Я сидел на родительском собрании, за столом, поставленным в школьном спортзале. Проглотив уже третью за час таблетку ибупрофена и целиком погрузившись в воспоминания. Я думал о своем последнем разговоре с Роуз. О нашей последней встрече. Вернее сказать, я не то чтобы о ней думал, а словно заново ее переживал. Вокруг меня расположились родители учеников; у каждого в руках или в кармане по смартфону. А я явственно слышал ее шепот, доносившийся с кровати, которая стояла в каких-нибудь пятистах метрах от этого зала.

Она описывала свою галлюцинацию, но чем глубже я вдумывался в эти слова, тем больше они напоминали мне формулу жизни.

– Ничего, Роуз, – точно псих, шептал я себе под нос, обращаясь к ней из двадцать первого века. – Ничего.

В ушах зазвучали другие слова.

Те, что не замолкали во мне ни днем ни ночью.

– Прости меня, Роуз, прости…

Вдруг раздался еще один голос. Голос из настоящего. Голос с другой стороны стола.

– Вы хорошо себя чувствуете, мистер Хазард?

Клэр, мать Антона Кэмпбелла, таращилась на меня с недоумением.

– Да, спасибо. Все в порядке. Я просто… Извините, я просто задумался… Вы хотели мне что-то сказать? Пожалуйста, прошу вас.

– Я хочу вас поблагодарить, – сказала она.

– Поблагодарить? Меня?

– Антон еще никогда так не увлекался учебой, а сейчас он прямо бредит историей. Стал даже брать книги в библиотеке. По самым разным темам. Меня это очень радует! Он говорит, вы умеете оживлять прошлое.

Меня так и подмывало сообщить ей, что приятель ее сына грозился меня прирезать, но я промолчал. И даже испытал некоторую гордость.

У меня в жизни было мало поводов для гордости. На самом деле – ни одного с той поры, когда я учил Мэрион читать Монтеня и играть на дудочке «Под зеленой кроной». Хендрик часто повторял, что я должен гордиться своей работой на Общество, но я редко оставался доволен собой – как, например, в тот раз, когда ездил в Йоркшир спасать Флору. Работа на Общество отнимала много сил, хуже того – опустошала душу. Сейчас меня охватывало совсем другое чувство. Я искренне радовался и понимал, что имею на это право.

– Я так за него волновалась… Знаете, он в последнее время двигался куда-то не туда. Мальчик. Четырнадцать лет. Предоставленный самому себе. Связался с дурной компанией. Поздно возвращался домой…

– Правда?

– Со мной почти не разговаривал… Но теперь его не узнать. Спасибо вам. Большое спасибо.

– На мой взгляд, он многообещающий юноша. Его работы о Второй мировой войне и роли Британской империи в работорговле очень хороши. Он вполне может выбиться в отличники.

– Он хочет поступать в университет. Изучать историю. Конечно, сами понимаете, это дорого. Но я хочу, чтобы он учился. Поэтому не упускаю ни часа, отпущенного мне Господом, чтобы заработать денег. Правда, порой бывает так тяжело, что того и гляди спятишь. Но мальчик настроен твердо. Он хочет учиться дальше.

Я почувствовал прилив гордости. Вот оно. То, ради чего я хотел стать учителем. Ради осознания того, что в твоих силах сделать мир хотя бы чуть-чуть лучше.

– Это прекрасная… – Я присмотрелся к столу на другом конце спортзала, за которым в окружении родителей учеников сидела Камилла. Она сняла очки и потерла глаза. Выглядела она неважно и с усталым видом изучала какие-то бумаги у себя на столе.

Я снова переключился на миссис Кэмпбелл. Вернее, попытался на нее переключиться. В голове одна за другой вставали картины: мертвое лицо Роуз, Мэрион с книгой в руках, охваченный пламенем дом.

Когда в 1666 году в городе вспыхнул пожар, я принимал участие в его тушении и, рискуя жизнью, обходил горящие лавки, ряды которых тянулись тогда по обе стороны Лондонского моста.

– Да-да, – подбодрил я миссис Кэмпбелл, как будто внимательно ее слушал. – Конечно, еще бы.

Вдруг Камилла накренилась на стуле и, ударившись боком о край стола, упала на пол, судорожно дергая ногами. Это был настоящий припадок – в спортзале, посреди родительского собрания.

Еще до того, как я узнал о существовании Общества альбатросов, жизнь учила меня никогда не поддаваться спонтанному порыву и за милю обходить любой скандал. Плыть по течению, беспристрастно наблюдая за происходящим. Но, похоже, я утратил это умение. Похоже, повзрослев, я вернулся в раннюю стадию юности, в те дни, когда, не сдержавшись, спрыгнул с хоров, чтобы защитить Роуз и ее сестру.

Я сам не заметил, как оказался возле Камиллы. Тут же подбежала Дафна. Камилла уже извивалась всем телом.

– Отодвиньте стол! – скомандовал я Дафне.

Она повиновалась и попросила кого-то из педагогов вызвать скорую.

Я крепко держал Камиллу.

Вокруг нас уже собралась толпа. Толпа из двадцать первого века, нездоровое любопытство которой смягчалось хотя бы видимостью участия.

Судороги отпустили Камиллу. Она пришла в себя, явно дезориентированная и смущенная. С минуту она молчала, лишь пристально смотрела на меня.

Дафна принесла ей воды.

– Отойдем от нее, ей не хватает воздуха, – обратилась она к родителям и коллегам. – Ну же, девочки и мальчики, расходимся.

– Все в порядке, – сказал я Камилле. – Просто приступ, ничего особенного.

Просто. Ничего себе «просто».

– Где… где… я?

Она оглядела зал. Приподнялась на локтях и села. Она очень ослабела. Что-то в ней надломилось. Мы с Дафной помогли ей перебраться на стул.

– Где я?

– В спортзале. – Дафна ободряюще улыбнулась. – Вы на работе. В школе. Все хорошо, дорогая… У вас был приступ.

– В школе, – сонным голосом пробормотала Камилла.

– Сейчас скорая приедет, – пряча айфон, сообщил чей-то папа.

– Со мной все хорошо, – сказала Камилла. Ее смущение прошло. Остались усталость и растерянность.

Она смотрела на меня, нахмурившись и явно не понимая, кто я такой. Или, напротив, слишком хорошо понимая?

– Все в порядке, – повторил я.

Она пристально уставилась на меня:

– Я вас знаю.

Я улыбнулся ей, а заодно и Дафне.

– Конечно, знаете, – мягко произнес я. – Мы вместе работаем. – Затем зачем-то пояснил окружающим: – Я новый учитель истории.

Камилла откинулась на спинку стула. Отпила глоток воды. Покачала головой.

– «Сиро».

Это слово молотом ударило меня в самое сердце. На память пришли слова Хендрика, сказанные много лет назад в разоренном ураганом Центральном парке.

– Я…

– Вы играли на пианино. Я на днях видела вас в пабе… Я…

В мозгу вспыхнули две мысли. Первая: я сплю. Вполне вероятно, что я сплю. Камилла мне приснилась.

Вторая: она тоже старая. Старая, старая, старая. Древняя. Альба. Возможно, ее молодые фотографии – я их видел в «Фейсбуке» – были отфотошоплены. Может, потому меня к ней и тянуло. Может, вот оно, объяснение. А может, я просто ощутил нашу близость, потому что мы не такие, как все. Или она знает меня откуда-то еще?

Одно было ясно: я должен заставить ее молчать. В противном случае она рискует разоблачить не только меня, но и себя. А она мне небезразлична. Уже не было смысла это отрицать. Сколько я ни твердил себе, что спокойно проживу без новых привязанностей, это оказалось ложью. Сплошной ложью. Понятия не имею, почему глаза на эту истину открыла мне именно Камилла, но я убедился: она мне дорога. А значит, я должен ее защитить. Хендрик уже многим навеки заткнул рот и за менее дерзкие проступки. Если ей известно о существовании альб и она вслух говорит о них, рискую не только я – тем, что она меня опознает. Под угрозой ее собственная жизнь.

– Тихо-тихо, успокойтесь. Мы… Nous allons parler plus tard… Я все вам объясню. Но пока молчите. Пожалуйста, поймите меня правильно.

Она попыталась встать, но не смогла. Затем сфокусировала взгляд на мне, и он стал осмысленным.

– Хорошо. Я поняла.

Я поднес к ее губам чашку с водой, и она отпила глоток. Она улыбнулась Дафне и всем, кто сочувственно смотрел на нее.

– Извините. Такие приступы у меня бывают раз в два-три месяца. Эпилепсия. Потом наваливается усталость. Ничего, это скоро пройдет. Я принимаю таблетки, но… Наверно, нужны другие, новые…

Она задержала взгляд на мне. Глаза у нее слипались. Она выглядела одновременно хрупкой и несгибаемой.

– Как вам, получше? – спросил я.

Она чуть заметно кивнула. Я видел, что она испугана не меньше меня.