– Успокойся, – повторяет Бен. Я сижу на модерновом кухонном стуле из металлических трубок, а он перевязывает мне руку. – Расскажи, что произошло. – Его лицо совсем близко; я чувствую, что от него пахнет соевым соусом.

У меня на щеках засохшие слезы. Рука в крови.

Меня бьет дрожь. Не только от холода, но и от страха.

В комнате холодно. У меня на коленях плед, толстый синий плед. Понятия не имею, как он туда попал. И еще я каким-то образом ухитрилась потерять туфлю. Рукав рубашки порван в том месте, где меня дернул бездомный; кожа покраснела – наверное, растяжение… Бен лезет в морозилку за льдом, набивает им целлофановый пакет. Кладет пакет мне на предплечье, и я бледнею. Холодно!

По моей просьбе Бен придвинул к входной двери три стула. Он ни разу не сказал, что это глупо, и не спросил, в чем дело. Просто выполнил мою просьбу. Кроме стульев, он придвинул к двери клетчатое кресло из гостиной и рабочее кресло Эстер. Он не спросил зачем. Просто выкатил его и приставил к двери.

На столе рядом со мной лежит мобильник Эстер; мы несколько раз смотрели последнее сообщение – оно по-прежнему высвечивается на экране.

«Как аукнется, так и откликнется», – говорится в сообщении, отправленном с неизвестного номера.

– Она следит за мной, – говорю я.

Бен наливает мне красного вина и садится напротив. Взгляд у него теплый; когда я смотрю на него, мне уже не так холодно.

– Выпей, – советует Бен. – Вино успокоит тебе нервы. – Он придвигает ко мне вино. Он налил его не в бокал, а просто в пластиковую чашку. Очень разумное решение – руки у меня так дрожат, что стекло я бы непременно разбила. Даже чашку поднимаю с трудом. Рука Бена под столом ложится мне на колено. Его прикосновение теплое и успокаивающее. Оно меня утешает.

Я повторяю:

– Она следит за мной.

Эстер за мной следит.

Когда я в истерике позвонила Бену, они с Прией были в каком-то ресторанчике в Чайна-тауне и ели дим-сумы.

– Что значит – вы не можете найти файл? – спросил он по телефону. – Я же оставил его на столе! – Потом он сказал Прии на весь переполненный ресторан, чтобы я тоже слышала: – Мне очень жаль, детка. На работе какая-то путаница. Пропал важный файл. Мне надо ехать. – И он бросил Прию в Чайна-тауне, а мне привез еды: хрустящую курицу в кунжуте с блинчиком. И бутылку красного вина. Когда он вошел, вид у него был беспокойный: морщины на лбу, озабоченный взгляд. Он улыбался, но я сразу поняла, что ему совсем не весело; он лишь хотел поднять мне настроение.

– Я постарался побыстрее, – пояснил Бен сочувственно. Он успел переодеться после работы в нечто совсем не такое официальное – непривычно видеть его в джинсах и серой толстовке с капюшоном. Но волосы у него великолепны, и от него пахнет свежим, прохладным одеколоном, от которого у меня кружится голова и немеют руки. Я сама не своя от радости.

– Надеюсь, Прия не очень рассердилась, – сказала я, когда Бен пришел, и он почти ничего не ответил, кроме того, что это не важно. Если честно, мне все равно, разозлилась Прия или нет; я просто радовалась, что он приехал. И испытала облегчение. Они как раз заканчивали ужинать, а потом Прия все равно хотела сбежать, потому что у нее накопилось много домашних дел. Так говорит Бен. Он предлагал ей помочь – по крайней мере, составить ей компанию, – но она отказалась.

– Она сказала, что у нее слишком много дел, – объяснил Бен, и я убедила себя: он рад, что мне он нужен, что я, в отличие от Прии, одна не справляюсь. Мне нужна его помощь… и его общество.

Поэтому он промыл и перевязал мне руку. Забаррикадировал дверь. Приложил к моей руке лед. Налил мне вина. Мой рыцарь в сверкающих доспехах.

И я рассказала, что случилось: о том, как я ездила к Николасу Келлеру, как возвращалась домой, о жутком бродяге, который гладил меня по голове, об эсэмэске на мобильнике.

– Почему ты не сказала, что собираешься к Николасу Келлеру? – спрашивает Бен. Он сидит за столом напротив меня с озабоченным видом. У него добрые глаза. Прежде чем положить руку себе на колени, он легко касается моего плеча.

– Не хотела тебя беспокоить, – признаюсь я, и это правда.

Бен и так потратил много времени и сил, стараясь понять, куда подевалась Эстер и что она замышляет. Да, Эстер и его друг тоже, и все-таки последние события больше касаются меня, чем его. А к Николасу я собралась вдруг, внезапно. Почти не понимала, что делаю, пока не вышла из дому и не села в автобус. Я ничего не планировала заранее, а действовала спонтанно, и теперь все мои поступки кажутся мне глупыми.

Надо было попросить Бена поехать со мной. Надо было сидеть рядом с ним на кухне у Николаса Келлера; мы бы оба услышали, как Эстер убила его невесту.

Бен придвигается еще ближе, его рука гладит меня по джинсам, и мое сердце, которое и так едва бьется, почти совсем замирает.

– Я бы поехал с тобой. Ничего бы ты меня не побеспокоила. Для этого и нужны друзья, – говорит он, и я вяло киваю, думая: ну конечно, именно для этого и нужны друзья. Они не следят друг за другом, не пытаются друг друга убить. И я повторяю в третий или даже в четвертый раз:

– Она за мной следит.

– Может быть, – отвечает Бен и, посерьезнев, снова берет командование на себя, что мне так в нем нравится: – Мы должны позвонить в полицию. – Он убирает руку с моего колена и выпрямляется. Вдруг мне кажется, что он где-то далеко – слишком далеко. Хотя нас разделяет совсем небольшое расстояние, он отстранился от меня. Я невольно наклоняюсь к нему, надеясь преодолеть разрыв. «Вернись, Бен!»

– Уже это сделала, – признаюсь я. – Ходила в полицейское управление и заявила о том, что моя соседка пропала без вести. – Повторяю все, что мне сказал дежурный. Он попросил описать приметы Эстер и обещал распечатать ее фотографию. Он сказал, что со мной свяжутся, но пока никто еще не связался.

– Может быть, пора заявить о преступлении, – говорит Бен, хотя мы оба понимаем, что нам не о чем сообщать, кроме безосновательных догадок. У нас всего лишь дурное предчувствие.

Смерть Келси Беллами признали несчастным случаем. С тех пор никаких доказательств преступления не нашли, потому что преступления не было. Во всяком случае, пока.

Во мне поселился иррациональный страх. Где-то неподалеку бродит Эстер, которая хочет меня убить. Эстер, моя лучшая подруга, милая соседка, твержу я себе, Эстер ни за что не причинит мне вреда! Но я уже ни в чем не уверена.

Будущий юрист Бен все понимает лучше меня; он знает, что полиция не отнесется к нашим словам всерьез. Распечатки лекций о горе, прошение о смене имени, чеки из банкомата – все это несущественно. Менять имя не запрещено, как и испытывать грусть. Как и снимать деньги с собственного банковского счета. И просить поменять замки в квартире. Эстер не совершила ничего дурного. Или?..

– И потом, – задумчиво говорю я, глядя в его светло-карие глаза, надеясь, что могу найти в них ответы на многие мучающие меня вопросы, – что, если мы ошибаемся? Что, если произошла дурацкая ошибка, а мы позвоним в полицию и сдадим ее? Что будет с Эстер, если мы ошибаемся? Она попадет за решетку. – Голос у меня дрожит; я представляю, как Эстер проводит остаток своих дней в тюрьме за преступление, которого она – возможно – не совершала. – Эстер слишком мягкая для тюрьмы, – говорю я, – слишком добрая.

Но тут я представляю себе не ту Эстер, которая поет в церковном хоре, а ту, которая нарочно подмешала арахисовую муку в еду для Келси, чтобы убить ее. Не может быть, чтобы Эстер была и такой и эдакой.

Совершала ли Эстер что-нибудь дурное? Наверняка я не знаю.

– Убила ли она ее? – спрашиваю я, глядя на Бена. – Убила ли Эстер Келси Беллами?

Бен пожимает плечами:

– Наверняка не знаю, но, по-моему, да.

Он подтверждает подозрение, которое завладело мною. Эстер убила Келси, а теперь покушается и на мою жизнь.

– Но что, если мы ошибаемся и обвиним ее без всякого на то основания? – спрашиваю я. – Мы сломаем ей жизнь.

Бен задумывается.

– В старших классах я учился с одним парнем, – говорит он спустя какое-то время. – Его звали Брайен Эббинг. Ходили слухи, что он как-то ночью вломился в дорогой магазин свадебных платьев и украл из кассы несколько тысяч баксов. Воры вломились в магазин через окно возле двери черного хода и учинили там полный разгром, всюду валялись разбитые манекены и порванные платья. Доказательств того, что Брайен виновен, не было, и все же на него стали показывать пальцами.

– Почему? – спрашиваю я.

– Кто-то видел, как он слонялся на той улице. Ну и еще он был как раз таким парнем, к которому все вечно цеплялись. У него не было девушки, он шепелявил, не дружил ни с кем, кроме Рэнди Фукуи, такого же отшельника, как и он сам. Они все делали не так – не так одевались, не так стриглись, слушали не ту музыку. Целыми днями говорили о компьютерных играх или слушали старого учителя, ветерана вьетнамской войны, который только и делал, что рассказывал об огнеметах и ракетных установках.

– Над ними смеялись, потому что всем не нравилось, как они одеваются? – уточняю я, потому что слушала его не слишком внимательно.

– Дело было в старших классах, сама понимаешь, – говорит Бен, и я киваю. Да, конечно, понимаю.

Я ненавидела школу, особенно старшие классы. Все ненавидят школу, кроме тех, кто входит в школьную элиту, как правило, самые тупые и стервозные – игроки в лакросс или девчонки из команды чирлидеров. Они ходят по школе хозяевами, а остальные при них стараются уйти в тень. Учась в старших классах, я считала дни до выпускного.

– Что случилось с ним? – спрашиваю я, и мне внезапно становится жаль Брайена. Меня тоже часто дразнили, в основном за глупость. Плохо считаться дурочкой, когда ты при этом еще и блондинка. Меня по-разному обзывали: балдой, тупицей, Лютиком, феей Динь-Динь. И без конца рассказывали анекдоты про блондинок.

– Полиция так и не нашла того, кто это сделал, во всяком случае в то время. Не было ни улик, ни отпечатков пальцев… Но ребята все равно его осуждали. В него тыкали пальцами, обзывали его. Даже Рэнди перестал с ним разговаривать. Стоило ему войти в класс математики, как пол-школы обзывало его вором и клептоманом. К тому времени, как полицейские схватили настоящего преступника, а случилось это полгода спустя, Брайен спрыгнул с вышки сотовой связи.

– Покончил с собой?!

– Покончил с собой.

– Ух ты, – говорю я. Для меня такой поступок кажется крайностью, но я понимаю, как трудно жить, когда все тебя обзывают и тычут в тебя пальцами. Иногда ночью мне снится, как хохочет весь мой класс по экономике, потому что всякий раз, как меня вызывают к доске, я словно немею. «Земля вызывает Куин…»

– То же самое могло случиться и с Эстер, – предполагает Бен. – И не важно, что ее оправдали или даже вообще не предъявляли никаких обвинений. На нее всегда будут смотреть и думать: «Убийца», независимо от того, убила она Келси или нет.

Я вяло киваю, понимая, что думаю то же самое.

Эстер – убийца.

– Кто убил однажды, будет убивать всегда, – говорю я, дрожащими руками поднося к губам пластиковую чашку с вином; несколько капель проливаются на столешницу. Вино алое, как кровь. – Эстер будет больно, если окажется, что мы ошибались.

Не думаю, что сейчас уместно заботиться о чувствах Эстер, но ничего не могу с собой поделать. Я за нее беспокоюсь. Правда, если наши подозрения подтвердятся, больно в конце концов будет не ей, а мне, хотя и совершенно в другом смысле, чем Эстер. И все же я представляю себе Эстер совершенно одну на вышке сотовой связи, как Брайена Эббинга, который вот-вот отправится в свободное падение, и понимаю: звонить в полицию нельзя. Во всяком случае, пока. До того, как мы не будем больше знать.

– Нет никаких надежных доказательств, ничего существенного, и свидетелей нет, даже слухов, – говорит Бен.

Он берет салфетку и вытирает со стола пролитое вино. Если бы все было так просто! Теперь он соглашается со мной и берет назад свой совет насчет полиции. Мы соглашаемся, что пока никому ничего не скажем.

Потом мы долго молчим. Бен достает из бумажного пакета куски курицы в кунжутной панировке и дает мне вилку. Подливает в мою чашку вина, наливает и себе, а потом придвигается к столу, и наши колени соприкасаются – кухонный стол очень маленький.

Вино меня, можно сказать, оглушает. Мы задумчиво пьем мерло маленькими глотками. Я уже не обращаю внимания на то, как дрожат мои руки, когда подношу чашку к губам. Больше всего мне хочется заорать. Завизжать так громко, чтобы слышали все соседи, чтобы слышала миссис Бадни, но самое главное, чтобы услышала Эстер. «Почему?! – хочу я спросить. – За что ты так со мной?!»

После второго стаканчика мы встаем из-за стола и переходим в гостиную, где садимся бок о бок на маленький диван. Мы машинально шутим и смеемся, а сами думаем, что в такое время смеяться грешно. Но смех заразителен; мы хохочем все громче. Настроение повышается, и мир вокруг кажется уже не таким черным. Мне хорошо.

К тому времени, как мы наливаем в третий раз, я уже почти не помню, почему у меня оторван рукав и почему ладонь перевязана бинтом и заклеена полосками пластыря. К четвертому разу наши ноги переплетаются, как в игре Дженга – его нога на моей, а моя нога на его, и мы постоянно выдергиваем их и задираем все выше, чтобы было удобнее. Ничего фривольного в нашем поведении нет. Просто нам уютно и хорошо. Я наконец-то отвлекаюсь от странных событий последней недели, после которых перешла от нормального существования к напряженному и откровенно безумному. Мы говорим о чем-то не имеющем отношения к Эстер. Обсуждаем Аниту, нашу начальницу, которая обожает гонять ленивых референтов вроде нас с Беном. Мы говорим о смертной казни и эвтаназии, спорим, в самом ли деле оранжевые конфеты самые вредные. Я считаю, что да; Бен со мной не согласен, хотя, конечно, он ошибается. В какой-то момент Бен спрашивает о моей личной жизни, точнее, о ее полном отсутствии (это мои слова, а не его), я морщусь и неожиданно задаю ему вопрос о Прии. Подогретая спиртным, я задаю вопрос, который уже несколько месяцев не дает мне покоя.

– Что ты в ней нашел? – бесстрашно спрашиваю я, хотя вовсе не хочу показаться ему пошлой или грубой. Я благодарна вину за смелость, как и за многое другое: за то, что Бен здесь, уютно устроился рядом со мной; за то, что я не вижу ничего дурного в том, чтобы держать его за руку, не боясь, что он отстранится; за то, что впервые за несколько дней меня наполняет радость, а не страх.

– Все, – говорит Бен, и сердце у меня падает – я медленно убираю руку и как будто тону, но тут же снова выныриваю на поверхность, когда он вздыхает и продолжает: – Ничего. – И я уже не знаю, во что верить: все, ничего или нечто посередине. – Мы с ней полжизни вместе, – признается он, глядя на меня; язык у него чуть заплетается от вина, а лицо так близко, что я чувствую его дыхание, когда он говорит. – Не представляю, что значит не быть с Прией.

Мне кажется, я его понимаю. Чувство близости и уюта, которое со временем проникает в отношения, полностью затмевает волнение и страсть. Сама я не слишком хорошо знакома с такими отношениями; мои романы продолжались от силы трое суток. Вместе с тем я понимаю Бена. Вспоминаю, что мои родители больше не целуются; они не держатся за руки. Я часто видела, как отец спит в гостевой комнате, если они оба всю ночь не бодрствуют из-за хронической бессонницы матери. Бен и Прия еще не женаты, но в их отношениях уже нет ни волнения, ни страсти. По крайней мере, мне хочется так думать… Но кто я такая, чтобы судить об их личной жизни? И потом, сейчас я не хочу об этом думать; не хочу думать о Прии. Я прижимаюсь к Бену, и мы сидим так, бок о бок, положив ноги рядом на кофейный столик. Как будто это нормально. Как будто мы так всегда делаем.

Понятия не имею, как он собирается провести ночь, но я рада, что он здесь.