44

Любовь родителя к ребенку странная штука. Всякая другая любовь – к другим людям – с чего-то начинается. Но этого человека мы любили целую вечность, любили еще до того, как он появился на свет. Сколько ни готовься, но первое мгновение для всех матерей и отцов – всегда шок: когда волна чувств захлестывает тебя и земля уходит из-под ног. Понять это невозможно, потому что не с чем сравнить. Все равно что пытаться описать ощущение от песка между пальцами ног или от снежинок на языке тому, кто всю жизнь прожил в темной комнате. Душа переворачивается.

Давид держал руку на животе своей девушки, преисполненный любви к человеку, которого он никогда не видел, чувствуя, что его жизнь переходит во власть несуществующей любви. Его мама часто повторяла, что каждый ребенок – это трансплантация сердца. Теперь он понял, что она имела в виду.

Пальцы девушки коснулись его затылка. Он весь вечер проговорил по телефону, ему рассказали все о собрании, о принятых решениях. Он получил предложение, о котором мечтал с тех пор, как тренировал детскую команду.

– Я не знаю, как быть.

– Доверься сердцу, – сказала девушка.

– Я хоккейный тренер. И никем другим быть не хочу. Остальное – политика. Она не имеет никакого отношения к спорту.

Девушка поцеловала его руку.

– Так будь тренером.

Мая позвонила в дверь Аны. Она ничего не сказала о том, что видела Кевина в лесу, вообще ничего. Еще недавно утаивать что-то от Аны казалось немыслимым, теперь же ничего естественней и быть не могло. Мерзкое чувство. Они пошли домой к Мае. Петер, Мира и Лео сидели на кухне. Они ждали, что зазвонят телефоны, что кто-нибудь расскажет им, чем кончилось собрание. Но пока все было тихо. Поэтому им оставалось одно. Мая принесла гитару, Петер принес барабанные палочки, Ана спросила, можно она споет. Пела она из рук вон плохо. Настолько плохо, что это скрасило ожидание для всей семьи.

На другом конце города, в ледовом дворце на дороге, ведущей к озеру, подходило к концу собрание членов хоккейного клуба. Голосование завершилось. Результаты были подсчитаны. Все приготовились к последствиям.

Люди в черных куртках смешались с другими участниками собрания. Кто-то шел с семьей, кто-то один. Мужчины и женщины выходили на парковку. Все разговаривали, но никто ничего не говорил. Их ждала долгая ночь в домах, где все лампы потушены и никто не спит.

Когда все разошлись, директор клуба еще долго сидел за столом в кафетерии. Фрак стоял один на темной трибуне. Этот клуб – их жизнь. Ни один из них не знал, кому он теперь принадлежит.

Амат сидел на кровати в комнате Закариаса. Его телефон завибрировал. Эсэмэс. Одно слово. От Маи.

«Спасибо».

Амат ответил – одним словом.

«Прости».

«Спасибо» – за то, что он сделал. «Прости» – за то, что так долго не мог решиться.

Родители Кевина ушли с собрания первыми. Отец пожал кому-то руки, с кем-то перекинулся парой слов. Мать ничего не сказала. Они сели каждый в свою машину и разъехались в разные стороны.

Суне пришел домой. Стал кормить щенка. Телефонный звонок раздался неожиданно, но Суне ничуть не удивился. Звонил генеральный директор клуба. Повесив трубку, Суне ложиться не стал, подозревая, что директор заявится к нему с визитом.

Мама Кевина остановила машину. Выключила двигатель, но тут же включила снова. Погасила фары, но не вышла. У нее не было сил, ее тряс озноб, пальцы едва могли держать руль. Внутри ее все сгорело дотла, тело – пустая оболочка, такими она запомнит свои ощущения.

Она вылезла из машины, пошла по кварталу, застроенному таунхаусами, отыскала нужную дверь и позвонила. Это последний дом в этом районе, дальше начинается Низина.

Еще до того как в дверь постучали, щенок услышал, что кто-то пришел. Суне открыл, шикнул на пса, пытаясь загнать его на место, но по голосу старика было ясно, кто в доме главный.

– Чем собаки отличаются от хоккеистов? – Давид горько улыбнулся.

– Хоккеисты хотя бы иногда делают то, что им говорят, – пробормотал Суне.

Мужчины переглянулись. Когда-то один из них был наставником, другой – учеником. Когда-то их любовь друг к другу была незыблемой. Времена меняются, хоккей не стоит на месте.

– Я пришел, чтобы ты услышал все от меня… – начал Давид.

– Ты будешь тренировать основную команду, – кивнул Суне.

– Тебе звонил директор?

– Да.

– Ничего личного, Суне. Но я тренер. Это наша работа.

Загипсованная нога Беньи уже не загипсованная нога. Это деревянный протез. Через глаз – черная лента, его комната – пиратский корабль, а его племянники – враги. Они защищались клюшками, выли от смеха, когда он скакал за ними на одной ноге, срывали белье с его постели и кидали ему на голову, так что он грохнулся и перевернул комод. В дверях возникла Габи, руки скрещены, на лице – родительская мина.

– Блин… – пробормотал один из детей.

– Это все дядя! – тут же заверил ее другой.

– Предатель! – крикнул Беньи, пытаясь выползти из-под одеяла.

Габи строго ткнула в них указательным пальцем:

– Даю вам пять минут на уборку. Потом мыть руки и обедать. У бабушки почти все готово. Это и тебя касается, братан!

Беньи что-то хрюкнул из-под одеяла. Дети помогли ему выбраться. Габи ушла в уборную, чтобы они не видели, как она смеется. Как же этого не хватает в их городе – именно сегодня.

Суне выдохнул из самой глубины своего коренастого тела и посмотрел на Давида:

– Ты правда так ненавидишь Петера, что не смог бы работать в клубе, если бы он остался?

Давид огорченно вздохнул:

– Ненависть тут ни при чем. У нас просто разные ценности. Мы играем в хоккей, мы должны уметь ставить интересы клуба выше собственных.

– А Петер, по-твоему, не умеет?

– Я видел его, Суне. Я видел его на парковке, когда полиция ссадила Кевина с автобуса. Петер приехал туда, чтобы увидеть это своими глазами. Это была месть.

– А ты бы не сделал то же самое на его месте?

Давид поднял глаза, покачал головой:

– На его месте я бы, наверно, захватил пистолет. Я не об этом.

– А о чем тогда? – спросил Суне.

– О том, что хоккей существует, только пока он остается закрытым миром. Пока его не смешивают с посторонним дерьмом. Если бы они немного выждали и подали заявление на следующий день после финала, юридические последствия были РОВНО те же. Полиция, прокурор, суд, все то же, что и сейчас, все то же самое, только днем позже.

– А Кевин успел бы сыграть финал. И юниоры, возможно, победили бы, – вставил Суне, очевидно с ним не соглашаясь.

Давид не уступал:

– Для того и существует правосудие, Суне, именно поэтому в обществе есть законы. Петер мог бы подождать до финала, потому что проступок Кевина не имеет никакого отношения ни к хоккею, ни к клубу, но Петер решил сам его покарать. Он навредил команде, навредил клубу. Всему городу.

Старик издал свистящий вздох. Он постарел, но глаза не изменились.

– А помнишь, в тот год, когда ты только попал в основную команду, у нас был парень, который за два сезона получил три серьезных сотряса? Все знали: еще один, и больше он на лед не выйдет. Мы играли матч, в защите у противников стоял огромный зверюга, он знал обо всем этом и в первую же смену умышленно провел силовой прием так, чтобы попасть парню в голову.

– Помню, – кивает Давид.

– Помнишь, что ты сделал с этим защитником?

– Я избил его.

– Да. Наш парень получил очередное сотрясение мозга, больше он не играл. Но судья даже не удалил этого защитника. И поэтому ты избил его. Потому что иногда судьи ошибаются, иногда правила игры не совпадают с моральными правилами, и ты решил, что можешь сам чинить правосудие на льду.

– Это разные вещи, – уверенно ответил Давид, хотя на самом деле был не вполне уверен.

Суне надолго задумался, погладил щенка, потеребил брови.

– Как ты считаешь, Кевин правда изнасиловал Маю?

Давид обдумывал ответ целую вечность. Он думал об этом каждую секунду с тех пор, как полиция увезла Кевина. Разобрал ситуацию со всех сторон и решил вести себя разумно. Ответственно. Поэтому он ответил так:

– Это не мне решать. Это решит суд. Я тренер.

Суне огорчился:

– Я уважаю тебя, Давид. Но твою точку зрения – нет.

– А я не уважаю Петера за то, что возомнил себя Богом и решил, что всё в его власти – команда, клуб, город, – только из-за того, что дело касается его дочери. Вот скажи, Суне, если бы Кевина обвинили в изнасиловании другой девушки, если бы это не была дочка Петера, думаешь, Петер стал бы настаивать, чтобы ее родные обратились в полицию в день финала?

Суне прислонился головой к дверному косяку.

– Хорошо, Давид, тогда я спрошу тебя: если бы речь шла не о Кевине. Если бы под обвинение попал любой другой парень. Если бы это был кто-то из Низины. Ты бы так же рассуждал?

– Не знаю, – честно ответил Давид.

Суне молчал. Пусть эти слова так с Давидом и останутся. Ведь, в конце концов, большего не потребуешь. Хотя бы признать, что мы не можем знать все. Суне посторонился, пропуская Давида в коридор.

– Хочешь кофе?

В дверь Андерсонов позвонили. Гостю открыли не сразу. Мира с Лео играли на кухне в карты, из гаража доносились звуки электрогитары и ударных. Еще один звонок. Наконец ручка опустилась, в проеме стоял Петер в мокрой от пота рубашке и с барабанными палочками в руках. А на крыльце – генеральный директор клуба.

– У меня плохие новости. И хорошие.

Давид и Суне сидели на кухне. Давид никогда здесь не бывал, почти пятнадцать лет они всегда встречались на льду, но ни разу не были друг у друга дома.

– Значит, ты наконец получил основную команду, – великодушно произнес Суне.

– Только не ту, о которой я думал, – тихо ответил Давид.

Суне налил ему кофе. Он вполне допускал, что после сегодняшнего собрания директор позвонит ему и скажет о назначении Давида в основную команду, только полагал, что это будет команда Бьорнстада.

– Молока? – спросил Суне.

– Нет, спасибо, черный в самый раз, – ответил новый тренер основной команды клуба «Хед-Хоккей».

Директор кашлянул. В коридоре появилась Мира. Позади встали Лео и Мая, брат взял сестру за руку.

– Члены клуба проголосовали. Они не хотят тебя увольнять, – сообщил директор.

Ни криков восторга. Ни даже улыбок. Петер стер пот со лба.

– Что это значит?

Директор развел руками, плечи медленно поползли вверх.

– Давид уволился. Ему предложили работу в Хеде, в основной команде. Все лучшие юниоры уйдут с ним. Лит, Филип, Беньи, Бубу… Они работают не на клуб, Петер, они никогда не играли ради клуба. Они работают на Давида. А без них мы можем забыть про наши планы относительно взрослой команды. Сегодня вечером мне позвонили практически все спонсоры и разорвали контракты.

– Мы подадим на них в суд, – прорычала Мира, но директор только головой покачал.

– В прошлом году они вложили все свои деньги при условии, что из юниоров получится хорошая команда профессионалов. О «хорошей команде» можно забыть, мы даже платить зарплаты не сможем. Боюсь, в следующем году у нас вообще никакой команды не будет. Коммуна вкладываться не станет, они не хотят здесь делать хоккейную гимназию после… скандала.

Петер кивнул:

– А Эрдали?

– Отец Кевина забирает свои вложения. Переносит их в Хед. Он, естественно, хочет нас задушить. И если Кевина не признают виновным в… том, что случилось… он… будет играть в «Хед-Хоккее». Все наши лучшие игроки уйдут к ним.

Петер прислонился к стене. Грустно улыбнулся:

– Хорошие и плохие новости, значит.

– Хорошая – потому что ты остаешься спортивным директором. Плохая – потому что я не уверен, будет ли у нас в следующем году клуб, где ты сможешь работать на этой должности.

Он развернулся, но не ушел. Взглянул на Петера через плечо:

– Я должен извиниться.

Петер вздохнул и медленно покачал головой:

– Не надо извиняться…

– Я не у тебя прошу прощения, – перебил его директор.

Он нашел взглядом Маю и посмотрел ей прямо в глаза.

Давид держал кружку обеими руками. Опустив глаза.

– Может, я и похож сейчас на сентиментальную старушку, но я хочу, чтобы ты знал, как я благодарен тебе за все, что ты сделал. За все, чему ты меня научил.

Суне чесал пса за ухом. Не сводил глаз с его шерсти.

– Я давно должен был уступить тебе дорогу. Я слишком занесся. Не хотел признать, что отстал от хоккея.

Давид отпил кофе. Посмотрел в окно.

– У меня будет ребенок. Я… глупо, конечно, учитывая обстоятельства, но я хотел, чтобы ты узнал об этом первым.

Сперва Суне не мог вымолвить ни слова. Потом встал, открыл шкафчик, возвратился к столу с бутылкой.

– Думаю, нам понадобится кофе покрепче.

Они выпили. Давид рассмеялся и тут же умолк.

– Не знаю, какой из меня как из тренера получится отец – плохой или хороший…

– Во всяком случае, тренеры из отцов получаются отличные, – ответил Суне.

Давид допил кофе, поставил пустую кружку на стол.

– Я не могу оставаться в клубе, где хоккей мешают с политикой. Ты сам меня этому научил.

Суне снова наполнил его кружку.

– У меня нет детей, Давид. Но хочешь, я дам тебе один полезный для родителя совет?

– Да.

– «Я был не прав». Это хорошие слова. Запомни их. Улыбка у Давида слабая, кофе – крепкий.

– Я понимаю, что ты поддерживаешь Петера. Он всегда был твоим лучшим учеником.

– Почти лучшим, – поправляет его Суне.

Они переглянулись. Глаза у обоих блестели.

– Это его дочь, Давид, – глухо вырвалось у Суне. – Его дочь. Он просто хочет справедливости.

Давид покачал головой:

– Нет. Не справедливости. Он хочет выиграть. Он хочет, чтобы родителям Кевина было больнее, чем ему с Мирой. Это не справедливость, это месть.

Суне снова наполнил кружки. Чуть подняв их, они молча выпили. Потом Суне сказал:

– Заходи ко мне, когда твоему ребенку исполнится пятнадцать. Возможно, ты будешь рассуждать иначе.

Давид встал. Напоследок они коротко, но крепко обнялись. Завтра они отправятся каждый в свой ледовый дворец – один поедет в Хед, другой останется здесь, в Бьорнстаде. В следующем сезоне они будут соперниками.

Адри стояла в кухне матери. Катя и Габи препирались, какие мисочки поставить на стол, какие зажечь свечи. Когда пришел Беньи, мама поцеловала его в щеку и сказала, что любит его, что он – свет ее жизни, а потом снова стала ругаться из-за его ноги и сообщила, что он мог бы с таким же успехом сломать шею, потому что головой он, по всей видимости, уже давно не пользуется.

В дверь позвонили. Гостья извинилась за поздний визит. Кожа была ей словно велика, женщина едва стояла на ногах. Минут десять ушло у нее на то, чтобы уговорить маму Беньи не приглашать ее к столу, мама Беньи дала затрещину Адри и прошипела: «Поставь еще тарелку», после чего Адри пихнула в бок Габи и прошипела: «Еще тарелку!», на что Габи пнула ногой Катю и рявкнула: «Тарелку!» Катя обернулась к Беньи, но замерла на месте, увидев его лицо.

В дверях стояла мама Кевина и смотрела на Беньи, потом произнесла свою просьбу таким слабым и неузнаваемым голосом, что казалось, будто он звучит в записи:

– Извините меня. Я просто хотела поговорить с Беньямином.

Кевин стоял в саду перед домом. Одну за другой забивал шайбы в ворота. Банк-банк-банк-банк. В доме сидел его отец, перед ним – недавно открытая бутылка виски. Сегодня вечером им не удалось добиться всего, что они хотели, но они и не проиграли. Завтра их адвокат приготовит аргументы, доказывающие, почему нельзя доверять свидетельским показаниям молодого человека, который на момент предполагаемого преступления был пьян и к тому же влюблен. Потом Кевин начнет играть за «Хед», заберет с собой команду, почти всех спонсоров, и будущее его не пострадает. Скоро, очень скоро, окружающие будут делать вид, будто ничего не произошло. Потому что эта семья не проигрывает. Даже когда проигрывает. Банк-банк-банк-банк.

Беньи сидел на скамейке у дома. Мама Кевина сидела рядом, запрокинув голову и глядя на звезды.

– Я помню тот остров, куда вы с Кевином плавали на лодке летом, – сказала она.

Беньи не ответил, но он тоже думал об острове. Они нашли его в детстве. Не на большом озере рядом с ледовым дворцом, где летом купается весь город, – там было слишком людно. Они обнаружили в лесу другое озеро, поменьше, в нескольких часах ходьбы от города. Там не было ни мостков для купания, ни людей. Посередине высилось несколько поросших деревьями каменных глыб, с берега казавшихся бессмысленным нагромождением камней. Мальчики притащили лодку и в самом сердце островка расчистили небольшой пятачок для палатки. Это было их тайное место. В первое лето они провели там сутки, во второе – несколько дней. Подростками они жили там по нескольку недель. Использовали каждую свободную от хоккея секунду перед началом летних тренировок. Просто линяли из города, только их и видели. Купались голышом, загорали на камнях, ловили рыбу на ужин, спали под звездным небом.

Беньи смотрел на то же небо, что и тогда. А мама Кевина испытующе смотрела на Беньи:

– Знаешь, Беньямин, это так странно – в городе многие считают, что это наша семья заботилась о тебе, когда умер твой папа. На самом же деле было наоборот. Кевин проводил куда больше времени в доме твоей мамы, чем ты в нашем. Я знаю, что вы устраивали у нас беспорядок, когда нас не было, чтобы казалось, будто Кевин ночевал дома, но…

– Но вы знали? – кивнул Беньи.

Она улыбнулась:

– Я знаю даже, что ты нарочно спутывал бахрому на моих коврах.

– Простите.

Она разглядывала свои ладони. Глубоко дышала.

– Когда вы были маленькие, твоя мама стирала вашу хоккейную форму, кормила вас, а когда в школе вас обижали старшие мальчики…

– С ними разбирались мои сестры.

– У тебя хорошие сестры.

– Три чокнутые девицы.

– Это счастье, Беньямин.

Он сморгнул, изо всех сил вдавив сломанную ногу в землю, чтобы эта боль заглушила ту, другую.

Женщина кусала губы.

– Мне как матери трудно принять некоторые вещи, Беньямин. Я видела, что тебя не было у здания полиции, когда мы выходили. Ты не пришел к нам домой. Тебя не было сегодня на собрании. Я…

Она прикоснулась к уголкам глаз большим и указательным пальцами, сглотнула, прошептала:

– С самого детства, всякий раз, когда вы с Кевином устраивали какие-то безобразия, учителя и другие родители говорили, что это ты во всем виноват, потому что ты растешь без отца и тебе не с кого брать пример. А я никогда не знала, что на это ответить. Потому что в жизни не слышала ничего глупее.

Беньямин удивленно посмотрел на нее, она открыла глаза, протянула руку и нежно дотронулась до его щеки.

– Эта команда… ваша потрясающая команда… я знаю, как вы любите друг друга. Какие вы преданные. Иногда я не знаю, хорошо это или плохо. Помню, когда вам было девять, вы сделали рогатки и Кевин разбил соседское окно. Помнишь? Ты тогда взял вину на себя. Потому что, когда все остальные мальчишки убежали, ты не убежал, понимая, что кому-то придется за это ответить, и знал, что Кевину, если он признается, влетит больше, чем тебе.

Беньи вытер глаза. Она все еще держала ладонь на его щеке. Гладила его и улыбалась.

– Ты не ангел, Беньямин, я знаю. Но это не потому, что ты растешь без отца. Тебе есть с кого брать пример. Все самое лучшее в тебе воспитали женщины, с которыми ты вырос.

Она придвинулась ближе, мальчик дрожал всем телом, она нежно обняла его.

– Мой сын никогда бы не смог солгать тебе, Беньямин, ведь так? Кевин может соврать кому угодно. Отцу. Мне. Но тебе… никогда.

Они сидели на скамейке, она обнимала его – единственное короткое мгновение в их жизни. Потом мама Кевина встала и ушла.

Беньи пытался закурить. Но пальцы так дрожали, что он не мог удержать зажигалку. Слезы потушили вспыхнувший огонек.

Отец все еще сидел на кухне. Бутылка виски была открыта, но он к ней так и не притронулся. Банк-банк-банк-банк-банк. Мать вернулась домой, поглядела на мужа, ненадолго задержалась в прихожей, глядя на фото на стене. Семейная фотография в рамке. Снимок покосился, стекло разбито. Рука отца в крови. Мать ничего не сказала, просто смела осколки и выкинула в ведро. Потом вышла в сад. Банк-банк-банк-банк-банк. Когда Кевин шел к воротам, чтобы собрать шайбы, она взяла его за руку. Не жестко, без гнева, просто остановила. Посмотрела на него, он опустил взгляд, она взяла его за подбородок. Так, чтобы сын не мог отвести глаза. Пока она не узнает.

Эта семья не проигрывает. Но они будут знать.

Семья Андерсон сидела на кухне. Все впятером, включая Ану. Играли в детские карты. Никто не выигрывал, потому что все поддавались. В дверь снова позвонили. Открыл Петер. Молча застыл, глядя на того, кто пришел. Вслед за ним в прихожую вышла Мира, но остановилась, увидев, кто это. Последней появилась Мая.

Прошло слишком много времени, и полиция уже не может рассматривать это как достоверные улики. Ей следовало сделать фото, не принимать душ, подать заявление сразу. Теперь уже слишком поздно, вот что они сказали. Но синяки по-прежнему виднелись на шее и запястьях девочки. Их мог увидеть любой. Следы сильных пальцев, сдавивших ей руки. Удерживавших ее. Не дававших ей кричать.

Перед домом стояла мама Кевина. Разбитое существо, тонущее в собственной одежде. Колени дрожали от напряжения, но в конце концов не выдержали и подогнулись. Она опустилась у ног девочки, протянула руку, словно желая прикоснуться к ней, но пальцы слишком тряслись и не дотянулись. Мая долго смотрела на нее, не чувствуя ничего, кроме пустоты. Опустила глаза, перестала дышать, ее кожа потеряла чувствительность, слезные каналы онемели настолько, что тело казалось чужим. Она протянула руку, еле дыша, осторожно, точно отмычкой пыталась вскрыть замок, и погладила рыдающую у ее ног женщину по волосам.

– Прости… – прошептала мама Кевина.

– Вы не виноваты, – ответила Мая.

Одна из них упала. Другая начала подниматься.