Разговоры

Перед вечерней проверкой почти весь отряд в сборе. Люди в ожидании сотрудника ходят по локалке — локальному участку. Это огороженный металлической сеткой и колючей проволокой поверх нее загон возле каждого барака.

Сотрудник придет с продолговатым ящиком, в котором лежат карточки сидельцев, отдаст его дневальному, тот будет ему подавать карточки, а он — называть фамилии. Люди, услышав свою фамилию, будут выкрикивать свое имя и отчество и заходить в барак.

По правилам ни ящик, ни карточки нельзя отдавать в руки зэкам, но сотрудникам лень открывать ящики самим. Они не глядя берут у дневальных аккуратно нарезанные картонные прямоугольники, на которых написаны фамилии, имена, отчества и данные о статьях и сроках. Читают их. Некоторые делают это наскоро, побегов тут не бывает, и рвения не требуется. Но большинству прапорщиков искренне нравится проверять поголовье человеческого скота.

А пока люди ходят, кутаются в робы, разговаривают.

— Ну, что еще берем? Лук записал, капусту, морковь, колбасу копченую, сало…

— Сахар запиши.

— Есть же еще.

— Я пачку дал Серебру в долг.

— Ты чем думаешь? Он же никогда не возвращает!

— Так он сказал — с передачи отдаст…

— Он бедолага, его не греют, не будет у него передачи. Ну жди теперь. Запишу, что уж делать теперь. Две пачки сахара. Что еще?

Два арестанта обсуждают, что закажут в передаче. Они — семейники, так называют здесь тех, кто питаются вместе, делят расходы на тюремный быт. Никаких подтекстов, это друзья, вместе всегда проще. Третий их семейник сейчас в ночной смене, и они оставят для него порезанные бутерброды. Ночью его приведут с работы, и ему будет что съесть. Может быть, он даже сможет согреть чайник, если в это время не заглянет сотрудник.

— И зачем тебе эта должность?

— Устал я, братан, на пилораме пахать. Полгода уже. Сегодня две машины бревен разгрузили. Работать не с кем, сплошных наркоманов набрали, они работать не могут, здоровья нет.

— Так набирать больше некого. Смотри, с каждого этапа наркоманов ведут в отряд.

— Да вижу я. Потому и говорю, раскручусь на бабло. Библиотекарь — хорошая тема.

— Что хотят за место?

— Триста.

— Нормально.

Этапированный полгода назад в зону из Москвы арестант советуется с опытным, он работает на пилораме в столярном цехе, на самой тяжелой работе: разгружать лес и пилить бревна на доски. Он был владельцем небольшой строительной фирмы, и деньги в семье еще остались, он не хотел их отдавать здесь никому, но он не выдерживает каторги. Есть в столярном цехе места, где труд полегче, но там надо уметь что-то делать — резать по дереву, к примеру, но он не умеет этого. Поэтому он решает попросить жену перечислить деньги на банковскую карту, номер которой ему дадут.

Его переведут на должность библиотекаря, и ему будет там спокойно. Он дождется условно-досрочного освобождения, колония поддержит его в суде, его выпустят, такие места нужно освобождать, это постоянный и надежный доход.

— На централе хорошо было. Там и водка была, и героин.

— Чистимся, братан.

— Помнишь Андрюху-москвича со швейки? Неделю назад освободился. Он перед освобождением за день прямо из отряда позвонил, договорился, ему травы прямо к выходу привезли. До дома еле доехал. Вчера звонил жене, он плотно на героине.

— Завидуешь?

— Ну, я по выходе баян вкачу сразу.

— А я держаться буду, матери слово дал.

— Все так говорят.

— Да, тут рецепты со всей страны. Не захочешь, научишься.

— Так учись.

Обычные разговоры обычных наркоманов — всегда об одном. Мозг ищет убежища от абсурда вокруг, воспоминания — заманчивая нора. Они почти всегда безобидные, эти зэки, их терзания и ломки мучают только их самих, их удовольствия понимают тоже только они. Они ждут освобождения с надеждой и страхом. Все надеются завязать, даже если говорят, что им все равно. И все боятся снова вскоре оказаться в зоне, таких примеров много: человек выходит, у него сразу откуда-то находится героин, и через месяц он возвращается. В лучшем случае что-то украв.

— Комиссия завтра.

— Что думаешь?

— Шизняк выпишут. Суток пять. Максуд на регистратор снял, как я со шконки встаю. Я месяц без выходных по двенадцать часов работал. Тут пришел с работы, думаю — прилягу на минуту перед ужином. Пацаны крикнули, что мент идет, а я так вырубился, что глаза открыл, только когда он меня трясти начал.

— Да, Максуд самый гиблый безопасник, с ним не договоришься…

— Хоть отосплюсь.

Человек работает в литейном цехе без выходных и питается баландой. Силы у него на исходе, он валится на кровать, но до отбоя еще два часа. Заходит сотрудник администрации, он видит обессиленного каторжника, лежащего на кровати, где он не может по правилам даже сидеть с шести утра до десяти вечера, и решает, что за это человек должен быть наказан штрафным изолятором. Зэк рад, что хоть в ШИЗО ему не надо будет работать. Он не будет ни с чем спорить, это бесполезно.

— Интервенцию в Сирию я считаю колоссальной ошибкой. Прогнозирую, что скоро мы там одержим полную победу. Потом еще одну или две. Но война будет идти. Режим Асада не спасти, а глобальные интересы России не там.

— Согласен с тобой. Думаю, что среди твоих бывших коллег это мнение достаточно популярно. Думаешь, первому не доносят?

— Доносят. Это был выбор между несколькими вариантами. А выбор всегда чреват ошибкой. И вот она, затягивает на наших глазах.

— А что бы сделал ты?

— Не стал бы пытаться сжимать воду и бороться с ветром.

— Образно мыслите, коллега.

— Есть время. Его у нас много, друг мой. Хоть в тюрьме поговорим свободно.

— Да. Это анестезия рассудка.

— Люблю этот стих. Бродский — лучший из шестидесятников.

— И уехал вовремя.

— Было куда. Не у каждого есть.

— Все уезжают в никуда.

— Да…

Это бывшие сотрудники оперативных и следственных структур. Настоящие. Повидавшие. Их здесь мало, они всегда держатся особняком, их опасаются зэки и не трогает без нужды администрация. Их никто не слушает, просто потому, что они непонятно говорят о неинтересном.

Срез, поперечный срез социума в статике.

Здесь можно услышать профессиональный разбор вчерашнего боксерского поединка за звание чемпиона мира и мнение о последней книге Пелевина. Можно поспорить о вариантах защиты Каро — Канна.

Но это штучно и редко. Обыденность: еда, одежда, работа, болезни — вот что волнует, вот о чем говорят. Как на воле.

Только здесь не воля, здесь работяги, наркоманы, бывшие менты, вертухаи, прокуроры, судьи, миллионеры и нищие — ходят по локалке кругами, ежатся под моросящим дождем, привычным для Тагила, и ждут малограмотного прапорщика, который лениво прокричит их фамилии, чтобы они, посчитанные по головам, пошли спать.

Завтра они проживут новый бесконечный день, польза от которого лишь в том, он прожит. Все они когда-то выйдут. Но локалка всегда будет полной — приедут другие.

И те, другие, будут говорить о том же.