Закрыв за собой дверь в номер епархиальной гостиницы, Алёша осмотрелся: шкаф, стул и тумбочка, на которой одиноко стоял стеклянный кувшин со стаканом, покрытым белесыми пятнышками – ничего лишнего, скупая простота. Открытая форточка не спасала от жары. Всего в паре метров за окном громоздилась выщербленная временем кирпичная стена, заслоняя свет и ограничивая пространство, оттого унылая, тесная комната напоминала ловушку.

Святые с образов на стене с укором взирали на Алёшу. Казалось, они вот-вот закричат, сдвинув брови в гневе: «Лжец, лжец!»

Алёша перекрестился и встал на колени перед иконами, моля о прощении. Закончив молиться, он устало сел на кровать. От болезненного осознания того, что он богопротивен, что повсюду виноват, хотелось врезать самому себе, как следует. Будто во искупление грехов страшно разболелись спина и ноги. Алёша вытянулся на спартанской кровати. Легче не стало. Серая плесень гадливости и раздражения затянула собой радость, что всего пару часов назад искрилась в душе. Теперь от неё не осталось и следа.

Алёша посмотрел на часы в телефоне – Маша ещё выступает. Её колокольчиковый голос, одно лишь звонкое «Привет!» спасли бы его, вмиг вытянули из болота. Но нет, надо ждать. Алёша воткнул в уши наушники и прикрыл глаза. Под забойные рифы группы «Red» он незаметно уснул.

Когда Алёша подскочил, искусанный комарами, мокрый от пота, комнату уже наполнила беспросветная, душная темень. Плейлист в смартфоне подкрался к последнему треку, в ухо грустно пропел Джеймс Хэтфилд из «Металлики» «So, I dub thee unforgiven…»

Одним движением Алёша сорвал наушники и поднёс к глазам мобильный. На сенсорном экране высветилось 23.35. Алёша с досадой ударил кулаком по кровати – мог увидеть Машу хотя бы перед отъездом, но проспал, как последний дурак.

А теперь, наверное, она в дороге или даже приехала в Ставрополь. Алёша быстро набрал номер с бело-золотой визитки. Пальцы от нетерпения выстукивали по матрасу. Когда же, когда за гудками прозвучит её «Алло»? Ну…

Вдруг ответил совершенно чужой женский голос с вульгарной хрипотцой:

– Я слушаю.

– Извините, ошибся, – пробормотал Алёша и бросил трубку. Он набрал номер снова, тщательно проверив каждую цифру. Та же молодая женщина снова сказала:

– Слушаю.

– Мне нужна Маша Александрова.

– А! Понятно, – как ни в чём не бывало ответила та. – Маша не может подойти. Вы тот самый Алексей?

– Да.

– Она просила передать, что сама перезвонит. Тут частная вечеринка после концерта. Все девчонки с випами заняты.

– С випами, – повторил Алёша, пытаясь сообразить, что бы это значило. – Ладно. Вы только сохраните номер, пожалуйста.

– Обязательно, – буркнула вульгарная девица и отключилась, оставив его недоумевать, почему танцоры не едут в Ставрополь и что происходит с неизвестными випами… Возможно, так и бывает на гастролях. Однако чувство тревоги отчего-то забило по нервам. Он ещё раз набрал Машин номер.

– Да! – хихикая, выкрикнула девица.

– А вы в Краснодаре ещё? Мне нужно знать.

– Ничего не слышно, – весело заявила она, и её голос утонул в хаосе поп-музыки и гогота. Раздались короткие гудки.

Всё это казалось странным. Поддаваясь вскипающему раздражению, Алёша позвонил снова – его сбросили. Маша нужна была ему сейчас, как воздух, но ей недосуг ответить. Почему? Какая может быть работа в двенадцать ночи? «Спокойно», – сказал себе Алёша, зажимая в кулак язвой раскрывающуюся ревность. Он судорожно соображал: «Если вечеринка после концерта, значит, они ещё не уехали. Возможно, это где-то рядом с концертным залом. Надо ехать туда! До завтра я совершенно свободен».

Он спешно спустился к выходу. За стойкой администратора было пусто.

Алёша ринулся к двери, но она не поддалась. Заперта?! Алёша дернул ручку что было сил, потом толкнул от себя. Ещё раз и ещё. Дверь ходила ходуном, но не открывалась. Что за правила тут такие? Для пущей верности Алёша заглянул за стойку, не заснул ли там кто – увы. Алёша постучал по ней кулаком – безрезультатно.

– Эй! – крикнул он. – Вымерли все, что ли?!

Произнесённые вслух слова утонули в толще обитых деревом стен и в ворсе ковровой дорожки. Алёша ринулся по коридору первого этажа в поиске кого-то, кто открыл бы входную дверь, но тщетно. Только седенький старец высунул голову из номера и пробормотал:

– Господь с вами, молодой человек! Ночь на дворе. Не шумите, Христа ради. Уж будьте так любезны.

Устыдившись, Алёша пробормотал извинения и вернулся в свою комнату. Время ещё никогда не тащилось так медленно. Час прошёл, ещё один. Маша не перезванивала. Нетерпеливый, Алёша забросал её эсэмэсками: «Люблю тебя! Где ты? Ответь. Что-то случилось?», стал набирать снова её нормер, слушая гудки до предела. Безрезультатно. Ожидание становилось невыносимым. В Алёшиной голове тикающей бомбой стали рождаться строчки:

Алёша зашагал от кровати к окну, от окна к двери и обратно. Плохи были или хороши придуманные стихи – не важно, они всплывали из темноты, били по вискам. А звуки собственных неровных шагов начали трансформироваться в ломаный ритм. Вымышленный ударник пробил по барабанам перекатывающейся, сумасшедшей дробью, вступил бас. Сначала тихо, потом громче завелась соло-гитара. Впервые партии инструментов отдельно и вместе зазвучали в Алёшиной голове. Песня рождалась сама собой. Мрачная, беспросветная. Её хотелось кричать, её надо было вопить – от фальцета до жесткого скриминга. Особенно во внезапно выстроившемся из эмоций припеве:

Алёша ходил взад-вперед по комнате, как медведь в клетке, и, покачиваясь под звучащий в голове ритм, тихо пел новую песню. Жаль, он не мог её записать.

Алёша уговаривал себя: Маша занята, она просто занята или спит и не слышит, отключив звук. Нельзя ревновать. Он дал Маше слово, что никогда больше не станет ревновать. Возможно, Господь так проверяет его на стойкость. Да, да – за всё надо платить, даже за ложь ради спасения. Надо пережить эту ночь и завтрашний день. Просто пережить. И всё будет хорошо! Маша обещала – значит, так и будет.

Настойчивый стук в дверь разбудил Алёшу. Та же суровая, как надзирательница, женщина в платке стояла на пороге.

– Доброе утро.

Она тут же скривилась при виде голого торса Алёши и сразу отвела глаза.

– Секретарь сказал, вы должны явиться в епархию в восемь. В тот же кабинет, где вы вчера были.

– Спасибо. – Алёша поторопился закрыть дверь.

На сенсорном экране телефона не было ни одного непринятого звонка, ни одного сообщения. Часы показывали семь. После второй почти бессонной ночи голова гудела. Алёша опустил её под холодную воду. Надо прийти в чувство. Наспех вытершись вафельным полотенцем, он натянул несвежую футболку и покинул опостылевшую комнату.

В холле скромная работница в мешковатом платье и в белом платочке, завязанном под красноватым подбородком, пригласила его в трапезную. Там сидел один лишь старичок в рясе – тот, которого побеспокоил вчера Алёша. Старичок ласково улыбнулся и поздоровался. Алёша ответил и снова извинился за вчерашнее. Тот добродушно махнул рукой. Утро заливало солнечным светом столы и тарелки, дотрагивалось пятнами солнечных зайчиков до чистых стаканов, доброе, как и сидящий напротив старичок. Помолившись, Алёша набросился на нехитрую еду, чувствуя зверский голод. День обещал быть долгим.

Подходя к зданию епархии, Алёша заметил жёлтый «УАЗ» с забрызганными рыжей грязью днищем и колёсами. Алёша бросился вовнутрь и увидел в конце коридора знакомую фигуру отца Георгия в окружении нескольких братьев, Алёша пошёл так быстро, насколько позволяли ноги.

– Доброго дня! – выкрикнул он.

Изумлённые бородатые лица обернулись на приветствие и замерли, не ожидая встретить здесь бывшего послушника, здорового на вид, на двух ногах, без бороды, в обычной белой футболке и джинсах.

– Доброго дня, – повторил Алёша.

– Здравствуй, голубчик! Алёша! – радостно воскликнул брат Филипп, всё такой же румяный и благодушный. – Повзрослел-то как!

И другие опомнились – поздоровались.

– Здравствуй, – последним отозвался отец Георгий. – Какими судьбами здесь?

– Я вас искал, – подошёл к нему Алёша. – Я хочу всё исправить. Мы можем поговорить?

– Позже, – сдержанно ответил бывший священник и добавил чуть мягче: – Я рад, что ты ходишь. Слава Господу!

– Слава Господу, – склонил голову Алёша, не смея ни на чём настаивать.

Они пошли дальше без слов, чинно, тихо. Следуя за плотной фигурой отца Георгия, Алёша молил Бога о помощи, молил вернуть доброе имя наставника, молил о том, чтобы уберечь от всего Машу. Только о себе он не замолвил ни слова.

Братьев и клириков опрашивали по одному. Алёша томился в коридоре. Снова заныли переломанные когда-то кости, но садиться рядом с отцом Никодимом Алёша не хотел, ощущая к тому далеко не христианскую неприязнь. Новый настоятель скита излучал надменную враждебность и посматривал на Алёшу, как на грязь дорожную. Брату Филиппу, искренне потянувшемуся к бывшему послушнику, разговориться не дали, шикнули. Алёша с горечью снова вспомнил послание Коринфянам: «не сообщаться с тем, кто, называясь братом, остаётся блудником, …или хищником…» И верно – с ним сообщаться не стоило. Тем более перед кабинетом, где заседали члены епархиального суда.

Наконец вызвали Алёшу. В небольшом помещении сидело пять человек: протоирей и священники:

– Алексей Колосов? – поднял голову чернобородый клирик во главе стола. Видимо, протоирей.

– Да.

– Почему в таком виде? – с неприязненным недоумением спросил пожилой священник у окна.

– Всё случилось внезапно. Я из другого города. Другой одежды при себе нет.

– Ясно, – продолжил протоирей. – По вашему ходатайству епархиальный суд решил пересмотреть дело Георгия Перовского о прещении. Истинно ли то, что вы были приняты игуменом Георгием в скит Святого Духа в возрасте шестнадцати лет?

– Я не был принят. Я состоял обычным трудником. В ходатайстве я описал обстоятельства, при которых из христианских побуждений отец Георгий предложил мне временно пожить в ските, – пояснил Алёша. И во всех подробностях, как умел, рассказал о своём бытии среди братьев.

Расспрашивали его и об отце Никодиме. Алёша ничего не утаил и не приукрасил. Однако следующий вопрос поверг его в негодование:

– Состояли ли вы с Георгием Перовским в содомской связи? – спросил протоирей.

– Нет. – Алёша стал пунцовым.

– В каких отношениях вы были с Георгием Перовским?

– Он был моим наставником.

– Как он вёл наставничество?

– Давал послушания для молитвенного правила, работу в скиту, пение на службах, исповедовал, накладывал епитимьи, когда я грешил. Он был хорошим наставником.

– Почему же при таком наставнике вы занимались блудом?

Краснея, с частыми паузами, Алёша нехотя повторил всё, что записал вчера клирик.

– То есть вы утверждаете, что в плотскую связь с этой девушкой и какой-либо другой вы не вступали? – сурово спросил протоирей.

– Нет, в ските Святого Духа я не вступал в связь с женщиной…

– А потом?

Алёша покрылся пятнами и опустил голову:

– Потом да.

– А вы знаете, что официально с вас до сих пор не снято послушничество? – спросил пожилой священник. – И занялись блудом, зная, что это один из смертных грехов?

– Но я же… после комы, больницы… не был в ските. Я жил дома и только недавно начал ходить без костылей, – растерялся Алёша. – Я собирался уйти из скита. Ещё до падения.

– Мы знаем, – кивнул протоирей. – Скажите, вы обвенчались с женщиной, с которой у вас была плотская связь?

– Нет.

– Значит, это блуд, – изрёк протоирей.

Алёшу передёрнуло – его чувства к Маше, их любовь и проявление нежности не имеет ничего общего с этим коротким и претящим словом. Алёша не сдержался и сказал:

– Это не блуд.

– А что же, по-вашему?

Алёша смутился, но ответил:

– Любовь.

– Да вы, молодой человек, несмотря на столько лет в ските, не знаете элементарно Писания.

– Я знаю.

– Как видно, и смирения, положенного человеку, принявшему послушание, в вас нет.

Алёша промолчал, пытаясь скрыть нарастающее с каждой секундой раздражение. Ему всё больше и больше казалось, что с людьми, сидящими перед ним, у него нет ничего общего.

– Вы посещали в родном городе церковь? Ходили исповедоваться? Причащались?

– Нет, – тихо ответил Алёша. – Только сам молился.

Протоиерей кивнул:

– Суд вынесет решение через час. Пока вы свободны.

Под осуждающие взгляды комиссии ссутулившийся Алёша вышел из кабинета. Отца Георгия вызвали последним.

Понурив голову, Алёша сверлил глазами пол, не решаясь поднять их на братьев. Никто не говорил ни слова, но Алёше казалось, что воздух вокруг него сгустился и стал таким тяжёлым, словно коридор до потолка набили камнями, щебнем и песком. Во рту пересохло.

Однажды сказанная ложь выворачивала до тошноты, ложь повторенная и записанная разъедала всё внутри едкой щёлочью. Наверное, ни одна исповедь не смогла бы облегчить душу, которая болела, крутила сейчас сильнее, чем кости в больнице, – до крика. Алёша впивался в подоконник белыми пальцами – он так хотел оправдать доверие иноков когда-то, но испортил всё безвозвратно.

Единственной спасительной соломинкой оставалась мысль о Маше. Впрочем, и тут было неспокойно, странно, муторно. Скорей бы уже закончилась эта пытка и можно было снова вдохнуть свободно, не оглядываясь и не тревожась. Скорей бы просто взять Машу за руку и почувствовать себя дома.

Вышел отец Георгий. Серый, как стена. Алёша хотел подойти к нему, но наставник остановил его знаком и только испытующе посмотрел в ответ. Выдержать взгляд наставника было сложнее самой строгой епитимьи, но Алёша не отворачивался и молча кусал губы. В коридоре царила тишина, и даже брат Филипп не заговаривал больше и не улыбался, только члены суда пару раз выходили из кабинета и заходили обратно с бумагами в руках. Наконец всех пригласили в кабинет епархиального суда. Судьи пропели «Царю Небесному», затем протоирей огласил:

– Дорогие мои! Судебное заседание открыто. Мы здесь собрались для пересмотра судебного решения о временном прещении клирика Георгия Перовского по ходатайству послушника скита Святого Духа Алексея Колосова. Переходим к процессу по существу. Принимая в расчёт решение епархиального архиерея, суд постановил: восстановить в священнослужении клирика Георгия Перовского и вернуть его к наместничеству мужского скита Святого Духа в станице Залесская.

Алёша счастливо выдохнул и посмотрел на отца Георгия, но в лице наставника радости не было, тот ждал чего-то плохого. Протоирей продолжал говорить:

– Клирика Никодима Караваева перевести в Тихорецкий монастырь с прещением от священнослужения на два года за клевету и лжесвидетельство. Данной нам Богом властью послушника скита Святого Духа Алексея Колосова за множественные грехи: за нападение на мирянку, отступничество от послушаний, отказ от исповеди, многочисленные нарушения устава скита и блудодеяния, за отсутствие очевидного раскаяния отлучить на три года.

Алёша похолодел – вот чего ожидал наставник. Словно в тумане слышались слова протоирея:

– Алексей Колосов лишается права быть членом церкви, изымается из её среды на три года, а члены церкви должны порвать с ним всякую связь и общение, как указывал апостол Павел в Послании к Галатам до его полного раскаяния и осуждения собственных грехов.

Алёша уткнул подбородок в грудь, скрывая глаза под упавшими на лицо волосами. Был бы Алёша голым на многолюдной площади, чувствовал бы себя лучше.

Судебное заседание завершилось молитвенным песнопением, и все покинули кабинет.

Отец Георгий подошёл к Алёше:

– Натворил ты дел, Алексей…

Алёша попробовал улыбнуться, но у него не получилось:

– Простите меня, батюшка! Я просто хотел всё исправить… Я, конечно, заслужил наказание, только… только не думал, что такое…

– Господи, Алексей, – покачал головой отец Георгий, – какой же ты, по сути, ещё мальчик неразумный… Такого наговорил, зачем?

– Я подвёл вас, батюшка. Мне стыдно.

– И это хорошо… Хорошо, что стыдно. – Отец Георгий помолчал немного и добавил: – Перед Марией тоже стоило бы извиниться. Даже если согрешила в чём, она своё искупила, ходила за тобой, как за ребёнком. Бросила всё. Простила. Каялась.

– Я извинился.

– Хорошо.

– Да.

– Отец не обижает тебя?

– Нет. – И Алёша всё-таки спросил, стараясь не терять самообладания: – Батюшка, я очень скучал по вас, по скиту. Вы дозволите приезжать к вам хоть иногда? Вы простите меня?

– Бог простит, и я прощу. Но отлученный от церкви не имеет права на духовного наставника. Три года тебе это не позволено. Нельзя ни в храм войти, ни причаститься, ни исповедоваться. До полного раскаяния. Пока ты сам по себе. Прости, Алёша.

Отец Георгий дотронулся до его плеча и вдруг совсем мягко, по-отечески, сказал:

– Господь любит преданных ему детей. Ещё сильнее любит тех, кто согрешил и покаялся. Господь милостив. Обуздай страсти, Алёша. У тебя ещё вся жизнь впереди. Живи праведно, по сердцу. Не иди чужими дорогами и своей будь верен. Так и наладится всё.

– Хорошо, батюшка. Буду, – пообещал Алёша.

– Даст Бог, свидимся ещё, – выговорил отец Георгий и пошёл по коридору прочь. Казалось, нехотя, с тяжёлым сердцем. Но возможно, навсегда.