Спящие боги

— Она на моей полке стоит. Нет, она в мягкой обложке, красная, старенькая. Рядом с «Государем». Нет, Макиавелли не надо, он тяжелый, — объясняю я жене, какие книги передать мне в изолятор.

Подобрать книги в СИЗО сложно. Они должны быть легкими, а значит, лучше в мягкой обложке, они должны затягивать в их реальность, отвлекать от того, что вокруг, и иметь смысл, чтобы их хотелось прочесть снова. Еще для меня важно, чтобы у меня их не просили сокамерники, мне не жаль, но потом книги сложно вернуть.

Поэтому я прошу из дома Блока и Брэдбери, а та, красная и старенькая, — сценарии к «Куклам» Шендеровича, что я купил еще в конце 90-х.

Я звоню официально, с разрешения судьи и начальника изолятора. Телефон висит на стене у пропускного пункта, через который нас привели, мы прошли сотню метров по морозному воздуху, в лицо бил колкий снег с дождем. Ноябрь, Волга совсем рядом, в пяти минутах ходьбы, если бы не стены.

От близости большой реки, еще не замерзшей, влажно. Местные не любят этот воздух, от него зимой холоднее, а летом душнее, чем было бы без воды рядом. Но это если не выходить наружу из прокуренной камеры древнего централа, где легкие отказываются дышать и работают только верхними долями — ты вдыхаешь и выдыхаешь мелко и дробно.

Во дворе по пути к телефону можно поработать легкими полно, и они счастливы.

Разрешения на звонок надо ждать долго, судья может и отказать, приговор еще не вступил в силу, и это только его воля — дать мне услышать голоса детей или отказать. Мобильных телефонов в нашей камере нет — в отношении двоих, в том числе меня, дела расследованы ФСБ, а это особый присмотр, мы не рискуем. Все ждут и иногда дожидаются. И когда дожидаются, их ведут через двор к телефону на стене у пропускного пункта дежурной части.

— Хорошо, — говорит жена, — завтра принесу. С детьми поговоришь?

Разговаривать можно пятнадцать минут, у меня есть еще пять, и я их использую на то, чтобы рассказать детям, почему я пока не могу приехать из командировки.

После разговора по телефону я начинаю сомневаться — Крым и санкции: «Куклы» могут и зарубить, а на меня обратить внимание. Возраст сценариев не имеет значения, автор писал их и на будущее, с запасом.

Томик Брэдбери, «451 градус по Фаренгейту» — тоже вещь сомнительная, но кто ж в погонах такое читает.

Цензура через неделю пропускает все книги.

Под Новый год происходит шмон. Необычный. Плановый еженедельный мы уже пережили, и он ничем не отличался от всех подобных, безопасники заходили в хату, нас выводили, оставался старший из нас, Евгений, подполковник ФСБ. Ему предлагали выдать что-нибудь для протокола, и он выдавал что-то вроде лезвия разобранной безопасной бритвы.

Всех это устраивает. Но этот шмон жесткий, выгнали всех, вытряхивают сумки и выворачивают одежду. Ищут какую-то книгу, как слышно из их разговоров. Я напрягаюсь. Борьба с экстремизмом нарастает, из тюрьмы это видно особенно хорошо, потому ждать надо всякого. Слышу, что нашли. Оформляют, но не мое, а поделку про оттенки серого, она попала в камеру неизвестно как и пользуется популярностью. Сейчас она признана порнографической и изъята.

Нас запускают. Мои книги отброшены на шконку, я их подбираю. Брэдбери и Шендерович оперативного интереса не представляют.

Дни идут, и неожиданно для меня хата начинает их читать, вспомнились «Куклы» и та атмосфера, много говорим, и, уезжая на этап, я оставляю эти книги. Не хочу прерывать — пусть дочитают, да и ехать мне в неизвестность.

Сборник Блока беру.

Карантин в колонии, куда нас привозят ранним мартовским утром, измученных и оголодавших, начинается с полного раздевания, у нас отбирают все, ничего без шмона не может попасть внутрь загона, где мы проведем годы. Нас обривают наголо и гонят в душ, в руках у нас маленькие вафельные полотенца, мы моемся по очереди и идем на шконки. Холодно, на нас нет одежды, кроме трусов, разрешили оставить только их, но мы отключаемся на два часа, несмотря ни на что, сил нет.

Утром подъем, построение и тотальный шмон.

Книги, которые есть у многих, отбирают. Какие-то откладывают — это популярный сегмент со смешными названиями, где в текстах много диалогов и восклицательных знаков, в начале труп, а в конце — свадьба и много денег.

Что-то выкидывают.

Блока выкинули.

— Заходи в клуб, будет время, библиотеку посмотри, — зовет меня Михаил, мы с ним приехали вместе в ту ночь, он сейчас завхозом в клубе, а я — в отряде.

Мы уже почти год в зоне, мы друзья и смогли пережить самое сложное. Теперь только ждать.

— Зайду, будет время, — отвечаю я, — посмотрю на твои собрания сочинений Ленина.

— Там много чего есть, люди разное заказывают, — серьезно говорит Миша.

— Вот, смотри, — показывает он, когда я захожу через пару дней, — штамп библиотеки всегда на семнадцатой странице. Я узнавал почему. Ставили на титульной, сразу после обложки, зэки вырывали ее, и книжка становилась небиблиотечной. Решили штамповать страницы в середине книги. Но тогда сотрудники терялись, где штамп искать. Договорились ставить на семнадцатой. Все это знают. Но штамп не на титульной, указание начальства выполнено.

— Забавные ритуалы, — улыбаюсь я и решаю проверить.

Иду вдоль полок, беру первую попавшуюся — это какой-то «ментовской» детектив, такое здесь читают. Страница семнадцать — да, есть штамп. Беру еще пару, убеждаюсь, ставлю книги на полку и замираю: передо мной Воннегут, «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей».

Беру осторожно. Да, она.

И начинаю смотреть. Книги не систематизированы, это никому не надо, их около семи тысяч, в документах так, говорит Миша.

Я нахожу Войновича, «Москва 2042», и Оруэлла, «1984». Там тоже штампы на семнадцатых страницах. Они прошли цензуру.

Позже — Стругацкие, Александр Солженицын, Варлам Шаламов, Рэй Брэдбери, Олдос Хаксли, Энтони Берджесс. Все в свободном доступе.

Евгений Замятин, Татьяна Толстая и Людмила Улицкая — книги в прекрасном состоянии, только некоторые листы вырваны, работяги использовали на самокрутки.

Их можно открыто читать и не опасаться, что они будут «отметены» на шмонах.

Те, кто обыскивает бараки, никогда их не читали, они вообще ничего не читают, там нет картинок, нет порноконтента и инструкций по изготовлению оружия. Указаний изъять эти книги никто не дает.

Те, кто в бараках живет, — воннегутовские бараны, и такое чтение им не под силу.

Эти книги — для немногих и на воле. Но их, немногих, на воле много по сравнению с зоной. Ты можешь прийти в столице в магазин, где non-fiction, там десятки людей, они будут приходить и уходить, завтра придут те, кто не был вчера, а послезавтра появятся новые и вернутся те, кто приходил сегодня.

И все они читают, в этих местах не бывает посторонних, и ты думаешь, что мир именно таков: в нем много умных и читающих и они этим миром правят, это прогрессоры, а Дон Румата просто сорвался тогда, ему надо было потерпеть, и серые штурмовики сами бы удавили Дона Рэбу в веселой башне. Да, удавили бы и пришли к Румате, володейте нами, прекрасные прогрессоры, просили бы они.

Но здесь, в тюрьме, я вижу, как ничтожно мало тех, кто читает это, и как идут из стойла на бойню бараны, которые затопчут меня, прикажи им штурмовики.

Прекрасные книги. Они могут изменить человека, а с ним — мир вокруг. Но не меняется ничего. Эти книги в зоне — спящие боги, к которым люди перестали ходить. Их не читают, не переписывают и не цитируют. Потому и отнимать их нужды нет.

Они за пределами спектра, в котором живут надзиратели и сидельцы. Спектра, все оттенки которого — серые.