоль линии обороны и вглядывался в лица тех, кто остался висеть на проволоке. На этих лицах еще присутствовало страдание. Генерал знал, что через несколько дней это выражение с них сойдет. Сойдет всякое выражение. Особенно если потеплеет.

Это был странный смотр и странный строй. Строй нарушался на каждом шагу. Осматриваемые стояли, подогнув колени, вывернув пятки, забросив на проволоку руки. Они стояли как могли, и большего от них требовать не приходилось. Генералу казалось, что эти люди были еще как бы не совсем мертвы. Их еще не коснулось разложение. В чертах их лиц он еще надеялся уловить хотя бы тень того, что отделяет жизнь от смерти.

Генерал остановился у убитого курсанта, мальчика лет шестнадцати. Упасть ему не дал воротник шинели, зацепившийся за проволочный шип. Будто на настоящем смотре, генерал поправил курсанту воротник. Теперь воротник смотрелся почти естественно: он был поднят со всех сторон. Щека и подбородок курсанта были разорваны: прежде чем повиснуть на воротнике, он упал лицом на проволоку. В правой руке продолжал сжимать плоскогубцы.

Человека, стоявшего рядом с курсантом, генерал узнал сразу. Несмотря на десятилетия разлуки, он не мог его не узнать. Он помнил его голос – намеренно тихий, помнил его взгляд – снисходительный. Теперь этот взгляд был скорее удивленным. Это был взгляд только одного глаза, потому что второго глаза у стоявшего не было. На месте глаза зияло кровавое углубление. Генерал помнил зимнюю питерскую ночь, водку в трактире. Ощущение невесомости, уют сбежавших от всех. Обостренное единство сообщников. Невыносимый стыд того, кто пренебрег своим долгом. Перед ним стоял Ланской.

Ланской стоял, припав головой к столбу. Обе руки его были заброшены на проволоку. Генерал подумал, что они висят по-настоящему безжизненно. В этом было что-то от кукольного театра. От куклы, разговаривающей со зрителем. Сравнение показалось генералу неподобающим, но точным.

Что мог сообщить публике Ланской? Что был героем? Что, презирая смерть, бросился на проволоку? Но это было бы неправдой… Ланской бросился на проволоку, презирая жизнь. Вероятно, по этой же причине он пошел к красным. Генерал приблизился к Ланскому вплотную и попытался закрыть его единственный глаз. С едва слышным хрустом осыпались ресницы, но глаз не закрылся. Генерал обнял Ланского. Он прижался к его уцелевшей щеке. По щеке Ланского потекла слеза и тут же замерзла. Это была слеза генерала.

– Похоронить, – приказал генерал.

Его войска уходили почти беззвучно. Скрип сапог, приглушенный порывами ветра. Прощальная симфония, подумалось генералу. С той лишь разницей, подумалось, что его люди не гасят огней: количество костров должно было оставаться прежним. Уменьшение количества исполнителей зрителю до времени не раскрывалось. В этом состояла суть произведения генерала.

Он подошел к одному из костров. Костер поддерживал капитан медицинской службы Кологривов. Капитан был одним из тех, кто оставался на Перекопе до конца.

– Здравия желаю, ваше высокопревосходительство, – вытянулся перед генералом Кологривов.

– Вольно, капитан.

Он сел против Кологривова. Прогоревшее с одной стороны полено подвинул ближе к центру костра.

– Меня интересует переход из жизни в смерть, – сказал генерал.

– Он, ваше высокопревосходительство, неизбежен.

От бликов костра лицо Кологривова меняло свой цвет и очертания.

– Это я знаю. Как он происходит?

– Есть два пути – естественный и неестественный. Естественный…

– Естественный нам сейчас не грозит, – перебил генерал. – Расскажите о втором пути. Пойдемте.

Он взял Кологривова под локоть и повел его к проволоке. Проходя мимо штабной палатки, генерал снял висевший на ней керосиновый фонарь. Теперь их движению предшествовал широкий, но тусклый круг.

В той части заграждения, к которой они подошли, атакующим удалось повалить одну из опор. Она висела на проволоке, почти касаясь земли. Рядом с ней висело три тела. Они принадлежали красным курсантам (уже не принадлежали, подумал генерал). Еще несколько тел курсантов лежало на земле. На этом участке обороны дело дошло до ближнего боя.

Генерал осветил одно из тел на проволоке. Это тело висело как-то особенно безутешно – раскинув руки, головой почти касаясь земли. Кологривов взялся за плечо убитого и перевернул его на спину. Два других тела со скрипом закачались.

– Перерублена аорта, – показал на трупе Кологривов. – Из него вытек не один литр крови.

– Не один – это сколько? – спросил генерал. – Три? Пять? Десять?

– У человека всего пять-шесть литров крови. Из него вытекло не меньше двух с половиной.

Генерал направил фонарь на землю под проволокой. Она была багровой. Кровь замерзала по мере вытекания. Концентрическими кругами. Как лава. В теле она была еще теплой, а на земле замерзала.

– Кровь – это особая жидкая ткань, – сказал Кологривов. – Она движется по кровеносным сосудам живого организма.

– Чего не хватает этому организму, чтобы быть живым? – спросил генерал.

– Полагаю, что крови. Примерно двух с половиной литров. Пользуясь случаем, укажу, что кровь составляет 1/13 веса человеческого тела.

– Можно изучить совокупное действие органов, но для меня из этого еще не выводится жизнь, – генерал очертил фонарем круг. – Жизнь как таковая.

– А в ста граммах крови содержится приблизительно семнадцать граммов гемоглобина.

– Но даже если вы дадите этому курсанту два с половиной литра крови, он уже не оживет.

– Не оживет, – Кологривов присел перед одним из лежавших на земле. – А этого человека шашкой ударили по черепу. Посветите, ваше высокопревосходительство… Так и есть, рассечена правая височная доля.

– Вы объяснили мне причину их смерти, но для меня до сих пор нет ясности… – генерал мучительно подыскивал слова. – Возможно, всё дело в том, что вы не объяснили мне причину их жизни.

– Жизнь человека необъяснима. Объяснима только смерть, – Кологривов погладил убитого по волосам, ставшим проволокой. – В правую височную долю шашка вошла сантиметров на пять. На мой взгляд, у него не было шансов. Интересно, что правая височная доля отвечает за либидо, за чувство юмора, за память о событиях, звуках и изображениях.

– Значит ли это, что, умирая, солдат уже не помнил ни событий, ни звуков, ни изображений?

– Он не обладал даже чувством юмора. И у него отсутствовало либидо. Эта смерть относится к категории неестественных.

Где-то вдали глухо, словно спросонья, ударила пушка. Ее эхо прокатилось по небу и смолкло.

– В сущности, – сказал генерал, – кто из нас знает, что естественно, а что – нет?

– Замечу à propos, что мозг человека весит в среднем 1470 граммов.

– Может быть, естественна как раз та смерть, которая приходит к человеку в расцвете сил?

– При том, что объем его составляет 1456 см.

– Может быть, в смерти на высшей точке есть своя логика?

– И состоит он на 80 % из воды. Это так, к сведению.

– Но зачем же ждать момента, когда тело становится дряхлым, почти распавшимся?

Капитан встал на ноги.

– Затем, ваше высокопревосходительство, что такого тела уже не жалко.

Генерал внимательно посмотрел на Кологривова. Подошел к нему и обнял за плечи.

– Ну, конечно: смерть приходит только к телу человека. Просто я забыл о самом главном.