Глава 7
Потоптавшись, ушли карабинеры. Потом Аргенто удалился наверх, проверять, как потрудились служанки. Ламберто ушел последним – и то после того как Рокко незаметно сотворил заклинание устрашения. Когда над левым плечом жреца заухал невидимый филин, а над правым закаркал невидимый ворон, Ламберто внезапно вспомнил какие-то неотложные дела в церкви и стремглав выбежал из дома.
Рокко, пригорюнившись, сидел за ломящимся от еды столом. Лениво отламывал кусочки, отправлял в рот, запивал вином. И думал. В первую очередь он думал о своей судьбе несчастной. Подставил девчонку… Как ее теперь вытаскивать? Даже порошка не осталось.
Так, стоп, а если достать порошка? Рокко нервно забарабанил по столу пальцами. Предположим, уж перенестись-то туда, куда Энрику с Нильсом отправили, он сумеет. И разыскать ее там – тоже. Клубочек какой-нибудь заговорить, чтоб по следу катился, – это не колдовство даже, а детский лепет. Потом – быстро обжениться, и – победа! Ну, не совсем победа, конечно. Ламберто не зря судом грозился. Да только Аргенто наверняка выход найдет. Сколдует тишком чуму какую-нибудь, а потом объявит, что только ему вылечить под силу. Вот и кто его после такого судить будет?
Его-то не будут, а Рокко – запросто. Это по колдовским законам за него учитель должен отвечать. А по людским – каждый за себя. Ну что ж… Надо будет – ответим. А порошок – порошок дело поправимое. Всего-то и делов, что в соседний городишко съездить. Пару часов туда, пару – обратно. Два часа старика того пьяного будить и объяснять, чего нужно. Так, еще кобылу угнать надо, но это вообще не вопрос. Решено!
Рокко подскочил, метнулся к вешалке у двери, надевать теплую куртку, как вдруг из шкафа донеслось поскребывание. Сердце Рокко дрогнуло. Ох, ничего хорошего этот звук не предвещает… С другой стороны, плохого – тоже. Ни Энрика, ни, тем более, Нильс не сумеют возвратиться раньше полудня. Так… Так кто тогда там скребет?!
Рокко на всякий случай припомнил пару сильных заклинаний и медленно пошел к шкафу. Вот оттуда снова поскреблись. Возня послышалась. Совершенно точно – человек внутри. Как будто даже голос послышался. Женский вроде как…
– Кто там? – по возможности спокойно спросил Рокко.
В шкафу замерли. Тишина. Нахмурившись, Рокко извлек из кармана ключ и отпер замок. Несколько раз глубоко вдохнул-выдохнул и – открыл дверь.
– Здравствуйте, синьор настоятель. Сестра Руффини прибыла…
– Обалдеть, – от всей души произнес Рокко, переведя дух.
Лиза Руффини в черном монашеском одеянии приморгалась к свету, казавшемуся ей ярким после темноты, разглядела Рокко и, шарахнувшись обратно к шкафу, оглушительно завизжала. Словно из чувства солидарности, сверху завизжали тоже. Рокко и сам готов был завизжать. При всем глумливом отношении к монашкам, он вовсе не хотел, чтобы одна из них присутствовала в его доме во время прелюбодеяний колдуна. Тем более если монашка эта – Лиза. Хорошая девчонка, в общем-то, которую он с детства знал. Она его, правда, всегда боялась, но хвостом ходила за Энрикой, и общаться приходилось волей-неволей.
– Тихо ты, не ори! – Хитрым жестом Рокко запечатал Лизе уста на минуту. Обнаружив, что не может издать ни звука, Лиза впала в панику и заметалась. Рокко поймал ее за плечи, заглянул в глаза:
– Успокойся, дура! Слава Дио, все дела. Я сегодня пузырь воды святой выжрал, во мне святости, как в алкаше – браги. Успокоилась? Ну, давай по порядку. Я – Рокко, все верно. Ты в доме колдуна Аргенто Боселли. Никто тебя здесь обижать не собирается. Никому ты здесь не нужна вообще. А теперь печать спадет, и ты мне спокойно расскажешь, как и зачем оказалась в нашем шкафу. Давай вот, садись сюда.
Рокко подвел Лизу к стулу, помог ей сесть. Лиза стала на удивление покладистой, только смотрела все еще со страхом и недоверием. Впрочем, оно и неудивительно.
Сам Рокко сел напротив, на почтительном расстоянии. Закинул ногу на ногу, руки разбросал по спинке стула и стал покачиваться, пытливо глядя на гостью. Вот ее губы дрогнули и расслабились – спала печать. Послышался дрожащий, прерывистый вздох.
– Ну, смелей, – подбодрил Рокко. – Ты разве не в монастыре должна быть?
– Синьор Фабиано Моттола так и сказал, – слабым голосом отозвалась Лиза. – Сказал, что я выйду из шкафа в монастыре, и меня встретит настоятель.
– А не настоятельница? – озадачился Рокко.
– Что?
– Ну, в женском монастыре разве не женщина делами вертит?
– Ах, нет, – заулыбалась Лиза. – Куда женщине делами вертеть… Мы к этому не приспособлены. Управляет монастырем мужчина. Синьор Волькер Гуггенбергер.
– Это ты как будто выругалась неприлично и непонятно одновременно, – восхитился Рокко. – Запишешь потом? Я так обзываться буду.
– Совсем не смешно, синьор Алгиси! – нахмурилась Лиза.
– Вот уж – да, – кивнул Рокко. – Ни капли смеха, слезы одни. Эх… Ну и чего мне теперь с тобой делать? Я ж за порошком лететь хотел, Рику вызволять. Тут тебя не оставлю, с собой не потащу. Беги-ка к Моттоле своей, пусть разбирается, чего он там, в заклинании, не так сказал. Скажи ему, пусть не грустит, сегодня все косорезят, день такой, видать.
Он встал, устремляя через окно на улицу взгляд человека, мысленно уже находящегося в пути.
– Постой, – подскочила Лиза. – Рику вызволять? А что с ней? Разве она не замужем за Гиацинто?
– Не, – отмахнулся Рокко. – От этой беды ее Дио миловал. Он ей другую подогнал.
И Рокко вкратце рассказал сестре Руффини о постигших Энрику бедствиях. Под конец рассказа побледнели оба.
– Бедняжка! – выдохнула Лиза.
– Дурак! – простонал, схватившись за голову, Рокко. – Аргенто меня точно в выгребной яме утопит.
– Что? Что случилось? – заволновалась Лиза, подскочив к нему.
– Что случилось… Ясно теперь, почему ты здесь. Волшебство – оно ведь как вино игристое. А тряханул я неслабо. К тому же как раз в то время, когда Фабиано тебя пытался перекинуть. И – да, поздравляю, сестра. Вы около часа без памяти пребывали в самой, что ни на есть, преисподней. Великая удача, что вас, в конце концов, вынесло хотя бы сюда.
* * *
Энрика хотела сама унести тазик с остывшей водой, но Ева ей не позволила.
– Сиди, отдыхай. А мы пока сыночка приведем.
Она и сидела, отдыхала, глядя то в камин, то на скрипку, то на Норберта, который все пил и пил из своей бездонной кружки. В голове приятно шумело от глинтвейна, по телу разливалось тепло и приятная истома. Ноги еще побаливали, но – терпимо.
Вот-вот приведут жениха. Человека, который будет рядом с ней вечно. Энрика лениво перебирала в голове законы Дио, касающиеся супружеской жизни. Супруги должны жить в одном доме, спать в одной постели, завести хотя бы одного ребенка или, по крайней мере, пытаться, моля Дио о снисхождении… И все это – с каким-то «дурачком», как его Ева назвала. Не лучше ли – смерть, чем весь этот позор и ужас?
Нет! Энрика сжала кулаки. Смерть не может быть лучше. В жизни всегда будут шансы и возможности, в смерти не будет ничего. Пусть такое испытание приготовила ей судьба – она выдержит с честью.
Возбужденная, Энрика вскочила с места, закружилась по залу. Подбежала к стене со скрипкой. Настоящая, старинная, видно, что большим мастером сработана. И смычок тут же, незаметный в полумраке, висит чуть выше.
Не подумав даже спросить позволения, Энрика взяла инструмент. Кто в здравом уме встанет между скрипачкой и скрипкой? Они созданы друг для друга!
Смычок коснулся струн. Звук вышел грязноватым, и Энрика немного подстроила скрипку. Попробовала еще – идеально. Глубоко вдохнув, закрыла глаза и начала играть. Не ту дикую мелодию, которой встречала последнее утро своей прежней жизни. Нынешняя музыка лилась тяжело и тягуче, будто напоенное медом вино. Текла как слезы из упрямых, не умеющих плакать глаз. Реквием Энрики Маззарини. Прощание. Отходная молитва.
Хотелось длить этот крохотный концерт вечность. В музыке, даже такой заунывной, временно исчезали все беды и тревоги, и если Энрика и плакала, играя, то плакала она от того, как прекрасно звучит инструмент, а вовсе не из-за своей уничтоженной жизни.
Быть может, ради этих мгновений она и жила. Растворялась в музыке. Не было ни ее самой, ни скрипки, ни смычка – только невероятный мир, состоящий из звуков. И звуки плыли, подчиняясь ее воле. Да, именно так: воля и звук. Вот он, идеальный мир. Ничего другого не нужно. И если бы можно было остаться там навсегда…
Но у всякой мелодии есть конец, если это, конечно, не бесконечная развлекательная чепуха, которую пиликают на пирушках. Пиликали, – поправилась Энрика. Слава Фабиано, теперь ни пирушек в Вирту, ни пиликаний.
Она опустила смычок и открыла глаза. Все та же унылая стена с бумажками и картинками. Все тот же страх в душе и покалывание в ногах. Чудесная сила глинтвейна закончилась, и Энрика почувствовала себя опустошенной.
Хлопают. Энрика вздрогнула, повернулась. Хлопал Норберт, ради такого случая отпустивший кружку. Хлопали стоящие поодаль Ульрих и Ева. Хлопал и кто-то еще, кого они привели с собой. Сгорбившаяся тень, лица которой Энрика пока не могла разобрать.
– Великолепно! – воскликнул Норберт. – Браво! Потрясающая наглость! Этой скрипки лет сто не касался ни один человек, с тех пор как умер Тристан Лилиенталь.
– Кто такой Тристан Лилиенталь? – спросила Энрика.
– О! Величайший скрипач. А это – его первая скрипка, которую он подарил хозяину сего замечательного кабака за то, что тот смилостивился над ним и накормил. Тристан тогда голодал и скитался, и нашел приют в Ластере. Да как ты могла о нем не слышать? Его именем названа филармония!
– Филармония? – Это слово Энрика знала. Так называлось что-то вроде рая земного для музыкантов. Далекое и мифическое место.
– Ну да, – продолжал Норберт. – Та самая, где конкурс.
– Конкурс?
– Да прочитай ты, чего на стенке-то прикноплено!
Энрика повернулась к стене. Прямо под тем местом, где висела скрипка, была пришпилена самая большая и свежая бумага.
«Ежегодный конкурс-концерт имени Тристана Лилиенталя! – гласила она. – Представление начнется в десять часов новогоднего вечера, до сего момента продлится регистрация участников. Желающих попытать свои силы просим явиться в филармонию с готовой программой (одна соната, концерт или сюита – по желанию) и рекомендацией от музыкального училища. Главный приз – сто тысяч крон».
– Но тебе не победить, – прервал чтение Норберт и отвратительно хлюпнул из кружки.
– Это еще почему?! – немедленно взвилась Энрика.
– Потому что ты, когда играешь, зажмуриваешься.
В таком ее никто еще не обвинял. Энрика привыкла сражаться с чудовищным гнетом церкви, с пренебрежительным отношением к своему призванию, с открытой ненавистью к себе лично. И сейчас она осеклась, хлопая глазами на Норберта, который, хлебнув еще раз, снизошел до объяснений:
– Музыкант, если глаза ужмуривает, он мира не видит, людей не видит. Играет сам себя и для себя. Ну, одному такое понравится, ну, другому. А конкурс тебе не выиграть. Прослушивание – и то не пройдешь. Вот попомни мое слово.
– Много вы понимаете! – возмутилась Энрика. – Да музыка – это… Это и есть самое глубинное самовыражение! Это – душа, положенная на нотный стан, распятая на нем, как…
– И чего? – Норберт протяжно зевнул. – Думаешь, такая у тебя прекрасная, да интересная душа, чтобы целый мир заворожить? И не мечтай! Мелкая у тебя душонка и – мелочная. Ни широты в ней, ни глубины нету. Всей радости, что пиликать научилась, да дерзить. В Вирте-то много женихов под окнами толпилось? Али полтора штуки, и те – за интересом?
Энрике показалось, что ее в жаркий день ледяной водой облили. Хотелось немедленно ответить этому пьянчуге, сказать что-то резкое, обидное, обеляющее себя, но слова не шли. А Норберт, отлепившись в очередной раз от кружки, добавил:
– Вот наберешься смелости глаза открыть, на людей, что тебя слушают, посмотреть, – тогда и сдвинется что-то. Начнешь думать. Учиться. Работать. А в работе – и душа развивается. Глядишь, человеком станешь. Оно ж первое дело – человеком быть научиться. А не то что – сперва замуж, а потом все остальное. Вот испортишь парню всю жизнь, орясина этакая…
– Норберт, тебе, может, подлить? – Ева с кувшином подошла к пьянице. – Ты такой разговорчивый, как будто в кружке на донышке.
– А то как же? Плесни! – Норберт охотно подвинул хозяйке кружку. – Золотая ты женщина, Ева. Эх, кабы не годы мои…
– И не обижай мою невестку, понял? А то вылетишь отсюда за милу душеньку.
Норберт демонстративно закрыл рот ладонями и больше действительно ничего не говорил. Да только Энрике от того легче не стало. Будто лицо исплевали в одночасье… А вот и тот парень, которому она «испортит всю жизнь».
Ульрих усадил его за ближайший к Энрике столик. Парень что-то замычал, но Ульрих его утешил – «Тс-с-с, Теодор! Тс-с-с!» Вот оно как, подумала Энрика. Значит, моего мужа будут звать Теодор… Надо бы узнать, как фамилия моя будет.
Но вот Ульрих сделал шаг в сторону, и Энрика увидела лицо жениха. Лицо как лицо, только взгляд блуждающий. Скулы широкие, подбородок волевой, темные волосы всклокочены – со сна, не иначе.
– Присаживайся, – махнул рукой печальный Ульрих. – Поговорите хоть, познакомьтесь. Это Теодор, мой сын. Теодор, это – Энрика. Тебе нравится Энрика?
Взгляд Теодора перестал блуждать и остановился на лице Энрики. Та напряглась, но выдержала, даже постаралась улыбнуться добродушно. Не меньше минуты Теодор изучал ее, потом отвернулся и величественно, даже грациозно кивнул:
– Н-да. – Он говорил в нос, и Энрика непроизвольно поморщилась. – Она красивая.
– Премного благодарна, синьор Теодор. – Энрика поклонилась и села напротив. Скрипку положила на стол перед собой, и взгляд Теодора сосредоточился на ней.
– Ты красиво играешь, – заметил он. – Мне понравилось.
– Спасибо, – наклонила голову Энрика. Похвала дурачка – не великое достижение, а все ж-таки приятно после отповеди Норберта.
– Когда мы поженимся, ты будешь мне играть каждый день?
Энрика улыбнулась. Ну вот, хоть что-то хорошее. Быть может, и не зря Дио привел ее сюда? Ему-то виднее, как судьбы устраивать. Вспомнились вдруг сказки про жаб, из которых получаются принцессы, если их поцеловать… Нет, если Теодор превратится в принцессу, это, конечно, перебор, но, может, что-то путное из него еще и выйдет?
– Конечно, буду, синьор Теодор, – кивнула Энрика. – А расскажите…
– Мне не нравится «синьор», – прервал ее жених. – Так не говорят. Называй меня герр Теодор!
Энрика метнула взгляд на стоявшего неподалеку Ульриха. Тот кивнул:
– Так у нас принято. К мужчинам – герр, к женщинам – фрау.
– Хорошо… Ладно, герр Теодор, расскажите мне о себе, прошу.
Со значением поглядев на Энрику, Теодор сказал:
– Я писаюсь.
В повисшей после этих слов тишине булькнул пивом Норберт. Энрика почувствовала, как кровь отливает от лица.
– И… И все? – пролепетала она.
– Нет. – Теодор продолжал сверлить ее бесстрастным взглядом. – Иногда – какаюсь. Мама меня моет. Если ты меня заберешь от мамы – будешь мыть. Ты хорошо моешь?
– Тео, Тео! – подбежала к нему Ева и погладила по голове. – Успокойся, не наседай на нашу гостью. Я уверена, она просто великолепно моет.
– Уж куда как лучше, чем скрипку мучает! – каркнул Норберт и зашелся булькающим смехом.
– Я тебе заткнуться велела! – рявкнула на него Ева.
Норберта поддержал писклявый смех из кармана жакета Энрики:
– Клянусь Дио, Рика, это – идеальный муж для тебя!
Энрика сидела, опустив голову, и пыталась сдержать слезы, жгущие глаза. Не вышло – закапали капельки на подол платья. Сбилось, стало судорожным дыхание.
Чья-то рука опустилась на плечо. Энрика вскинула голову и встретила взгляд Ульриха. Тот хмурился.
– Уж прости, но больше ничем помочь не смогу. Только подумай хорошо и обидеть не бойся. Я-то понимаю, что сынок мой – не подарок. Если есть какой другой выход…
– Нет у меня другого выхода. – Энрика безрадостно улыбнулась Ульриху. – Спасибо вам большое. Наверное… Наверное, пора. Хотя нет, постойте… Нет, можно я сыграю еще раз, последний?
Она в панике хваталась не за соломинку даже, а за призрак, мираж, иллюзию. И Ульрих прекрасно ее понял. Поняла и Ева. Даже Теодор отозвался положительно:
– Мне нравится, как ты играешь. Играй.
Встав, Энрика подняла скрипку, коснулась смычком струн и окинула взглядом слушателей. Задержалась на ухмыляющемся лице Норберта и, мстительно сдвинув брови, повела смычок. Синхронно с движением опустились веки, и смешок старика утонул в нарастающем урагане звуков.
Ну и Диаскол с тобой, – думала Энрика, купаясь в потоках музыки. Кому какое дело до мнения старого пьянчуги? Главное, что я сама себе цену знаю. Выйду сейчас замуж, окажусь в безопасности. А потом – потом схожу в филармонию. Вдруг удастся выиграть конкурс? Разве это не спасет нашу семью от разорения хотя бы на год? Впрочем, надо спросить у Евы и Ульриха, сколько это – крона? Однако «сто тысяч» звучит завораживающе. Вряд ли мелкую монетку имеют в виду.
Энрика уже не замечала, что играет, полностью отдавшись мечтам о близком спасении. Вроде смутно слышала, что кто-то как будто кричит, но не обратила внимания. Очнулась лишь когда на руку ей легла чужая ладонь. Вздрогнула и открыла глаза, перестав играть.
– Тихо! – прошипела Ева. – Беги!
Бежать? Как – бежать? Куда?
К ней на цыпочках подскочил Ульрих, что-то поставил на пол. Энрика опустила голову – сапожки, отороченные мехом, такие же, как у всех в Ластере.
– Давай-давай, – шептал Ульрих. – Ева, дай ей хоть шаль, что ли…
– Сейчас-сейчас!
Прежде чем плечи Энрики укутали в шаль, в дверь послышались удары.
– Ау, хозяева! Я долго ждать буду? Отворяйте! Дело есть.
Голос звучал странно, как будто его тщательно изменили. Да так оно и было. Но Энрика безошибочно узнала говорящего. Нильс Альтерман, ее смерть. Пришел сюда, забрать последнюю надежду.
Она качнулась было в сторону Теодора, но Ева за руку потащила ее прочь.
– Ему слова ритуала только два часа учить, – шептала женщина, уводя Энрику за стойку, через дверь, на холодную кухню. – Не успеешь… Мы уж наврем чего-нибудь, а ты… Ты –вот что, детка, заходи вечером. Вот через этот же черный ход, мы кухарку предупредим. А пока – пока укройся где-нибудь.
Вот и последняя дверь открылась перед нею. Ноги сами уперлись в порог. Нет, только не туда! Там – холодно и страшно, там – только жалкие островки огня, у которых даже толком не согреешься.
Но Ева вытолкала ее наружу, и дверь за Энрикой закрылась.
– Постойте! – Энрика протянула двери скрипку и смычок, но дверь осталась закрытой.
Ну и что теперь делать? Где укрыться? Она уже пыталась найти пристанище. Вряд ли теперь, в сапожках, с шалью и скрипкой шансы сильно увеличатся. А хотя, с другой стороны, скрипка…
– Эй, уважаемый герр! – окликнула Энрика проходящего мимо молодого человека в драном тулупе. – Не будете ли вы так любезны подсказать, где мне найти филармонию?
Молодой человек остановился, окинул Энрику оценивающим взглядом.
– Конечно, уважаемая фрау, – сказал он. – Все, что вам нужно, вы можете найти у меня в штанах.
– Тьфу, дурак! – разозлилась Энрика, и молодой человек, глупо заржав, удалился.
* * *
Ластер издревле славился своими колдунами. Одни работали по лицензии, прислуживая богачам, другие – тайно, удовлетворяя мелкие потребности простого люда. Были среди них и такие, которые охотно брались за грязную работу, убивая колдовством людей, насылая болезни и проклятья. Случались настоящие колдовские войны, правда, без вспышек пламени и взмахов волшебными палочками, как в детских сказках. Просто вдруг, однажды утром, в разных концах города обнаруживали тела таинственно умерших волшебников из одного и того же ордена. А волшебники из другого ходили довольные, задрав носы.
Но ничего и никогда в природе не проходит бесследно, и такая концентрация волшебных сил в одном месте не замедлила сказаться. Как условились считать на одном из собраний колдуны, ткань пространства-времени истончилась в Ластере, и на город, как из помойного ведра, посыпались таинственные визитеры, коих со временем стали называть «попаданцами».
Попаданцы бывали разными. Мужчины, женщины, дети. Большей частью они всего лишь шатались, раскрыв рот, по городу, попрошайничали, искали каких-то приключений, пытались во что-то влюбляться. Некоторые умники норовили устроить государственный переворот, но об этих потугах закономерно не успевала узнать даже королевская стража. Местное же население зачастую вовсе не знало о том, что имеет дело с попаданцами. Мало ли дураков кругом! Это сумасшедший мир, и Ластер в нем – столица.
Проблемы начинались, когда из неведомого мира приходили более серьезные люди, обладающие оружием и специальными навыками. Эти не пытались устраивать переворот, но могли убить, покалечить, ограбить. Вот они-то и стали известны простому люду под именем «попаданцев». Ими пугали детей, их боялись взрослые. И с ними надо было что-то делать…
Совет колдунов принял решение, которое утвердил сам король: создать Комитет по делам попаданцев. Спецподразделение, основная задача которого – поиск, захват и отправление домой, либо ликвидация попаданца. В штате состояли три колдуна, задачей которых было сообщать о появлении попаданцев, и два десятка отборных бойцов, которые должны были найти, обезоружить, скрутить и доставить к тем же колдунам для ритуала возвращения.
Бойцы Комитета довольно быстро стали легендами. Им приходилось быть легендами, чтобы хотя бы выживать, а для того, чтобы побеждать, требовалось гораздо больше. Нильс, попавший в Комитет в возрасте девятнадцати лет из городской стражи, хорошо помнил своего первого попаданца. Он был один, их – десять. Попаданец поднял оружие, и пули полетели, как ветер. Мгновение – и шесть трупов на осенней листве. А попаданца след простыл.
Двое из оставшихся тогда просто сбежали и пошли под суд, потеряв места. Остались Нильс и Адам Ханн, двое лучших. Они весь день и всю ночь выслеживали в лесу попаданца, а когда нашли – убили. Выбора другого не было. После этого случая Нильс и Адам возглавили Комитет. Они по-настоящему гордились своей опасной, но престижной и высокооплачиваемой работой. Нильс, наверное, был счастлив. В конечном итоге он оказался вхож даже в королевский замок. Это его и погубило. Узнал слишком много, увидел слишком много и попытался влезть туда, куда не следовало…
Сейчас, оказавшись в хорошо знакомом лесу, Нильс тут же заметил следы Энрики Маззарини. Двинулся было по ним, но замер. Карабин за спиной, алый шарфик, форменная шинель… Пожалуй, в таком виде он и двух шагов по Ластеру не пройдет. Задержат до выяснения личности, а как выяснят… Вернувшийся изгнанник не может рассчитывать на снисхождение.
Нильс отправился вглубь леса, туда, где стояла хорошо ему известная заброшенная сторожка. На самом деле заброшенной она не была и активно использовалась, но об этом предпочитали не распространяться.
Добравшись, Нильс осторожно подкрался к окну, заглянул внутрь. Пусто. Вошел в дверь и сразу же отыскал в единственной комнатке, рядом с продавленной кроватью, неровные контуры люка в полу. Подцепил ногтями, открыл. Яма, заполненная всем возможным оружием, изъятым у попаданцев, осталась в целости и сохранности. То, что он и бывшие сослуживцы конфисковывали на службе, полагалось сдавать под опись, но по общему согласию сдавали не все. Постепенно сформировался такой вот тайничок на всякий случай.
Туда Нильс опустил сейчас свой громоздкий карабин, привязав к дулу шарфик. Вытащил пистолет с надписью на блестящем боку: «Desert eagle». Покрутил в руках этого любимца Адама Ханна. Отличное оружие, если идешь устраивать кровавую бойню, и не самый лучший вариант для незаметного перемещения по городу. На один выстрел сбегутся все стражники. Отложив Desert, Нильс выбрал более скромную на вид «Беретту».
Затем Нильс вывернул шинель наизнанку, надел так, спрятав под ней пистолет. Пожалуй, теперь похож на простого оборванца. Еще бы шапку… Тут-то не жарко, да и маскировка лишняя не повредит. Но чего нет, того нет. Нильс ограничился тем, что поднял воротник и втянул голову в плечи. Главное действовать быстро. Вряд ли девчонка успела хорошо спрятаться. Найти ее, приволочь сюда и ждать полуночи. Вот и весь план.
Все это время, и потом, шагая по одинокому следу Энрики, Нильс глушил в себе чувство ностальгии. Не позволял думать о том, чтобы пройти по родной улочке, взглянуть еще раз на знакомые с детства дома, послушать, о чем говорят люди. Нет, у него здесь дело – вот и все.
Однако у Дио, видно, были свои планы.
В Ластере жило немало музыкантов, и они обожали упражняться в любое время суток. Кроме того, у многих в домах стояли граммофоны. Шагая по улицам, порой можно было слышать пять-шесть разных мелодий одновременно. В любой день, кроме одного – новогоднего.
В этот день все прекращали развлечения и старались вести себя тихо и спокойно, как будто от этого что-то зависело. Все боялись дракона, старались привести в порядок дела. Молились – те, кто веровал. Завтра тоже будет тишина. Город уже вздохнет с облегчением, но еще будет скорбеть по той несчастной, которой довелось расстаться с жизнью, дабы подарить жизнь Ластеру. От этой мысли дрогнули, сжались в кулаки огромные ладони Нильса.
И вдруг в тишине, нарушаемой лишь голосами прохожих, послышался отголосок мелодии. Не просто мелодии – Нильс признал знакомую руку и устремился на звук. Ноги несли его на знакомую улицу. Музыка уже стихла, но Нильс все шел и шел к тому дому, где прошло его детство и юность, где прошла вся жизнь.
Вот еще два поворота, и качнется на цепях знакомая вывеска… Нильс быстрой и бесшумной тенью метнулся в щель между двумя домами. Впереди по улице показалась фигура стражника. Он шел, как хозяин, озирающий владения, вертя пальцами одной руки копье. Копья-то им зачастую и хватало, даже тупым концом обходились. Но из-за плеча стражника торчал и ствол винтовки. Для совсем скверных случаев. Таких, как, например, Нильс…
А ведь в прошлом году Нильс бы даже не посмотрел на этого стражника, как бы тот раболепно ни кланялся. Противно. Сжался тут, в какой-то дыре вонючей, как…
– Э, ты с какого района? – донеслось из глубины щели.
Нильс, даже не пытаясь развернуться в тесноте, повернул голову. Его чуть не вырвало: на корточках сидел бездомный оборванец и пожирал со шпаги поджаренную крысу.
– С этого, – буркнул Нильс. – Не ори, стражник идет.
– А мне по барабану, я человек честный! – Оборванец и вправду принялся орать. – Ты чего тут в мое укрывище пролез, а? Пшел отсюда!
– Да заткнись ты, недоумок! – зашипел Нильс, чувствуя, как его прошибает пот. Положим, с одним стражником он совладает, а потом? Не убивать же его, в самом деле… Вот незадача. И чего этот разорался?
Впрочем, Нильс уже понимал, чего. И прежде чем успел развеять заблуждение оборванца, почувствовал укол в плечо и услышал истерический вопль:
– Помогите, попаданец!
Нильс выругался – грязная шпага проткнула ткань шинели и оцарапала плечо. Что самое мерзкое, оборванец тут же отпрыгнул, сжимая в одной руке шпагу, будто опытный фехтовальщик, а в другой – обглоданную крысу. Идти за ним Нильс не решился – с улицы уже доносился топот сапог. Ну, здорово… Придется играть роль до конца. И Нильс выдернул из-под шинели пистолет. Как раз успел поднять его, чтобы ствол уперся между глаз ошалевшего от такой неожиданности стражника.
– Бах, – негромко сказал Нильс. – Копье уронил. Винтовку положил.
Пистолет можно было и не доставать. Одного взгляда хватило, чтобы стражник затрясся и намочил штаны. Этот взгляд вырабатывался долго. И взгляд, и многое другое. Нильс как никто умел успокаивать опасных незнакомцев – взглядом, кулаком, оружием. Чего уж говорить о каком-то разъевшемся недотепе-стражнике, который и вовсе принял его за одного из попаданцев.
– Не стреляйте, прошу, – заскулил стражник. – Я помогу вам, честное слово!
Он поставил копье – то немедленно начало падать. Стражник схватил его, поставил снова – опять завалилось. На этот раз поймать он его не успел, и копье, гулко ударившись о камень, покатилось по дороге. Что-то в этот миг в стражнике надломилось, и он, всхлипнув, бросился бежать. Нильс перевел дух. Так, ладно. Одной проблемой меньше. Теперь надо…
Он громко и яростно вскрикнул, когда что-то острое – будто пчела – ужалило его в шею. Нильс быстро развернулся и встретил пылающий взгляд крысоеда.
– Я поймал попаданца! – заголосил тот, норовя ткнуть шпагой еще раз. – Люди! Стража!
Стрелять Нильс не стал. Стволом отвел следующий выпад, после чего метнул пистолет в соперника. Рукоять с гулким звуком врезалась в лоб. Оборванец закатил глаза и бухнулся на холодную землю.
– Осёл, – буркнул Нильс, опускаясь рядом на колено.
Пистолет он спрятал в карман шинели, которую, подумав, вывернул, как полагалось, и застегнул на все пуговицы. Шпагу оборванца, прислонив к стене, ударом ноги переломил пополам. Оставалось еще копье… Нильс, обернувшись, как раз успел заметить мальчишку лет восьми, который, воровато оглядываясь, схватил и поволок куда-то брошенное стражником оружие.
– Ст… – начал было Нильс, но осекся. Хватит контактов с местными, не его это дело! И так уж вляпался по самое не могу. Сейчас стражник раззвонит об опасном попаданце, начнут, чего доброго, эвакуацию района, подтянутся бывшие коллеги… Содрогнувшись, Нильс вспомнил заклятого друга Адама Ханна – тот всегда дышал ему в затылок. Вот уж с кем бы меньше всего на свете хотелось сейчас встречаться.
Как будто издеваясь, снова раздалась музыка. Теперь совсем близко. Нильс вышел из щели и заторопился по улице, низко наклоняя голову. Через несколько шагов заметил, что улыбается. Ничего не мог с собой поделать. Ему здесь нравилось. Ластер – это не выхолощенный, бредущий по струнке Вирту. Здесь у каждого имелись зубы, когти, или дубинка за пазухой. Действие рождало противодействие, сильный поднимался, слабый падал. Надо же, как быстро все вспоминается.
Вот и знакомое крыльцо… Нет, не знакомое. Старое сгорело – дракон нещадно палил этот район. Построили новое, только дерево совсем плохое, уже разваливается, скрипят ступени. Дверь – вовсе жалкая. Только вывеска в виде кружки осталась прежней.
Нильс проглотил непрошенную слезу. Музыка доносилась из-за двери. Чудное совпадение. А может, скорее судьба? Да что проку об этом думать! Нильс поймал себя на том, что стоит и слушает музыку, так неуместно и странно звучащую здесь. Стоит и переминается с ноги на ногу, думая, не уйти ли…
Он откашлялся, готовясь изменить голос. Тех, кто за дверью, этим не обманешь, но по крайней мере никто из соседей не насторожится. Если его опознают, худо будет всем. Кроме, может быть, Энрики, которая получит еще одно подобие шанса.
Нильс заколотил в дверь. Поскольку никто даже не спросил, кто это, он закричал:
– Ау, хозяева! Я долго ждать буду? Отворяйте! Дело есть!
Музыка стихла почти сразу, но стучать пришлось еще долго, прежде чем щелкнул засов. Нильс толкнул дверь и быстро вошел внутрь. Остановился. Огляделся. Ничего не изменилось за год. Разве что холоднее стало. Раньше тут всегда жарко топили. Теперь, видно, экономят на дровах.
Никто не бросился его обнимать, никто не сказал ни слова, только хлюпнул что-то из привычного угла Норберт – эта местная достопримечательность. Нильс мысленно вздохнул. Что ж, надо было ожидать. В одну реку не войдешь дважды. Он теперь – чужак. Да и есть ли у него право на какое-то другое отношение после всего того, что он принес этому дому?
Нильс остановился посреди зала. Увидел сидящего за столиком Теодора – тот смотрел на него искоса. Перевел взгляд на вцепившихся друг в друга Ульриха и Еву.
– Никто не знает, что я здесь, – тихо начал говорить Нильс. – Я ненадолго, сильно вас не стесню. Мне нужно…
Однако некоторых вещей не изменить. Ева вырвалась из рук мужа, всхлипнула и прижалась к Нильсу, обняла его могучую фигуру, такая маленькая, такая родная…
– Нильс, – вздохнул Ульрих, подходя ближе. – Ты можешь остаться, сколько надо. Как бы там ни было, ты – наш сын.
Нильс кивнул – не в знак согласия, но показывая, что понимает чувства старика. Погладил по голове плачущую маму. Высвободившись из ее объятий, сел за скрипнувший стул рядом с Теодором. Тот демонстративно отодвинулся.
– Ну как ты, братишка? – тихо спросил Нильс.
Теодор наградил его презрительным, высокомерным взглядом.
– Спасибо, писаюсь, – сказал он. И, подумав, добавил: – Но какаюсь уже меньше.
Будто плевок в лицо. Нильс вытерпел его. Заслужил. Из-за него тогда налетел этот проклятый дракон, из-за него брат стал вот таким.
– Это хорошо, хорошо, – пробормотал Нильс, похлопав Теодора по руке. – Ты – молодец, братишка.
Теодор убрал руку под стол, посмотрел куда-то в пустоту.
– Уходи, – потребовал он. – Я не хочу, чтобы ты был.
– Тео, – пролепетала мать, склонившись над ним. – Ты ведешь себя невежливо.
– Он плохой! – повысил голос Теодор. – Из-за него меня снова будут бить по голове злые доски и бревна!
– Не будут, я тебе обещаю, – шептала Ева. – Пойдем в твою комнату, а? Ты, верно, устал. Идем!
Теодор вырвался, встал и гордо дернул плечами:
– Я сам пойду!
Но Ева все же взяла его под руку и повела к лестнице, ведущей на второй, жилой этаж. Ульрих опустился на стул рядом с сыном.
– Выпьешь? – спросил он.
– Нет, – мотнул головой Нильс. – Я на службе. Как вы тут?
Ульрих усмехнулся и обвел жестом помещение:
– Как видишь. Поначалу туго пришлось, народ ополчился, не ходил почти никто. Потом – ничего, оттаяли. Выходим постепенно на прежние доходы.
– Извини, – тихо сказал Нильс. – Я такого не хотел…
– Ясен пес, что не хотел. Хотел бы – я б тебя лично прибил, без всякого суда. Ладно, чего там! Сам-то как? Какими судьбами в наших краях?
Прошуршали легкие шаги, и Ева вернулась. Села за столик, переводя обеспокоенный взгляд с одного лица на другое.
– А то вы не знаете, какими судьбами, – сказал Нильс. – Чего ж тогда так переполошились, да притихли, когда я пришел? Чего ж не удивились? Ну, что она про меня наплела?
Ответила Ева. Смело взглянув сыну в глаза, она сказала:
– Что ты убить ее хочешь. Ну? Солгала?
– Еще как, – кивнул Нильс. – Не хочу я ее убивать. А придется. Она преступила закон и должна понести кару.
– Ты тоже преступил закон, – заметил Ульрих. – И куда как серьезнее. Однако тебя никто не убил, заметь.
Нильс потупил взгляд:
– Не я решаю…
– Хочешь сказать, что мой сын превратился в безмозглую шавку, которой достаточно сказать «фас»?
Нильс усилием воли закрыл все двери и окна в своей душе. Поставил глухую броню:
– Где она?
Ева покачала головой:
– Нильс, женщины никогда тебя до добра не доводили. Отступись ты от нее…
– Где она, мама?
– Хрен тебе, понял? – прорычал отец. – Вон из моего дома, пока я не позвал стражу!
– Ты не понимаешь, отец…
– Я все понимаю. Было у меня два сына, один стал дураком, а другой – умер. Вот и кончено.
Нильс поднялся из-за стола, холодно посмотрел на Ульриха:
– Ты не понимаешь. Я пять лет был лучшим сотрудником Комитета. Я умею выслеживать чужаков в Ластере. Я найду ее рано или поздно. Возможно, найду поздно, и это будет хуже. Если найду сейчас, у нее хотя бы будет время смириться со своей участью.
Ульрих и Ева, казалось, лишились дара речи. Эту свою сторону Нильс никогда прежде им не показывал. Воин, убийца, палач.
– Да этот мужик – сама доброта! – каркнул из угла Норберт.
Нильс повернулся к нему:
– Приятно тебя повидать, Норб.
– А уж мне-то как!
– Не подскажешь, куда подевалась скрипачка? И – она что, прихватила скрипку Тристана Лилиенталя?
– Прихватила, ага, – кивнул Норберт. – Знаешь, где она?
– Норберт! – рявкнул Ульрих.
– Слушаю? – наклонил голову Нильс.
– Наверху, с твоим братцем кувыркается! – захохотал Норберт и тут же спрятал лицо за кружкой.
– Ясно, – вздохнул Нильс. – Что ж, простите, что отнял время. До свидания, синьоры и синьора.
И он пошел к черному ходу, туда, куда вел невидимый след. Туда, незаметно сами для себя, поглядывали Ульрих и Ева. Там таял тонкий, почти неразличимый чужой запах. Никто не остановил Нильса, никто не произнес слова прощания. Изгнанник. Клеймо, от которого не избавиться во веки вечные.
