46
Наступило новое утро. Оно наступает всегда. Время всегда движется одинаково, это только чувства имеют разную скорость. Каждый день – это либо целая жизнь, либо один удар сердца, в зависимости от того, с кем ты этот день проведешь.
Хряк стоял в гараже, он стер тряпкой масло с рук, почесал бороду. Бубу сидел на стуле с разводным ключом в руке, устремив взгляд в пустоту, куда-то за тысячу миль отсюда. Все лицо было в синяках и кровавых корках. Завтра они пойдут к зубному. Он и раньше терял зубы – на льду, – но на этот раз все по-другому. Отец напряженно вздохнул и взял табуретку.
– Я не привык говорить о чувствах, – опустив глаза, сообщил он.
– Все нормально, – пробормотал сын.
– Я стараюсь как-то иначе показать, как я… вас люблю.
– Мы знаем, пап.
Хряк прочистил горло, губы под бородой едва шевелились.
– Нам с тобой надо поговорить. После этого случая… с Кевином… я должен был поговорить с тобой. О… девушках. Тебе семнадцать лет, ты почти уже взрослый, и ты дико сильный. Это также требует от тебя ответственности. Ты должен… вести себя достойно.
Бубу кивнул:
– Чтобы я… девушку… пап, да я никогда…
Хряк перебил его:
– Речь не только о том, чтобы никого не обидеть. Нельзя молчать, понимаешь. Я струсил. Я должен был сказать. А ты… черт, малыш…
Он осторожно коснулся разбитого лица Бубу. Не смел сказать, что гордится им, потому что Анн-Катрин запретила ему гордиться мальчиком, когда тот дерется. Как будто гордость можно запретить.
– То, что сделал Кевин, пап, я бы никогда… – прошептал Бубу.
– Верю.
Голос мальчика сел от смущения.
– Ты не понимаешь… с девушкой… я еще даже не… ну понимаешь…
Отец неловко потер виски.
– Я не очень умею об этом, Бубу. Ты… хочешь сказать…
– Я девственник.
Отец погладил бороду, словно не знал, что для него мучительнее, – этот разговор или когда долбят стамеской по лбу.
– О’кей, но ты в курсе насчет всяких там цветочков, пчелок, тычинок и пестиков… ты знаешь, как это происходит?
– Я смотрел порно, если ты об этом, – ответил Бубу, глядя на него широко раскрытыми, полными недоумения глазами.
Папа сдержанно кашлянул:
– Я хотел… Хм, даже не знаю, с чего начать. Говорить про двигатели с тобой было всегда проще…
Бубу обхватил ручищами ключ. Его плечи скоро будут такими же широкими, как у отца, но в голосе еще звучат последние ускользающие детские нотки.
– Я… Скажи, это тупо, – что я сперва хотел бы жениться? Ну просто мне хочется, чтобы это было что-то особенное, в первый раз… я хочу влюбиться, я не хочу просто… трахаться. Это тупо?
Хохот отца раскатился по гаражу так внезапно, что Бубу уронил разводной ключ. В этом гараже смех звучал нечасто.
– Нет, малыш, нет, нет, нет. Черт возьми. Да что ты такое говоришь? Это ты и хотел спросить? Ничего это не тупо. Это твоя личная жизнь, кому до нее какое дело?
Бубу кивнул:
– А можно еще кое-что спросить?
– Конечно…
– Как узнать, красивый у тебя член или нет?
Грудная клетка отца поднялась и опустилась от вздоха, тяжелого, как тонущее судно. Он зажмурился и потер виски.
– Ох, ну и вопрос. На трезвую голову не ответишь.
Анн-Катрин стояла, притаившись за дверью гаража. Слышала каждое слово. Она никогда еще так не гордилась – никем из них. Олухи безмозглые.
Фатима поехала с сыном на автобусе в Хед. Дорога шла через лес. Пока он давал показания, она сидела в соседней комнате. Ей никогда не было так страшно – ни за себя, ни за него. Полиция спрашивала, был ли он пьян, было ли темно в комнате, пахло ли марихуаной, испытывает ли он какие-то особенные чувства к данной девушке. Он был уверен в каждой детали, отвечал без запинки на все вопросы, смотрел прямо перед собой.
Через два часа в той же комнате сидел Кевин. Его спрашивали, настаивает ли он на своей версии, по-прежнему ли он утверждает, что девушка добровольно вступила с ним в половые отношения. Кевин посмотрел на адвоката. Потом – искоса – на отца. Потом посмотрел следователю прямо в глаза и кивнул. Заверил. Поклялся. Продолжал стоять на своем.
Маленьких девочек учат, что все, что от них требуется, – это стараться. Что этого достаточно, надо просто отдать все, что у тебя есть. Когда они становятся матерями, они уверяют своих дочерей, что это чистая правда, что, если выкладываться по полной, быть честными, работать в поте лица, заботиться о семье и любить друг друга, все уладится. Все будет хорошо, и нечего бояться. Детям нужна эта ложь, чтобы спокойно засыпать по вечерам, родителям – чтобы находить в себе силы просыпаться утром.
Мира сидела у себя в кабинете, уставившись на вошедшую коллегу. В руках у коллеги был телефон – у нее есть знакомый в полиции Хеда, – лицо раскраснелось от гнева и горя. Не в силах сказать это Мире, она пишет на бумажке. Протягивает, не выпуская листка из рук, и подхватывает Миру, когда та начинает падать на пол. Кричит вместе с ней. На бумажке одно предложение. Шесть слов. «Предварительное следствие закрыто за отсутствием доказательств».
Всю свою жизнь мы пытаемся защищать тех, кого любим. Но этого мало. Мы не можем их защитить. Спотыкаясь, Мира шла к машине. Заехала как можно глубже в лес, как можно дальше. Захлопнула дверь с такой силой, что металл погнулся. Снег между деревьями поглотил грохот.
А потом встала и завопила, и это эхо никогда не смолкнет в ее сердце.
Днем мама Кевина вышла выбросить мусор. Во всех домах было тихо, все двери закрыты. Никто не приглашал на кофе. Сегодня адвокат прислал ей имейл. Всего одно предложение, шесть слов, гарантирующих, что ее сын невиновен.
Но улица молчала. Потому что знала правду. Как и она сама. И никогда еще она не чувствовала себя такой одинокой.
Голос звучал мягко, рука с решительным сочувствием опустилась ей на плечо.
– Заходи, выпьем кофе, – сказала Магган Лит.
Мама Кевина сидела в соседском доме, на обжитой и уютной кухне, где стены были увешаны семейными фотографиями, слегка покосившимися, хотя это, похоже, никого не волновало.
– Кевин невиновен, – говорила Магган. – Эти святоши, наверно, думают, что могут устанавливать собственные законы и вершить правосудие, но Кевин невиновен! Ведь это сказали в полиции, правда? Мы с тобой знаем, что он не способен на это. Не способен! Кто угодно, но не наш Кевин! Этот чертов город… полиция нравов и лицемеры. Мы уйдем в Хедский клуб, твой муж, мой муж и другие спонсоры, наши ребята, мы раздавим «Бьорнстад-Хоккей». Потому что, когда этот город нас прессует, мы не бросаем друг друга. Правда?
Мама Кевина благодарно кивнула. Глотнула кофе. Снова и снова проговаривая про себя: «В этом мире в одиночку ничего не добьешься».
Вечером Беньи снова поехал в Хед. Он был уже почти у каморки, когда получил эсэмэс. Он стиснул телефон в кулаке, пока экран не намок от пота. Попросил Катю развернуться, Катя хотела спросить зачем, но поняла, что это бесполезно. Он вылез в лесу, взял костыли и ушел. Этого эсэмэс никто никогда не увидит, да никто все равно и не понял бы. «Остров?» – это все, что в нем говорилось.
Басист сидел на табурете. Он не играл. Держал в руках пару коньков и час за часом ждал того, кто так и не придет.
До лета оставалось еще точно месяца два, но вода в озере уже заворочалась в зимнем сне, и лед с каждым днем понемногу отступал, расходясь новыми трещинами. Когда стоишь на берегу, видишь только неподвижное белое полотно, состоящее из сотни оттенков белого, но тут и там появляются маленькие обещания зеленого. Придет новое время года, за ним – новый год, жизнь продолжится и люди обо всем позабудут. Кто-то не сможет вспомнить, кто-то и вспоминать не захочет.
Кевин сидел на камне, глядя на их с Беньи остров, тайный остров, и именно поэтому – единственное место, где у них не было друг от друга тайн. Кевин потерял клуб, но не потерял команду. Он сыграет один сезон за «Хед», потом за какой-нибудь клуб побольше, а потом уедет в Северную Америку. Его выставят на драфт в НХЛ, профессиональные команды спишут его привод как off the ice problems. Зададут ему пару вопросов, но они же все понимают. Вокруг хоккеистов всегда полным-полно девчонок, которые хотят привлечь к себе внимание, и это дело суда и следствия, а к спорту никакого отношения не имеет. Кевин получит все, чего он хотел. Осталось лишь одно.
Мая стояла на крыльце дома, когда возвратилась мать. В руке у Миры все еще была зажата скомканная записка коллеги, будто снятая с предохранителя граната. Мама и девочка прислонились друг к другу лбами. Они ничего не говорили, а если бы и говорили, никто бы не услышал, слишком надрывен и оглушителен крик их сердец.
Беньи пробирался по снегу на костылях. Он знал: это именно то, что нужно Кевину. Ему нужны доказательства, что Беньи по-прежнему принадлежит ему, что он до сих пор ему предан, что все еще может быть так, как раньше. Когда Беньи подошел к нему и посмотрел на лучшего друга, оба поняли, что это возможно. Кевин засмеялся и обнял его.
Мама держала в ладонях лицо дочери. Они вытирали друг другу слезы.
– Мы еще не все сделали, мы можем требовать новых допросов, я знаю адвоката – специалиста по сексуальным преступлениям, мы вызовем его сюда, мы можем… – тараторила Мира, но Мая мягко прервала ее:
– Мама, давай остановимся. Остановись. Нам не выиграть.
Голос Миры дрожал.
– Я не позволю этим ублюдкам выиграть, я не…
– Мы должны жить дальше, мама. Прошу тебя. Не дай ему отнять у меня семью, отнять всю нашу жизнь. Мне никогда уже не будет хорошо, мама, этого никогда не исправишь, я никогда не перестану бояться темноты… но мы должны попытаться. Я не хочу жить войной.
– Я не хочу, чтобы ты думала, что я… что мы… что я позволю им выкрутиться… я АДВОКАТ, Мая, это моя ПРОФЕССИЯ! Это моя работа – защищать тебя! Моя работа – отмстить за тебя, моя работа… моя… моя гребаная работа…
Мая не справлялась с дыханием, но руки на висках Миры не дрогнули.
– Ты самая лучшая мама. Нет никого лучше тебя.
– Мы можем уехать, любимая. Мы можем…
– Нет.
– Почему? – заплакала мама.
– Потому что этот проклятый город – и мой тоже, – ответила девочка.
Они сидели на крыльце обнявшись. Драться нетрудно. И все же иногда нет ничего труднее. В зависимости от того, с какой стороны кожи ты это делаешь.
Зайдя в ванную, Мая увидела себя в зеркале. Удивилась, какой сильной она научилась притворяться. Сколько тайн она теперь скрывает от других. От Аны, от мамы, ото всех. Тревога и ужас завывали у нее в голове, но она вновь обрела спокойствие и хладнокровие, вспомнив о своей тайне: «Один патрон. Мне хватит одного».
Петер пришел домой и сел за стол рядом с Мирой. Они не знали, смогут ли когда-нибудь снова стать самими собой. Сможет ли сердце хотя бы еще один раз прогнать кровь по жилам. Их вечно будет преследовать стыд за то, что они сдались. Как проиграть такое и не умереть? Как с этим ложиться спать, как вставать по утрам?
Вошла Мая, остановилась у отца за спиной, обняла его за шею. Отец заплакал:
– Я предал тебя. Как отец… как спортивный директор клуба… ни один мужчина во мне не смог защитить тебя… все предали…
Руки дочери крепче обхватили его. Когда она была маленькая, вместо сказок по вечерам они делились друг с другом своими секретами. Папа, к примеру, мог сознаться: «Это я съел последнее печенье», а дочка ответить: «Это я спрятала пульт». Это продолжалось годами. Сейчас она склонилась к его уху и прошептала:
– Хочешь секрет, пап?
– Да, Огрызочек.
– Я тоже обожаю хоккей.
Слезы текли по его лицу.
– Я тоже, Огрызочек, – признался он. – Я тоже.
– Хочешь сделать кое-что ради меня, папа?
– Что угодно.
– Построй новый клуб. Хороший клуб. Останься и сделай спорт лучше. Для всех.
Он пообещал. Мая сходила к себе, вернулась с двумя свертками. Положила их на стол перед родителями.
Потом отправилась к Ане. Девочки взяли ружья и ушли в заснеженный лес, как можно дальше, чтобы их никто не слышал. Они стреляли в бутылки с водой, любовались водяными взрывами, когда дробь попадала в цель. Они стреляли по разным причинам. Одна давала выход агрессии. Другая тренировалась.
Беньи всегда чувствовал, что внутри его есть разные версии его самого – для разных людей. Он всегда знал, что и у Кевина тоже есть разные версии. Кевин на льду, Кевин в школе, Кевин наедине с Беньи. И главное, среди них был Кевин на острове, Кевин, который принадлежал одному Беньи.
Они сидели на камнях, смотрели на остров. Их остров.
– В Хеде, – прокашлявшись, начал Кевин, – мы сможем сделать все, что хотели сделать в Бьорнстаде. Основная команда, шведская сборная, НХЛ… Мы получим все! И пусть этот город катится к чертовой матери! – улыбаясь, заключил он с самоуверенностью, которую чувствовал только рядом с Беньи.
Беньи поставил больную ногу на снег, слегка надавил, подпитываясь болью.
– Ты хочешь сказать, ты получишь все, – поправил он.
– Ты о чем вообще? – взорвался Кевин.
– Ты получишь что хочешь. Ты всегда получаешь что хочешь.
Глаза Кевина расширились, губы сузились.
– Что ты несешь?
Беньи повернулся, между их лицами осталось не больше метра.
– Ты никогда не умел меня обманывать. Не забывай об этом.
Зрачки Кевина потонули в почерневших глазах. Он в бешенстве погрозил Беньи пальцем:
– Копы закрыли дело. Они допросили всех и ЗАКРЫЛИ его, ясно? Так что не было никакого изнасилования! И тебя там вообще не было, так что нечего болтать!
Беньи кивнул:
– Нет. Меня там и не должно было быть.
Он встал, один вдох, и выражение лица Кевина изменилось – от ненависти к страху, от угрозы к мольбе.
– Беньи, ну что ты… не уходи! Я… прости, ладно?! ПРОСТИ! ПРОСТИ, ЧЕРТ ВОЗЬМИ! Что ты хочешь, чтобы я сказал? Что ты мне нужен? Ты мне нужен, о’кей? ТЫ НУЖЕН МНЕ!
Он встал, развел руками. Беньи все сильнее наступал на сломанную ногу. Кевин сделал шаг вперед, он уже не тот Кевин, которого знают в Бьорнстаде, он – Кевин с их острова. Кевин Беньи. Его ноги мягко шагнули по снегу, кончики пальцев осторожно коснулись скулы друга.
– Прости, прошу тебя. Прости… все… все будет хорошо.
Но Беньи попятился. Закрыл глаза, чувствуя, как холодеет щека. Он прошептал:
– Надеюсь, ты найдешь его, Кев.
Лоб Кевина пересекли недоуменные морщины, ветер задул в лицо, пытаясь проникнуть под веки.
– Кого?
Беньи воткнул костыли в снег. Медленно запрыгал по камням, в сторону леса, прочь от своего лучшего друга на земле. Прочь от их острова.
– КОГО? НАДЕЕШЬСЯ, Я НАЙДУ КОГО? – крикнул Кевин ему вслед.
Голос Беньи звучал так тихо, что казалось, даже сам ветер решил развернуться и помочь его словам добраться до воды.
– Того Кевина, которого ты ищешь.
На кухне сидели родители и открывали подарки, которые им приготовила дочь. В свертке Миры была кофейная чашка с волком. У Петера – эспрессо-машина.
