Лондон, настоящее время
Мы сидели в изысканном гастрономическом пабе, открывшемся в новом театре «Глобус».
Я нервничал. Не потому, что сидел в «Глобусе». Я нервничал из-за Камиллы. Ее тайна приводила меня в ужас. Откуда ей известно про «Сиро»? Предположения, которые приходили мне в голову, меня пугали, но еще больше меня пугало то, о чем я не мог даже догадываться. Я боялся за нее. Боялся за себя. Я озирался, как севшая на подоконник птица – предвестница беды. У меня была еще одна причина для страха. Я боялся потому, что до сих пор мне удавалось оставаться в живых.
Дело в том, что я уже довольно давно не испытывал желания покончить с собой. В последний раз, насколько я помнил, подобное случилось со мной в бункере возле Таррагоны во время Гражданской войны в Испании: я тогда сунул ствол пистолета в рот, готовясь разнести себе череп. И не разнес только потому, что заставил себя неотрывно смотреть на счастливый пенни, когда-то подаренный мне Мэрион. Но то было в 1937 году. С тех пор я не предпринимал попыток отправить себя на тот свет.
Недавно мне пришла в голову мысль, что я просто хотел избавиться от опеки Хендрика, но, вероятно, я ошибался. Да, я «принадлежу» Хендрику, но в этом есть свое удобство. Возможно, мы переоцениваем свободу воли.
«Чувство мучительного беспокойства, – в середине девятнадцатого века писал Кьеркегор, – это головокружение от свободы».
Я несколько столетий терзался смертью Роуз, но эта боль постепенно перешла в монотонность существования, а надо было как-то жить дальше. Я научился наслаждаться музыкой, вкусной едой, поэзией, красным вином и красотой мира – и наконец осознал, что в этом и состоит смысл жизни.
Да, у меня в душе образовалась пустота, но так ли уж плоха пустота? В ней нет любви, но нет и боли. Зато есть свои преимущества. Пустота дает свободу маневра.
Я старательно убеждал себя, что встречаюсь с Камиллой с одной-единственной целью: выведать, что она обо мне знает. Я не собирался ничего рассказывать ей о себе. И все же оказаться здесь было странно. Именно здесь.
Я не заглядывал сюда с того дня, когда спрыгнул с галереи, где сидели музыканты, на сцену. Когда приземлился на спину Уилла Кемпа, а потом увидел Мэннинга. Тогда же прозвучало еще одно признание – мое признание Роуз. Сейчас, сквозь негромкий щебет театралов и звяканье вилок и ножей, до меня доносился еле слышный отзвук того дня.
С обложки меню на меня смотрел всем знакомый портрет Шекспира. Мне всегда казалось, что человек на портрете ничуть не похож на Шекспира – огромный лоб, жидкие волосы, клочковатая бородка, идиотское выражение лица, – но сейчас я подумал, что глаза, пожалуй, его. Они с усмешкой наблюдали, как я все еще бреду по дороге жизни. Словно их обладатель забавлялся, глядя на парня, которому однажды, много-много лет назад, он помог удрать и спастись и который по-прежнему участвует в бесконечно безысходной трагикомедии жизни.
Подошел официант, и Камилла ему улыбнулась.
На ней была темно-синяя блузка. Несмотря на бледность, Камилла была очень красива.
– Я бы съела крыло ската, – сказала она официанту, поправляя сползшие на кончик носа очки.
– Очень хорошо, – ответил тот и повернулся ко мне.
– А я возьму ньокки в соусе песто.
Он забрал меню с портретами моего бывшего босса. Я перевел взгляд на Камиллу, изо всех стараясь казаться непринужденным.
– Простите, пожалуйста, – сказал я. – В школе я порой веду себя странновато.
Камилла покачала головой:
– Хватит вам без конца извиняться. Ничего хорошего в этом нет.
– Вы правы. Но дело в том, что мне трудно с людьми.
– А, вон вы про что. Да, с людьми бывает непросто.
– Иногда всякая ерунда лезет в голову.
– Добро пожаловать в клуб.
– Есть такой клуб?
– Нет. К тому же в клубах слишком много людей. Но ничего страшного. Просто будьте самим собой.
– Я никогда не стремился быть на виду. Скорее уж осторожничал. – Я еще раз пригляделся к Камилле и окончательно убедился, что никогда прежде не встречался с этой женщиной. В мире, состоящем из знакомых лиц, она отличалась редкой, а потому особенно ценной чертой: она никого мне не напоминала. Но я все же спросил:
– Мы ведь с вами раньше не встречались, правда? Я имею в виду, не были знакомы до того, как встретились в парке? Однажды я видел вас из окна кабинета Дафны, но раньше мы ведь не встречались, правда?
– Это зависит от того, что вы вкладываете в слово «встречались». Но в общепринятом смысле – нет.
– Ладно.
– Угу.
Похоже, разговор зашел в тупик. У каждого из нас в загашнике осталось еще много вопросов, но мы держали их про запас: пусть противник первым откроет огонь. Одна-единственная неуместная фраза могла довести ее или меня до безумия.
Мы понемножку отщипывали кусочки ржаного хлеба и накалывали на коктейльные палочки оливки.
– Как вы себя чувствуете? – спросил я. Вопрос банальный, но искренний.
Она отломила кусок дрожжевого хлеба и секунду-другую его изучала, будто в нем, как в каждом фрагменте Вселенной, скрывалась некая тайна.
– Гораздо лучше, – наконец ответила она. – Эпилепсия у меня давно. Бывали периоды и похуже.
Давно.
– Значит, раньше приступы у вас бывали часто?
– Да.
Официант подлил нам вина. Я сделал глоток. Еще один.
Камилла смотрела на меня требовательно.
– Теперь ваша очередь. Вы обещали. Расскажите о себе: для меня это важно.
– Я и сам хочу рассказать вам о себе, – ответил я, сам не понимая, какую часть правды рискну ей открыть. – Однако есть некоторые вещи, о которых вам – да и другим – лучше не знать.
– Что-то связанное с криминалом?
Неужели она меня дразнит?
– Нет. Вернее, не без того. И все-таки нет. Просто если я вам о себе расскажу, то вы, пожалуй, решите, что я спятил.
– Филип К. Дик писал, что иногда сумасшествие – это адекватная реакция на реальность.
– Вы про писателя-фантаста?
– Да. Я фанатка. Помешана на фантастике.
– Дело хорошее, – одобрил я.
– Вы ее тоже любите?
«Нет. Я сам фантастика», – подумал я, но вслух сказал:
– Да, особенно некоторые вещи. «Франкенштейн». «Цветы для Элджернона».
– Мне очень хочется, чтобы вы рассказали о себе, – настаивала она. – Хотя бы то, что собирались. А если я сошла с ума, так и скажите.
Меня так и подмывало с ней согласиться. Сказать: «Вы сумасшедшая» – и разом положить конец своим сомнениям. Но вместо этого я сказал:
– Прежде чем услышать обо мне, вам придется рассказать о себе. – Получилось жестче, чем мне хотелось бы.
– Придется? – Она округлила глаза.
Я сделал глубокий вдох. Вот он, подходящий момент:
– Мне нужно знать, как вы меня опознали. Нужно знать, почему вы упомянули «Сиро». «Сиро» закрылся восемьдесят лет назад.
– Я все же не настолько стара.
– Именно. Такое мне и в голову не приходило.
Женский голос запел песню. Камилла склонила голову набок:
– Обожаю эту песню. Послушайте.
Я узнал теплую сентиментальную мелодию. Звучала «Вновь появляется» Карли Саймон.
– Моей матери нравилась Карли Саймон.
– А Майкл Джексон?
– Только мне.
Она улыбнулась, но чуть смущенно. В этот момент я живо, как недавно в пабе, представил себе нас с ней вдвоем. Как я ее целую. Меня охватила паника. Надо бежать отсюда, заставить Хендрика купить мне билет на самолет и затеряться в дальней дали, – там, где я больше никогда ее не увижу. Но нет – поздно, слишком поздно.
Сейчас Камилла расскажет о себе.
– Хорошо, – сказала она. – Je vais m’expliquer.
И заговорила.
По ее словам, приступы эпилепсии начались у нее в семилетнем возрасте. Родители старались, как могли, обезопасить дочку. Застелили полы мягкими коврами. Обклеили углы столов салфетками. Пока подбирали необходимые лекарства, у Камиллы постепенно развилась агорафобия.
– В сущности, я стала бояться жить.
В девятнадцать лет она обручилась с красивым и веселым веб-дизайнером по имени Эрик, шведом по матери. Этого Эрика я и видел на странице Камиллы. Эрик из «Фейсбука». Он увлекался скалолазанием и в 2011 году погиб: сорвался в пропасть.
– Я тоже там была. Сама, конечно, не лазала. С эпилепсией не больно-то полазаешь по горам. Но я была там, рядом. С несколькими нашими друзьями. Крови было – ужас. И потом, стоило мне закрыть глаза, я видела только кровь. Так продолжалось много месяцев. А потом я подумала: что ж, он умер… да и пошло оно все!
Она перевела дух. Предаваться воспоминаниям – все равно что проживать их заново.
– Мне не давала покоя мысль, что я в любую минуту могу умереть. Мне хотелось быть здоровой, как он, а тут вдруг – бац! – выясняется, что он обычный смертный. Это было уж чересчур. Но надо было как-то выкарабкиваться из этой истории. Перевернуть страницу. И я отправилась путешествовать. Я не хотела всю жизнь быть заложницей своей болезни. Понимаете?
Я прекрасно ее понимал.
– Так что же случилось потом? Отчего все переменилось?
– Шесть месяцев я путешествовала по Южной Америке. Бразилия, Аргентина, Боливия, Колумбия, Чили. В Чили мне очень понравилось. Поразительная страна. Но потом у меня кончились деньги, и я вернулась во Францию, правда, не в Гренобль – слишком много воспоминаний, сами понимаете, – а в Париж. Обошла все приличные рестораны и отели и устроилась на работу в «Плаза Атенэ». Это шикарный снобский отель. Работа меня немного успокаивала. Целыми днями, с утра до вечера, общаешься с людьми: регистрация, выезд, но ничего такого, что трогало бы ум или душу, понимаете? Никаких вопросов о жизненно важных материях – словом, то, что нужно.
Вот оно. Я чуял это нюхом. Она продолжала, а у меня стеснило тревогой грудь.
– Там в фойе висели фотографии, парижский золотой век, снимки двадцатых годов. Джаз-клубы, бульвары, Монмартр, было даже фото… как же ее звали? Джазовая певица, танцовщица, с гепардом…
– Жозефина Бейкер?
Едва я произнес это имя, как в памяти всплыло: она танцует чарльстон в парижском клубе «Сенчури», а я любуюсь ею сквозь туман сигаретного дыма.
Камилла утвердительно тряхнула головой и изобразила руками успокоительный жест: мол, конец истории близок. Я сдерживался из последних сил.
– Да. Жозефина Бейкер. Короче, самая большая фотография висела прямо напротив меня, и я смотрела на нее изо дня в день. Пианист за роялем в ресторане «Сиро». Под фото надпись: «Сиро». Снимок черно-белый, но для того времени очень хорошего качества. Пианист на фото настолько поглощен музыкой, что совершенно не замечает глазеющую на него ресторанную публику; он смотрит поверх рояля прямо перед собой… Меня это застывшее мгновение прямо-таки зачаровало… В нем было что-то от вечности. Что-то, над чем не властно время. К тому же мужчина был хорош собой. Руки красивые. Лицо сосредоточенное, задумчивое. На нем была ослепительно-белая сорочка, но рукава бесшабашно закатаны, а на руке – шрам. Кривой такой. Ничего страшного, думала я, что я влюбилась в этого человека, ведь он уже умер. Только он не умер, правда? Потому что он – это вы.
Я медлил в нерешительности. Я понятия не имел, что мне делать. Вспомнил, как пристально она разглядывала в пабе шрам у меня на руке. Теперь понятно почему. Все прояснилось.
Какая нелепость! Ведь я сам пригласил ее сюда, чтобы рассказать правду, но теперь боялся об этом и подумать. Интуиция подсказывала: солги. Что-что, а лгу я отменно. Гладко, натурально. Надо просто расхохотаться, принять разочарованный вид, признаться, что несколько разочарован: мол, я было решил, что она меня и вправду узнала, а теперь вижу, что она шутит. Фотографии способны вводить в заблуждение. А фотографии 1920-х годов – особенно.
Однако я не сделал ничего подобного. Наверное, потому, что мне совсем не хотелось ее смущать. Зато хотелось, чтобы она узнала правду. И это было уже не просто желание, а потребность.
– Вот так, – обронила она, прервав затянувшуюся паузу.
Потом она повела себя странно. Слегка выпятила подбородок, чуть заметно кивнула, зажмурилась и заправила прядь волос за ухо. Я понял ее жестикуляцию как демонстрацию не слишком решительного вызова. Но чему она бросала вызов? Жизни? Реальности? Эпилепсии? Какая-нибудь пара секунд, и я признался сам себе, что влюбился – впервые за четыре века.
Возможно, кто-то удивится: разве можно влюбиться в жест? Но порой человек раскрывается перед нами за одно мгновение. Так, изучая песчинку, познаешь Вселенную. Не знаю, существует ли любовь с первого взгляда, но любовь, вспыхивающая в одно мгновение, точно существует.
– Итак… – осторожно начал я. Мне необходимо было понять, во что она верит на самом деле. – Вы не только любите фантастику, вы полагаете, что я и есть фантастика. Вы допускаете, что я способен путешествовать во времени или что-то вроде того.
Она пожала плечами:
– Что-то вроде того. Я точно не знаю. Не знаю. Любая истина, в которую люди не готовы поверить, звучит фантастически. Вращение Земли вокруг Солнца. Электромагнетизм. Эволюция. Рентгеновские лучи. Аэропланы. ДНК. Стволовые клетки. Изменение климата. Вода на Марсе. Все это – фантастика, пока мы не убедимся, что все это существует.
Меня так и подмывало побыстрее сбежать из ресторана. Одновременно меня охватило острое желание разговаривать с ней до скончания веков.
Я зажмурился, будто к моей коже приложили раскаленное железо.
– Расскажите. Расскажите мне правду.
– Не могу.
– Я же знаю, на той фотографии были вы.
– Это была постановка. Постановочное фото. Его сделали не в двадцатых годах.
– Вы лжете. Не лгите мне.
Я поднялся:
– Мне пора.
– Неправда. Пожалуйста. Пожалуйста. Вы мне нравитесь. Нельзя же вечно бегать. От всего не убежишь.
– Вы ошибаетесь. Можно. Можно бежать, и бежать, и бежать. Бежать всю жизнь. Бежать, меняться и бежать дальше.
Посетители за соседними столиками перестали жевать и уставились на меня. Запахло скандалом. Опять здесь, в Саутуарке. Я снова опустился на стул.
– У меня есть это фото, – сказала она. – В телефоне. Фотография фотографии. Но качество хорошее. Знаю, это звучит дико. Но если вы мне не расскажете, я так и буду размышлять над этой загадкой и искать ответ другими способами.
– Это было бы крайне неразумно.
– Вы почти повторяете мои слова. Я считаю, что любая правда должна стать известна людям. Понимаете? Я достаточно давно живу с эпилепсией, а она – тоже загадка. Знают о ней чертовски мало. Правда существует, но она не известна. Мы должны знать правду обо всем. Особенно в наше время. Вы же мне обещали. Сказали, что, если я сюда приду, вы мне все расскажете. А если не расскажете, я и дальше буду задавать вопросы.
– А если я открою вам правду, но поставлю условие: ни словечка – ни даже намека – ни единой живой душе? Что тогда?
– Тогда я никому ничего не расскажу.
Я посмотрел ей в лицо. По лицу не всегда так уж много прочтешь. Но ей я поверил. Меня приучили, особенно в последнее столетие, не доверять никому, кроме Хендрика, но ей я поверил. Может, под влиянием вина? Или у меня начала развиваться склонность к доверию?
И вдруг настал жуткий, ужасающий миг, в который я почувствовал, что знаю ее давным-давно. Я был потрясен. Как будто я прожил с ней жизнь, и не одну.
– Да, это был я. Я…
Некоторое время она вглядывалась в меня так, словно мои черты медленно проступали сквозь туман. Словно прежде она не до конца верила своим глазам и предпочла бы, чтобы я оказался всего лишь хитроумно наведенной иллюзией. Ее взгляд привел меня в восторг. В восторг оттого, что она все поняла.
Время для беспокойства настанет позже. В том числе за только что пережитый момент истины. А пока я не испытывал ничего, кроме облегчения.
Нам принесли наш заказ.
Я посмотрел вслед официанту, который растворился в ресторанном гуле.
Потом перевел взгляд на Камиллу и рассказал ей все.
Спустя два часа мы гуляли вдоль Темзы.
– Я боюсь в это верить. Я знала, что это были вы. Знала наверняка. Но это было совсем другое знание. Мне кажется, что я сошла с ума.
– Вы не сошли с ума.
Неподалеку от того места, где раньше была «Шапка кардинала», какой-то юнец, к удовольствию толпы, выделывал трюки на велосипеде BMX.
Я смотрел на Камиллу: она резко выделялась в толпе окружавших нас веселых туристов серьезным выражением лица, и меня охватило чувство вины, как будто я не просто открыл ей секрет, но и переложил на нее часть тяготившего меня бремени.
Я уже рассказал ей про Мэрион. А сейчас достал полиэтиленовый пакетик и вытащил на свет божий заветный пенни.
– Я хорошо помню тот день, когда она получила эту монетку. Каждый проведенный с ней миг я помню лучше, чем события, случившиеся год назад.
– Думаете, она еще жива?
– Не знаю. Нелегко быть человеком и жить более четырехсот лет. При этом никто не думает, что мы колдуны, и не волнуется, что у нас нет детей. Но меня чувство страха не покидало никогда. Мэрион была умная девочка. Умела читать. В девять лет цитировала Монтеня. Я волнуюсь за нее. Она всегда была очень впечатлительной. Больше молчала. Все понимала без слов. Огорчалась из-за любой мелочи. И подолгу размышляла о случившемся. Замыкалась в себе. Ей часто снились кошмары.
– Бедняжка, – вздохнула Камилла, но я видел, что мой рассказ привел ее в замешательство.
Я не рассказал ей лишь об одном – об Обществе «Альбатрос». Я не собирался подставлять ее под удар. И когда она спросила, знаю ли я других, помимо Мэрион, таких же людей, – я не решился упомянуть ни Агнес, ни Хендрика. Зато рассказал о своем старинном друге с Таити – Омаи.
– Я не видел его с тех пор, как он покинул Лондон. Он отплыл с третьей экспедицией Кука. Куку он понадобился как переводчик. Больше я его никогда не видел. Впрочем, он ведь не вернулся в Англию.
– Капитан Кук?
– Да.
Поскольку от обилия информации у нее и так уже голова шла кругом, я и не заикнулся о своих встречах с Шекспиром и Фицджеральдом. Пока рано.
Мы продолжали разговаривать.
Она захотела еще раз посмотреть на мой шрам. Обвела его пальцем, будто хотела убедиться, что он – настоящий. Взглянув на реку, в которой когда-то было найдено тело доктора Хатчинсона, я понял, что должен кое о чем ее предупредить.
– Послушайте, – сказал я. – Об этом нельзя рассказывать ни одной живой душе. Пожалуй, не стоило мне ничего вам говорить. Но вы задавали слишком много вопросов. Думали, что знаете меня. Не исключено, что ваше любопытство даже опаснее, чем знание фактов. Теперь вы все знаете, но должны об этом помалкивать.
– Опаснее? Времена охоты на ведьм прошли. Не понимаю, что мешает вам предать все это огласке. Сделать тест ДНК. Это надежное доказательство. Ваш случай может помочь людям. И науке тоже. В первую очередь медицине. Вы сами говорите, что ваша иммунная система…
– К сожалению, уже есть список людей, которые прознали про нас, после чего с ними случались всякие несчастья. И это длинный список. К примеру, врачи, которые обнаружили некие доказательства и собирались написать о них в научных журналах, но вдруг бесследно исчезали.
– Исчезали? Кто же помог им исчезнуть?
Порой правде приходится звать на подмогу ложь.
– Не знаю. Этот мир полон загадок.
Мы шли, не сбавляя шага, и разговаривали на ходу. Перейдя через мост Тысячелетия, направились в Сити и дальше, на восток. Мы шли домой.
Путь нам предстоял неблизкий, но погода стояла мягкая, и мы не стали спускаться в метро. Миновали собор Святого Павла, и я рассказал Камилле, как людно тут бывало раньше; соборная площадь была центром столичной торговли книгами. Мы свернули на улицу Айронмонгер-лейн, и по просьбе Камиллы я сообщил, что часто ходил по ней в Саутуарк; тогда Айронмонгер-лейн полностью оправдывала свое название, поскольку на всем своем протяжении лязгала и пыхала жаром раскаленного металла.
Камилла тоже жила в восточной части города, но дальше, чем я. Мне было пора выгулять Авраама, я и предложил Камилле к нам присоединиться. Она охотно согласилась.
Мы сидели рядом на той самой скамейке, где я впервые ее увидел. Высоко над нашими головами, словно привидение из мультика, медленно проплыл пустой полиэтиленовый пакет.
– А что, собственно, меняется со временем?
– Все. Все вокруг другое. Ничто не остается таким, как прежде. – Я указал на пушистого зверька, стремительно взлетевшего к кроне дерева. – Раньше белка была бы рыжая, а не серая. И в воздухе не парили бы полиэтиленовые пакеты. А с дороги слышался бы другой звук, цокающий. Люди смотрели не в телефоны, а на карманные часы. Запахи – вообще особая статья. Сейчас не шибает в нос, как раньше. Тогда воняло повсюду. Нечистоты и фабричные отходы сливали в Темзу.
– Чудесно.
– Жизнь была суровая. Времена Великой Вони. В тысяча восемьсот пятьдесят каком-то лето выдалось необычайно жаркое. Смрад в городе стоял – не продохнуть.
– Сейчас, вообще-то, тоже пованивает.
– Даже близко не сравнить. Человек всю жизнь жил в вони. Люди вообще не мылись. Считалось, что мыться вредно.
Она понюхала свою подмышку:
– Значит, в ту пору я была бы вполне ничего себе? Я наклонился и обнюхал ее.
– Больно чистенькая. Люди заподозрили бы неладное. Чистенькая, как из двадцатого века.
Камилла засмеялась. Вот оно, простое, беспримесное счастье: рассмешить человека, к которому неравнодушен.
Небо над нами начало темнеть.
– Так что, вы и впрямь в меня втрескались?
Она снова засмеялась:
– Вопрос незрелого юнца, а не четырехсотлетнего мужчины.
– Простите, четырехсоттридцатидевятилетнего.
– А вопрос задали, точно пятилетний малыш.
– А я и впрямь чувствую себя пятилетним малышом. Обычно я вполне сознаю свой возраст, но сейчас – нет.
– Да, если уж вам так хочется это услышать…
– Хочется услышать правду.
Она вздохнула. Довольно театрально. И вдобавок подняла глаза к небу. Я завороженно любовался ее профилем.
– Да, я тогда в вас втрескалась.
Я тоже вздохнул. И тоже слегка театрально.
– Как грустно звучит это прошедшее время.
– Ладно. Так и быть. Не тогда. Я от вас без ума.
– Я тоже. От вас, конечно. Вы обворожительны, – совершенно искренне сказал я, но она опять засмеялась:
– Обворожительна? Ох, простите.
Она посерьезнела. Мне захотелось ее поцеловать. Но как? Последние несколько веков я прожил в одиночестве и понятия не имел о современных нормах флирта. Но я был счастлив, как будто камень упал с души. Вообще-то, мне и такого счастья хватило бы. Этого мгновения из «Оды к греческой вазе». Чтобы возможность поцелуя осталась со мной навсегда. Чтобы она просто смотрела на меня, а я – на нее.
Я понимал, что мне разгадать ее загадку хотелось не меньше, чем ей – мою: она слегка прижалась ко мне, я приобнял ее одной рукой. Прямо здесь. В парке, на скамейке. Может быть, это и есть любовь? Когда появляется сулящая счастье загадка, которую хочется разгадывать всю жизнь.
Какое-то время мы сидели молча, как супруги, и наблюдали, как Авраам галопом скачет вокруг спрингер-спаниеля. Она положила голову мне на плечо, и минуту-другую я чувствовал себя бесконечно счастливым. Но тут случились сразу две вещи. Я вспомнил Роуз, и меня пронзило острое чувство вины. Вспомнил, как ее голова лежала у меня на груди, когда мы прижимались друг к другу на ее узкой кровати в Хакни. Разумеется, Камилла не догадывалась, о чем я думаю, – разве что заметила, что я слегка напрягся.
Затем у меня зазвонил телефон.
– Не буду отвечать.
Но он зазвонил снова, и Камилла сказала:
– Хотя бы посмотри, кто звонит.
Я посмотрел. На экране светилась единственная буква – Х. Значит, надо ответить. И делать в точности то, что я сделал бы, не будь рядом Камиллы. Я ответил на звонок. И мимолетное мгновение счастья уплыло, как гонимый ветром пустой пакет.
Прижав телефон к уху, я встал со скамейки.
– Что, я не вовремя? – спросил Хендрик.
– Нет-нет, Хендрик. Все в порядке.
– Ты где?
– Гуляю с собакой.
– Ты один?
– Да. Конечно, один. Если не считать Авраама.
Я очень надеялся, что говорю достаточно тихо, чтобы Камилла ничего не услышала, но и достаточно громко, чтобы Хендрик ничего не заподозрил. Похоже, я потерпел неудачу по обоим пунктам.
Он чуть помолчал.
– Ну ладно. Слушай… Мы кое-кого отыскали.
– Мэрион?
– Увы, нет. Зато нашли твоего друга.
Слово «друг» поставило меня в тупик. Я посмотрел на Камиллу. Она все так же сидела на скамейке, но глядела на меня неодобрительно.
– Кого-кого?
– Твоего парня.
Я искренне не понимал, о ком он.
– Какого парня?
– Полинезийца твоего. Омаи. Он жив-здоров. И ведет себя, как дурак.
– Омаи?
Даже не будь рядом Камиллы, эта новость меня точно не обрадовала бы. Не то чтобы старый приятель был мне до лампочки – просто я нюхом чуял: в том, что Хендрик его нашел, ничего хорошего быть не могло. Вряд ли Омаи хотел, чтобы его нашли. Счастье, переполнявшее меня всего минуту назад, испарилось без следа.
– Где он? – спросил я. – И каким образом нашелся?
– В Австралии есть сёрфер, как две капли воды похожий на человека на портрете кисти Джошуа Рейнольдса трехсотлетней давности. Представляется как Сол Дэвис. В сообществе сёрферов его популярность подозрительно быстро растет. Красавчик лет тридцати с небольшим, которому на самом деле скоро стукнет триста пятьдесят. Уже ползут слухи, что красавчик не стареет. Народ это обсуждает. В том числе в Сети, черт побери. Пишут: «А, вы про того бессмертного чувака, который живет рядом со мной? Он с девяностых ни капли не изменился». Он опасен. У людей возникают подозрения. И, судя по всему, это еще не все. Берлинский источник сообщает Агнес, что они тоже про него знают. В институте. Он может попасть в серьезную передрягу.
Поднялся ветер. Камилла поежилась, показывая мне, что она замерзла. Я кивнул и беззвучно, одними губами, произнес:
– Иду.
Я хорошо понимал, что не должен торопить Хендрика.
– У тебя скоро отпуск? Школьные каникулы?
Вопросы звучали зловеще.
– Да.
– Могу отправить тебя самолетом в Сидней. Прямым рейсом. С двухчасовой остановкой в Дубаи. Прикупишь чего-нибудь в аэропорту. И ты в Австралии. Позагораешь недельку.
Позагораешь недельку. Перед поездкой в Шри-Ланку он говорил то же самое.
– Ты же вроде говорил, с этим покончено, – возразил я. – Говорил, что целых восемь лет я могу жить своей жизнью. Без всяких перерывов.
– Тебя послушать – ты остепенился, стал на якорь.
Но никакого якоря у тебя нет.
– Верно. Якоря нет. Зато есть собака. Авраам. Он уже старый. Восемь лет не протянет. Но не могу же я его бросить.
– Зачем бросать? В наше время полно желающих присматривать за собаками.
– Он и без того травмирован. Плохо спит… Он может не пережить разлуки со мной.
– Ты что, выпил?
Главное – не подставить под удар Камиллу.
– Ну, выпил, что такого? Наслаждаюсь радостями жизни. Следую твоим советам.
– Ты пил один?
– Один.
Камилла встала со скамейки. В руках у нее поводок.
Что она делает?! Все, слишком поздно.
– Ко мне, малыш!
Только не это.
– Авраам!
Пес побежал к ней.
В голосе Хендрика зазвенела сталь:
– Так это и есть твой якорь?
– Что?
– Женщина, которая позвала Авраама. Твоего пса ведь зовут Авраам?
У Хендрика тысяча признаков старости. Я проклинал судьбу за то, что в их число не входила глухота.
Камилла пристегнула поводок к ошейнику Авраама и снова посмотрела на меня.
– Женщина?
Камилла навострила уши.
– Кто она?
– Никто, – сказал я. – Абсолютно никто.
Губы, которые я только что мечтал поцеловать, скривились в недоумении.
– «Никто»? – произнесла она шепотом, больше похожим на беззвучный вопль.
«Это не то, что ты думаешь», – мимикой попытался показать я.
– Так, встречаемся в парке. Гуляем с собаками.
Лицо Камиллы исказила ярость.
Хендрик вздохнул. Не знаю, поверил ли он мне, но продолжил гнуть свое.
– Кому-то все равно придется навестить твоего старого дружка. За последнее время я привлек довольно много новичков. Что вселяет в меня уверенность, что я все-таки найду Мэрион. Проблема в другом. Послать к нему я могу кого угодно, но где гарантия, что его удастся уговорить? Тогда… – Он осекся. – Словом, решать тебе. Все зависит от тебя.
Иллюзия выбора… Как это похоже на Хендрика. Или я еду поговорить с Омаи, или Омаи умрет. Вот что имел в виду Хендрик. Если до Омаи не доберется посланец из Берлина, значит, доберется кто-то другой. И, что еще ужаснее, я понимал, что он прав. Может, Хендрик и мастак манипулировать людьми, но в большинстве случаев правда на его стороне.
Камилла сунула мне в руку поводок и пошла прочь из парка.
– Я тебе перезвоню. Мне нужно кое-что обдумать.
– Даю тебе час.
– Час? Отлично.
– Камилла, подожди! – крикнул я, как только нажал отбой. – Куда ты?
– Домой.
– Камилла?
– Кто тебе звонил?
– Этого я сказать не могу.
– Так же, как не мог сказать ей, кто я такая.
– Это была никакая не она.
– Том, я так больше не могу.
– Камилла, прошу тебя.
– Отвали.
– Камилла, ты что?
– Я изливаю ему душу, вообразила, что между нами что-то есть, а он утверждает, что я ему никто. Да пошел ты к чертовой матери! Я уже готова была с тобой переспать! Вот чем ты занимаешься? Манипулируешь людьми. Я для тебя – вроде очередной собачки для дрессировки.
– Авраама никто не дрессировал. Камилла, пожалуйста, подожди…
– Fils de pute!
Она ушла. Побежать за ней? Каждым атомом своего существа я рвался догнать ее. Может, поговорить с ней, объяснить, кто такой Хендрик? Наверно, я сумел бы все исправить. Но я стоял как пришитый, там, на траве, под пурпурным закатным небом, и смотрел, как угасает день. Лучше уж ее разозлить, чем подвергнуть опасности, думал я. Ничего себе дилемма!.. Единственный способ ее защитить – держаться от нее подальше.
Я уже и так ей навредил. Хендрик слышал ее голос. Возможно, уловил французский акцент.
Черт! Вот к чему приводит лишний стакан вина. И попытка найти родственную душу. Мгновенно попадаешь в западню. Но ведь я нахожусь в этой западне с 1891 года. Хендрикова мышеловка… Я чувствовал себя буквально парализованным. У меня никогда не будет своей жизни. И я только что огорчил единственного человека, который впервые за целую вечность пробудил во мне нежность. Черт. Черт. Черт!
– Черт, – сказал я Аврааму.
Авраам уставился на меня, не понимая, чем провинился.
Я думал, что вся моя тоска – от горя. Но люди способны пережить горе. Нескольких лет достаточно, чтобы справиться даже с самым сильным горем. Ну, если и не справиться, то, по крайней мере, с ним сжиться. Переключиться на других людей: друзей, родню, учеников, новую любовь. И мне это чуть было не удалось.
Но нет, все это курам на смех. Я никогда не смогу изменить к лучшему чью-то жизнь. Я должен немедленно бросить преподавание. Не пытаться ни с кем вести разговоры. Не завязывать близкие отношения. Я должен жить в полной изоляции. Надо вернуться в Исландию и не заниматься ничем, кроме заданий, которые поручает мне Хендрик.
Я не представлял себе, как можно существовать, не причиняя боли – себе или другим людям.
Рядом поскуливал Авраам, будто чуял, что мне плохо.
– Ничего, малыш. Пойдем домой.
Я дал Аврааму печенья, выпил водки, спел «Вновь появляется» Карли Саймон и повторял название песни до тех пор, пока не решил, что схожу с ума.
За десять минут до звонка Хендрику я открыл YouTube и набрал в строке поиска слова «Сол Дэвис». На экране появились волны и скользящий по ним на доске человек в гидрокостюме.
Человек вышел из воды и пошел по песку. Глядя в камеру, он качал головой, улыбаясь и хмурясь одновременно.
– Эй, парень, ты с этим не играй, – с австралийским акцентом сказал он. У него бритая голова, и на вид ему не больше двадцати лет, но у меня нет ни малейших сомнений: это Омаи. Я нажал на паузу. Его глаза смотрели на меня в упор, по лбу стекали капли соленой воды.
Я взял телефон, бережно зажал в ладони и ткнул пальцем в «Последние вызовы», а затем – в букву Х.
Хендрик ответил сразу.
– Ладно, Хендрик. Я все сделаю.
