Глава 11. Две встречи

Жизнь в городе размером чуть больше миллиона интересна тем, что несмотря на обилие людей на улицах, в магазинах и особенно в транспорте, ты все время рискуешь наступить на собственные пятки. Куда бы ты ни пошел, что бы ни делал – тебя увидят в самый неподходящий момент самые неподходящие люди. Много или мало у тебя знакомых, это не важно. Теория вероятности здесь не работает. Поклонники субъективных теорий мира легко согласятся со мной, все остальные просто не существуют.

Как только я получил от Вики первый гонорар по делу о профсоюзе, я отправился менять свою неказистую китайскую куртку на пальто английского джентльмена. В торговые центры я хожу лишь в случае острой нужды. У меня нет знакомых, которых я мог бы встретить в подобном месте. Насколько можно было судить, у него – тоже. Но так был прописан сценарий: мы пересеклись в самом горячем и самом главном месте всякого уважающего себя торгового центра – на фудкорте. Я был с огромными пакетами, в которых лежали едва отыскавшиеся во всем богатстве выбора джинсы без потертостей, спущенной ширинки и живописных дыр и серое укороченное пальто. Он же сидел за столиком с пластиковым стаканом кофе в руках.

Алексей Жильцов выделялся на фоне жизнерадостной беззаботной публики молла худобой, застиранным свитером, острым носом, неприкаянностью во взгляде, неуверенностью позы, одним словом, – всем. Если бы в нашей местности водились торнадо, я бы решил, что он попал сюда именно этим способом, потому что поверить в то, что мужик пришел сюда по доброй воле, очень сложно.

Рядом с Жильцовым сидела женщина лет сорока, довольно приятной внешности, но одетая бедно и оттого, казалось, неопрятно. Увидев меня, Жильцов приветливо помахал рукой. Я и сам искренне обрадовался, потому что утром не имел возможности поблагодарить его за то, что, бросив свои газеты, он дотащил меня до Викиной машины, когда я грохнулся в тот странный обморок. Пока же он возился со мной, молодчики из службы безопасности завода отволокли от проходной все газеты из нового выпуска.

– Там, наверное, была добрая половина тиража? – спросил я, чувствуя вину.

Он махнул рукой и почему-то виновато улыбнулся сам.

– Ерунда. Мы сказали свое слово. А ты-то чего упал?

– Недоразумение. Спасибо, что помогли.

– Моя жена Людмила. – Жильцов протянул белую тонкую руку, показывая на свою спутницу. – А это мой новый знакомый, Александр.

Женщина вдруг подняла большие грустные глаза и тихо, но отчетливо проговорила:

– Не слушайте его, Александр. Вы еще молодой, у вас все получится, не надо никому ничего доказывать.

Я не знал, что ответить, поэтому промолчал, раздумывая, как бы повежливее откланяться.

– Люда, посмотри за Полей, мы с Сашей тут сами, – с раздражением ответил Жильцов, и я понял, что их перебранка началась задолго до моего прихода. Им обоим, наверное, было неуютно в этом покупательском рае среди манящих витрин и соблазнительных запахов.

Кофе был один на двоих, жена забрала у Жильцова стакан с видом монастырского настоятеля, застукавшего послушника в обществе куриной ножки в постный день.

– Сколько можно уже бороться? Когда жить-то будем?

– Люда! – Жильцов кивнул в мою сторону.

Я уже открыл рот, чтобы соврать про срочные дела, по которым мне без минутного промедления надо бежать, но эти двое были уже прилично намагничены друг другом и моей вялой, растраченной на шопинг энергии не хватило, чтобы вставить даже слово.

– Посмотри! Дочки ведь у нас. В садике у кого колечки, у кого сережки, а мы платье ей купить не можем. За сестрой донашивает. Так сейчас не делает никто. Новое детям покупают…

Как назло, в этот момент Поля, игравшая на детской площадке, подбежала, ткнулась с разбегу отцу в бок и завороженно прошептала:

– Платье, как у принцессы.

Мечту этого ребенка можно было понять: на девочке была надета когда-то белая кофточка, со временем пожелтевшая на груди и животе, а на поясе болталась пышная юбка в розовых и голубых синтетических розочках. Невооруженным взглядом было видно, что юбка сделана из самого дешевого полиэфира, возможно, даже небезвредного. При малейшем движении юбка загоралась яркими перламутровыми бликами. Наверняка ребенок уже начал ощущать на себе всю тяжесть социальной несправедливости.

Ноздри Жильцова раздулись, заиграли желваки, он побледнел и заговорил, медленно выталкивая слова:

– Как же не бороться, Лида? Одну ветку об колено переломишь, а несколько веток…

– …секатором порежешь! – бесцеремонно прервала она его. – Хватит уже, слышали! Слышали! И про маленьких собак, которые гурьбой дикого медведя загоняют. Тоже слышали! Вот где сидит!

Отчаянным жестом она резанула себе около горла и продолжала:

– Только порушат ли собаки медведя или нет – еще шанс должен выпасть, а когда собаки сами друг другу с голоду глотки грызут, таких примеров всякий день полно.

– Может, мне еще в День босса директору попец подлизать?! – воскликнул Жильцов зло и отчаянно.

– Начальник – что детский подгузник: всегда висит на твоей заднице и всегда полный! – почти кричала женщина. – Другие мирятся, и ты смирись. А то связался с этим профсоюзом…

На нас начали оглядываться. Заметив это, жена Жильцова махнула рукой и нервной походкой устремилась от нас в сторону детской площадки. Расстроенная Поля поплелась за мамой.

Жильцов вздохнул.

– Жена моя на самом деле все понимает. Она сама кассиром раньше работала. Знает, как у них недостачи из зарплаты списывали. Покупатели воруют, кладовщики воруют, начальство на камерах и охране экономит, а расплачиваются девчонки на кассе.

– А сейчас ваша жена не работает? – поинтересовался я.

– Дочка младшая болеет постоянно. Приходится сидеть. Кстати, ты куда сейчас? – вдруг оживился Жильцов.

– Вообще-то домой.

– Пошли, я тебя кое с кем познакомлю, это недалеко, – заговорщицки подмигнул профсоюзник, махнул рукой жене и с явным облегчением улизнул с открытого праздничного пространства кафетерия.

Я едва поспевал за ним. Жильцов почти бежал, лихорадочно подбрасывая ноги, как будто на его «прощайки» что-то налипло и он отчаянно пытается отряхнуться. Оказавшись на улице, мой спутник преобразился: повел плечами, приосанился и утянул меня в одну из боковых дверей крытого рынка, примостившегося сразу за моллом. Над дверью одна под одной расположились вывески: «Горячие туры» и «Горячие сосиски». Нас, как оказалось, интересовала вторая.

За прилавком «Горячих сосисок» стоял пожилой мужчина, крепкий, с красноватым, распаренным от печи крупным лицом, с густой седой шевелюрой, в которую на манер короны был воткнут белый поварской треугольник.

– Митрич, как дела? – с порога закричал Жильцов, растопырив худые руки, как будто бы мог дотянуться до повара через стеклянный барьер витрины.

– Как сажа бела! – радостно откликнулся Митрич. – Работаешь, работаешь, нащата, а как на пенсию выйдешь, раз и пять лет пролетели!

– Так ты пять лет уже на свободе?

– А то, нащата!

– А ведь как вчера!

– Не говори, Лексей, не говори.

Седовласый мужчина скосился на меня, и Жильцов представил меня как своего знакомого.

Продавец горячих сосисок оказался бывшим водителем погрузчика на «Русском минерале». За вступление в независимый профсоюз Митрича сначала вывели в простой на полгода, сократив заработанную плату на треть, а потом, когда рабочий отказался выходить из профсоюза, незаконно уволили якобы за нарушение трудовой дисциплины.

– Все за год до пенсии, нащата, – покачал головой Митрич. – Но, вишь, вовремя я в профсоюз-то вступил. Аж в Верховном суде, нащата, дело мое рассматривали.

Хотя загадочная «нащата» сбивала с толку, общий смысл дела был ясен.

Я подумал, пусть профсоюзная газета горячилась в запале борьбы, но разве в сущности они не правы? Чем можно оправдать Селиверстова и дирекцию завода, если они борются с такими, как Митрич, вынуждая их обращаться за собственной пенсией в Верховный суд? Разве по таким, как Селиверстов, не плачет тюрьма? Кто он по своей сути – жирующий юрист, кофейный гурман, пытающийся с помощью эксперта и словесной эквилибристики заткнуть рот правде.

– Есть, что ли? – вдруг перешел на шепот Жильцов.

– Хорошим людям всегда есть, – прозвучал загадочный ответ.

Не успел я ничего понять, как в руке у меня оказался живодрегущий целлофановый стакан с прозрачной жидкостью. На одноногий столик а-ля фуршет Митрич лично вынес по булке с сосиской и повесил на дверь табличку «Закрыто».

– За тебя, Лексей, за профсоюз, дай бог здоровья! Хорошее дело делаете! – провозгласил Митрич и чокнулся с нами стаканом с чаем. – На работе не пью, нащата.

– Вот, возьмем, к примеру, Гоголя, – вдруг заговорил Жильцов, задорно, по-мальчишечьи, стрельнув глазами, чем сразу напомнил, что я прозвал его Мальчиком-Носом в нашу первую встречу.

– Почему Гоголь так упорно бичевал нравственные пороки человека, а, филолог? – обратился ко мне Жильцов.

С чего Мальчик-Нос решил, что я филолог? Потому, что моя тетка – филолог?

Увидев мое замешательство, Жильцов переспросил:

– Ты ж филолог?

– Нет, – честно признался я.

– А кто ты?

– Студент. В ветеринарке учусь.

Жильцов одобрительно присвистнул:

– Ветеринар – это даже лучше, чем филолог! Ну тогда про Гоголя я тебе сам расскажу. Гоголь ведь жил еще в позапрошлом веке. А тогда думали, что власть дана от Бога. То есть кто дворянином родился, тот и должен быть дворянином, кто помещиком – тот должен быть помещиком, крестьянин – уже не станет никем, кроме крестьянина. Сама по себе идейка паршивая, но Гоголь Карла Маркса не читал, поэтому писал о том, о чем знал. Вот, он же почему свиные рыла да кривые рожи в своих текстах выписывал? Потому что хотел сказать: «Люди, изменитесь! Начальники и городничие, помещики и сам царь, думайте о народе и тогда заживем!» Понял?

Я кивнул, было любопытно послушать продолжение такого лихого захода.

– Советское время все изменило. В советское время мы привыкли, что если начальник совсем плохой, то его можно снять, выразить, так сказать, недовольство коллектива, и на тебе – не засидится, – продолжал Жильцов, размякая от выпитого. – А сейчас опять хозяева́ пришли. Как хочешь – либо смирись, либо увольняйся. Куда в такой ситуации рабочему идти? Только в профсоюз. Таких, как мы, ведь мало. Обычно как бывает – выбился человек в профсоюзные лидеры, наобещал, а через пару месяцев глядишь, а он уже под дудку начальства пляшет. Все в деньги упирается.

Митрич слушал внимательно, и, хотя пили мы, а не он, в глазах его я увидел влагу искреннего восхищения. Вороватым движением он задернул жалюзи и налил нам еще, почти до краев.

– Вы, конечно, знаете об убийстве Захарова? – Я собирался спросить об этом с первого момента встречи.

Вика странным образом зацепила меня своим предположением о том, что Жильцов намеренно замалчивает это убийство. Сам по себе вопрос был настолько нетривиальным и, конечно, бестактным от чужого человека, что я придумал, как начать, только выпив водки.

Жильцов моргнул и одним движением влил в себя весь стакан.

– Как не знать. Михаил Захаров хороший был мужик.

Я тоже допил свой стакан и продолжал:

– Он же был ваш заместитель?

– Да, работали вместе десять лет. Надежный был мужик, хоть и не могу сказать, что большой активист. А ты откуда про это знаешь?

Увидев, что стаканы наши опустели, а разговор перешел на траурную тему, явно требовавшую градуса, Митрич налил нам снова, на сей раз только до половины.

– Как же не знать? – искренне удивился я. – Газеты об этом написали. Убили-то странно. Вернее, страшно. Ну и моя тетка теперь следит за всем, что связано с вашим профсоюзом.

Я внимательно наблюдал за выражением лица Жильцова. Несмотря на упоминание Вики, журналист не проявил никаких признаков беспокойства, как человек, который не чувствует за собой вины, он лишь быстро отвел глаза, внезапно помутившиеся от слез.

– Вы ведь тоже наверняка написали о своем товарище? – каверзно поинтересовался я, чувствуя себя сволочью, однако я не мог остановиться на полпути.

Жильцов кивнул:

– Да, конечно, – буркнул он, потом взглянул на меня и вдруг поспешно добавил: – То есть я хотел… Конечно, мы хотели написать… – бормотал он, глядя в стол. – Даже подготовили материал. Но следователь, как ты понимаешь, первым делом в редакцию пришел. И попросил в интересах следствия не печатать ничего, чтобы шума раньше времени не поднимать. Потом, как убийцу поймают, сделаем большой материал на страницу.

Мы посмотрели друг на друга. Несмотря на выпитые два стакана водки, Жильцов выглядел вполне трезвым. Глаза его перебегали с меня на Митрича, который стоял рядом, понурив голову, и ни на кого не смотрел. Тонкие белые, совсем не рабочие пальцы Жильцова с просвечивающими ве́нками мяли пустой пластиковый стакан. Он вздохнул и проговорил скорее себе, чем нам что-то вроде: «такие дела, такие дела». Глядя на его жалкое, замученное бессонницей и безденежьем лицо, на эти тонкие болезненные пальцы, на чрезмерную нервозность от одного упоминания о смерти, было трудно представить, чтобы такой человек мог исполнять роль криминального босса, хладнокровно отдающего указания об убийстве кого бы то ни было. Нет, конечно же, Виктория сама себя перемудрила.

Домой я возвращался в смутном настроении. До вечера оставалось совсем ничего, нужно было ехать к Виктории на встречу с Селиверстовым. Но то, что я услышал сегодня от Жильцова и пенсионера «Русского минерала» Митрича, уже никак нельзя было отнести только к красивым словам, за которыми не стояло дел. Жильцов не был обыкновенным профсоюзным горлопаном, каким его пытался выставить главный юрист завода. Алексей Жильцов искренне верил в то, что говорил, а пример Митрича подтверждал, что профсоюз действительно был опасен для Селиверстова и Карнавалова, потому что заставлял эту зарвавшуюся шайку уважать закон. И тот факт, что администрация вешала всех собак на профсоюз, нисколько не удивлял. Теперь стало окончательно понятно, почему Карнавалов и его прислужник Селиверстов ненавидят Жильцова и газету, а вот упорство Вики, занявшей сторону администрации, уже начало раздражать. На этом фоне позиция Миллер, взявшейся защищать профсоюз, казалась более чем прочной, и вот это обстоятельство было самым опасным.

Дело в том, что Примадонна была руководителем не только помощницы Селиверстова, но и Виктории. Однако тех пор, как Витория защитила диссертацию и занялась собственной практикой, между ней и ее бывшим научным руководителем общение происходило довольно удивительным образом. Они следили за научной деятельностью друг друга, но при этом старались лично не пересекаться. Миллер продолжала считать, что яйца курицу не учат, а Вика в свою очередь полагала, что курица – не птица.

Думаю, на сей раз Миллер собиралась растоптать Викторию при свидетелях. Эта хитрая дама ни за что не вышла бы на ринг, не будучи уверенной в победе. Миллер владеет словом ничуть не хуже Вики, а дело «Русского минерала» можно выиграть без всякого анализа текстов и вообще без какой бы то ни было лингвистики – только на одном общественном мнении. Может быть, формально Селиверстов и Виктория правы, но моральный закон на стороне профсоюза и рабочих. И тут я был совершенно согласен с Примадонной.

Какие аргументы могли бы вправить Виктории мозги, я не представлял. До прихода Селиверстова у меня оставалась пара часов, и я решил, коль уж с Викой вышел облом, попытаться вправить мозги другой, не менее упрямой особе. Ну или себе, поскольку в таких делах, как известно, выход готовой продукции может быть самым неожиданным.

Время было подходящим – конец рабочего дня. Битый час я потерял, стоя перед салоном «Мармелад» и дергаясь, как от пощечины, всякий раз, когда открывалась дверь. На улице было холодно, шерстяное двубортное пальто по середину бедра, может быть, и смотрится солидно и модно по сравнению с курткой, но все-таки это не лучший выбор для русской зимы. Самым оптимальным вариантом стало бы зайти в кафе напротив, сесть у окна, согреться чаем или кофе… Но я боялся, что пропущу ее. С некоторых пор Марго как будто научилась ускользать, растворяться в воздухе.

В руке я держал диск и сам себя спрашивал: «Что за… романтическая выходка?»

Пару дней назад я задал вопрос в нашем с друзьями приватном блоге, мол, так и так, друг просил узнать: девушка отшивает без объяснения причин… Они все поняли, конечно, но даже Альберт, самый тонко воспитанный из нас, я бы даже сказал мажорно-светский, посоветовал лишь цветы и ресторан. Остальные советы были еще более стереотипными.

Сейчас я, как полный идиот, сжимал в замерзшей руке диск с фильмом «Завтрак у Тиффани». Еще раз внимательно рассмотрев на обложке легкомысленную Одри Хепберн с мундштуком в руке, я вдруг почувствовал себя ржавым топором, воткнувшимся в затылок дирижера симфонического оркестра во время спора об исполнении Баха. Аргумент вроде бы прозвучал, но вряд ли будет засчитан. Какая самонадеянность! Неужели я правда хотел, чтобы Марго примерила этот фильм на себя, на нас с нею? Идиот. Тлетворное влияние филфака. Я спрятал диск за пазуху и решил, что лучше вообще без всего.

Когда я уже вконец задубел, дверь открылась и Марго пошла. Марго пошла, а улица, наоборот, остановилась. Я мысленно поблагодарил себя за то, что не ждал в кафе: сердце и без всякого кофе пустилось вскачь как бешеное, я едва догнал ее, несильно придержав за рукав. Она обернулась, и глаза ее сверкнули страхом и, кажется, жалостью или даже неприязнью.

– Стой, Марго, – повторил я, теряя волю под этим взглядом. Она обвела меня с ног до головы: новые джинсы, пальто… Шляпу с маленькими полями я купить не успел и потому решил вообще не надевать ничего на голову. Улыбка пробежала по ее лицу, но этой улыбке невозможно было дать определения, кроме того, что это было чертовски обидно.

– Маргарита, нам надо поговорить.

Она вздохнула и тихо спросила:

– О чем?

– Нет, не поговорить, – соображал я лихорадочно. – Ты ушла, я знаю, ты не выдержала. Со мною сложно… Подожди, не говори ничего… Подожди.

Я силился вспомнить цитату про то, что самым большим преступлением в любви является хранить мертвое и рвать живое. Но это перед компьютером все вспоминается легко и пишется красиво, а на улице, под взглядом Марго, не вспомнилась даже эта банальность.

– Вот, – неожиданно для самого себя громко крикнул я и рванул из внутреннего кармана «Завтрак у Тиффани».

Марго дернулась в сторону, испугавшись, но увидела диск и поняла, что угрозы нет. Как такая мысль вообще могла прийти в эту красивую голову? Она снова подошла.

– Одри? – проговорила Маргарита, и я мучительно покраснел. Вот я осел! Одри Хепберн – икона стиля. Наверняка Марго пересмотрела все фильмы с ней и уж точно этот – про девушку, бегущую от себя и от любви.

«Я не настаиваю, что у нас так же, но, может быть, ты найдешь что-то для себя и захочешь поговорить?» Этого произнести я тоже не смог, но, протягивая диск, посмотрел на нее так выразительно, как только мог себе вообразить.

– Не надо, – глядя с жалостью, сказала она. – Не хочу выяснять отношения.

– Марго, это была практика от института. Всего два месяца, даже меньше. Все закончилось. Возвращайся! Я понимаю, меня долго не было, и в этой квартире есть минусы: далеко до работы, у нас не было некоторых вещей… Но можно найти другую квартиру… Хочешь? У нас с Викой сейчас новое дело… Микроволновка, стиральная машина…

– Вот ты снова не слышишь, – вздохнула она и торжествующе улыбнулась.

– Что? – пробормотал я, понимая, что все мои аргументы биты и опять не ясно чем.

Марго отвела мою руку с диском и вдруг сказала то, что я даже физически не мог принять. Слова как будто ударялись о мою голову и отскакивали во все стороны.

– Не ходи за мной. Поздно уже. Два месяца назад все это надо было говорить. А теперь у меня другой, понимаешь ты, нет? – сказала она и резко развернулась так, что ее светлые волосы с тяжелыми завитыми концами ударили ее по спине. Она шла к остановке, не оглядываясь.

– Другой? – Я не мог проникнуть под звуковую оболочку этого слова. – Другой? Просто из-за отсутствующих полочек в ванной? Любовь не пережила полочек в ванной?

Вдруг она остановилась, повернулась и посмотрела на меня – как будто ударила в солнечное сплетение. Я никогда раньше не видел такого разочарования в глазах и не хотел бы видеть этого снова.

– Любовь не пережила того, что ты такой дебил, – сказала Марго и прыгнула в подъехавший автобус, который тут же показал мне свою тупую белую задницу.

К Виктории я завалился в новом образе и в полной прострации. Дверь открыл своим ключом. Она даже не подняла глаз от газет, когда я поинтересовался, можно ли переночевать. Вернуться в ту квартиру, где мы жили с Марго, казалось невыносимым.

Тетка лежала на диване, на животе, опиралась щеками на подбородок. Заварив на кухне чай, я обнаружил ее в том же положении.

– М-м-м, что? – Она откинулась на спину.

– Ты спала?

– Да. Вроде бы да. Хотя не знаю, но идея хорошая. Разбуди меня, когда придет Селиверстов.

– Я останусь сегодня у тебя? – снова спросил я.

– Ночью я буду работать. Но вообще, конечно… – Вика кивнула в сторону гипсокартоновой стены, показывая, что кровать в моем распоряжении, отвернулась и моментально уснула снова. Даже ее паранойя не выдерживала этого чудовищного темпа работы.

В моей же собственной пирамиде потребностей сон сейчас занимал далеко не первое место. В основании пирамиды залегло острое желание разобраться или хотя бы просто набить рожу… Я пока не знал, кто этот другой, но ненавидел его самой настоящей эволюционной ненавистью. Другой казался мне улыбающимся адским клоуном, торжествовавшим победу. Клоун в желтых штанишках, чучело в драном пальто. Подлый наглый вор.

Несмотря на острое желание пойти караулить у ее дома или бросить все и поехать путешествовать автостопом, я все же нашел в себе гордости и разума остаться дома, открыл ноутбук и вошел в группу «Философия эротики», откуда недавно получил «оригинальные» советы насчет цветов и ресторана. В этой группе зависали четверо моих бывших одноклассников и я. Мы давно разлетелись кто куда, но старая дворовая дружба все еще жила благодаря интернету. Эротичными в нашей группе признавались почти любые новинки техники, машиностроения, последние достижения в сфере IT и, конечно, женщины.

Вечером все участники были онлайн. Мое появление в сети после практики в деревне вызвало дружные лайки и приветствия. Наконец-то можно было оторваться за все те недокачанные мегабайты, которые зажали провайдеры.

Скинув реплику о том, что по старой памяти пишу за деньги курсач одному нерадивому поцу с филфака и тема курсача «Измена в литературе», я сразу же узнал кое-что новое о войне полов и разнице между мужчинами и женщинами от моих бывалых, как они себя, безусловно, представляли, друзей. Существуют ли загадочные роковые женщины в наше время? Только что вернувшийся из армии Паша выразился по существу вопроса предельно ясно:

«Так просто?» – набрал я.

Паша ответил, как отрезал:

Глубокое умозаключение про мушкет, видимо, проистекало из исторических данных о конце эпохи рыцарства в прямом смысле этого слова. Нельзя было не согласиться: мушкет действительно сводил все ухищрения латников и кузнецов к абсолютному нулю. С изобретением мушкета рыцари действительно исчезли, но ведь им на смену пришли джентльмены. В общем, мысль Паши казалась недодуманной.

Конечно, заход с курсачом мало кого обманул. Посыпались вопросы, и я уже пожалел, что спросил. Вообще человечество – ужасный собеседник. Люди мало понимают, но каждый при этом хочет сказать. На самом же деле личный опыт ничтожен по сравнению с тем, что мы прочитали или посмотрели. Мы все люди культуры, как бы ни развивались мировые события. А что такое культура? Это куча разрозненных подробных и при этом противоречащих друг другу инструкций, как поступать или не поступать в каждый конкретный момент жизни. Началось все, конечно, с Библии, а дальше эстафету божественного огня переняли так называемые светочи нации, то есть писатели. У кого как, а у пишущих на русском языке получились сплошные вредные советы.

Что такое «Анна Каренина», как не подробная инструкция, согласно которой можно точно попасть под поезд общественного мнения. А «Преступление и наказание»? Как доиграться до убийства, любуясь собственной гениальностью. «Евгений Онегин» – сборник рекомендаций, как нужно отмораживаться, чтобы потерять любовь всей своей жизни. «Чайка» Чехова – как вынести мозг окружающим и в конце концов самому себе. Российская культура вообще любит все советовать от противного. Не зря же в русском языке одного отрицания в предложении недостаточно: «я ничего ни о ком не знаю и знать не хочу». Может быть, поэтому мы такие не позитивные? Вся наша культура только и говорит: не делай, не говори, не попади, не думай, а вон, смотри, этот думал-думал, и что получилось, старушку зарубил!

Лично я не мог совладать со всем этим валом мирового опыта, с этой смесью из прочитанного прочувствованного, ложно трактованного, забытого и криво вспомненного: я перестал следить за дискуссией моих друзей в чате, чтобы они не раздавили меня, как грузовик давит лягушку на автостраде.

Сегодня мы кардинально не совпадали.

Я попрощался, сказав, что все «ОК», и вышел из чата.

Вика открыла мутные от сна глаза.

– Ну, что сказала Маргарита? – поинтересовалась тетка первым делом, широко при этом зевая.

– Откуда ты?.. Впрочем, ладно, можешь не объяснять. Ты сделала выводы на основании того, что я решил ночевать у тебя. После всей моей борьбы за независимость диких папуасов других предпосылок, кроме внезапно возникшего отвращения к нашей с Марго квартире, быть не может. Ветеринарка находится ближе к моей квартире, чем к твоей. Значит, это связано с Марго. Еще вчера я ночевал у себя, и все было в относительном равновесии. А сегодня все изменилось, значит, сегодня я виделся с Маргаритой.

Виктория стремительно поднялась, села и улыбнулась хитро:

– Молодец, – сказала она удовлетворенно. – Вообще-то я просто так спросила.

– Вообще-то я в курсе, что ты блефовала, просто хотел рассказать, – в тон ей ответил я: – Она сказала, что есть другой.

Виктория нахмурилась.

– Очень ожидаемо.

– Почему?

– Это прямое следствие из моей теории.

– Какой теории? Про девочку с окраины? Так мы с тобой с еще худшей окраины. И что?

– Я не говорила, что она с окраины. То есть не в географическом смысле.

– А в каком?

– В ментальном.

Тетка отправилась на кухню, и я поплелся за ней.

– Я не понимаю, что я сделал не так?

– Вот, «не понимаешь». Сколько бы ты еще не понимал? А девушке хочется колечко, хочется в Турцию, девушке хочется машину, хочется платье примерить. А ты что сделал? Взял, закрыл ее в квартире, откуда ей на работу на трех транспортах добираться, а сам смотался. Это никуда не годится.

– Но я готов… Даже и черт с ним – колечко, – промямлил я.

– Сопливых вовремя целуют, дорогуша, – хмыкнула Вика и добавила примирительно: – Она не обязана ждать, когда ты доучишься и закончишь диссертацию. Кстати, на твоем месте я бы возблагодарила бога за ее практичность и неназойливость: поняла и добровольно отчалила! И вообще, впредь сам тоже никогда не играй на чужой территории. Ну зачем ты притащил ей «Завтрак у Тиффани»? Хипстерство какое-то, а ты ж не хипстер…

– Ну а что я должен был, по-твоему, сделать?

– Ну, не знаю… Подождал бы ее в темном переулке, сдвинул бы брови и прочитал трагически-ужасным голосом:

Я вздохнул и изобразил тоску: Вика читала мне шуточные стихи Владимира Соловьева – пародию на любовную лирику символистов: «Очень смешно!»

Вика сделала еще более суровый вид и, понизив голос, закончила:

– Сволочь ты, Вика. – Я отправился к себе.

– Почему сволочь-то? Ну смешно же!

Я покачал головой:

– Не смешно.

– Да? Ну миль пардон. Я не знала, что все так серьезно.

Я пожал плечами: откуда я знаю, серьезно или несерьезно. Спорить с Викторией все равно не имеет большого смысла, она-то сама прожила со своим мужем только полгода, после чего драпала от него, как французы от русских войск на речке Березине. При ее внешности поклонников у нее хоть отбавляй, но она предпочитает быть одна. Вряд ли такой человек способен дать дельный совет об отношениях. Вика как будто прочитала мои мысли.

– Дело не в количестве реального опыта, а только в механизмах психики, – подавив зевок, проговорила она. – Пути образования эмоций, склонностей, привычек вполне постижимы. Никакой тайны в чувствах нет. Закономерности для всех одни и те же. Не зря же мы сочувствуем героям литературы и понимаем, почему один герой ведет себя так, а другой по-другому. Ты бы ни за что не поверил, узнав, что Штольц умер от ожирения сердца на собственном диване, а Обломов открыл шляпный пошивочный цех в Лейпциге. Или что Татьяна Ларина покончила жизнь самоубийством? А ведь эти персонажи даже не существуют. Так почему я не могу предсказать твою Марго?

– Действительно, почему? – усмехнулся я. – Католические монахи и священники веками исповедовали семейных прихожан, и те даже находили их советы полезными. А семинары по бизнесу и всяким там коуч-технологиям чаще всего ведут люди, которые за свою жизнь не заработали в бизнесе ни рубля! Ты понятия не имеешь об этой девушке. Она стрижет и завивает тебя несколько раз в месяц, и вы разговариваете о прическах и ногтях. Вот и все, что ты о ней знаешь.

Вика не смутилась, а посмотрела на меня с нежностью и жалостью, налила чашку чая и молча вернулась в зал, чтобы снова пристроиться к своим газетам. Время от времени мы встречались глазами. Таких откровенных по меркам нашей семьи бесед мы не вели давно, и никто из нас не мог успокоиться сразу.

– Слушай, – вдруг проговорила тетка примирительно, – ну если этот другой так тебя задел, то есть еще одно средство.

– При чем тут другой? Гондон какой-то. Подождал, когда я уеду. Свинья.

– Ты сейчас не прав, – возразила Виктория. – Ты используешь семантический метод создания негативной категории «другой». А это тупиковый ход мысли.

Я честно сделал попытку переварить то, что она сказала, но это было несъедобно.

– Ты создаешь образ внешнего врага, – пояснила Вика. – Кто-то пришел, что-то украл. Гондон. Свинья. Но мысли о внешней угрозе только мешают разобраться с проблемами внутри.

– И твой способ поможет разобраться? – Несмотря на вычурность выражения, я начал различать кое-что здравое в ее речи. Но Вика не успела договорить: раздался звонок в домофон, приехал Селиверстов.

Виктория нарисовала на носу воображаемый крестик, что на нашем детском языке значило – «я зарубила на носу, продолжим позже».