Максим Макаренков. Время урожая
– Не нравится он мне, – тихо сказал пятидесятник.
Ехавший рядом стрелец сплюнул сквозь зубы, пробормотал чуть слышно, глядя в спину проводника:
– Да и мне тоже. У него один клинок моего жалованья за год стоит. Проводник, как же.
Крив давно командовал первым десятком полусотни и был правой рекой пятидесятника Тишилы. Да еще и родом были из одного села – земляки. Потому и позволял вольности в обращении. Но – почтительно, когда не было рядом лишних глаз и ушей.
Внимательные взгляды стрельцов ощупывали широкую спину проводника, короткий чуть изогнутый меч в простых обтянутых потертой кожей ножнах, притороченный сбоку маленький круглый, как у степняков, щит. Щит этот, покрытый непонятными знаками да резами, притягивал взгляд. И отчего-то делалось не по себе.
Даром что стояла тяжелая августовская жара, проводник был в тяжелом кожаном плаще, спадавшем на круп коня. Но даже плащ не мог скрыть мощное телосложение всадника.
Непохож был проводник на лесного охотника или болотника, которые обычно водили дружинников Великого Князя по лесам и болотам Дурных земель.
Покрутив мысли и так и этак, Тишило решил – начальству, что приказало следовать за молчаливым проводником, было виднее.
Боярин Воинского Приказа, отправляя стрельцов, передал грамоту, буркнул: «Покажете в Заозерске человеку. На постоялом дворе ждать будет. Зовут Бранимиром. Высокий, видный. Лицом бледен, волосы коротко стрижет. Проводит по безопасной дороге, чтоб в Ломаный лес не соваться. Слушать его, как меня».
Вот и приходилось – слушаться.
– Имя-то поганое какое – Бранимир, – шепнул себе под нос пятидесятник и тоже сплюнул, помянув духов и Отца Синее Небо. Даже по сторонам оглянулся, хотя помнил, что последнюю церквушку с синим в золотых кругах куполом они проехали еще на заре.
Пошли глухие безлюдные места, даже одиноких хуторов-изгоев не было. Дорога шла полем, но и здесь давил тяжелый темный взгляд далекой опушки Ломаного леса.
Проводник поднял руку. Его могучий вороной жеребец тут же встал как вкопанный. Прядал ушами, готовый тут же отозваться на мысль наездника.
Тишило тоже дал знак, полусотня остановилась.
Пятидесятник шагом подъехал к проводнику.
– Почему встали?
Тот не отвечал, молча всматривался во что-то невидимое. Наконец показал в поле:
– Видишь, вот там, береза одна стоит. Левее гляди.
Тишило всмотрелся. И, правда, колыхался над поникшей от жары травой воздух. Висело в воздухе прозрачное подрагивающее марево. Словно кто полурастопленную пленку студня подвесил.
Марево почуяло людей, задрожало, вытянулось.
– Полудница это. С дороги ни шагу. Близко они не подойдут, но ежели кого в поле потянет, держите. Иначе высосут. Теперь – быстрее. Нам до вечера к гати выйти надо.
Двинулись дальше.
Бранимир то пускал коня рысью, уходил вперед, то, наоборот, пропустив полусотню, держался позади и все время косился на едва видимую стену Ломаного леса.
На вопросы пятидесятника и подъехавшего Крива ответил коротко:
– Всякое оттуда прийти может. Конец лета – пора такая. Всяк свой урожай жнет.
И замолчал.
Тишило почесал в затылке да и созвал к себе десятников.
– Людям передайте, по сторонам смотреть, быть настороже. Сами чтоб… – и показал увесистый кулак.
Настроение у него портилось все сильнее.
С самого начала не понравился ему приказ. Спешно собирать полусотню, запаса брать на неделю да идти к заставе «Вычегова Сыть». Сидела эта застава на самом краю Великого Княжества, если на карте смотреть – на длинном узком выступе, глубоко уходившем в Дурные земли, что наползали на Княжество Вычеговыми болотами. Место глухое, заросшее черным ельником, под пологом которого бесконечная топь, куда провалишься – пропадешь.
Застава держала единственную дорогу, по которой изредка ходили купеческие караваны да безумные паломники Неизвестных Богов. Но поставили ее не ради этих редких путников. По ней приходили Безликие на своих неутомимых, похожих на скелеты, конях. Приходили за данью.
За детьми.
Вот уже неделю, как ведуны Воинского Приказа не слышали ничего от говорунов заставы. А было их там аж двое, и службу они несли по очереди под надежным присмотром.
Так что сердце у Тишилы было не на месте. В тех местах случиться могло что угодно, но отчего собрали их так спешно, не дав даже близких оповестить? Впрочем, в его полусотне женатых было – по пальцам пересчитать Старый служака, он старался подбирать к себе мужиков одиноких. Для таких десяток становился семьей, а он, пятидесятник, почти богом. Не совсем – но неподалеку от трона.
К вечеру дорога повернула за холм.
За ним открылась равнина, уходящая к далеким, укрытым вечным туманом взгорьям, справа надвинулась опушка Ломаного леса, резко обрывавшегося на границе топи. На равнине виднелись развалины – не то сторожевой башни, не то древнего замка. Еще времен Старого Мира.
Люди устали от однообразия, душной жары, которая не спадала даже в сумерках. Десятники то и дело покрикивали: – Не спать! В оба глядеть, сказано!
И все равно первыми Черных Вдов заметил проводник.
– К оружию!
Высокая тощая фигура соткалась из теней и ползущего со стороны леса тумана, встала поперек дороги.
– Стрелы готовь! Говоруна в середину! Кругом становись!
Крив выстроил свой десяток поблизости от Тишилы, сам рядом встал.
– Ты гляди, да их тут гнезда три, не меньше!
Не то летели, не то бежали от леса тощие мосластые существа в развевающихся лохмотьях. Рты раззявлены – несется не то плач, не то смех, от которого коленки дрожат и валом наплывает пахнущий лесной прелью туман.
– Круг замкнуть не дайте! – проорал Тишило.
Десятники рявкнули:
– Пали!
Полетели первые огненные стрелы.
По траве покатилась одна фигура, вторая…
Но остальные, хихикая, разбежались по сторонам, окружая людей и заключая их в середину безумного хоровода.
Та, что вышла на дорогу первой, так и стояла, чуть склонив голову, словно внимательно прислушивалась к чему-то.
Взвыв – Тишиле послышались в этом вое слова какого-то древнего нелюдского языка, – Вдовы взметнули в воздух длинные белые руки. Из тонких пальцев полетела серая паутина.
– Щиты! – рявкнул Тишило. – Говоруна беречь!
– Уходить надо! Положат нас тут! – крикнул он проводнику.
Прикрытый щитами говорун мерно раскачивался, сидя на коленях, и тихонько завывал.
Закричал:
– Больно! Жжет! Жжет! – Ударил себя ладонью в лоб, завалился набок.
Паутина падала на щиты, прилипала, дерево тихонько потрескивало, в воздухе поплыл запах гари. Но пока щиты держались – насквозь паутина не прожигала.
Тяжелые болты самострелов удерживали Черных Вдов на расстоянии, и пока паутину удавалось стряхнуть в траву, где она, шипя, распадалась на длинные мерзко пахнущие пряди.
Но ночь наступала, и мечущиеся фигуры все чаще подбирались почти вплотную.
– К башне идем, – показал на невидимые в темноте развалины Бранимир. – Отсидимся до утра, эти со светом уйдут. Не смогут они долго, тут же несколько гнезд собралось, скоро перегрызутся.
Полусотня медленно двинулась, ощетинившись копьями и самострелами.
Бранимир шел впереди, обнажив короткий тяжелый меч. Таким удобно и с коня наотмашь рубить, и в лесу среди деревьев колоть.
Нечисть почуяла, что добыча ускользает, над полем поднялся тоскливый вой. Словно плакальщицы над могилой темного забытого бога собрались. За то и прозвали тех тварей Черными Вдовами.
Бранимир шел пешим. Жеребец – следом, всхрапывал, дико косил, готовый ударить тяжелым копытом.
– Строй держать! Держать! Щиты не опускать! – орали десятники.
Кто-то хрипло каркнул, жутко забулькал, с левого края один из стрельцов валился, зажимая горло. Пальцы заливало черное.
Порыв ночного ветра занес под щит паутину. Завоняло паленым мясом. С боков подхватили, понесли.
Тишило глянул в белое лицо, скомандовал:
– Оставить. Мертвый.
Дружина прорывалась, тело легло в траву, над ним тут же склонились две высокие фигуры. Изогнулись, затряслись в нечеловеческой радости – показалось, задергался мертвец.
Может, живой был?! – рванулся назад Крив.
На плечо легла тяжелая рука в черной кожаной перчатке.
– Оставь. Не поможешь. Они из него теперь очарованного сделают, будет в гнезде служить.
– Что они? – Тишило бесшумно подошел к Бранимиру. Тот уже второй час неподвижно стоял на обломанном зубце осевшей от времени башни. За ней обнаружился широкий двор, опоясанный высокой стеной с выкрошившимися зубцами, – туда завели лошадей и повозку с припасами.
По пути полусотня потеряла еще двоих. Четверых сильно посекло паутиной, но удалось дотащить. Сейчас они лежали в одной из пустых пыльных комнат – они опоясывали башню сверху донизу в шесть рядов. Внутренняя стена во многих местах обвалилась, отчего строение теперь напоминало гигантский разоренный улей.
– Стоят. Ждут, – равнодушно отозвался проводник.
Тишило мялся, наконец спросил:
– Что за место такое? Говорун плачет, бьется, говорит, ни единой мысли уловить не может, поговорить из Приказа не с кем. А говорун у нас сильный, мы с ним и далеко ходили, а он все точно слышал да слова верно передавал. Помощь звать надо.
Высокий бледный проводник усмехнулся:
– Место как место. Старое. Сиди, жди утра. Сторожу поставил – и ладно. Большего ты и не сделаешь.
С тем Тишило и ушел.
Бранимир остался.
Он смотрел, как выходят из далекого леса приземистые шестиногие фигуры. Как садятся верхом на них Черные Вдовы. Как приближаются они к осевшей башне и встают кругом.
Потом зазвучала песня.
Крив очнулся от немыслимого холода. Хотел позвать – в воздух вылетел лишь парок дыхания да тихий хрип. Десятник с трудом разогнулся, попытался нащупать меч и заорал, разрывая пересохшую заледеневшую глотку. Шишак примерз к ладони.
Крив огляделся. Один. Пустой двор. Ни людей, ни лошадей.
– Где все? – прошептал стрелец.
Башня была та – но не та. Двор, груды камня, обвалившиеся стены покрывал слой сухого серого пыльного снега. Все вокруг казалось не просто древним, а забытым. Как будто из мира ушла жизнь.
Дрова для костра сложили в углу, вспомнил десятник и побрел через двор. Дрова нашлись – высохшие, закаменевшие.
То, что предназначалось для растопки, превратилось в труху.
Пришлось отодрать клок рубахи. Кое-как Крив высек огонь, запалил костер. Поднес руку к бледно-желтым язычкам – ладонь ничего не почувствовала.
Крив посмотрел в небо – оно было непроглядно-черным, беззвездным, мертвым.
Защемило в груди.
Стрелец неожиданно почувствовал себя невыносимо одиноким.
Поднявшись, он на негнущихся ногах заспешил к пролому, через который полусотня втянулась в башню.
«Когда и где это было?» – спросил кто-то в голове десятника.
Поле заросло ломкой травой, казавшейся черной в ночной тьме. Крив коснулся ее рукой – отдернул ладонь, сунул в рот порезанный палец. От холода трясло все сильнее.
Стояла непроглядная темень – лишь на востоке небо казалось более серым. Полоса эта росла, лезла вверх, оставляя внизу колышущуюся тьму.
Десятник вгляделся вдаль и задохнулся от ужаса.
Сначала ему показалось, что это каким-то невероятным образом вырос Ломаный лес – настолько, что закрыл собой небо.
Но это был не лес. В небо тянулись тысячи черных извивающихся щупалец.
Голову Крива заполнил нескончаемый утробный гул.
В этом гуле он слышал чужие дикие слова.
Он обхватил голову руками, упал на колени и закричал.
Тишило метался между стрельцами, пытаясь вразумить, привести в чувство ополоумевших бойцов.
Кто-то полез на него с засапожным ножом – пятидесятник отпихнул его, ударил ногой в живот, безумец полетел в костер. В воздух поднялся сноп искр, заиграли по двору оранжевые сполохи.
Крики смолкали.
Люди медленно опускались на колени, валились набок, затихали. Одни вытягивались в струнку, другие сворачивались, будто младенцы. Один сосал большой палец, другой мелко дрожал и все время бормотал:
– Убечь, убечь, убечь…
Пятидесятник обвел двор непонимающим взглядом. Обернулся спросить у проводника – что же делать… Бранимир так и стоял неподвижно на стене.
Внимательно, чуть склонив голову набок, он следил за тем, что творится во дворе.
В облике его что-то неуловимо изменилось, и бывалый стрелец передернулся от отвращения.
Кожа на лице проводника посерела, повисла складками. И под ней скользило что-то темное, будто черные черви медленно ползали от висков к подбородку. Бранимир перевел взгляд на пятидесятника, и Тишило выдохнул: «Мать твою…» Глаза проводника залило чернотой, на него смотрело древнее равнодушное зло.
Смотрело с интересом.
Рядом кто-то тяжело задышал. Тишило глянул через плечо.
Четверо стрельцов пришли в себя и стояли позади пятидесятника. Руки их тряслись, глаза бегали. Но пока стояли и выглядели разумными.
– Что делать-то будем, а, Тишило? – спросил высоченный Вячко. Был он мужиком могучим, но глуповатым. Зато исполнительным.
Тишило не отводил взгляд от фигуры на стене. Проводник стоял неподвижно, все так же смотрел на стрельцов.
За стенами башни длился тоскливый выворачивающий нутро вой-наговор.
– Глянь, что же это? – показал рукой в небо один из стрельцов.
Воздух дрожал и шел волнами, словно прозрачное покрывало плескалось на ветру. И сквозь это покрывало рвалось к людям что-то иномирное, чужое и страшное.
Черные Вдовы взвыли, окутавшее башню незримое покрывало осветилось мертвенно-белым светом.
– Не знаю. Но вот этого упыря нам изничтожить надо. Самострелы – пали! – скомандовал пятидесятник, и в Бранимира ударили тяжелые стрелы.
Только не было его уже на стене. Неуловимым движением он ушел от залпа, скользнул вниз по крошащимся ступеням и оказался прямо перед стрельцами. С разгону пнул одного ногой в живот – отлетело и упало искалеченное тело. Тишило ударил наотмашь своей кривой саблей – в пустоту. Бранимир двинул его кулаком в лоб.
Тишило упал.
Оставшиеся трое попробовали окружить проводника. Первым решил напасть Вячко – взревел, махнул тяжеленным боевым топором. Бранимир скользнул в сторону и вниз, рубанул стрельца по ногам, поднявшись, обратным движением ткнул в шею. Здоровяк булькнул кровью и затих.
Бранимир все так же равнодушно пошел на оставшихся стрельцов.
Те шагнули назад.
В глазах – тоска. Понимают – уже не уйти. И нет того, за что стоило бы драться, и жизнь закончилась пусто и бестолково.
Бранимир осмотрел их, словно выбирая. Сделал быстрый выпад. Небрежно отвел выставленный клинок, сместился вбок, снес противнику голову.
Безголовое тело слепо шагнуло, валясь на последнего оставшегося в живых.
В лицо стрельца ударила кровь из шеи убитого товарища.
Парень поскользнулся, упал, заорал. Перед глазами – перерубленная шея, торчит срезанная белая кость, ленивыми толчками выплескивается кровь.
Тяжелый сапог столкнул с него мертвое тело.
Над ним склонилось серое лицо. Под кожей извивалось что-то живое и страшное. Глаза у нелюдя снова были обычные. Почти как у человека, только белки неестественно синеватые да зрачки сузились так, что и не видно. Смотрели эти глаза изучающе.
– Жить хочешь? – спросило чудовище.
– Х-х-хочу, – протянул стрелец и разрыдался.
Бранимир отвесил ему оплеуху:
– Тогда, вон, оттащи, чтоб не сгорел.
Он показал на Крива, упавшего рядом с костром. Десятник вздрагивал, изо рта у него шла пена. От страха он обмочился.
Стрелец, шмыгая носом, потащил тяжелое тело к стене.
А Бранимир ходил от одного лежавшего в беспамятстве тела к другому. Он склонялся над ними, поднимал веки, открывал стрельцам рты, шептал.
Что-то вспомнив, бросил стрельцу:
– Раненых прирежь.
Стрелец завыл и свернулся калачиком, закрыл руками уши. Бранимир поморщился.
Пинком повернул на спину. Одним рывком развел в стороны руки, придавил коленями. Положил ладонь на скользкий от пота лоб и закрыл глаза.
Стрелец был худой, жилистый. Молодой и страшно перепуганный. Бранимир шарил в его сознании, выжигая все, что мешало использовать парня.
Детство, страх… мать накажет… лишнее. Отец – страшное лицо, страх, бежать… лишнее. Птица, крыло перебито, интерес. Детские пальцы ломают тонкие кости. Интерес. Это оставить. Пригодится.
Стрелец захрипел, выгнулся. Бранимир пружинисто поднялся, напомнил:
– Добей.
Парень закивал, с азартом вытащил засапожный нож и побежал туда, где бредили раненые.
Они так и не пришли в себя, бормотали что-то, ловили в воздухе невидимых существ, бились в судороге, поэтому убийце пришлось прижимать каждую жертву к полу, с усилием резать глотки, но справился он быстро.
Вернулся к Бранимиру, встал за спиной господина, дрожа от радостного нетерпения. Теперь все казалось простым, легким. И, самое главное, теперь не нужно стесняться, стыдиться того, что доставляет радость.
Можно убивать.
Это нужно Хозяину, а значит, верно.
В свете догорающих костров Бранимир ходил по двору башни. Нежно похлопывал всхрапывающих лошадей, внимательно осматривал стрельцов. Вой-причитание не смолкал, и все так же колыхалась, подрагивала завеса, окружившая развалины.
Бранимир подошел к Криву, положил руки на лоб стрельца, вогнал себя в ускользающее сознание десятника. Тот брел по нескончаемой равнине, заросшей режущей травой. Утробно гудели небеса над несчастным, бесконечно тянулись к небу гигантские щупальца. Звали к себе, досадовали, что так быстро исчезает новая игрушка.
– Крив, слышишь меня? – беззвучно позвал Бранимир, и десятник остановился, заозирался, хрипло каркнул:
– Кто?! Кто тут? Где я-я-я-а-а?
Бранимир вышел из чужого сознания. Этот ему годился.
Посмотрим, сколько еще изнаночников удалось сделать.
Он перешел к следующему телу.
Выискивая проблески мысли, он прикидывал, сколько выручит за каждого изнаночника. Они ценились высоко. Искалеченные существа с перекроенным мозгом и навсегда измененным сознанием умели находить безопасные переходы между мирами, чьи границы ныне истончились. Миры эти казались тем, кто умел смотреть, клубком дорог, сплетением пространств, обитатели которых ранее и не подозревали друг о друге.
И главным богатством, к которому стремились все, был путь на Звездный Тракт.
А еще некоторые изнаночники умели чуять опасность, исходящую от иномирных существ. Но таких было еще меньше. И ценились они настолько высоко, что, продав одного, можно было обеспечить себя до конца дней.
Если, конечно, знаешь, кому продавать и как, хмыкнул Бранимир.
Чтобы сделать изнаночника, его надо подвергнуть испытанию Многомирьем. Заманить туда, где открываются проходы, погрузить в чуждость и безумие, сломать все то, что делает человека человеком.
Четверо счастливцев, которых порубил Бранимир, оказались неспособными воспринимать Многомирье. Он подарил им легкую смерть. Остальных околдовали Черные Вдовы, пришлось лишь слегка помочь.
Бранимир хмыкнул. Еще один изнаночник нашелся. Стрелец, раскрыв рот, сидел на берегу огненного моря. Он неотрывно смотрел на уходящую в небо скалу, на вершине которой высилась тонкая серебристая игла. Через равные промежутки времени она мерцала, и мерцание это приковывало взгляд, погружало в себя, затягивало. Бранимир с усилием вышел из разума жертвы. На призыв он отозвался, но слабо. С ним надо работать больше, чем с другими. Впрочем, это уже не его забота.
Нашлось еще двое отозвавшихся. Их Бранимир приказал оттащить в сторону и бережно уложить.
После чего сказал чересчур услужливому безумцу:
– Можешь убить остальных. Но быстро.
И погрозил пальцем:
– Не играй.
Сам поднялся на стену ждать рассвет.
Боярин Судислав озяб. И не только от утреннего холодка. То, что приходилось делать, не доставляло ему удовольствия. Но – такова служба.
Он покосился на ехавшего слева с непроницаемым лицом старшего охранной пятерки. Все пятеро походили друг на друга. Неброский добротный доспех, надежное оружие, добрые боевые кони. И полная тишина, которая окутывала всех пятерых. Между собой объяснялись едва заметными жестами.
Лишь старший, передавая грамоту, коротко сказал:
– Выступаем, как стемнеет.
Молчаливый всадник вытянул руку – впереди показались развалины, куда воин-колдун должен привести полусотню.
Перед проломом всадники спешились, первыми прошли молчуны. Один вскоре вернулся, мотнул боярину головой – все, мол, чисто.
Увиденное боярина потрясло.
Бранимир задумчиво сидел на камне у костра. Рядом мычали и ворочались пятеро изнаночников. Судислав поймал взгляд одного и отвел глаза. Осмотрел двор и сглотнул.
Кровь покрывала древние камни, стены, ручейками стекала из комнат-сот, скапливалась лужицами, уже покрывшимися тонкой пленкой.
Кто-то захихикал, и боярин увидел стрельца с ножом в руке. В другой он что-то держал. Голову. Снова хихиканье. Показав боярину голову, безумец хихикнул:
– А я с ним говорю. А он молчит. Думаю, внутри что есть, чтоб говорить. А, нету.
Бранимир кивнул на заляпанного кровью стрельца:
– Он всех и порешил. На него спишешь. Четверых забирай. Этого я себе оставляю.
Бранимир показал на Крива, лежавшего чуть в стороне от остальных.
Судислав кивнул:
– Добро.
Воины тут же сноровисто вынесли связанных, бережно уложили в повозку. Старший все это время стоял чуть позади боярина, внимательно смотрел на Бранимира.
Боярин сделал знак, воин отступил на несколько шагов. Судислав, покряхтывая, сел рядом с Бранимиром. Пожевал губами. Вздохнул. Заговорил негромко:
– Зачем тебе пятый, спрашивать не буду. Оплата тебя, как оговорено, в Дальних Бродах ждет. В лавке купца Семичастного. Только, разумей, ты изнаночников для Великого Князя делал. Так-то, дело это темное, и за то казнь полагается. Да такая – сто раз пожалеешь, что на свет родился.
Бранимир безучастно молчал.
Боярин отряхнул полу дорожного кафтана, покашлял:
– Я это вот к чему говорю-то. Ты, когда своего продавать будешь, – думай. Чтоб след на тебя не вывел. Нам с тобой еще дела делать. Разные.
Встал, поправил пояс, бросил:
– Ну, будь.
И пошел не оглядываясь.
Молчуны потащили за ним хохочущего стрельца. Голову он так и не выпустил, распевал песни и гладил ее по пыльным волосам.
Бранимир прождал до полудня.
Наконец поднялся. Забросил так и не пришедшего в себя Крива на круп оставшейся без хозяина лошади, взлетел на черного жеребца и отправился в путь.
С неба лилась тихая августовская жара. Вдали чернел Ломаный лес.
Катались по полю волнами горячего воздуха полудницы.
Кончался август. Время, когда всяк жнет свой урожай.
