Мы стоим на углу улицы. Вокруг нас бегают люди в форме: полицейские, санитары, детективы. Они снуют туда-сюда, иногда собираются группами у машин, рядом с одноэтажным оштукатуренным зданием, на импровизированном командном пункте. Всеми руководит детектив Роберт Дэвис. Склад обнесли желтой лентой. На ней написано: «Полиция. Вход воспрещен». Однако я тоже стою за ограждением с толстым кусачим шерстяным одеялом на плечах. Я смотрю, как многочисленные люди в форме то и дело подныривают под ленту. Проходят внутрь, а потом выходят. Санитары несут носилки; на них лежит тело, примотанное к носилкам эластичными лентами и накрытое одеялом.

Эстер.

Быстро сгущаются сумерки. Машин на улице все больше; в час пик они еле ползут, бампер к бамперу. На узких чикагских улицах все время час пик. Сейчас же всех тормозит еще и скопление в нашем квартале. Все притормаживают, чтобы посмотреть, что происходит, еще больше задерживая движение. Водители и пассажиры удостаивают беглыми взглядами и меня под кусачим шерстяным одеялом; я прикладываю к затылку пакет со льдом. Они смотрят, как из склада выносят Эстер. Подъезжают журналисты, бригада из выпуска новостей с микрофонами и камерами; полицейские не пропускают их к детективам, сотруднику склада, тоже закутанному в одеяло, и ко мне.

Гудят клаксоны.

В ноябре в Чикаго темнеет раньше пяти вечера. Солнце склоняется к западу, уходит в пригороды, исчезает над разноуровневым домом моих родителей, оставляя слабые следы света. Небо становится кобальтовым. Рядом со мной стоит Бен, он положил руку мне на плечо, хотя я почти не чувствую ее веса. Не знаю, как он сюда попал; не помню, чтобы я ему звонила. Может быть, и звонила.

Я неотрывно смотрю на Эстер, лежащую на носилках; она пробует сесть, но у нее нет сил.

Санитар кладет ей руку на плечо и приказывает не шевелиться.

– Лежи тихо, – говорит он. – Расслабься. Отдыхай.

Легко сказать!

Эстер пролежала в складском боксе несколько дней. Пять дней она ничего не ела, а пила лишь те капли воды, которые передавала ей ее тюремщица.

– Она… Женевьева… приходила сюда… – говорит Эстер, но я не знаю, идет речь о живом человеке, или Эстер только померещилось, или она увидела Женевьеву во сне. – Она давала мне воду. Теплую воду, чтобы мучить меня, дразнить, чтобы продлить мои мучения… Чтобы я умерла не сразу.

Эстер несколько дней пролежала на холодном бетонном полу, замерзшая, одинокая и перепуганная. Вот что она сказала мне, когда я тоже лежала на полу рядом с ней и ждала приезда скорой помощи. Я прижалась к ней, чтобы согреть. Она понятия не имела, какой сегодня день, который час. Она лежала в собственных экскрементах, а во рту у нее был кляп, чтобы она не могла кричать или стонать. Сотрудник склада почти ничем не мог ей помочь. Правда, он вызвал службу спасения и включил радиатор на полную мощность, стараясь хоть как-то согреть бетонный бокс, чтобы она так не дрожала. Но температура не повысилась. Или повысилась, но не сразу. Мы закутали Эстер в наши свитера и куртки, во все, что сумели отыскать, чтобы согреть ее. Сотрудник склада принес немного воды; он приложил бутылку к ее губам, хотя и предупредил: если она сразу выпьет много, ее вырвет. Я не знала, как лучше, хотя, если бы это зависело от меня, я позволила бы ей выпить все сразу.

Потом приехала скорая и полицейские, и нас с дежурным выгнали на улицу.

Бен снова кладет руку мне на плечо и привлекает меня к себе. Я дрожу – от холода и от страха. Бен говорит, чтобы я прижалась к нему, оперлась о него; он жалеет, что ветер такой сильный.

– Ты вся дрожишь, – говорит он.

Волосы прилипли у меня к голове; холод пронизывает до костей. Сегодня обещали снег, первый снегопад в этом сезоне. Я думаю о радиаторе в нашей с Эстер квартирке – хватит ли его, чтобы согреть наши комнаты. Я думаю о съемной квартире, обо всех наших с Эстер вещах, которые там есть. Опускаю голову. Глаза наполняются слезами. Слезы текут по лицу. Надеюсь, что Бен ничего не замечает. Сегодня я не пойду ночевать домой; я побуду с Эстер.

– Она вас зовет, – говорит чей-то голос.

Я оборачиваюсь и вижу детектива Роберта Дэвиса.

– Меня? – удивляюсь я и слежу за его взглядом: рядом с машиной скорой помощи стоит каталка, на которой лежит Эстер. Задняя дверца машины распахнута. Фельдшер берет у нее анализы. Скоро ее отвезут в больницу, где тщательно обследуют; она проведет там ночь. Я подхожу к машине.

– Как она? – спрашиваю я у фельдшера. Он обещает, что с ней все будет в порядке. Никак не могу собраться с духом и посмотреть Эстер в глаза. Хотя я не вижу ни крови, ни ран, мне кажется, что внутри у нее все переломано.

– Я была не очень хорошей соседкой, – признаюсь я, косясь на Эстер, но вижу, что она смутилась и пришла в замешательство. Потом она снова смотрит на меня, и я вижу, какая она слабая. Ей было холодно и страшно. Глаза измученные, спутанные, грязные волосы отросли, подчеркивают ее худобу. Ей нужно подстричься. Глажу ее по голове; трудно поверить, что всего сутки назад я была уверена в том, что она меня преследует, что она пытается меня убить.

Но теперь я отчетливо осознаю: моя Эстер не такая. Нет. Эстер меня ни за что бы не обидела.

Только теперь я понимаю, что это правда.

– Что ты имеешь в виду? – тихо, еле слышно спрашивает она. Она, кажется, потеряла голос. Подносит руку к шее; так и есть, у нее болит горло. – Ты хорошая соседка, Куин. Очень хорошая. Ты ведь меня нашла, – шепчет она. – Ты меня спасла! – Она заходится кашлем.

– Не нужно ничего говорить, – отвечаю я. – Отдыхай.

Но когда я отворачиваюсь, она хватает меня за руку.

– Не уходи! – просит она, я глубоко вздыхаю и вспоминаю обо всем, что натворила: обыскивала ее комнату, да не один и не два, а целых три раза, как я нашла то, что явно не предназначалось для моих глаз. Мне не нужно рассказывать ей, что я нашла: она и так знает.

Она понимающе кивает, когда я одними губами произношу: «Джейн Жирар». Так теперь зовут Эстер.

Потом я рассказываю, что ей звонила девица по имени Мег; она откликнулась на ее объявление в «Ридере». Мег собиралась стать ее соседкой вместо меня. Стараюсь не выдавать обиды; ведь Эстер и так многое пришлось пережить. И все же мне больно рассказывать о Мег, больно признаваться: я знаю, что она хотела заменить меня другой соседкой.

– Ах, Куин! – говорит Эстер и из последних сил сжимает мне руку. – Соседка нужна тебе. – Я прихожу в полное замешательство. – Это я собиралась съехать.

Потом она все объясняет.

Когда Эстер была маленькой – ей было всего год или два – ее сестра утонула. Она умерла. Эстер ничего не знала о своей сестре, хотя видела ее фотографии, а также слышала историю, которую ей несколько раз рассказывали: они жили в отеле, Эстер, ее мать и сестра Женевьева. Стоило всего на минуту оставить Женевьеву одну в ванной, она захлебнулась и умерла. Почему же ее оставили одну в ванной? Из-за Эстер. Так ей рассказывали, хотя мать всегда добавляла в конце: «Эстер, ты ни в чем не виновата. Ты тогда была совсем крошечной. Ты ничего не понимала».

Однако Эстер росла с сознанием своей вины. Кроме того, ей всегда казалось, что ей чего-то недостает. Из-за нее умерла ее сестра. Ей трудно было справляться с горем; она обратилась за помощью к одному психологу, тому самому, чью визитку я нашла; его звали Томас Наттинг. Он ей помог, но только чуть-чуть, не до конца. Горе то и дело напоминало о себе, пригибая Эстер к земле. Она не могла дышать. До того дня, когда мать призналась, что Женевьева вовсе не умирала. «Она меня обманывала, – говорит Эстер. – Она всех обманывала. Никогда не прощу ее за то, что она сделала».

И Эстер, которая делает все на сто десять процентов, решила найти Женевьеву. Она ее разыскала. По ее словам, она нашла сестру года полтора назад. Нашла ее через сайт усыновления, и они договорились встретиться.

Эстер предвкушала счастливое воссоединение семьи. Ее переполняла радость.

Однако воссоединение обернулось шантажом и угрозами. Женевьева хотела разоблачить мать за то, что та отдала ее в приемную семью, бросила, солгала. Она стала преследовать Эстер. Без конца названивала ей по телефону, хотя Эстер дважды меняла номер. Женевьева все время находила ее. Она приходила к ней домой; посылала ей письма. Эстер не собиралась соглашаться с Женевьевой; она не хотела участвовать в травле родной матери, хотя и понимала обиду сестры. Та уверяла, что хочет зажить счастливой маленькой семьей, но Эстер понимала: этому не бывать. Вот почему Эстер собралась исчезнуть. Она официально поменяла имя и получила заграничный паспорт. Она хотела уехать и начать все сначала, начать новую жизнь без матери и без Женевьевы.

– Но тебя я просто так бросить не могла, – говорит она. – Я не хотела оставлять тебя одну. Соседка предназначалась для тебя.

Эстер беседовала с кандидатками, чтобы найти идеальную соседку для меня. Перед тем как уедет, она хотела убедиться, что у меня все хорошо. Я киваю: такой поступок вполне в духе Эстер.

– Потом Женевьева начала слать мне письма, – продолжает Эстер. По ее словам, вначале они были безобидными, хотя и странноватыми. Большинство из них она выбрасывала, не думая, что Женевьева собирается исполнить свои угрозы. У Женевьевы не в порядке с головой, это Эстер поняла сразу, но думала, что у сестры лишь легкое психическое расстройство. Что она безобидна.

А потом пришло письмо, в котором Женевьева признавалась в убийстве Келси.

– Келси, – повторяет Эстер и начинает плакать. Она считает, что Келси умерла по ее вине. Из-за нее. Келси в жизни ничего не сделала плохого. – Тогда я поняла, что должна обратиться в полицию. Ситуация вышла из-под моего контроля. Дело зашло слишком далеко… – И она признается: возможно, ее мать, в конце концов, не так уж и не права. Может быть, она правильно поступила, избавившись от Женевьевы. В ночь с субботы на воскресенье, после того как пришло последнее письмо, она попросила миссис Бадни сменить в нашей квартире замки, чтобы Женевьева не смогла попасть внутрь и как-то навредить и мне. Эстер старалась меня оградить. Она позвонила детективу Дэвису и попросила о встрече. Она собиралась что-то ему показать. Письмо!

И в тот момент все становится на свои места.

В ту ночь, после того как Эстер заперла дверь и легла в постель, Женевьева снова и снова звонила в домофон, а после того, как Эстер ей не открыла, влезла к ней в окно и утащила ее с собой.

– Либо ты пойдешь со мной, – сказала она Эстер, волоча ее по пожарной лестнице, – либо твоей соседке будет плохо. – Она показала фото, на котором я иду по улице в бордовом свитере. Перед тем как уйти, Женевьева сунула снимок в шредер. Она следила за мной.

Эстер пыталась меня защитить.

Эстер понятия не имела, куда они направляются. Зато стало ясно другое: Женевьева выдает себя за Эстер.

– Она старалась стать мною, – говорит Эстер, – в надежде, что наша мать будет больше любить ее. «Ты всегда была ее любимицей», – говорила она, но откуда мне было знать? Ведь я была совсем маленькая, когда ее не стало… – Она плачет.

Долгих пять дней и пять ночей Эстер лежала на бетонном полу. Ей было трудно дышать из-за кляпа во рту. Воздух с трудом проникал в заложенный нос. «Нас не может быть двое, верно? – спросила Женевьева перед тем, как запереть Эстер в складском боксе. – Это было бы странно». Женевьева избавилась от Эстер, чтобы самой стать Эстер. Эстер Вон.

К нам снова подходит детектив Роберт Дэвис. В руке у него мобильный телефон Эстер, который он еще раньше конфисковал у меня для экспертизы.

– Это вас, – говорит он с усталой улыбкой и спрашивает, может ли она сейчас разговаривать. Эстер слабо кивает и смотрит на меня. Она просит меня подержать телефон.

– Я устала, – признается она, что видно невооруженным глазом. – Как я устала!

– Конечно! – Я нагибаюсь к ней и прикладываю телефон к ее уху. Я так близко, что слышу каждое слово. Звонит ее мать, мать Эстер, с которой она много лет не общалась.

Услышав голос матери, Эстер вздыхает с облегчением и снова плачет.

– Я думала, что потеряла тебя! – говорит она, и мать Эстер, тоже плача, признается в том же самом:

– Я тоже думала, что потеряла тебя!

Обе просят друг у друга прощения; обе что-то обещают. Они хотят начать жизнь с белого листа. Все сначала.

Я не подслушиваю, точнее, не подслушиваю специально, и все же слышу и начинаю кое о чем догадываться. После того как Женевьева заперла Эстер в складском боксе, она разыскала Ингрид, свою мать и мать Эстер. Женевьева угрожала ей; она сказала, что Эстер умерла. Ингрид спас соседский парень, он пожертвовал жизнью ради нее.

– Алекс Галло, – говорит она. – Помнишь его? – Эстер качает головой: она не помнит этого парня. – Он герой… – Я слышу по телефону голос матери Эстер и ее заключительные слова: – Он спас меня. Если бы не он, меня бы уже не было.

Потом следует передышка – короткая передышка, во время которой обе плачут. Потом Ингрид решительно объявляет:

– Женевьева больше нас не побеспокоит.

Как выясняется, остаток жизни Женевьева проведет за решеткой за убийство.

– Ее нужно доставить в больницу, – говорит фельдшер, и я киваю: хорошо. Забираю у Эстер телефон и говорю ее матери, что Эстер перезвонит ей, как только сможет. Я обещаю Эстер, что приеду в больницу; я поеду прямо за ней. Она не останется одна. Я буду с ней.

Я возвращаюсь к Бену, и тут звонит его мобильник. Это Прия.

Он извиняется и отходит на несколько шагов, чтобы они могли поговорить. Бен скоро уйдет, а я смогу уйти, когда меня отпустят полицейские. Поеду в больницу, чтобы побыть с Эстер.

Смотрю, как Бен разговаривает с Прией, и мне еще более одиноко, чем раньше, хотя меня окружает множество людей.

Когда Бен возвращается, я говорю:

– Тебе совсем не обязательно оставаться со мной. – Показывая на телефон, который он сжимает в руке, я поясняю: – Тебя ждет Прия.

Он вяло и безжизненно кивает. Прия в самом деле ждет его.

– Да, – отвечает он и повторяет: – Да. Мне надо идти.

Он объясняет, что Прия приготовила ужин и ждет его…

Но я не хочу, чтобы он уходил. Я хочу, чтобы он остался. «Останься», – мысленно прошу я.

Но Бен, конечно, не останется.

Он в последний раз обнимает меня, в последний раз кладет руки мне на плечи, и его объятие захватывает меня целиком, согревает изнутри. А потом я слышу его голос совсем рядом.

– До свидания, – говорит он, а я смотрю в его великолепные глаза, смотрю на его слегка заросший подбородок, на его обезоруживающую улыбку.

Интересно, какой смысл он вкладывает в свои слова? «До свидания, любовь моя» или «Еще увидимся, дружище»?

Время покажет, думаю я, отвечаю: «До свидания» – и смотрю, как он уходит, развернувшись кругом и удаляясь к перекрестку.

И вдруг он оборачивается, возвращается – и там, на углу улицы, в окружении целой толпы людей в форме, посреди вечерней пробки, репортеров с камерами, которые снимают сюжет для выпуска новостей, мы в самый первый раз целуемся.

А может быть, во второй.