Клад

Когда в 1955 году одна за другой родились три внучки: Танюшка у Клары и Виталия, Маня у Егора и Дарагуль, Соня у Степана и Лиды, – Камышин шутливо грозил пальцем жене:

– Не иначе как ты вымолила или наворожила. Молодух наших точно прорвало. «Урождальный» выдался год.

Ни он, ни Марфа не могли предположить, что им придется воспитывать девочек. «Придется» нехорошее слово, подневольностью отдает. Выпадет счастье – так точнее.

Кажется, еще вчера в детской стояли визг и крик из-за неподеленных игрушек (карандашей, ручек, альбомов, ленточек, гольфов). Или вдруг затишье, а внучки, оказывается, играют в беременных и стащили с кухни стеклянные банки, которые засунули себе под платья. Затишье было недолгим – «беременные» передрались из-за того, кому первой рожать. Банки разбились, Сонятаняманя чудом не поранились. Были поставлены в углы, и каждая вопила: «Мне в туалет надо!» А потом хором скандировали: «Нам в туалет! Нам в туалет!»

– Терпите, варначки! – кипятилась Марфа. – Нечего здесь митинг разводить! Всем вдруг понадобилось! Как драться, так не обсикались!

И тут наступал дружный рев. Дедушка Саша знал, что плач притворный, но долго не выдерживал:

– Я осу́жденных выведу по очереди оправиться? А, Бама? Тьфу ты, Марфа?

Внучки ее звали Бама – сокращенно от «бабушка Марфа». Первой Татьянка, которую Марфа с трех месяцев воспитывала, так в два годика назвала – не выговаривала длинного обращения. Маня и Соня потом подхватили.

Дедушка Саша много работал, дома бывал редко, внучек обожал, чем они пользовались.

Провожая «осу́жденных» в туалет, тихо наставлял:

– Попроси прощения у Бамы! Она же добрая, сама знаешь.

Актерская дочь Соня уже в пять лет просила прощения театрально:

– Я искренне раскаиваюсь! Мне очень жаль!

За ее спиной поддакивали Таня и Маня.

Когда Соня после очередного наказания выдала, что ее сердце рвется на части из-за доставленного огорчения любимой Баме, Таня сказала, что у нее рвутся все органы, а Маня добавила, что у нее, кажется, начала лопаться кожа, до Марфы дошло, что все их покаяния – чистый театр. И она снова отправила внучек по углам.

Марфа боялась избаловать девочек. Она ведь не настоящая мать, хоть и фактическая, потому двойной спрос.

– Ты ведь Елену на руках носила! – говорил Камышин про свою первую жену. – Елена была архиизбалованной, в запредельной, непереносимой степени. А ты ее оберегала!

– Где им, внученькам, найти таку жалостливую, как я? Домработницы перевелись. А девчонку избаловать – бабе судьбу исковеркать.

Камышин изменил тактику: после похода из угла в туалет внучкам предлагалось не просто попросить прощения у Бамы, а что-то пообещать в виде искупления. Помыть посуду, пол, окна, отутюжить белье, участвовать в изготовлении пирогов, в разливании по тарелкам студня, консервировании овощей. У внучек были школа, уроки игры на фортепиано, английский дополнительно, спортивные секции. Когда они в счет свободного времени шли на кухню помогать Марфе, у нее резко поднималось настроение. Опасалась, как бы внучки не выросли с иностранным языком, да безрукие, теста замесить не умеют.

Вот только недавно образовывались, как говорил Александр Павлович, фракции.

Он приходил с работы и спрашивал:

– Опять Соня с Маней против Тани, за которой все мальчики бегают?

Бывало и Таня с Маней против Сони, которая первой губы красила, а всем досталось. Также Соня с Таней против Мани – круглой отличницы. Запретила им списывать у нее домашнее задание, мол, ваши оценки нечестные, а сами вы станете отстающими. Зачем им, скажите, корпеть над примерами и упражнениями, делать ошибки, когда можно у Мани списать?

Вечное треньканье пианино – Настя занималась с девочками два раза в неделю. У Мани были абсолютный слух и потрясающая усидчивость, Соня так-сяк играла, Тане медведь на ухо наступил. Когда она делала домашнее задание по музыке, хотелось топором порубить фортепиано.

Их болезни, травмы, неразделенные роковые влюбленности и разделенные, но ненужные… Однако соревнование не отменяется: сколько по общему счету мальчишек тебе портфель от школы до дома носили?

Их коллекции фотографий артистов, из-за которых Таня у соседки заняла деньги, Маня продала новенькую шапку с шарфиком, а Соня попросту «взяла на время» из семейной шкатулки с наличностью. После шумного наказания Бамой: «Никакие ваши обещания отработать мне не нужны, переселенки!» – дедушка Саша посоветовал объединить коллекции и выступать единым фронтом.

Это было обалденно! «Обалденным» было все выдающееся: черный школьный фартук с оборками на лямках, сшитый из подкладочного шелка, по мнению дедушки Саши, фартук напоминал одежду дореволюционного похоронного служащего. «Обалденно» пели Муслим Магомаев, Майя Кристалинская и ВИА «Веселые ребята». Картины в Эрмитаже и Русском музее, куда их водили дядя Митя и тетя Настя, «тоже обалденные».

Объединённая коллекция фотографий артистов сразу вывела их в лидеры среди одноклассниц. И потом, зачем им три Смоктуновского, Тихонова и Румянцевой? Можно сменять на Ларионову, Извицкую и «обалденного» Ланового.

Вот еще недавно… случалось. Девочки – без матерей. Никто мать не заменит, как ни тужься. У их одноклассниц есть мамы, у кого-то и папы. Другие девочки могут сказать: «Вон моя мама идет… Моя мама достала перламутровую помаду… Моя мама поет как Зыкина… Мама. Мама. Мама…»

После наказания у внучек вдруг истерики, приступы коллективного рева: «Хочу к маме! Где моя мама?»

Бама уходила в их с дедушкой спальню, называемую кабинетом, куда внучкам ни ногой. Бама хлопала дверью, им в голову не приходило, что она страдает.

Дедушка Саша откладывал газету и хмуро спрашивал:

– К мамам? Прекрасно! Таня – выносить горшки за Эдюльчиком. Маня – к новой жене Егора, мы пока с ней не знакомы, но мачеха есть мачеха. Соня – в Саратов или в Самару? Неважно, где-то твоя мать на подмостках выступает и будет счастлива принять неуправляемого подростка. На какие числа заказываю билеты, барышни? Молчите?

Барышни давали задний ход – при всей любви к приключениям разлучиться друг с другом и остаться без Бамы – не обалденно. И тянулись просить прощения у Бамы. На которую правом собственности обладали, хотя и приходилось его защищать от всяких приезжих двоюродных.

Бама сидела на краешке кровати и тихо покачивалась. Как будто землетрясение или атомная бомба упала. Что они такого сделали? Подумаешь, про мам заголосили. У Мани вообще нет мамы, давно умерла. У Тани мама иногда приезжает и командует ими, точно служанками. Соня маму не помнит, но папа у нее мировой. Может до икоты рассмешить. Только ведь они видят, что Сонин папа быстро от них устает, норовит улизнуть. А Бама никогда от них не устает, потому что они для бабушки как руки или ноги. Разве может человек устать от своих конечностей?

Робко зайдя с позволения дедушки в запретную комнату, они молча лезли на Марфу, как мартышки на любимое дерево. Соня и Таня с двух сторон за шею обнимали. Манечка на коленях пристраивалась, обхватив талию бабушки, прижималась к теплому животу.

Бабушка ничего не говорит, только тяжело вздыхает, они тоже помалкивают.

Потом бабушка шумно выдохнет и скажет что-нибудь про жизнь, которая нелегкая, но трудной ее грех назвать. Или пословицу вспомнит: «Высохло море, а все луже не чета». Про что это? Бабушка объяснять не хочет. Маня потом догадается: высохшее море – это мамы, а лужа – это Бама. Совершенно неправильная пословица!

Иногда какая-нибудь из девочек не выдерживала печального молчания и, будто подсказывая бабушке, что пора их прощать, подражая ее интонациям, простанывала:

– Охо-хошеньки!

Две других не могли остаться в стороне. И, опять-таки карикатурно копируя взрослый голос, перебивали одна другую:

– Как жизнь сложилась, не переиграешь, не театр.

– А и то посмотреть, сытые да одетые…

Все хохочут…

– Были б несчастными сиротками, дык не ржали бы…

– Чисто кобылы…

– Дразнитесь, пародистки? – спрашивала Бама уже строго, печали, грусти и обиды как не бывало.

Поэтому можно позволить себе по очереди, пулеметно, выдать весь арсенал ее ругательств:

– Переселенки.

– Охламонки.

– Варначки.

– Кандальницы.

– Язви нас!

– Вот я вас сейчас ремнем по мягкому месту! – грозит бабушка.

Она их пальцем никогда не тронула, только пугает. Но изображать страх ужасно приятно. Они с визгом несутся из комнаты под защиту дедушки. Он сидит в кресле, прислушиваясь к тому, что происходит в кабинете, успевает надеть очки и спрятаться за газетой. Но не тут-то было – налетела саранча, якобы спасаясь от гнева бабушки.

На дедушку тоже можно залезать, кувыркаться с его плечей. Но так, как дядя Митя, Илюша, Манин, Танин и Сонин папы, дедушка не может, у него старые кости, которые могут сломаться.

С папами и дядями, с братом очень весело: одна садится на правую ногу, обхватив под коленкой, вторая – на левую. Самая быстрая и ловкая, как правило, Соня – уже сидит на шее. Иго-го-го! Поскакали!

В противовес девочкам, что гордились своими мамами, Сонятаняманя на три голоса хвастались, что брат Илюша, который спортивный комментатор, подарил им три велосипеда, тетя Настя сказала, что юбки солнце-клеш вышли из моды, и купила им гофре, тетя Марьяна привезла из Москвы настоящие золотые сережки, и Бама согласилась проткнуть им уши, папа Мани из самой Арктики привез шкуру белого медведя, а Танин папа сделал им огромный кукольный домик, полкомнаты занял, а дедушка Саша – вообще! – дает им по рублю каждую неделю! Проколоть уши Бама разрешила через пять лет, когда им четырнадцать исполнится, медвежья шкура дико залиняла, и бабушка выкинула ее на помойку, рубль у дедушки они выманили лишь один раз. Но все это не важно, важно, что им завидуют.

Дедушка – самый главный в семье, его все слушаются. Бама всех любит, их – особо, а дедушка у нее как царь. Поэтому так здорово бывает вывести дедушку из его обычного царского состояния. Например, испугать или рассмешить. Еще лучше: сначала испугать, а потом рассмешить.

– Тетя Оля, которая продает газировку, – докладывает дедушке Таня, – матерится как сапожник.

– Что-о-о? – Дедушка срывает с носа очки.

Повысив голос, он запрещает им на веки вечные приближаться к «этой тете Оле». Больше никаких «дай по четыре копейки, дедушка!». Не клянчить! Он не уступит, он – скала. Пусть пьют компот, не хватало, чтобы его внучки нахватались бранных слов! Ленинград после войны захлестнуло приезжими плебеями, которые урны в глаза не видели. Мусорят, харкают на панель, в транспорте ведут себя как последняя скотина… то есть он хотел сказать, что женщинам места не уступают и не помогают сойти с подножки трамвая.

Тетя Оля управляет фаэтоном – громадной тележкой с тентом. Сверху на фаэтоне карусель стеклянных цилиндров с краниками внизу. В цилиндрах сиропы – яблочный, грушевый, клубничный, малиновый. Без сиропа, чистая газировка из большого крана – одна копейка. Сироп на выбор наливается в граненый стакан, потом уже доливается шипучая газировка – четыре копейки. Стаканы моются в миске с дырочками, утопленной в поверхность фаэтона. Стакан перевернуть, в миску опустить, нажать на донышко, и маленький фонтанчик струек бьет из дырочек. Вкуснее газировки ничего нет. Если денег поднакопить, то можно купить два сиропа, например, яблочный и малиновый – семь копеек.

– Ой-й-й! За что? – заламывает руки Соня.

Ей всегда достается самая трудная роль. Но ведь она театральная дочь.

Дедушке ее актерство прекрасно известно, и он доверяет только Мане, которая никогда не врет, за что бывает сестрами бита.

– Маня?! – гаркает дедушка.

– Мы сами не видели, – честно признается Маня. – Парень на мотоцикле врезался в тетю Олю, то есть не в нее, а в фаэтон…

– Который опрокинулся вдребезги, – перебивает Таня.

– Сироп по панели ручьями тек, – подхватывает Соня, – кровавыми струями.

– Баллоны с газом чуть не взорвались. – Мане удается вклиниться. – А кто такие плебеи?

Дедушка заметно успокаивается, рукой останавливает Таню и Соню, которым не терпится донести подробности.

– Говорит Маня! Про плебеев прочтешь в энциклопедии. Далее!

– По словам воочевидцев, тетя Оля ругалась как сапожник.

– Кто такие… – удивляется дедушка. – А! Очевидцы.

– А мы им сказали, – выпаливает Таня, – что они нашу бабушку не слышали.

Александр Павлович застывает на несколько секунд, таращится на внучек, которые были оскорблены тем, что кто-то перещеголял их бабушку. Потом начинает хохотать. В кругу семьи его самое бранное ругательство – «холера», у бабушки Марфы – «переселенец».

И уже вечером, в постели, засыпая, Камышин вдруг сознает, что нарушил заповедь жены – не давать внучкам деньги, больше четырех копеек на газировку. Марфа почему-то считала, что наличность способна испортить ребенка хуже спиртного и табака. Крестьянская натура! Сонятаняманя выманили у него рубль. Газировки, мол, теперь долго не будет, а в магазине ситро в бутылках стоит двадцать четыре копейки, двенадцать можно, конечно, вернуть, сдав бутылку. Но бутылки сдает Бама. Двадцать четыре на три – семьдесят две копейки. От рубля остается двадцать восемь копеек – на двести пятьдесят грамм халвы. Что, дедушке жаль халвы для внучек? И ведь подсчеты ему озвучивала честнейшая Маня!

Они были очень разными, и внешне, и по складу характеров. В то же время, несмотря на «фракции», драки и бойкоты, существовали как единый организм.

Таню увезли в очередной раз родители, Соня и Маня хандрят, ноют, плохо кушают и ночью спят в одной постели. Таню вернули – ура! Дым коромыслом. Маня зимой попала в больницу с воспалением легких. Таня и Соня сбегают с уроков, выписывают круги под окнами больницы по сугробам, пока сами не сваливаются… к сожалению, не с пневмонией, а с какими-то вульгарными бронхитом и ангиной. Соня подвернулась под руку бабушке, которая от плиты к столу несла горячий куриный суп. Соне обварило ногу – красиво и больно. Россыпь волдырей, как созвездие. Теперь Соня якобы навеки обезображена. Как драматично! В знак солидарности две дурочки плеснули себе из кипящего чайника на ляжки.

Не только дедушка с бабушкой, все взрослые задумывались про это единство противоположностей. Воспитываются стариками, хотя многочисленная родня готова нагрянуть по первому зову. Их балуют, но не материально. Попробуй при Марфе лишнюю, с ее точки зрения, кофточку подарить! В шкаф спрячет, на нытье внучек в лучшем случае расщедрится обещанием: «Дам на праздник Восьмого марта надеть». А попробуй им по гривеннику в ладошку вложить? Разврат насаждаете! И та же самая Марфа с ее установкой «чтоб внучки не хуже других выглядели» невольно наряжает их «чуть лучше» – как бы люди не подумали, что сиротки нуждаются.

Что-то девочек сплачивало. Родство или отсутствие нормальных родителей? Любовь бабушки с дедушкой в отсутствие родительской любви? Необходимость гордо заявить: «Да, у меня нет мамы, которая придет на родительское собрание! Зато нас на зимние каникулы повезут в Москву. На Кремлевскую елку!»? Состязание друг с другом дома и выступление единым фронтом за его порогом?

Это было неправильно – их детство. Но одновременно исключительно, как выразился однажды Илюша, тренировочно. Тренировки он считал основным условием здорового организма. Тренировки тела и психики.

К четырнадцати годам внучки вошли в пору, когда их женская стать определилась. Впрочем, ничего нового, то же было и в семь лет, если выстроить по росту. Татьяна самая высокая. Про таких в Сибири говорили «дрынношшепина». Соседки и приятельницы наперебой говорили Марфе, до чего хороша ее Татьянка.

Марфа отмахивалась с плохо скрытой гордостью:

– Уж ее на улицах хватают, модельщицей на Невский в «Дом мод» зовут. Не знаю. Четырнадцать всего, а все восемнадцать дашь. Глаз да глаз, дык ведь и сама строгая, вольностей не допускает, хочет, как бабушка и другие женские предки ее, врачом стать.

Соня пониже ростом, Тане до уха. Умеет томно, плавно, как в песне, «…смотришь искоса, низко голову наклоня», так глянуть, так стрельнуть глазом, потупиться стыдливо, что купишься на лету, как миленький. Эта ее поволока безотказно действует на людей, которые не слышали, как Соня вопит, когда ее тушь для ресниц пропала. Она вовсе не хрупкая ранимая принцесса, однако и не ядовитая змея-актерка, что кусает из-за непонятного ей самой удовольствия.

Манечка – маленькая изящная статуэтка, будто бы из хрупкого, светящегося фарфора: тронь, урони – разобьется. На самом деле Манечка – из титана, прочного нержавеющего металла. И наверное, ей более всех повезло: что росла рядом с Танюшкой – красивой и безвольной, с Соней – прохиндейкой и тоже безвольной. Приходилось тратить себя. Тратить как дарить и избавляться от громадного, взваленного на нее природой груза душевности, ответственности, честности, исполнительности, логики, рациональности. Не будь рядом сестер, этот дар раздавил бы ее, как убил в свое время ее мать. Марфа была убеждена, что Дарагуль умерла потому, что была святой – не для этого света.

Марфина власть стала слабеть, когда внучки учились в седьмом классе, к девятому почти сошла на нет. Финалом была война, Марфой проигранная. Война за мини-юбки. Ничто не могло побороть срамного желания внучек ходить с едва прикрытыми задницами; ни бабушкина ярость, ругань, ни ее ужас (даже продажные девки так не оголяются!), и даже ее печаль, отчаяние на грани болезни не тронули Сонютанюманю. Самым обидным было, что Марфа вела войну в одиночестве. Никто не поддержал! Камышин говорил, что внучки – те же фигуристки. Когда показывали соревнования по фигурному катанию, вся страна прилипала к телевизорам. А у фигуристок костюмы – известно, юбки слегка попу прикрывают, а во время тройных акселей и вовсе не прикрывают.

Марфа смирилась. Это была старость. Раньше думала, что старость – это немощь, бессилие, забывчивость, сонливость днем и бессонница ночью. Дык не только! На горло наступить своему трезвому, на тяжком труде добытому опыту – тоже старость.

Внучки были модницами. При советах и поощрении тети Насти крутились у зеркала, наряжались-перенаряжались, комбинировали детали гардероба. На Татьянке любая вещь сидит отлично, поэтому много нарядов не требуется, считают Соня и Маня. «Нечестно, – возмущается Татьянка, – я не виновата, что вы недоростки!» В старших классах они уже не дрались, то есть отчаянно не лупили друг друга. Но потасовки устраивали, носились по квартире. Марфа раньше думала, что так ведут себя только мальчики, но не девушки почти на выданье. Девушкам положено скромно сидеть, шить-вышивать себе приданое.

Таня и Маня терпеть не могли рукоделия, а Соня обожала. Научилась кроить и шить, сестры у нее были на подхвате, на неквалифицированной работе, вроде обметывания швов. Модели нарядов из отечественного и иностранного кино. Добыть ткань – проблема из проблем. Случались потрясающие удачи: грязно-розового цвета тик для наперников в известном магазине тканей на Большом проспекте прекрасно подходит для брючных костюмов в стиле героинь из французского кино, где главную роль играет обалденно симпатичный дурнушка Бельмондо.

Одежду девочкам из Германии привозит и Клара. К концу службы Виталика им повезло, а правильнее сказать, их наградили за годы пребывания в Заполярье службой в ГДР. При всех своих недостатках Клара никогда не была жадной. Последнего она бы не отдала, но с предпоследним расставалась легко. Клара одевала в импортное не только собственную дочь, но и Маню с Соней, получая при этом удовольствие королевы, которая одаривает своих фрейлин.

* * *

В 1972 году, когда девочки окончили школу, Камышину исполнилось восемьдесят шесть лет, Марфе – семьдесят пять. Он говорил о себе – мумифицировался. Рассудок его был ясен, хотя, конечно, нападали приступы нравоучительства и углубленного анализа внешней и внутренней политики – в беседах с детьми, которые были уже предпенсионного возраста, и с внуками, которые вежливо терпели дедушкины монологи. Марфа по-прежнему работала от зари до зари, дома и на даче. Квасила капусту в бочке, которая стояла между дверями черного хода, солила грибы в эмалированных ведрах, зимой за окном кухни, выходившим во двор, висели гроздья холщовых мешочков с пельменями. И всегда у Марфы в кладовке был солидный запас муки, круп, макарон, подсолнечного масла, соли, сахара, консервов.

«У нас как на подводной лодке для автономного плавания в течение года», – закатывали глаза внучки, но над запасливостью Бамы никогда не насмехались.

Они знали, что в Блокаду умерли первая жена дедушки Саши и первый муж бабушки Марфы. Илюшу-младенца, тетю Настю и дядю Степана, тогда мальчишку, Бама спасла именно благодаря своей запасливости. Ни бабушка, ни тетя Настя, ни отец Сони, ни дедушка не любили рассказывать о Блокаде.

В шестидесятые каждый год Девятого мая внучки с дедушкой и бабушкой ездили на Морской проспект. В двадцать втором корпусе, в длиннющем коридоре накрывался большой стол. За него садились бывшие соседи, еще тут живущие и, как они, отселившиеся. Праздновали Победу: ели, пили, пели песни, танцевали под баян и под пластинки и… плакали, когда у кого-нибудь вырывалось: «А помните…» – про кого-то умершего от голода или про то, как коридор и лестницы в первую, самую страшную блокадную зиму были покрыты полуметровыми наледями – от помойных и отхожих ведер, что выплескивали за дверь квартиры, выносить сил не было. Когда Сонин папа был в Ленинграде и участвовал в этом застолье, то оно приобретало повышенный градус веселья. Тетеньки за столом хохотали, любовно смотрели на него и мотали головами: «Ох, Степка! Оторва! Каким был, таким остался! Как шило в заднице сидело, так и не выскочило!»

Но девочкам запомнилось, как Сонин папа, однажды говоря тост про искусство, которое еще должно осмыслить, переварить в художественные образы то ужасное и героическое время, вдруг закашлялся, подавился слезами:

– Это невозможно переварить, забыть, никакой образ не способен приблизиться. За Победу! – просипел он сорвавшимся голосом.

Тетя Настя не ездила с ними на Морской. То есть когда-то давно, когда они были еще маленькими, смутно помнили, что ездила. Запомнилось, потому что у сидевшей за столом тети Насти лицо было непривычное: без игривой доброй улыбки, некрасивое, дряблое, беспомощное и дрожащее, как будто ей плакать хочется, но нельзя. Когда возвращались домой, шли к трамвайной остановке, Бама сказала тете Насте:

– Не езди больше на Морской. Нечего сердце рвать, когда у людей праздник.

«Сердце рвать» – на них произвело впечатление, потом ночью обсуждали, как сильно у тети Насти порвалось сердце и скоро ли срастется. Позже они узнали, что Девятого мая тетя Настя с Илюшей и дядей Митей ездят на Пискаревское кладбище – гигантскую могилу безымянных жертв Блокады. Никаких особых ритуалов, рассказывал Илюша, никаких слов, воспоминаний, слез, долгих хождений. У мамы в руках две гвоздики. Молча положит их, несколько минут постоят – и обратно домой.

Дедушка Саша Девятого мая, по выражению Бамы, «брал лишнего на грудь», то есть выпивал сверх меры. Когда такое изредка случалось в иные дни, дедушка становился сверхдобреньким, веселым и слегка нелепым. В День Победы, напротив, в нем клокотало, рвалось наружу передуманное, глубоко спрятанное, выстраданное. Он говорил за праздничным столом и бил кулаком так, что подпрыгивали тарелки. Его речи касались мировой политики и, по большому счету, были далеки от сознания слушателей. Вопросами, которыми задавался дедушка, никто из бывших соседей не интересовался и уж тем более не мог на них ответить.

– Взять в осаду город и умертвить полтора миллиона человек! И не говорите мне про шестьсот-восемьсот тысяч! – Удар по столу, женщины хватаются за бутылки, чтобы те не упали. – В первые месяцы войны в Ленинград хлынули тысячи беженцев, по самым скромным подсчетам – до трехсот тысяч. Женщины, дети, старики, без прописки, без работы, без карточек. Они от голода погибли первыми. Далее. Почему мы не считаем тех, кто умер от дистрофии, когда началась эвакуация по Дороге жизни? Эшелонами вывозили блокадников едва живых, а с поездов на станциях выносили трупы. Тысячи трупов! Вагоны мертвецов! Люди, которые выносили, с ума сходили. Мальчишек и девчонок из ремесленных училищ перестали привлекать, потому что они зверели, бежали записываться в добровольцы, а когда им давали отлуп, сбегали на фронт. Сопливые голодные подростки понимали, что это – сознательное истребление народа, хоть и не знали слова геноцид. А Организация Объединенных Наций не понимает? А мировая общественность не понимает? Истребление турками армян в 1915 году – геноцид. Еврейский холокост – геноцид. А погибшие от голода в Ленинграде – это не геноцид? Нет такого определения в мировой политике про Блокаду Ленинграда. А должно быть! – Новый удар кулаком по столу. – Обязано быть! Мировая историческая память – это вам не фунт изюма. Это зарубка на черепе последующих поколений. У них в учебниках, – тыкал дедушка пальцем во внучек и других детей, сидящих за столом, – должно быть четко и ясно, черным по белому написано: «Ленинградская блокада – акт фашистского геноцида». Я вам со всей ответственностью говорю: осенью сорок первого года немцы могли прорваться в город, серьезные бои шли только под Синявином. Я разговаривал тогда с военными. Почему фашисты не взяли город? Почему так долго длилась блокада? Ответ очевиден. Гитлер понимал, что вести бои в огромном городе – завязнуть. Окружить его кольцом блокады – как создать гигантский концлагерь, где заключенные дохнут сами собой, без печей крематориев. Это геноцид в чистом виде. Гитлер не отдавал приказа взять Ленинград. Помяните мое слово. Возможно, когда-нибудь немцы откроют все архивы и вы убедитесь. Это очевидно. Доказывать очевидное надо только в математике. Логика войны по прошествии времени проста.

– Но мы же их потом погнали, – подал голос кто-то из мужчин.

Бама уже давно тихонько подергивала дедушку за полу пиджака: не надо нервничать, как бы опять давление не подскочило.

Дедушка Саша помотал головой, нервно рассмеялся, как человек, который в детском саду вздумал рассказывать о квадратных уравнениях.

– Еще и как погнали, – согласился он. – Союзнички, американцы с англичанами, не ожидали. Да что там! Никто в мире не ожидал, что мы раскачаемся, запряжем и так фашистов погоним – пятки засверкают, искры посыплются, костями своими нашу поруганную землю удобрят. Другое дело, что, затормозив, свою выгоду победителей снять мы не сумели. Но это родовое пятно всех русских воинских побед, начиная с захвата Константинополя Вещим Олегом. Брали Париж, трижды Берлин… Марфа, что ты меня дергаешь! Дай договорить! На чем я остановился? Бывшие союзнички и весь капиталистический мир нас испугались и вынудили, вместо того чтобы улучшать жизненный уровень советского народа, тратиться на вооружение… Марфа?

– В сторону вас сносит, Александр Павлович. Пора уж тост сказать. За что выпьем?

Дедушка встал. Он был хмелен и слегка шатался. Но начальственный взгляд, которым обвел присутствующих, приструнил тех, кто позволял себе междусобойные разговоры во время его предыдущих речей.

– Мы выпьем за память. Не мою, Марфы, наших детей и даже не за память присутствующих здесь наших внучек и прочей детворы. Если вот их внуки, – дедушка, как уже было, указательным пальцем, как стволом пистолета, в каждого ребенка тыкнул, – если их внуки забудут про Блокаду, то пусть будут прокляты!

Повисло молчание.

– Тогда не чокаясь? – робко спросила какая-то женщина.

– Ой! Уж выпьем! – Бама рывком дернула мужа за руку, и он рухнул на стул. – Выпьем, чтоб помнили честные, а бесчестных Бог рассудит!

Дедушка Саша часто высказывал крамольные мысли, идущие вразрез с внутренней и внешней политикой СССР и линией партии.

– Вы удачно прятали свои воззрения в тридцатые годы, – качал головой дядя Митя, – вас бы посадили лет на двадцать.

– Хочешь сказать, что я тогда трусил, а на старости лет осмелел? Вот и соглашусь! Жить хотелось, а теперь уж мало осталось. Вы меня слушайте, слушайте! Вы такого в газетах не прочитаете, да и не на всякой кухне, где интеллигенция шепчется, услышите.

– Наш домашний диссидент, – ухмылялся дядя Степа.

– Э-э-э, нет! – водил в воздухе указательным пальцем дедушка. – Диссиденты советские как течные сучки: смотрят вожделенно на Запад и задницами крутят. Хвосты подняли и готовы…

– Александр Павлович! – не выдерживала Бама. – Тут дети.

– Если б не дети, я выразился бы конкретнее.

Дедушка говорил, что развал сельского хозяйства как начался в семнадцатом году, так до сих пор продолжается. Страна теряет продовольственную безопасность. Огромная страна с плодородными почвами! До революции русского зерна боялись, мы могли пол земного шара завалить своим дешевым хлебом, а теперь его покупаем на валюту.

– Вы не читаете экономических журналов! – кипятился дедушка. – Не разбираетесь в ежегодных сводках! Там все черным по белому написано, надо только на цифры посмотреть.

Ни дети, ни внуки, действительно, подобными изданиями не интересовались, хотя следили за новинками отечественной и зарубежной прозы в толстых литературных журналах.

Дедушка Саша говорил, что Россия, Украина и Белоруссия кормят тринадцать других республик СССР. Он сыпал цифрами ВВП каждой из республик и ВВП на душу населения. За дедушку радовались – такая память в преклонные годы. И не понимали, почему он так нервничает. Поделить на всех – справедливо, мы же одна страна. И нет разницы: строим заводы, фабрики в Рязани, Орле, в Полтаве или в Самарканде, Душанбе, Кутаиси, Риге.

– Остолопы! – краснел и трясся по-стариковски беспомощно дедушка. – Русский, славянские народы обкрадывают! Предприятия – это рабочие места, прибыль, повышение уровня жизни.

– И то сказать, – перебивала бабушка Марфа, улавливающая только самую суть речей мужа, ничего не понимавшая в его «ВВП на душу населения», боявшаяся его очередного гипертонического криза и желавшая, чтобы он охолонул слегка. – С соседями надо жить, конечно, мирно. Помогать по мере сил, а правильнее сказать – помогать в самую трудную минуту. Потому что доброта и щедрость без крайней нужды, да еще частые, бывают унизительны. На словах-то перед вами рассыплются в благодарностях, точно нищие на паперти, а в душе затаят. В Сибири испокон веков так было: лишенцев не забудь, кандальникам с этапа хлеба вынеси, а домохозяйство каждая семья должна сама выправлять. Работать, жилы рвать и не оглядываться на добрых людей. Тогда им и честь обчества, и самоуважение.

– Вот! – потрясал пальцем в воздухе дедушка Саша. Когда ему не хватало аргументов или захлестывали эмоции, он отчаянно жестикулировал или бил кулаком по столу. – Глас народа! Трезвый и здравый.

– Этот глас, – задумчиво произносил дядя Вася, – сильно отдает великорусским или славянским, если хотите, шовинизмом.

– Мы единая общность. – Маня не выдерживала и встревала в разговор взрослых, что в общем-то запрещалось. – Русские, украинцы, белорусы, казахи, узбеки… в СССР более сотни национальностей – мы новая историческая единая общность – СОВЕТСКИЙ НАРОД! – Последние слова она произносила гордо и пафосно.

– Видите? – Дедушкин палец теперь тыкал в Маню. – Им с пеленок, с детского сада внушают антинаучную ересь. Нельзя создать народ, этнос, нацию на бумаге! Это сродни опытам параноика Лысенко, угробившего нашу генетику, по «воспитанию кукурузы в условиях Крайнего Севера». Переход от феодализма к социализму, минуя прочие стадии, – это я про азиатские республики СССР – бред сивой кобылы. Утописты стоят в сторонке и нервно грызут пальцы. В Туркмении, Таджикистане, Узбекистане, Киргизии как были байство, кланы, родоплеменные отношения, так и остались, только ушли в подполье, приспособились, закамуфлировались, присосались к Москве. Марфа! Что там про собаку?

– Как ни вертись собака, а хвост позади.

– Вот именно! Дружба народов – это прекрасно! Цивилизованно, прогрессивно и способствует мирному разрешению конфликтов. Но не будьте вы слепыми котятами!

Пройдет много лет. Таня, Маня и Соня станут бабушками. Советский Союз распадется, и пророчества дедушки Саши, которые они в детстве считали старческим кликушеством, сбудутся. Но даже дедушка Саша с его утомительной мизантропией не мог предсказать, что Россия и Украина станут врагами. И еще Сонетанемане откроется бесполезная мудрость стариков. Ты говоришь: «Дважды два – четыре. Пятью пять – двадцать пять», – а тебе не верят и смотрят на тебя с любовной снисходительностью. Потому что каждому человеку надо самому научиться считать на палочках, потом складывать числа, потом понять принцип умножения и деления, зазубрить таблицу умножения.

У дедушки Саши в последние годы жизни политкорректность отсутствовала начисто. Он презирал прибалтов, даже ненавидел.

Сонютанюманю тетя Настя и дядя Митя на своей машине неоднократно возили в Эстонию, Литву и Латвию. Это было обалденно! Настоящая Европа!

– Во втором эшелоне осады Ленинграда, – утверждал дедушка Саша, – стояли подразделения латышей и эстонцев. Они расстреливали тех, кто пытался самостоятельно вырваться из блокадного города. Им, фашистским прислужникам, холопам, лизоблюдам, даже вручали грамоты за блокаду Ленинграда. Прячут сейчас, наверное, эти грамоты. Ждут своего часа. Выродившиеся потомки великих предков – вино, превратившееся в уксус. Они еще на нас плеснут кислотой, помяните мое слово.

Таня серьезно опасалась, что дедушка, которому, только спичку поднеси, вспыхивает, по любому поводу несет антисоветчину, плохо кончит.

– Он же и в очереди в магазине политпросвещение устраивает, – говорила она бабушке. – Он таксиста, который нас к дому привез, полчаса терзал опасностями Третьей мировой войны. Деда в тюрьму, конечно, не посадят, но на Пряжку отвезти могут.

На набережной реки Пряжки находилась психиатрическая лечебница. Выражение: «По нему Пряжка плачет» – было понятно каждому ленинградцу.

– Дык что я могу? – всплескивала руками бабушка. – Неугомонный! Раньше-то на заводе кипел, а теперь пенсионер. И все сокрушается. Да не по мелочи, а в политическом масштабе.

– С соседом из сорок пятой квартиры нехорошая история вышла, – скривилась Маня.

Сосед рассказал дедушке анекдот. Украинец поливает цветы маслом. «Остап! Ты чего творишь? Масло для квитков вредное!» – «Для квитков, може, и вредное, а для пулемета полезное».

Дедушка юмора не оценил:

– Ваша фамилия, кажется, Ляшко? Судя по лицу, подобные анекдоты греют вам сердце!

Далее дедушка выдал горячую и страстную речь про зверства и бесчинства бандеровцев на Западной Украине.

Сосед Ляшко теперь ни с кем из их семьи не здоровается.

– Еще меня упрекали, что инородцев не люблю, – говорила Бама. – Я-то тихо да понарошку, а Александр Павлович – шумно и с фактами. Вот дождется, что напишут на него в органы.

– Писать – это идея, – сказала Соня.

– Отличная идея, – согласилась Маня.

– Надо подготовиться, – поняла сестер с полуслова Таня.

Внучки давно выросли и давно не забирались на него, сидящего в кресле, «как мартышки на баобаб», – давно дедушка так притворно не бурчал, устраивая под одной рукой Таню, под второй – Маню, а Соня, конечно, захватывала его плечи, пластаясь на спинке кресла.

– Не дам на газировку! – сказал дедушка. – Сначала дневники покажите.

Танясоняманя, не репетируя, а только обозначив главную идею, умели говорить по очереди пулеметно, подхватывая фразы друг друга, несясь на одной волне, обескураживая и приводя в полнейшее замешательство объект словесной атаки. «Объектом» чаще всего были молодые люди, юноши, которых девушки ради спортивного интереса лишали почвы под ногами. Дедушка – иная статья. Но метод-то универсален. А идея вообще благородная – не допустить, чтобы любимого дедушку увезли на Пряжку.

Александр Павлович не успевал следить, кто из внучек говорит, ответов от него не требовалось, на него сыпался град писклявых девичьих стенаний.

– Нам не нужно денег.

– Это пошло, когда идет речь о вечных ценностях.

– Мы способны заблуждаться…

– Но мы не поступимся ценностями…

– Которые нам привили ты и Бама.

– Наверное, пора отдавать должное.

– Но, возможно, мы к этому не готовы.

– Как сложно понять других людей…

– Если ты не понял себя самого.

– Остается только один ориентир…

– Маяк, якорь, столб…

– Нравственная основа порядочности.

– Чести, совести…

– Благородства.

– Того по-настоящему ценного, что и есть смысл…

Дедушка не выдержал, решительно стянул Соню, которая отдавила ему плечи, вытащил Таню и Маню из-под мышек. Внучки на корточках уселись у его колен.

– Вы думаете, я старый дурак? Не надо со мной в ваши игры играть! Тут, – потыкал дедушка в пол, – театров, благодаря Степке, предостаточно было. И я вам не сопливый вьюноша, вступающий в жизнь. Чего вам надо? Чего вы хотите? Честно. Откровенно. Я задаю вопрос, мне на него отвечают. Таня! В чем ваше желание?

– Чтобы ты писал.

– Кому? – невольно растерялся дедушка. – Соня?

– Нам и нашим потомкам. У нас ведь тоже будут дети… наверное, когда-то.

– Маня, что они несут?

На Маню всегда сваливалось самое ответственное, неприятное и сложное. Считалось, что она никогда не лукавит.

– Мы хотим, мы просим тебя писать, – проговорила Маня, вытянув шею, будто подчеркивая свою искренность.

– Кому? – снова спросил дедушка.

– Не кому, а о чем, – нетерпеливо уточнила Таня.

– С самого начала, – подхватила Соня, – с твоего детства в этой… Тверской? Саратовской?.. губернии. Про богомольную бабушку и твою маму, про братьев и сестер, про нравы…

– И возможности разночинцев, кухаркиных детей.

– Про заводы, на которых ты работал.

– Про то, как полюбил бабушку Марфу.

– Про Блокаду правду.

Они говорили и складывали в стопку на его коленях чистые общие тетради в коленкоровом переплете. Три пары глаз смотрели на него снизу вверх с надеждой и верой. В этот момент дедушка забыл, что внучки умеют ловко притворяться. Потому что их порыв соответствовал его чаяниям, его слабой и потому болезненной уверенности в способности быть полезным.

– Книга, мемуары? – разволновался дедушка. И задал самый нелепый из вопросов: – Как ее назвать?

– Пережитое.

– Вся правда.

– Как это было.

– Без прикрас.

– Воспоминания и размышления, – сказала Таня.

Дедушке явно понравилось название, и он погладил Таню по голове. Соня и Маня мгновенно заревновали.

– Дедушка, вот тут на первой странице, – распахнула перед ним тетрадь Соня, – напиши: посвящается моим внучкам…

– И их потомкам, – добавила Маня.

Мемуары вытеснили устную антисоветскую крамолу дедушки. Он теперь, когда не писал, постоянно пребывал в обдумывании следующих глав. Погрузившись в прошлое, заново переживал давние события, вспоминал свои настроения и мысли, во многом ошибочные, как показала жизнь, но дорогие сердцу, а слово «размышления» в названии мемуаров позволяло ему критиковать себя с той степенью снисходительной беспощадности, с которой старики ругают себя молодых.

Он будет писать честно, излагать факты без прикрас, потому что это будет исповедь, а на исповеди не врут. Когда выйдут мемуары Жукова «Воспоминания и размышления», Камышин не станет менять название. Каждый имеет право на личные воспоминания и размышления, будь он маршал или рядовой.

При жизни Камышина его тетрадок никто не читал. Он хотел закончить и уж потом отдать на суд.

Не успеет закончить, умрет. Тихо, ночью, привалившись к плечу Марфы.

Она проснется от того, что исчезло тепло мужа – ее оберег, ее защита, ее постриг и смысл жизни.

Не успев спросонья испугаться, впервые назовет его по имени:

– Александр Павлович, вы что энта? Александр… Саша! Сашенька!

И потом на поминках будет твердить:

– Уж как просил меня! Как просил по имени его величать. А я! Дурная баба! Только холодного правильно назвала.

Про тетрадки попросту забыли, очень переживали за Марфу, враз постаревшую, обессилевшую. Ей было за восемьдесят, когда умер девяносточетырехлетний муж. До последних дней он сохранял ясность ума, говорил, что благодаря жене встретит свое столетие, а без Марфы откинул бы коньки сорок лет назад. Преувеличивал, они прожили в браке тридцать три года.

Марфа умерла не болея, от тоски по мужу и оттого, что иссякли силы, не могла уже быть полезной, нянчить правнуков. «От бесполезности преставлюсь», – всегда говорила. Так и случилось спустя два года после смерти Камышина.

После смерти бабушки Марфы тетради с мемуарами начнут путешествие по ленинградским квартирам. Семья будет становиться все больше, квартиры начнут дробиться, многометровые размениваться на меньшие по площади, приобретаться в кооперативах или предоставляться государством. И будет переезжать сундучок бабушки Марфы, пока на долгие годы не осядет на даче, на чердаке.

В 2005 году сундук, забравшись на чердак, обнаружит Наташа Медведева, внучка Ильи, праправнучка Марфы, студентка исторического факультета уже не Ленинградского, а, по несчастной смене имен великого города, Петербургского университета, захлебнется от восторга исследователя, который нашел клад.

Стопки писем, перевязанные бечевкой, в том числе военные треугольники. Шкатулка с младенческими волосиками с примотанными крестиками и записочками: «Крестился Р. Б. Степан», «Крестился Р. Б. Дмитрий»… Пожелтевшие довоенные грамоты: вверху листа профили Ленина и Сталина, обрамленные красными знаменами. Большинство грамот Дмитрия Медведева, прадеда Наташи, – по всем спортивным дисциплинам и за первые места в художественных конкурсах ленинградских школ. (Надо же! Они проводили соревнования юных живописцев!) У Степана Медведева грамот (послевоенных) значительно меньше и все – за победу в конкурсе литературных чтецов (межшкольных, районных, областных, республиканских, всесоюзных). И самое ценное – рукописные мемуары Александра Павловича Камышина: «Воспоминания и размышления». На первой странице в стародавней общей тетради: «Посвящается моим внукам и всем потомкам». Собственно и ей?

Наташа, конечно, слышала про Камышина (отца прабабушки Насти), у легендарной Марфы даже сидела на коленях, чего, конечно, не запомнила. Ей было два или три годика, когда Марфа умерла. Наташа однажды подслушала разговор взрослых, мама рассказывала, как Марфа приготовилась к смерти. У нее на полке в шкафу имелся пакет с приклеенной бумажкой: «Мое смертное». Внутри пакета – деньги, белье, платье и завещание на листочке из ученической тетрадки в линейку: «Что в гроб постелить и что на меня надеть. Только в трусах не похороните!!!» Три восклицательных знака. Чем ей трусы не угодили, никто так и не понял.

Была еще, старики вспоминали, какая-то совсем пра-пра-пра-пра Анфиса, из Сибири, откуда их род, отменное здоровье и долгожительство. Про Анфису старики говорили, что былинная личность, но подробностей не знали.

Наташа прочитала мемуары Камышина и пришла к Насте. Ее и внук, и правнуки звали по имени: «Я вам не бабушка! У меня имя есть!» Ей было восемьдесят три года. К каждому дачному сезону Настя покупала новую шляпку, никогда не забывала повесить на шею бусы и накрасить губы.

– Настя! Оказывается, Марфа родила Митяя, твоего мужа, от свекра! – сообщила Наташа.

– Что за бред!

– А дедушку Степана от самого Камышина!

– Бред в квадрате.

– Он так пишет. Типа, что это секрет, а он, типа, как на исповеди, чистая правда.

– «Типа» – это кто?

– Вводное слово.

– Не оскорбляй память Марфы! Она была праведницей, каких поискать. Хотя мужа…

– Убила в Блокаду! Камышин об этом рассказывает.

– Только благодаря ей Илюша, я, Степка остались живы! Возможно, папа немного… присочинил, выдал желаемое за действительное. Наталья! Запомни, что праведных грешниц не бывает! Либо грешница, либо праведница.

– Ну да! А Марфа и эта сибирская Анфиса – исключения, которые, типа, только подтверждают правило. Все нормально было с головой у твоего отца. Там знаешь какие свидетельства эпох? Мне на две курсовые и на диплом хватит. А то возьму и книгу, роман, по источнику напишу!

– Сначала, типа, напиши, а потом, типа, говори.

* * *

К окончанию школы только Соня не определилась с вузом. Таня бредила медициной, как увлекательные романы читала «Справочник фельдшера» или «Внутренние болезни». В детстве на вопрос: «Во что поиграем?» – Маня и Соня дружно вопили: «Только не в больницу!» Потому что им отчаянно надоело укладывать кукол и плюшевые игрушки в импровизированные кроватки, делать им уколы, ставить горчичники и банки, давать лекарства, вставив в уши пластмассовый фонендоскоп, прикладывать его к животам игрушек, пытаясь что-то услышать. Там была мертвая тишина. А Таня с умным видом рассуждала: «Это не одностороннее, а двустороннее воспаление легких». В пять лет она едва не лишилась скальпа, который пытались сорвать с ее головы сестры за то, что Таня «прооперировала» их кукол, якобы страдающих аппендицитом. В двенадцать лет, когда соседский по даче мальчишка, ко всеобщему ужасу, был уличен в том, что вспарывает лягушек, только Таня не возмущалась и даже отчасти оправдывала живодера: «Ведь это интересно посмотреть, как устроен организм».

Врач, конечно, хорошая профессия – почетная и так далее. Но всю жизнь иметь дело с больными – кашляющими, поно́сящими, кричащими от боли? Жуть!

– Это жуть интересно, – говорила Таня. – Человеческий организм – совершенное творение. Когда в нем что-то ломается, а ты чинишь, то приближаешься к могуществу Создателя.

– Бога, что ли? – усмехалась Соня.

– Природы, недоросль. И потом желание лечить – это как зуд…

– Неизлечимый? – хмыкала Маня. – Настоящий зуд – это математика.

Маня называла математику царицей наук, прикладная власть которой захватит в ближайшем будущем всю планету. В старших классах школы Маня с ее математическими факультативами и кружками далеко оторвалась от сестер, так-сяк тянувших алгебру и геометрию методом списывания у Мани. Соня и Таня, конечно, признавали, что Маня очень-очень-очень умная. Но ее увлечение труднейшей из наук скучное до зевоты.

Соню, не отличавшуюся ни умом Мани, ни красотой Тани, вечно метало и мотало, затягивало в истории, подчас анекдотические. И с выбором вуза так произошло.

То она хотела идти в Текстильный институт, ласково называемый ленинградцами «Тряпочка» (но там было слишком много девиц), то ей взбрендило поступать в Горный (одни мальчишки и поступить легко) – она перебирала питерские вузы, как шулер летние ярмарки, на которых облапошит наивных купцов. Наконец Соне пришло в голову «очевидное»: ее родители – люди театра, значит, и она должна стать артисткой. Соня нацепила маску загадочности и посматривала на одноклассников, с их примитивными желаниями поступить в обычные вузы, свысока.

При случае могла устало ввернуть:

– Моя семья как люди театра…

– Ага, – сбивала пафос Маня, – бабушка у нас народная артистка, прима на пенсии.

– А дедушка? – подхватывала Таня. – В каком амплуа на сцене блистал? Герой-любовник или резонер-моралист?

– Вы скучные примитивные обыватели! Медицина, математика! Как это далеко от подлинного искусства! – закатывала глаза Соня.

Ей было понятно, что не выдержит колоссальный конкурс в театральный институт. Если поступать на общих основаниях.

Соня позвонила папе:

– Приезжай, пожалуйста! Ты и Тамара Николаевна мне сейчас очень нужны!

– Что случилось?

– Я не могу говорить об этом по телефону. Папочка, приезжай! Я без тебя погибну!

– Ты… беременна? – У Степана вырвался самый жуткий из родительских страхов.

– Папочка, – оставила Соня вопрос без ответа и расплакалась, – ты же мне отец, отец…

– Дай трубку бабушке!

– Нет, она не поможет, только ты! – давилась слезами Соня. – Прости, я не могу больше говорить, – и положила трубку.

Степан купился. Тамара Николаевна с неимоверным трудом, из обкомовской брони, достала билеты на ближайший рейс в Ленинград.

На Степана навалилась тяжесть отцовского долга, который он исполнял из рук вон плохо, за что теперь расплачивается Соня. Всю дорогу он твердил, перевирая, Грибоедовское: «Что за ответственность, Создатель, быть взрослой дочери отцом». Степан так накрутил себя, что как на пожар подгонял водителя такси, везшего их из аэропорта на Петроградскую. Взбежал на третий этаж, давил на кнопку звонка, не убирая палец, смел с пути открывшую дверь Таню, влетел в гостиную. Где мирно обедали дедушка с бабушкой и внучки.

– Дочь! – распахнул объятия Степан.

– Папочка! – бросилась ему на грудь Соня.

За спиной Степана маячила Тамара Николаевна. Таня протиснулась и заняла свое место за столом, присоединившись к группе ошарашенных зрителей.

– Какой срок? – обнимая дочь, целуя в макушку, спрашивал Степан.

– Три месяца.

Соня имела в виду, что до экзаменов осталось всего лишь три месяца.

– Кто он? Я его – в клочья! Сейчас же, за шкирку притащу сюда, он будет ползать перед тобой на коленях, умолять выйти за него замуж. Или все-таки аборт? Тамара Николаевна найдет хорошего врача. Портить себе жизнь…

– Волны бились а борт корабля, – хихикнула Маня, до которой первой дошла комедийность ситуации. – Все в порядке, – ответила она дедушке, который дергал ее за руку: что происходит? – Нормальный сумасшедший дом. Бабушка, дядя Степа думает, что Соня на сносях, в подоле принесет.

– Как же! Завтра и ро́дит, – нисколько не испугалась бабушка. – А этот, чумной! Влетел, не разувши, не раздевши…

Как всегда в минуты волнения, у бабушки проклевывался сибирский говор.

Давящиеся от смеха внучки подхватили:

– Не поздоровавши…

– Не поклонивши…

– Как говорится, – хохотнул дедушка, – наши внуки отомстят нашим детям.

Пока публика обменивалась репликами, отец и дочь прояснили недоразумение. У них вообще было две краски общения: пылкая любовь или клокочущая ссора.

– Мы неслись сюда! На коленях билеты вымаливали! – негодовал отец. – У меня премьера вот-вот, у Тамары ответственная работа! А ты не беременная!

– Извини! У меня вообще много недостатков!

Когда стараниями бабушки гости поздоровались как следует, сняли верхнюю одежду, переобулись в домашние тапки, вымыли руки и уселись за стол, казалось, наступил мир. Однако не тут-то было.

Выпив рюмку материнской настойки из графинчика, прихлебывая ею же сваренные щи, Степан сказал дочери:

– Из тебя не выйдет настоящей актрисы! Кривляние и жеманничанье – это не талант. Будешь прозябать на «Кушать подано», с задворков сцены смотреть в спину главным героиням. Судьба хоть и типичная, но бездарная, печальная, пустоцветная. Тебе это надо?

– А что мне надо? – с вызовом, обидевшись, спросила Соня.

– Ты должна сама решить, – пожал плечами отец.

– Не всем везет к семнадцати годам понять свою профессиональную расположенность, а кому-то его предназначение открывается ближе к пенсии, – подала голос мудрая мачеха Тамара Николаевна.

Она частенько становилась на линию огня между отцом и дочерью.

– Надо выбирать занятие, которое тебе нравится. – Степан протянул тарелку матери за добавкой.

Соня на несколько секунд задумалась и нашла только одно занятие, которое ей было по душе:

– Мне нравится шить наряды.

– Ну и шей, – благодушно напутствовал папа.

Степан искренне считал, что не стоит тратить жизнь в угоду карьере, погоне за деньгами; корочки о высшем образовании – никчемные бумажки, ради которых пять лет просиживать штаны – глупость, бесцельная трата золотых лет.

Соня оценивала перспективы совершенно иначе:

– Таня и Маня – в институты? А меня ты хочешь затолкнуть в ПТУ?

– Соня! – хором одернули ее сестры.

Тамара Николаевна удивилась тому, что лица присутствующих, минуту назад веселые и беззаботные, вдруг стали хмурыми и суровыми.

Дело было в бабушкином воспитании. Свою педагогическую задачу она видела в привитии девочкам «правильных правил». Коих было несколько десятков, большинство – крестьянских, дремучих, по причине архаичности отброшенных. Но были и установки, которые так крепко вошли в сознание, что уже казались культурными моральными эталонами, а не бабушкиными внушениями.

Например, за столом, во время еды нельзя ссориться, говорить колкости, выяснять отношения. Культурной женщине запрещается говорить под руку принимающему пищу мужику, портить ему аппетит. Если мужик, пережевывая вместе с котлетами упреки, запустит в бабу тарелку, то он будет совершенно прав.

Тамара Николаевна местного политеса не ведала и недоуменно посмотрела на Марфу, которая была в семье дирижером. Этот руководитель оркестра давно не становился к пюпитру, не брал в руки палочку, но на него оглядывались, проверяя свою игру.

– После чая про институты поговорите, – сказала Марфа. – Соня, иди на кухню, разогрей отцу рыбу с картошкой. И капусты квашеной положи, он любит.

Отец с дочерью заново схлестнулись, когда чайную посуду еще не убрали со стола. Два злых, любящих друг друга человека: отец гневался на дочь за то, что напустила панику, сорвала его с места; дочь оскорбилась наветами и нежеланием отца протолкнуть ее в артистки. Перешло на личности: Соня, по словам отца, всегда была без царя в голове и даже без намека на цесаревича; отец, разорялась Соня, никогда ради нее пальцем не пошевелил и теперь, когда судьба дочери решается, не хочет мизинчиком двинуть.

Тамара Николаевна вышла на передовую:

– Если у Сонечки пока нет четкого представления о своем будущем, то, возможно, следует выбрать перспективную специальность, например экономическую.

– Бухгалтера? – уточнила Маня.

– С черными нарукавниками? На счетах щелкать? – скривилась Таня.

Соня от возмущения задохнулась.

Тамара Николаевна примирительно подняла руки:

– Тогда некая специальность, предполагающая общекультурное развитие. Главный бухгалтер, кстати, опорная, стрежневая личность любого предприятия и учреждения. Но в бухгалтеры мы не хотим. А, скажем, в искусствоведы?

– Обалдеть! – восхитилась Таня.

– Сонька искусствовед! – захлопнула ладошками рот Маня.

– Попрошу! – вскочила Соня и прошлась с гордым видом. – Известный искусствовед Софья Медведева.

– Так уж и известный! – расхохотался отец. – Что ты понимаешь в искусстве?

– Мне пока понимать не положено, я только собираюсь учиться. Представляете, как обалденно звучит: «Ты где учишься?» – «На искусствоведческом». Это не то что Таня – пять лет трупы в морге кромсать. Или Маня – уравнение на уравнении уравнением погоняет. Но Тамарочка Николаевна! – Минуту назад Соня смотрела на мачеху волком, а теперь беспардонно лебезила. – Там, наверное, конкурс, а у меня аттестат будет не очень, и вообще со знаниями…

– Попробуем задействовать связи, – скромно улыбнулась Тамара Николаевна.

Маня поступила легко и честно на матмех Ленинградского университета, Соню протолкнули по блату в Институт культуры. Таня провалилась в медицинский институт, не добрала двух баллов. Это было жутко несправедливо. Потому что Маня пришлась бы ко двору в любой области, где нужен математический выверт мозгов, Соне требовался внешний блеск. И только Таня с пеленок имела мечту, желание и дар лечить людей.

Несправедливость признавала и бабушка Нюраня, говорила по телефону:

– По всей стране дикие конкурсы в медицинские вузы, откуда тогда орды бездарных врачей?

Бабушка Нюраня еще раньше предлагала Татьянке приехать в Курск, поступать в тамошний медицинский, где она обеспечит подстраховку: бревно не пропустят, но и перспективную абитуриентку не срежут.

Но это нелепость! Все так и прут в Ленинград. А Татьянка – в провинцию?

Теперь же о всякой гордости и чванстве придется забыть – надо идти санитаркой в больницу, зарабатывать стаж. За год мытья полов и суден-уток с испражнениями, как справедливо замечала Маня, сестра забудет школьную программу и через год на экзаменах пролетит с визгом. Значит, еще один год с тряпками и ведрами. Потому что стажники, идущие по особому конкурсу, должны отработать не менее двух лет на предприятии. Как и ребята, отслужившие армию. Они поступали в вузы, сдав экзамены только без двоек.

Мане и Соне было искренне жаль сестру, которая сквозь слезы говорила:

– Это как будто я очень-очень долго ждала поезд, сказочный, волшебный, который увезет меня к мечте. Пока он будет ехать, стучать по рельсам, я увижу в окно много увлекательного. И вот этот поезд был, я пыталась влезть в вагон, но меня не пустили, вытолкнули. Грубо, с лязгом захлопнули перед носом дверь. Поезд тронулся, в нем сидят счастливчики, носами прилипли к окнам. А я стою на перроне, мелькают вагоны… И вот уже хвост поезда, и дымок над паровозом…

– Паровозов давно нет, – вытирала под носом слезы-сопли Маня. – Электровозы. Над ними никакого дымка быть не может. Это укатил состав блатных бездарей!

– Надо было со мной на факультет мировой культуры! – хлюпала Соня. – Тамара Николаевна и двоих бы протолкнула. Она моего папу боготворит.

Танин провал выплакали дружно и честно. Но до принятия решений еще оставалась уйма времени – хвостик июля и весь август. Свобода! Хорошо бы рвануть в Прибалтику, или в Гагры, или в Крым. Они трое! Сногсшибательно красивые, модно одетые, с интеллигентным флером ленинградок – это вам не московские девицы, от которых несет мещанством.

Вопрос денег и отпустит ли Бама. Деньги можно выклянчить у дяди Мити, который в теплое время года бесконечно достраивает дачу и вместе с тетей Настей готов предоставить им любой кредит. А также вариант – подвалить к дедушке Саше. На три голоса изобразить, как они измучились на вступительных экзаменах, а Тане особенно требуется отдохновение перед ужасной перспективой идти работать санитаркой в занюханную городскую больницу. Они знали наперед: дедушка буркнет, мол, подорожала нынче газировка, и выложит деньги. Но только если Бама одобрит.

Их бабушка! Просто кол, к которому они привязаны! На коротком поводке. И Баму нельзя разжалобить, задурить, мороком окутать. У Бамы вековечные принципы, установки: что положено девушкам, а что запрещено.

Марфа не собиралась устраивать инспекторских проверок в ленинградской квартире. Подвернулась оказия: соседи на личном автомобиле ехали в город, а у Камышина закончилось лекарство от давления. Плюс еще всякие мелочи, которые купишь только в городе.

Она вошла в свою квартиру (Таня, Соня, Маня как по струнке в коридоре выстроились), потянула носом:

– Табачищем воняет. Опять тут всю ночь гулеванили?

Марфа прошлась по комнатам. Хорошо, что приехала в обед, внучки успели порядок навести, пустые бутылки и пепельницы вынести. Форточки все открыты, пол влажный, только вымытый.

– Бама! Ну что ты рыскаешь, как ищейка?

– Да! У нас были друзья, мы… ужинали, танцевали…

– Среди наших одноклассников тоже есть кто, как Таня, не поступил…

– Мальчикам теперь в армию…

– В отличие от Тани…

– И еще были новые, из абитуриентов, с кем познакомились, искусствоведы…

– Математики… будущие…

– Не морочьте мне голову! – опустилась в кресло Марфа. – Что порушили, разбили, изничтожили?

Соня и Маня с двух сторон ударили Таню в бока: говори!

– Э-э-э… Ваза… хрустальная, сине-белая, из Германии. Мама ее тебе подарила на юбилей…

– Мы просто достали показать.

– Похвастаться.

– Один мальчик нечаянно задел.

– Ваза вдребезги.

– Вообще-то она была пошлой…

– Ну-ну, – не поверила Марфа, – похвастаться, мальчик нечаянно задел.

Дело было нечисто, но Марфе в голову не могло прийти, что ночью в ее квартире во время диких плясок злополучную вазу молодежь станет по очереди водружать на голову (проверяя равновесие после выпитого), пока у одного мальчика ваза не слетит с макушки, упадет и рассыплется сине-белыми кристаллами.

Раздался длинный телефонный звонок. Местные вызовы были короткой пульсации, междугородные звонки тянулись призывно долго.

– Зуб даю, – подскочила к аппарату Соня, – опять этот сумасшедший. Клад! Клад! – загробным голосом прорычала она. – Приезжайте срочно! – Сняла трубку и проговорила тоненько: – Аллё!.. Он, он! – беззвучно шевеля губами, сообщила. – Медведевы? Ах, батенька, конечно, в определенном смысле Медведевы, но в квартире проживают также Камышины… Я вам не морочу голову! Дяденька, не ругайтесь!.. У нас есть нормальные. А вы, простите, давно от психиатра, товарищ Максим Майданцев?

Марфа ахнула, всплеснула руками, подошла к внучке и забрала трубку:

– Кто это?.. Максимка? Майданцев? Я Марфа, помнишь?.. Да, конечно… ну, извини… Это внучки… Нет, Нюранина только одна. Хорошо все у Нюрани, работает. Сам-то как?.. Время кончается, три минуты? Максимка, громче, не шепчи… Кто услышит?.. Царица небесная!.. Поняла, все поняла!.. Приедем… Телеграммой, поняла… А как?.. Разъединили… – Марфа отстранила трубку от уха и показала ее внучкам. – Разъединили, ироды.

Положила трубку на рычажки, подошла к дивану, села, уставилась на противоположную стенку. Молчит и точно в трансе пребывает.

Внучки, как в детстве, примостились к Баме: Таня под одну руку, Соня под другую, Маня, коленки бабушки раздвигая, ужиком скручивается. Что происходит?

– Свершилось! – наконец говорит Бама. – Анфиса Ивановна, ваша воля, вашими молитвами!

– Анфиса Ивановна – это кто? – спросила Соня.

– Кажется, какая-то наша пра-пра из Сибири, – ответила Маня.

– Вроде, моей бабушки Нюрани мама. Так, Бама? – спросила Таня.

– «Кажется» да «вроде», – покачала головой Бама. – Мой грех, корней своих не ведаете. Дык кто бы интересовался! «Куба, любовь моя»!

Это было лет десять назад, семь или пять… Значительные, нервные события у Марфы спрессовались, утрамбовав каждодневные хлопоты. Внучки в третьем или в четвертом классе. Выступление на школьном концерте. Внучки – «барбудос» – кубинские революционеры. Им позарез требуются брюки цвета «хаки» (грязно-рыжий), клетчатые рубахи и, самое главное, коричневые береты, при надевании лихо спущенные на одно ухо. В таком и только таком виде они должны петь со сцены «Куба, любовь моя». Все жилы из бабушки вытянули, но она им справила-таки наряд «барбудос». Марьяна потом говорила, что в переводе с испанского «барбудос» – значит «бородачи», от «барба» – «борода». Марфа тогда перекрестилась: хоть бороды эти чумовые девки не нацепили.

– Кака Куба, когда ваше происхождение за Уралом? – спросила Бама внучек, которые давно забыли про «барбудос». – Сибирь – любовь моя! Вот какие песни следовало петь! И то в оправдание: в Погорелове ни с кем переписки не поддерживаю. Катя, сестра Параси, уехала аж в Узбекистан, куда ее дети подались, внуков нянчит. Парася – мать Василия и Егорки, моя задушевная любимая сестричка…

– Бама, ты плачешь? Бама, ты никогда не плачешь, – испугалась Соня.

– Бама, мы сейчас с твоей помощью нарисуем генеалогическое дерево и всех своих предков выучим наизусть! – пообещала Маня.

– Бама, выпей валерьянки! – уговаривала Таня. – Хоть раз в жизни!

– Дык разе я плачу? – вытерла щеки бабушка. – А от радости и не зазорно. Значит-ца Анфиса Ивановна… Моя свекровь. Такая женщина! Скольких в жизни встречала, а никто близко не приблизится. Ума – палата. Маня, где там твоя математика, хотя, по сути, Василий да ты – от Анфисы Ивановны гренов получили.

– Генов, – поправила Маня. – Неважно, рассказывай дальше. Тебя свекровь любила?

– Она никого не любила. Но в то же время как бы и всех… Я ее страшно боялась.

– ТЫ? – хором не поверили внучки. – БОЯЛАСЬ?

– До дро́жи, – кивнула Бама. – Потом уж никого не боялась, потому что никто сро́вница с Анфисой Ивановной не мог. Как вам, внученьки, передать ее образ? Не способна я. Да и главное сейчас другое. Время было смутное, год двадцать восьмой или двадцать девятый, раскулачивание, коллективизация. Анфиса Ивановна – хозяйка крепкая, единоличная, как помещица, она бы ни в какие коммуны не пошла под страхом смерти, под проклятия своего любимого сына Степана… Его она любила… да… неистово. Потому и ругались они бешено. Степан тоже… Второго такого настоящего коммуниста, доброго, сильного, справедливого… Да что уж теперь вспоминать. Степан и Парася – родители Васятки, Егора и Аннушки, ныне матери Елены. Анфиса Ивановна в революцию, колчаковщину и прочую смуту добро сохранила, спрятала, уберегла. А потом сумела обратить его в золото и серебро. Во что-то маленьких размеров, так мы с Парасей понимали. И зарыла клад. Про него все знали, кто в нашем семействе пребывал: свекор Еремей Николаевич, работники Федот и Аким, сыны Анфисы Петр и Степан, мы, их жены, Нюраня, тогда девушка молодая, доктор Василий Кузьмич. Раскулачивать Медведевых лично Данилка Сорока явился – змий, вечные ему муки в аду! Анфиса Ивановна на крыльцо вышла и сказала людям в том смысле, что если они в душе рабы, то с ними как с рабами и обходиться будут. Потом она дом подожгла и сама сгорела. Но клад так и не нашли. И уж мы думали, что и не было никакого клада, насочиняли. А вот теперь! Максим Майданцев, который с Нюраней… – Бама запнулась, посмотрела на внучек как на несмышленышей, которым еще рано про взрослые чувства рассказывать.

– Бама, – лбом в плечо боднула ее Таня, – колись. У бабушки Нюрани с Максимом Майданцевым была любовь?

– Была. Така любовь, что грязными руками и языками – не трожь! От такой любви песни появляются. Чистая, безысходная, взаимная.

– А моя мама случайно…

– Нет! – отрезала Бама. – Твоя мама Клара – от законного мужа Нюрани Емельяна. Радуйся, что сибирская кровь пересилила кровь этого предателя.

– Что же с кладом? – спросила Маня.

– Он раскопался, нашелся? – не терпелось Соне.

– Максим Майданцев случайно раскопал, – кивнула Бама. – Говорит – сундук. Максимке-то Нюраня тогда еще про мамин клад рассказала. Максимка человек порядочный, хочет сундук законным наследникам передать. Стало быть, вам.

Неделю назад, когда выяснилось, что никто из мужчин на юг внучек сопровождать не может, бабушка – «через мой труп» – уперлась. И на хитрый прием, мол, это нужно Тане – сменить обстановку, пережить провал, подготовиться к грядущим испытаниям, – Бама заявила: «Тогда я поеду с вами, коль невтерпеж».

Хорошенькая перспектива! Бабушка, которая терпеть не может путешествий, которая признает единственный маршрут – на дачу, и готовится к весеннему переезду за полгода, упаковывая бесчисленные коробки-сумки-банки-сундуки. Бабушка, у которой на даче выводок своих и чужих внуков, на плите готовится еда для эскадрона гусар летучих и гусар на постое, варится варенье, сушатся грибы, стирается белье, подходит тесто, требуют подвязки помидоры и прополки укроп. Бабушка все бросает и едет с ними на юг! С вечным беспокойством о самочувствии дедушки, с временно-перманентными тревогами о чьих-то родах, здоровье младенцев и наличии молока у рожениц. Будет сидеть в углу и по часам отмерять их пребывание на пляже или возвращение с дискотеки. Спасибо, не надо!

Та же самая бабушка, любимая невыносимая Бама, легко послала их к черту на кулички. Оплатила билеты на самолет до Омска, дала денег на обратные билеты и еще каждой «на расходы» по пятьдесят рублей. Невиданная щедрость.

Сибирь, конечно, не Гагры и не Юрмала, но есть свои плюсы – остров сокровищ, клад прабабки, прочие экзотические детали, о которых потом станут рассказывать приятелям, привирая самую малость.

В омском аэропорту их встречал Иван Майданцев, недавно вернувшийся из армии, отслуживший срочную службу внук Максима Майданцева. Узнать ленинградских барышень было просто: три девушки в мини-юбках из замшевых клинышков, в легких маечках, на ногах босоножки на платформе. На них оглядываются – им привычно быть в центре внимания, стоят привольно, над чем-то посмеиваются.

– Здравствуйте! Кажется, я за вами? По телеграмме: вылетают Таня, Соня, Маня. Это вы?

– Это мы, – подтвердила Маня.

– Но у вас-то тоже, наверное, имеется имя? – смерила его с головы до ног Соня.

– Иван Майданцев. Пройдемте к машине.

Он был коротко стрижен – фу! Все молодые люди, заслуживающие внимания, носили волосы до плеч. Конечно, не в джинсах. Откуда в этой глухомани фирменные джинсы? Но в пестрой сатиновой рубашке с длинными рукавами и вполне по моде разлапистым воротником, уголки которого спускались на грудь. Бама говорила: «Куда жизнь катится, когда парни, точно девки-переростки, в набивных рубахах, огурцами орнамент?» Бама ничего не понимала в современной моде.

– Позвольте? – Иван закинул на плечо сумку Тани и взял чемоданчики у Мани и Сони.

Он шел первым, девушки за ним. Они оценили рост пейзанина (высокая Таня на каблуках ему до уха), прекрасную фигуру – широкие плечи, тонкую талию, длинные ноги, сильные руки.

Если общаться по отдельности с каждой из сестер, то они производили впечатление скромных, воспитанных, интеллигентных девушек. Стоило им собраться вместе, запускалась цепная реакция, просыпался коллективный чертик, который на три голоса издевательски кокетничал, вгоняя жертв – молодых людей – в холодный пот. Ни у кого из девушек не было постоянного кавалера. Кавалеры не выдерживали перекрестных атак.

Теперь у чертика было два голоса – Мани и Сони, Таня почему-то помалкивала.

– О! Иванн, – манерно, в нос, пропела Маня. – Какое редкое имя.

– Первый Иван, которого мы видим, – подхватила Соня.

– Ивановичей пруд пруди…

– Среди старшего поколения.

– В основном пенсионеров.

– А настоящий живой Иванн – такая уникальность.

– Сохранилась только в глубине сибирских лесов.

– Как и медведи. Иван, у вас есть медведи?

– Встречаются.

Он держался очень хорошо. Как будто подколки столичных фиф нисколько его не трогают. И только легкая застывшая улыбка могла свидетельствовать о внутреннем волнении. Но также и намекать о скрытой насмешке.

Подошли к машине – старенькому военному «газику», который Иван починил своими руками.

– Ретроавто, – оценила Соня. – Антиквариат на колесах, почти не ржавый. Соня, как называется машина без крыши?

– Кабриолет.

– Романтично! Иван, а на медведя вы на этом кабриолете охотитесь?

– Чаще пешком, с рогатиной.

– Вашу девушку зовут Рогатина? – спросила Маня, устраиваясь на заднем сиденье рядом Таней. – Однако затейливо в Сибири с именами.

Соня заняла место рядом с водителем и продолжила его донимать, развивая тему имен:

– Во все времена мужчины сходили с ума от средств передвижения, сначала живых, то бишь лошадей и прочих коней, потом механических – мотоциклов, автомобилей, паровозов, самолетов. И давали им ласковые имена. Помните Антилопу Гну? Это из романа Ильфа и Петрова «Золотой теленок». Вы читали?

– Кино смотрел. Мы как рогатинами прогоним медведей от села, так идем в клуб кино смотреть.

– Удивительно насыщенная культурная жизнь, – похвалила Маня. – Наверное, комедии предпочитаете?

– Точно. У нас в Сибири жизнь – обхохочешься.

– Завидуем, – притворно вздохнула Маня. – В Ленинграде, увы, не так весело. Беспокоят превратности бытия, непостижимость чувств.

– Например, любовь, – вступила Соня. – Я не очень вас шокирую, если скажу, что молодая пара целуется всю ночь напролет?

– Не очень. Что-то такое я предполагал.

– Вот они целуются, целуются и прочее. А утром встают, идут в ванную, и если кто-то нечаянно возьмет чужую зубную щетку, то второй страшно злится. Казалось бы, они микробами и бактериями обменялись целиком и полностью. Чего уж из-за щетки ссориться?

Вообще-то пассаж про поцелуи, бактерии и зубные щетки Таня придумала. Но сейчас она по-прежнему сидела молча, глядела в сторону, не участвуя в атаках на Ивана.

– Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой, – сказал он. – Достоевский, «Братья Карамазовы». Не читали?

Крепкий им попался орешек. Сибирской закалки. Бама предупреждала: «Вы там не шибко перья распускайте. Не таким павлинихам в Сибири хвосты выдирали».

Если бы Ивану не приходилось держать удар, если бы Маня и Соня утихомирились и не донимали его язвительным кокетством, если бы он не расхохотался над очередной колкостью, а Соня в этот момент не запищала: «Тут кто-то по моим ногам ползающий кусается!» – Иван не отвлекся бы, смеясь, повернув голову, пытаясь увидеть этого ползающего, невольно не крутанул бы руль.

«Кабриолет» вильнул в придорожную канаву с какой-то радостью, точно конь, которому надоело, что всадник небрежен. «Кабриолет» несколько метров мчался по наклонной. Иван гасил скорость и пытался вывернуть руль. Конь обиделся, шлепнулся на бок, скинул непрошеных седоков. Никто не успел закричать. Девушек выбросило из машины в невысокий подлесок, и они заверещали, уже приземлившись.

Первой заткнулась Таня, вскочила, бросилась к сестрам:

– Живы? Что болит, где болит?

Беглого осмотра хватило, чтобы понять: отделались ушибами и ссадинами. Таня похромала к машине. Иван свалился между рулем и дверцей, признаков жизни не подавал.

Таня присела на корточки.

– Ваня! Ванечка! – тронула его за плечо.

Он дернулся, очнулся, посмотрел на Таню, не узнавая. Бровь Ивана была рассечена, из нее обильно текла кровь, заливая лицо. Выглядело жутко, но взгляд Ивана стал осмысленным:

– Как другие… девочки?

– В порядке. Тебя надо вытащить.

Таня взяла его левую руку, чтобы завести себе за шею. Иван взвыл от боли.

– Не-е-т! Я сам…

Ему было очень больно, он мычал и пытался выползти. Таня впервые видела боль на грани потери сознания, когда человек мертвецки бледнеет и на лице его, точно конденсат, выступают градины пота. Таня уже поняла, что его левую руку трогать нельзя, она травмирована, а правая, кажется, не пострадала, за нее можно тянуть. Подошедшие Маня и Соня помогли вытащить Ивана из машины и положить на землю.

Послеаварийный шок был бы гораздо сильнее, если бы не комары. Ленинградские дачные комары – просто милые робкие насекомые в сравнении с сибирскими птеродактилями. Они, наверное, мгновенно собрались со всей Омской области, чтобы кусать, пить сладкую девичью кровь, с яростью и остервенением впиваться в голые ноги, руки, шею, лицо.

Только Таня не замечала комаров. Таня была и не совсем Таня: не привычная, домашняя, и не та кукла, что несколько минут назад сидела в машине, безмолвно выражая недовольство обычному в общем-то раздракониванию парня.

Таня сосредоточенно ощупывала Ивана, бормотала себе под нос, спрашивала.

– Главное, чтобы не пострадал позвоночник. Ноги-руки немеют? Есть непривычные ощущения?

– Есть, – ответил Иван. – Меня еще никогда красивая девушка так не мяла.

– Шутки в сторону! – гаркнула Таня. – Ты ноги чувствуешь? Согни медленно сначала правую, потом левую ногу в колене. Отлично! Головой не шевелить! Хотя если она у тебя свободно вертится, поднимается, то это просто замечательно! Идем дальше. Живот. Тут не больно? А так? Разрыв селезенки, ушиб печени… Какие симптомы? Черт его знает… Нет у него никакого разрыва…

– Доктор, я буду жить? – спросил Иван, пытаясь шутить.

У него дьявольски болели левое плечо и грудь. Но хуже боли был стыд: авария по его недосмотру, чудом не покалечил девушек.

Таня легонько нажала на ребра, Иван подавился стоном.

– Все ясно, трещины или переломы ребер, – сама с собой говорила Таня. – Если бы ребро сломалось и проткнуло легкое, изо рта шла бы кровавая пена. Маня! Вытри ему лицо! Соня, принеси воды, в машине я видела флягу. Что он у вас лежит с кровавой физиономией.

– У нас лежит? – тихо возмутились, но подчинились сестры.

Непривычная Таня сейчас казалась способной командовать взводом штрафбатников, и никто из бандитов не посмел бы пикнуть.

– Таня, у него из брови все течет и течет, – пожаловалась Маня.

– Ерунда, – отмахнулась Таня, которая в прошлой жизни каждый их порез любовно обрабатывала и бинтовала. – Приложи платок, надави. Будет хорошенький фингал… это не смертельно. Переломы ребер – не смертельно…

– Доктор, я буду жить? – повторил вопрос Иван.

– Долго и счастливо, – ответила Таня, – только…

Она уже стояла на ногах и задумчиво смотрела на пациента. Полный вывих левого плеча. Если быстро не вправить, вывих может перейти в привычный, что гарантирует не такую уж счастливую жизнь. Она, конечно, никогда не вправляла вывихов и даже не видела, как это делается, но много читала про эту манипуляцию.

– Будем вправлять, – решилась Таня. – Маня, брось ты эту царапину, садись ему на ноги. Соня, навались ему на правую руку. Стоп! Надо снять с него рубаху, иначе мне не видно. Рубаху свернуть, валиком под шею. Заняли позиции!

Таня сбросила босоножки, села на землю рядом с Иваном, аккуратно завела ему свою пятку под мышку и двумя руками взяла его за больную руку.

– Чуть-чуть пощиплет, – предупредила она Ивана.

Не говорить же, что в условиях больницы плечо вправляют с анестезией. Крепкий сибиряк, выдержит. Тем более что вариантов нет. А то, что она окончательно изуродует Ивану руку, сейчас во внимание не принимается.

То ли Иван притерпелся к боли, то ли вид голых девичьих ног, оплетших его, был настолько поразительным, что Иван захлопал глазами. Нарочно не придумаешь: куда ни поверни голову – задранные юбки, раздвинутые ноги, ластовицы трусиков…

А потом ему стало не до чудных картин.

– Все готовы. И-и! Ра-аз! – скомандовала себе Таня.

Дернула и крутанула его руку, свет погас и одновременно распался на тысячи искр.

– Ма-а-ать! – заорал Иван, дернулся, сбросив Соню и Маню.

Следующий кадр после фейерверка перед глазами: Таня в каком-то папуасском танце. Прыгает на месте, выбрасывает руки вверх:

– Мать, мать, мамочка! У меня получилось! Ура! Ура! Ура! Как я боялась! Мамочки, как я боялась! И у меня получилось! Сейчас описаюсь. Мне надо в кустики. Больной! Не шевелиться! Еще повязку наложить. Девочки, что вы валяетесь неживописно вокруг пациента? Если он вздумает шевелиться, разбейте ему вторую бровь. Я – мигом.

И поскакала в кусты.

Для Сони и Мани это была привычная Таня, которую время от времени посещали приступы лихого веселья. Она щипала, щекотала сестер, вынуждая пуститься в догонялки, в забег по квартире, в кружение вокруг стола в гостиной, в борьбу и потасовку с визгами и воплями. Бама говорила: «Некуда инэргию девать. По старому времени – замуж созрели, а по нонешнему им еще образование получать».

Таня вернулась из кустиков с вытаращенными глазами:

– Тут такие комары! Вы заметили? Это какие-то сумасшедшие доноры!

– Доноры как раз мы, – уточнила Маня. – А куда они носят нашу кровь? Медведям?

Деловая Таня снова взяла командование, но уже без волевой суровости, которая была, как поняли сестры, подавленной паникой. Травмированный сустав Ивана надо жестко зафиксировать, обездвижить, чтобы ткани и сухожилия могли срастаться без лишних нагрузок. Бинтов у нас нет. Что может послужить повязками? Открывает багаж. Комбинашки сойдут. Режем их на полосы. Чем режем? Маникюрными ножничками. Рвем руками, зубами. Что вы такие бестолковые? Как будто в первый раз новенькие комбинашки кромсаете.

Боль в плече утихала, хотя дышать по-прежнему получалось у Ивана только мелко. Глубоко втянул воздух – в груди тупой удар. Все удары можно перетерпеть, наблюдая, как девушки, отмахиваясь от комаров, рвут свое нежно-воздушное кружевное белье.

– Можно мою рубаху использовать, – подал голос Иван.

– Что ж ты раньше молчал? – спросила Маня. – Изверг!

Таня и Соня подхватили:

– Шоб тя язвило!

– Шоб ты чебурахнулся и не поднялся!

– Родимец тебя расшиби!

– Ветрогон.

– Кандальник.

Девушки обзывали его безгневно. Как если бы играли в игру «Назови деревья». Дуб, осина, сосна, липа…

– Переселенец! – окончательно пригвоздила Таня. – Рубахе своей скажи «Прощай!». Мы ее тоже порежем, ребра твои перебинтуем. Станет чуть легче, но не особо. Будешь пару недель дышать как испуганный суслик. Медленно садишься, начинаем тебя пеленать.

– Откуда вы знаете… можете ругаться по-нашему?

– Ваши комары кусали наших предков, – ответила Таня.

– Как же они соскучились! – хлопнула себя по шее Соня.

– Кстати, вы знаете, кто такой «ветрогон»? – спросил Иван.

– Ой, только сейчас догадалась, – скорчила смешно-извинительную рожицу Таня. – Девочки, ветрами называют кишечные газы. Лекарство, соответственно, ветрогонное. Ваня, за ветрогона извини!

– Пардон!

– Ви а сори!

За все время по дороге не проехало ни одной машины. А тут, как по заказу, остановился грузовик, выскочил водитель:

– Раненые есть?

– Да! – хором ответили девушки.

– Нет! – сказал Иван. – Поможешь машину вытащить?

«Кабриолет» общими усилиями перевернули, а потом на тросе вытащили на дорогу. Мотор завелся с первого оборота – знай нашу военную технику!

Таня настаивала на поездке в больницу или поликлинику, где Ивану сделают рентген. Он говорил, что с ним все в порядке, и рвался за руль, девушки стали стеной: ты не поведешь машину, ты травмирован.

– А кто поведет? – спросил Иван Таню.

– Э-э… Маня! Она отлично знает устройство двигателя внутреннего сгорания.

– Для вождения – это самое главное, – усмехнулся Иван.

– Тогда Соня. Она всегда мечтала водить автомобиль. Скажи! – потребовала Таня.

– Я, конечно… – Соня заглянула под руль. – Там три педали, а у меня только две ноги.

– Видишь, – улыбался Иван, глядя на Таню. – У нее нет третьей ноги.

– Ребята, я поехал, – попрощался водитель грузовика. – Надо успеть в Омск до закрытия базы. Девки боевые, – подмигнул он Ивану, – справитесь. – Тихо добавил: – Практически нагие, ёшкин кот! Ты еще легко отделался.

Иван вел машину с черепашьей скоростью. Стоило ему прибавить газу, как сидящая рядом Таня и Маня с Соней с заднего сиденья принимались кудахтать: «Тише! Тише!» Причем Таня твердила, что ему тряска вредна, а Маня с Соней боялись, что они еще раз навернутся. Через час вдали показалось село, Таня спросила, есть ли там больница. Фельдшерско-акушерский пункт. «Поворачиваем!» – скомандовала Таня. Она никак не могла ответить себе на вопрос, почему бросилась вправлять Ивану вывих. Через час, два или три его можно было доставить в больницу, отдать в руки профессионалов. А если бы она навредила? Почему она действовала так, словно он тонул и прыгать в воду следовало не раздумывая?

Фельдшерско-акушерский пункт представлял собой большую избу, в теплых сенях которой, сидя на лавках вдоль стен, ждали приема больные. Таня пронеслась мимо них, за здоровую руку волоча Ивана, – распахнула кабинет фельдшера без стука.

Маня и Соня остались в сенях. Полтора десятка человек смотрели на них молча, недоуменно, словно на диких зверей. Нет, если бы сюда забрели звери, сибиряки бы вели себя иначе – не таращились бы, а как-то действовали. Соня и Маня присели на свободное место. Тесно прижавшись друг к другу, испытывая непривычную робость.

– Мы из Ленинграда, – зачем-то сообщила Маня.

– По тайге ползли? – хмыкнул какой-то мужик.

– И юбки потеряли? – с укором спросила старая бабка.

– Мы попали в автомобильную аварию! – плаксиво шмыгнула носом Соня.

– Девоньки! Дык хоть прикройтесь! – Сидящая напротив женщина сняла с шеи платок, встряхнула, расправляя, и укрыла им колени.

В кабинете Таня с ходу, не здороваясь, тоже заговорила про случившееся на дороге, но почему-то вместо «авария» выскочило слово «катастрофа».

– Автомобильная катастрофа! Ему, – ткнула пальцем в Ивана, – срочно требуется рентген.

На кушетке лежала беременная женщина. Ойкнув, она натянула на огромный голый живот задранную блузку. Фельдшер стоял тут же, с сантиметром в руках – собирался измерять живот.

Фельдшер – пожилой дядька с пышными хохлятскими усами – пользовался большим авторитетом. У него был громовой голос, и он часто, оглушая, кричал на глупых пациентов. Раз орет, значит, право имеет, а право имеет тот, кто знающий.

– Нету рентгена, – просипел фельдшер.

Он растерялся, чего давно с ним не случалось. Было от чего растеряться. Девка-дрынношшепина, лохматая, грязная, поцарапанная, полуголая, утыканная комариными укусами, что красными ветряными болячками. Парень с заплывшим синячищем глазом. Грудина у него обмотана цветными тряпками, левая рука и плечо забинтованы какими-то странными кружевами.

– Очень плохо, что у вас нет рентгена! – попеняла Таня. – В двадцатом веке?

– Вы врач? – спросил фельдшер.

Таня благоразумно оставила его вопрос без ответа. Не говорить же ему, что она не только не врач, а даже не студентка медвуза, провалившаяся абитуриентка.

– Коллега! – напустила Таня серьезный вид. – Я надеюсь на ваш огромный опыт. Признаться, я впервые вправляла плечо… в полевых, так сказать, условиях. Также, судя по крепитации и болезненным симптомам, я подозреваю переломы ребер. Вы не могли бы осмотреть пациента и сделать заключение?

– Пройдите, – показал фельдшер на дверь в стене. – Там процедурная.

Подавляя смех, Иван кашлял, от кашля у него ломило грудь. Поэтому Иван выглядел вполне пострадавшим от «катастрофы».

Фельдшер одобрил действия «коллеги», сделал Ивану гипсовую лангету на ключицу и плечо, широкими бинтами опоясал его грудь.

Подтвердил диагноз:

– Переломы без смишшения седьмого и восьмого ребёр.

– Хорошо бы ему лед приложить, – сказала Таня.

– Дык где ж его взять?

– Коллега, – протянула Таня руку фельдшеру для прощания, – вы работаете в неимоверно сложных условиях! Ни рентгена, ни льда. Спасибо вам огромное!

– Подушка! – ответил польщенный фельдшер.

– В каком смысле? – не поняла Таня.

– Кашлять больно, так наши мужики подушку к груди прижимают.

Выйдя из фельдшерско-акушерского пункта, Иван выглядел вполне прилично – как сбежавший из отделения травматологии алкоголик. Последнее уточнение – из-за багряно-фиолетового отека на пол-лица.

– Что такое крепитация? – спросил он Таню.

– Характерный хруст при переломах костей.

Иван решительно взял командование на себя:

– Если мы будем тащиться до Погорелова как мураши, то есть муравьи, приедем под утро. Проселочные дороги, к вашему сведению, не освещаются, возможность катастрофы увеличивается. После заката комары жалят пуще. Из леса выходят медведи и прочие волки. – Он подавил смешок, потому что испуганные девушки приняли его слова за чистую монету. – Посему: слушаться меня, не кудахтать. И молиться Богу. Тут все крещеные?

– Да!

Когда девушки говорили хором, он несколько раз слышал, звучало странно и щекотно.

– Моя мама была неустановленного вероисповедания, – сочла нужным признаться Маня.

– Ничего, – благодушно кивнул ей Ваня. – У нас тут много нехристей.

– Но мы можем как-то, в какой-то степени, каким-то образом тебе помочь? – спросила Таня.

– Можете. Рассказывайте про новости культуры. Давненько я не был в театрах и музеях.

Таня, Маня и Соня больше часа, безо всякого ерничанья, старательно рассказывали о премьерах в ленинградских театрах и выставках в музеях.

Назад: Степан

Дальше: Иван Майданцев