Отсроченная пустота

Утром начинается дождь, сначала он покалывает мелкой моросью, пока отряд делает зарядку, потом, когда люди выстраиваются у выхода из локального участка, чтобы идти на завтрак, капли становятся крупнее и слышно, как они стучат по крыше барака. Когда через двадцать минут арестанты возвращаются в барак, это уже полноценный ливень. День рабочий, и почти всех через полчаса снова сгоняют в строй и уводят на промзону.

Наступает время, когда в пустом бараке будет пару часов спокойно: у сотрудников пересменки и совещания, и пойдут они по отрядам позже.

Володя делает чай и режет бутерброды, я достаю припрятанную плитку шоколада, мы садимся за стол и завтракаем. Завтрак в столовой не в счет, то, что накладывают там в тарелки, можно есть лишь от большой нужды. В пищевке еще несколько человек. Дождь хлестко бьет в окно, и почему-то никто не хочет заглушать этот звук, все говорят вполголоса, а потом и вовсе замолкают. Ранняя весна, за окном серо, еще нет солнца, цветов и зелени. Решетки и колючая проволока за окном от дождя чернеют и начинают блестеть. Если смотреть в окно непрерывно, скоро начинаешь видеть только их.

— Я любил ездить ночью по Москве. Когда дождь. Осенью на стекло прилипают желтые листья. Красиво. И машин почти нет. Едешь куда хочешь. Музыку слушаешь.

Володя говорит негромко, но сказанное — неожиданно и точно, образ силен, и отогнать его сложно.

Ночь, город, дождь, листья на ветровом стекле, «Пикник» в динамике. Или «Калинов мост». Их здесь не слушают, они странные. И это музыка свободы для меня, я смогу слушать ее только потом. Пытаюсь улыбнуться, но удается с трудом.

— Да я бы и в пробке сейчас постоял часок-другой, — разряжает напряжение Володя, и я смеюсь оттого, как иначе воспринимается здесь ненавидимое там, за периметром.

Этот день у меня перед глазами, когда я вспоминаю Володю.

Он никогда не жаловался. Подкупал этим. Сидел он в лагере безработным, бывает так, нигде не сгодился.

Пробовали ставить дневальным, не пошло. Был мягковат, мужики его съедали и пользовались добротой без стеснения. Подставляли, это как водится. Внешность, манера общения, мягкий голос и неумение грубить по-настоящему были лакмусом — не свой. Такого можно не воспринимать, ответить на подлость не сможет. И точно не ударит первым.

Вырос он в хорошей московской семье.

Его поддерживали, слали передачи, потому вечно рядом пытался пристроиться какой-нибудь бедолага — высохший на баланде тип, без родни, но битый в лагерных разборках, убедительный, обещавший, что все в отряде у Володи будет «ровно», только держаться надо рядом.

Основное, что требовалось, — кормить заступника. И Володя кормил, делился всем, что было. Жадным он не был.

Эти бедолаги висели на нем ярмом и грызлись за право этим ярмом быть.

Сидел он за хранение наркотиков и не скрывал: наркоман.

Немного он поработал в полиции, но зависимость мешала, он начал уходить в амфетаминовые «марафоны», когда человек не спит и не ест несколько дней. Потому не пошла работа и на фирме дяди, крупного бизнесмена.

— Главное — не заснуть на улице, сложно угадать, когда срубишься, — рассказывал он.

Посадили его незадолго до тридцатилетия.

В отряде были такие, как он, и много, но Володя к ним не прибился. Им нравилось рассказывать о том, как и что они принимали. Они этого не стеснялись. Им часто было смешно.

Володя же страдал из-за этого.

Из-за жены, которая ушла и которую любил, из-за дочки, фотографию которой носил с собой в блокнотике, в нагрудном кармане.

Из-за деда, который заслуженный летчик и на пенсии.

Деду он звонил каждый день. Каялся, они планировали, как он будет жить потом.

Мне он понравился. Не для зоны он был совсем. Мы начали общаться, нечисть от него отвалилась, и надобность делить передачи у него отпала.

— Слушай, мне стало хватать всего, — улыбался он через месяц.

Пару раз я видел, как он звонит дочери, ей было девять. Он казался в эти моменты взрослее. Он мог быть отцом. Мог стать им.

Освободился Володя досрочно, с изменением лишения свободы на ее же, свободы, ограничение. По решению суда он ночью должен был находиться дома. Еще ему надо было раз в месяц отмечаться в исполнительной инспекции.

Дед нашел ему работу, немудреную, но надо было с чего-то начинать. Общение наше как-то сошло на нет, слишком разными жизнями мы жили.

Наркотики снова нашли Володю.

Вскоре он стал отвечать на звонки глухо, язык его уже был чужим. Он пытался изобразить радость и сказать, что все хорошо, но слышно было, что это не так.

Прожил он на свободе чуть больше года. Однажды в мае он вечером вышел из дома, а потом его нашли повешенным в парке. Наркотики к тому времени всегда были с ним. И в нем, в его крови.

Боль.

Я пытался вернуть его. Пытался дед. Он сам тоже пытался вырваться.

Но трафик сильнее, защищенный трафик, с которым никто не борется. Дилеры, те же, что поставляли наркотики ему, когда он был полицейским и позже, дилеры, у которых он купил те наркотики, за которые отсидел, стали продавать ему новые — их самих никто не сажал и не собирался. Они нужны. А Володя был нужен, только пока мог покупать у них смерть. А когда купил больше смерти, чем мог пережить, он ушел из жизни. Пустота дождалась его и забрала.

Люди пустоты. Они умирают в зонах или выходят, доживают и умирают свободными, но безвольными. Некоторые говорят, что они все должны сдохнуть, раз они слабы.

Но я не верю. Я не хотел, чтобы умирал Володя.

Я хотел, чтобы он ехал по городу ночью, а на стекло его машины летели осенние листья.