Лондон, 1599
Все лето и осень я играл на лютне в Саутуарке, часто допоздна. Если городские ворота уже были заперты, домой приходилось возвращаться кружным путем: шагал я порой больше часа.
Но вот погода испортилась, и народу изрядно поубавилось. В поисках работы я обошел все постоялые дворы, но постоянного места не нашел. К человеку, играющему при постоялом дворе, относились намного лучше, чем к уличному музыканту. Я осознал, что принадлежу к вымирающему и никому не нужному племени. Кроме того, здесь верховодила труппа, именовавшаяся «Слуги Пембрука», подмявшая под себя почти весь музыкальный рынок.
Прослышав, что я ищу работу, меня, едва стемнело, подкараулил возле пивнушки «Шапка кардинала» бородатый верзила скрипач Вольстан, прозванный в округе Дубом – то ли за свои габариты, то ли за то, что его лохматая шевелюра напоминала растрепанную бурей древесную крону.
Он сжал мне шею и крепко прижал к стене.
– Оставь ты его, – сказала Эльза, дружелюбная рыжеволосая проститутка, с которой я часто болтал по пути домой.
– Заткнись, девка! – бросил он и повернулся ко мне. Зубы у него сгнили, во рту виднелся лишь неровный ряд почерневших обломков. На меня повеяло дерьмом – если не от ближайшей сыромятни, то точно от него.
– Слышь, малый, не вздумай играть на этой стороне Бишопсгейта. Особенно в Бэнксайде. Иначе тебе крышка. Это все наше. Таким простофилям, как ты, здесь не место.
Я плюнул ему в лицо.
Он схватил лютню за гриф.
– Убери лапы!
– Сначала сломаю ее, а потом твои пальцы.
– А ну, отдай, ты, ворюга…
Тут на него налетела Эльза.
– Эй, Вольстан! Верни ему лютню!
Он размахнулся, готовый вдребезги разбить лютню об стену.
И тут раздался голос – роскошный, низкий, глубокий актерский голос:
– Стой, Вольстан.
Вольстан обернулся: позади стояли трое мужчин, которые, видимо, только что подошли.
– Вот те на! – взволнованно воскликнула Эльза (очень может быть, что она просто изображала волнение) и принялась неторопливо, точно вылизывающаяся кошка, разглаживать складки на платье. Весь этот район, по сути, был театром. Отнюдь не только подмостки. – Это же Ричард Третий!
Разумеется, то был не Ричард Третий. То был Ричард Бёрбедж, знаменитейший в ту пору лондонский актер, – это даже мне было известно. Выглядел он весьма грозно. Внешностью он ничем не напоминал будущих артистов-красавчиков вроде Эррола Флинна, или Тайрона Пауэра, или Пола Ньюмана, или Райана Гослинга. В наши дни ему даже при большом везенье вряд ли удалось бы кого-нибудь склеить, и ему не помогло бы даже самое современное приложение к очередному гаджету. Реденькие пегие волосы, бугристое, как у Рембрандта, лицо с неправильными чертами… Но у него было то, что высоко ценилось в Елизаветинскую эпоху и обесценилось в двадцать первом веке: аура. Некая могучая, труднообъяснимая духовная сила.
– Добренького вам вечерочка, мистер Бёрбедж, сэр, – заискивающе произнес Дуб, опуская лютню.
– Похоже, не для всех он такой уж добренький, – отозвался Бёрбедж.
Я рассмотрел двух других. Один был круглый, как бочка, с более опрятной, чем у Вольстана, бородой. Изъяснялся он с такой заковыристой издевкой, что я догадался: он тоже актер. Похоже, он был изрядно пьян.
– Слышь, ты, пена на бычьей моче, а ну верни парнишке его лютню!
Другой мужчина был строен и хорош собой, несмотря на слишком маленький рот и зачесанные назад длинные волосы – прическа была ему не к лицу. Кроткие, как у коровы, глаза. Как и двое его спутников, он был одет в подбитый ватой, отделанный кружевом и застегнутый на все пуговицы камзол; хотя уже спускались сумерки, я заметил, что камзол отливал золотым шитьем. Сразу было видно: это представитель богемы, но далеко не бедствующий. Образ дополняла круглая золотая серьга в ухе. Я догадался, что передо мной актеры, и не просто актеры, а члены труппы «Слуги лорда-камергера».
– Тьфу ты… Ну надо же! Вы только посмотрите. Ад опустел: все черти явились в Бэнксайд, – сдержанно и язвительно произнес красавчик.
– Ох ты, Шекспир! Собственной персоной! – узнала красавчика Эльза.
Шекспир – это и правда был он – едва заметно улыбнулся.
Эльза повернулась к его толстому, как бочка, спутнику:
– Я и тебя знаю. Ты тоже Уилл, но другой. Уилл Кемп.
Кемп кивнул и с гордостью похлопал себя по животу: – Он самый. – Отдай лютню, – снова потребовал я, и на этот раз Вольстан понял, что проиграл. Он сунул мне лютню и дал деру.
Эльза насмешливо помахала ему вслед оттопыренным мизинчиком:
– Чтоб ты сифак подцепил, хрен поганый!
Все три актера захохотали.
– Да будет вам, пошли, выпьем по кварте в «Королевском пабе», – предложил Кемп.
Шекспир с хмурым неудовольствием глянул на приятеля:
– Ты – прошлогоднее, пропитанное элем яблоко.
Ричард Бёрбедж, не теряя времени даром, уже тискал Эльзу, и та нашептывала ему что-то в ухо.
Шекспир подошел ко мне.
– Вольстан – просто скотина.
– Верно, мистер Шекспир.
От него пахло элем, табаком и гвоздикой.
– Смотреть противно… Но Дуб – он и есть Дуб.
А что, парень, ты хорошо играешь?
Я все еще не пришел в себя и тупо переспросил:
– Хорошо?
– На лютне.
– Надеюсь, сэр.
Он наклонился ко мне ближе.
– Сколько тебе лет?
– Шестнадцать, сэр, – ответил я, решив держаться цифры, которую назвал Роуз.
– А выглядишь на пару лет моложе. И в то же время – на пару лет старше. Твое лицо – загадка.
– Мне шестнадцать лет, сэр.
– Ладно, неважно… – Он слегка покачнулся и оперся рукой о мою грудь, пытаясь удержаться на ногах. Я понял: он пьян, как и те двое. Но он вдруг выпрямился.
– Мы, акционеры «Слуг лорда-камергера», сейчас подыскиваем музыкантов. Я написал новую пьесу, «Как вам это понравится», но постановке необходимо музыкальное сопровождение: там много песен. И нам нужна лютня. Понимаешь, у нас был флейтист, но он умер от сифилиса.
Я молча уставился на Шекспира. В его глазах плясали два золотых огонька – отражения горевшего неподалеку факела.
Кемпу, судя по всему, надоело ждать. Он оттащил Бёрбеджа от Эльзы и бросил мне:
– Завтра в «Глобусе», в одиннадцать.
Не обратив на него внимания, Шекспир кивком указал на лютню:
– Сыграй-ка.
– Прямо сейчас?
– Пока железо горячо.
Эльза принялась напевать незнакомую мне непристойную песенку.
– Парнишка никак не очухается, бедняга, – с притворным сочувствием сказал Кемп. – Пошли.
– Нет, – отрезал Шекспир. – Пусть сыграет.
– Я не знаю, что играть.
– Играй, что душа подскажет. Считай, что нас тут нет. Будь верен сам себе.
Он шикнул на Эльзу.
Четыре пары глаз уставились на меня.
Я закрыл глаза и, думая о Роуз, заиграл мелодию, которую исполнял на днях, и запел:
То солнышко, что днем мне душу греет,
Сегодня хмурится, и радость враз хиреет,
И струны замирают под рукой.
Ее улыбка возвращает счастье,
А хмурый вид – осеннее ненастье…
Я смолк и оглядел обращенные ко мне лица четырех слушателей; они молчали.
– Эля нам! – вскричал Кемп. – Господи, дайте же мне эля!
– А мальчишка-то недурен, – промолвил Бёрбедж. – Песенка, правда, так себе, но на это плевать.
– Поет он тоже так себе, – вставила Эльза.
– Ты отлично играешь, – сказал Шекспир. – Приходи завтра в театр «Глобус». В одиннадцать. Двенадцать шиллингов в неделю.
– Спасибо, мистер Шекспир.
– Двенадцать шиллингов в неделю?
Роуз не верила своим ушам. Было утро. Перед работой мы ходили за водой. Роуз пришлось остановиться и поставить ведро на землю. Я поставил свое. Воду – для уборки, не для питья – мы брали из колодца в конце тропинки, почти в миле к северу от Оут-Барна и садов, так что без передышки было не обойтись. Утреннее солнце отливало зловещим розовым цветом.
– Да. Двенадцать шиллингов в неделю.
– Будешь работать на мистера Шекспира?
– Да. На «Слуг лорда-камергера».
– Том, вот радость-то!
Она обняла меня. Как сестра. Даже больше чем сестра.
Она вновь подхватила ведро с водой, и ее лицо затуманило облачко грусти.
– Что случилось?
– Боюсь, теперь мы тебя почти не увидим.
– Я буду приходить домой каждый вечер. В обход городских стен или через ворота.
– Я не про это.
– А про что же?
– Ты теперь заживешь другой, яркой жизнью, к чему тебе невзрачная рыночная торговка?
– Никакая ты не невзрачная, Роуз.
– Травинка не кажется невзрачной, пока не увидишь цветок.
– Кажется. Травинка всегда невзрачная. Ты вовсе не травинка.
– Ты, Том, не из тех, кто сиднем сидит на одном месте. Ты бежал из Франции. Бежал из Суффолка. И отсюда убежишь. Ты перекати-поле. С тех пор как мы поцеловались, ты боишься лишний раз на меня взглянуть.
– Роуз, если я когда-нибудь и сбегу, то не из-за тебя.
– А из-за чего же, Том? Из-за чего?
На этот вопрос я ответить не мог.
Ведра были тяжелые, но мы уже почти пришли. Вот конюшня; стоявшие в денниках лошади разглядывали нас точно лорды, которые с галереи взирают на порядком наскучившее представление. Роуз молчала. Меня мучила совесть за то, что я солгал ей об обстоятельствах смерти моей матери. Меня так и подмывало рассказать Роуз правду о себе. Рано или поздно придется.
Возле нашего дома нам встретились две женщины. Одна – Старуха Адамс – во все горло орала на вторую. Поносила ее на чем свет стоит.
Вторую женщину Роуз знала по уайтчэпелскому рынку. Звали ее Мэри Питерс.
Это была тихая женщина с печальным лицом, лет сорока. В то время далеко не все доживали до такого возраста. Одевалась она по-вдовьи, во все черное. Старуха Адамс отпустила какое-то особенно забористое ругательство, в ответ Мэри молча посмотрела на нее с такой яростью, что та отшатнулась, как кошка, которую грубо отогнали от добычи.
А Мэри пошла по Уэлл-лейн в нашу сторону.
Судя по ее виду, стычка со Старухой Адамс нисколько ее не расстроила. А вот Роуз при виде Мэри заметно напряглась.
– Доброе утро, Мэри.
Мэри чуть улыбнулась и перевела взгляд на меня:
– Это и есть твой Том?
Твой Том.
Я и смутился, и обрадовался. Значит, Роуз рассказывает обо мне. Значит, я ей не чужой. Сразу возникло чувство надежности и собственной неподдельности, словно я занимал именно мне предназначенное место.
– Да. Да, он самый. – Роуз слегка зарумянилась. Чуть порозовела, как облачка на утренней зорьке.
Мэри понимающе кивнула.
– Его сегодня не будет. Вам с Грейс на радость.
– Правда? – с заметным облегчением отозвалась Роуз.
– У него жар. Будем надеяться, это сифилис, верно? Я ничего не понимал.
– О ком вы?
Мэри чуть поежилась, будто сболтнула лишнее.
– Да о мистере Уиллоу, – объяснила Роуз. – Он у нас на рынке главный.
Мэри уже шагала прочь, бросив через плечо:
– Ладно, увидимся.
– Обязательно!
По дороге к дому я попытался расспросить Роуз о мистере Уиллоу.
– А, ерунда. Он малость строг, только и всего.
Она чуть помолчала, а потом заговорила о Мэри. По словам Роуз, Мэри появилась в округе несколько лет назад и всегда держалась особняком. Своим прошлым ни с кем не делилась, и Роуз почти ничего о ней не знала.
– Женщина она добрая. Но загадочная. Как ты, даже хуже. Но тебя я все-таки разгадаю. Расскажи мне что-нибудь о себе. Хоть капельку. Самую крошечку.
Даже принадлежи мне все золото Стрэнда, я все равно остался бы жить в скромном домике на Уэлл-лейн – при условии, что ты будешь со мной, – подумал я, но не сказал этого вслух.
– Вчера я видел, как в Темзу, прямо за Нонсач-хаусом, на глазах у толпы упал лодочник. Я тогда пожалел, что тебя нет рядом: вот бы подивилась вместе со мной.
– В отличие от тебя я не люблю жестоких зрелищ.
– Да он наверняка выжил.
Она бросила на меня подозрительный и одновременно скептический взгляд, и я поспешил перевести разговор на другую тему:
– Мне нравится, как ты заботишься о Грейс. Нравится, что ты знаешь себя. Нравится, как ты обустроила жизнь, создала уютный дом, хотя у тебя было столько потерь… Ты умеешь найти красоту даже там, где ее нет. Ты – яркий блик света в грязной луже.
– В луже? – смеясь, повторила она. – Извини. Продолжай… Я изголодалась по комплиментам. Давай-ка еще!
– Мне нравится твой взгляд на вещи. Нравится, что ты пытаешься разобраться в природе вещей, а не плывешь бездумно по течению.
– Я же не какая-нибудь бледная дама, проводящая жизнь в театре, я – торговка фруктами. Простушка я, вот кто.
– Я много кого встречал, но ты меньше всех походишь на простушку.
Она коснулась меня рукой.
– Посмотри, я одета в лохмотья вперемешку с мечтами.
– Тогда тебе лучше отбросить их.
– Мечты?
– Нет.
Я стоял почти вплотную к ней. И не отрываясь смотрел ей в глаза. О том, чтобы сбежать, не могло быть и речи. Раньше я и не догадывался, что искал именно ее, а теперь, когда наконец нашел, не знал, что делать. Казалось, меня быстро и неудержимо кружит, точно семечко платана, уносимое переменчивым ветром.
– Ну же, давай, – шепнула она. – Не бойся быть счастливым. Не то будет поздно.
Наши губы сомкнулись; закрыв глаза, я вдыхал запах лаванды и Роуз; душу мою охватили одновременно сильнейший страх и всепоглощающая любовь, и я понял, что страх и любовь – это одно и то же чувство.
