Весь день на работе я поглядываю в окно, замечаю, как приходят и уходят пациенты доктора Джайлса. Всякий раз, как дверь со скрипом открывается, он выходит на порог, радостный, как жаворонок. На лице у него еле заметная улыбка – он пожимает пациентам руку, хлопает их по спине и приглашает войти.

Потом он закрывает дверь и задергивает шторы, и мне остается лишь гадать, что творится там внутри.

Я замечаю, что чаще к нему приходят женщины; иногда – девочки-подростки или младшие школьницы. Одних я узнаю, других нет. Одни его пациенты живут в нашем городке, а другие приезжают издалека. Они ставят машины вторым рядом на улице, озираются и перебегают дорогу к приемной доктора Джайлса, дипломированного психолога и психотерапевта. Они похожи на представителей высшего общества, которые украдкой проникают в «магазин для взрослых», надеясь, что их никто не заметит.

Сегодня Перл тоже заходит в кафе, но совсем ненадолго. Она появляется и почти сразу же исчезает, но в те несколько минут, что проводит здесь, она сидит за столиком у окна и смотрит на улицу. На сей раз она заказывает кофе, только кофе, и задумчиво пьет, глядя в окно на мир по ту сторону. Я наблюдаю за ней издали. Смотрю на ее затылок. Считаю глотки кофе, наблюдаю, как она осторожно ставит чашку на блюдце, чтобы не звякала, как подносит чашку к губам и делает глоток. Я понимаю, что она скоро уйдет, и смотрю на нее издали, не желая портить момент.

Через какое-то время Придди велит мне браться за работу. Я вожу грязной тряпкой по столам, придвигаясь все ближе к тому месту, где сидит Перл. Рыжик приносит ей чек, а я, стоя за два столика, наблюдаю, как Перл роется в холщовой сумке в поисках денег. Когда ее рука выныривает ни с чем, я достаю из бумажника пятидолларовую купюру.

– Угощаю! – говорю я, не дожидаясь, пока она признается в том, что у нее нет денег. Кладу купюру на ее столик и отхожу.

– О нет! – говорит она. – Я не могу… – Мне приятно, что я могу ее выручить, пусть даже и в такой мелочи. Она краснеет; ей стыдно признать, что у нее совсем нет денег, ничего, кроме трех четвертаков, которые она наконец выуживает со дна своей сумки. Три скудных четвертака, семьдесят пять центов.

– Ерунда! – Я пожимаю плечами. Мне приятно, что я сделал доброе дело.

– Ты хороший друг, – говорит она, быстро прикасаясь к моей руке. Видя, что я молчу – я настолько ошеломлен, что не могу говорить, вдруг лишившись дара речи, – она продолжает: – Мы ведь друзья, да? – На сей раз краснею я. – Мы с тобой. Мы друзья.

Не уверен, вопрос ли последняя часть или утверждение. Неужели она в самом деле считает, что мы с ней друзья?

Я киваю. Да, мы друзья. Сказал я это вслух или только подумал? Не знаю. Так или иначе, мы с ней друзья.

Испытываю потребность записать это, сделать фото, скрепить договор кровью – чем-то доказать, что все происходит на самом деле. Мы с Перл друзья.

Но потом все портит Придди; она зовет меня, показывает на большой круглый стол в центре зала, с которого нужно убрать. Я отхожу секунд на десять, не больше, а когда возвращаюсь, Перл уже нет, а моя пятидолларовая купюра лежит рядом с чеком. О ее пребывании свидетельствует только розовая обертка из-под сахарозаменителя. Перл – вовсе не сон, как убеждает меня здравый смысл. Она настоящая.

«Мы ведь друзья, да? Мы с тобой. Мы друзья».

Позже, когда Придди наконец отпускает меня, я не иду домой. Слоняюсь в окрестностях кафе, убивая время на стальной скамейке с пластиковым сиденьем – руки и уши краснеют от холода, из носа течет. Я жду и надеюсь, что Перл вернется, надеюсь, что она пройдет мимо, направляясь на сеанс к доктору Джайлсу, а может быть, снова заскочит в кафе, чтобы повидаться со мной.

Но она больше не появляется в кафе. И не идет на сеанс к доктору Джайлсу.

Я пока не готов идти домой. Сижу на скамейке и смотрю, как мимо проезжает почтальон в своем грязном фургоне; он забирает и разносит почту. Он не спешит. Для почтальона час довольно поздний, скоро сумерки. Но в такое время года все двигаются медленнее. Никто не спешит. Люди ходят медленнее, едят медленнее, разговаривают медленнее. Как будто все впадают в спячку до весны, а потом снова оживают.

Смотрю, как по тротуару мимо переполненного мусорного бака горделиво шествует пятнистая кошка. Владелица магазина собирает дохлых жуков и комочки земли из керамического горшка, стоящего у двери, и заполняет его вечнозелеными ветками и пластмассовым остролистом. Скоро праздники. Мисс Хейз, владелица киоска с сувенирами и поздравительными открытками, уже готовится к Рождеству, хотя еще не прошел День благодарения.

Когда небо начинает темнеть и на наш городок постепенно опускается ночь, я сдаюсь. Перл не придет – во всяком случае, сегодня. И все же я еще не готов идти домой. Я не хочу идти домой.

Поэтому перехожу дорогу и забираю почту Ингрид из медного почтового ящика. Стучу в дверь ее домика.

– Ингрид! – громко зову я, чтобы она услышала меня из-за толстых деревянных стен. Стучу в дверь во второй, в третий раз и снова кричу: – Ингрид, это я! Алекс Галло!

Из-за двери доносится звук телевизора; он работает на полную мощность, так что Ингрид, скорее всего, ничего не слышит. Нажимаю кнопку звонка, слышу, как звонок оповещает о моем присутствии, о том, что я стою у нее на крыльце уже четыре минуты, отморозив себе весь зад. Подпрыгиваю на месте, стараясь согреться. Я замерз. В ожидании разглядываю стопку писем в руке: счета от «Клиппер мэгэзин», ежемесячного журнала, посвященного декору дома, конверт от Госдепартамента, правда, он предназначен не Ингрид, а какой-то даме по имени Нэнси. Нэнси Рис. Я вздыхаю – последнее время почтальон становится рассеянным. Неделю назад нам с отцом доставили почту неких Ибсенов, а еще за неделю до того – Соренсенов.

Когда Ингрид в конце концов открывает, вначале посмотрев в окошко, чтобы убедиться, что это я, она рада, заметив почту у меня в руках.

– Какой ты милый, – говорит она, забирая у меня письма. На ней фартук в голубую и белую полоску, в руке – кухонные ножницы. Она готовит ужин. Из кухни пахнет теплом, чем-то вкусным и домашним. Там громко вещает телевизор; узнаю новоорлеанский выговор шеф-повара Эмерила Лагасса и его «фирменное» восклицание: «Бабах – и готово!» Но Ингрид сразу же приглашает меня: – Входи, вхожи же! – и свободной рукой тянет за рукав рубашки в прихожую. Она поспешно закрывает и запирает дверь, снова смотрит в окошко, чтобы убедиться, что за мной не следят, что ветер не проник за моей спиной к ней домой.

Плетусь за Ингрид на кухню. Там она стоит у плиты, помешивает то, что готовит на сегодня. Улавливаю запахи чеснока, лука и орегано.

Потом я совершаю ошибку, потому что говорю, что пахнет чудесно, и она тут же приглашает:

– Оставайся! – Она не просит, а прямо требует: «Ты останешься».

– Спасибо, не могу, – торопливо отвечаю я. Мне очень хочется попробовать то, что помешивает Ингрид – явно не из консервной банки, – но это неприлично. Нельзя. – Отец ждет меня дома. – Я умолкаю, потому что мне стыдно продолжать. Скорее всего, он дрыхнет на диване, потому что весь день беспробудно пил и, скорее всего, ничего не ел с утра, после того как я ушел на работу. Мне надо спешить домой, прежде чем он надумает приготовить себе ужин, включит плиту и забудет выключить.

Такое случалось не однажды.

– Здесь и твоему отцу хватит, – говорит Ингрид, роется в своих белых кухонных шкафчиках, достает оттуда посуду. – Мы ему оставим. Я дам тебе с собой контейнер, в котором можно разогревать еду.

Потом Ингрид уговаривает меня остаться. Я должен остаться. И не успеваю ничего возразить, как она уже кладет мне половником нечто вроде пасты – макароны-паутинки с томатным соусом и грибами; кроме того, она наливает мне в стакан молока. Прямо как мама. Не моя мама, а мама вообще. Не помню, чтобы мать когда-нибудь что-нибудь мне готовила. Но ведь мамы должны готовить, да?

После того как мать ушла, было время, когда я упорно льнул к другим матерям – матерям других детей. Прошло много лет, и я не сомневаюсь: Фрейду нашлось бы что сказать по этому поводу. Разумеется, в детстве я не подозревал ни о чем таком.

Как-то в шесть лет я вышел из дому и отправился на детскую площадку на другом конце городка. Отец валялся дома пьяный; он понятия не имел, что я ушел. На площадке я подружился с одним мальчиком примерно моего возраста; его мать сидела рядом, на скамейке, и смотрела, как мы играем. Позже, когда она позвала своего сына домой, я пошел с ними. Он подбежал к матери и схватил ее за руку, я тоже подбежал к ней и схватил ее за другую руку. Она не оттолкнула меня; она не сказала: «Не трогай меня!» Кажется, только тогда до нее дошло, что со мной нет взрослых. Я был совершенно один.

– Где ты живешь? – спросила она, а я, вместо ответа, спросил, нельзя ли пойти домой вместе с ними. Нет, ответила она, но ее глаза были добрыми и внимательными. Вместе с тем в них была и надежда на то, что я, как потерявшийся щенок, все же уйду к себе домой.

Нечто подобное повторялось еще несколько раз.

– Ешь, – просит Ингрид, глядя на стол, на стоящую перед нами еду, и добавляет: – Пожалуйста, ешь. Для меня одной здесь слишком много. Не люблю, когда еда пропадает. Ты ведь останешься, Алекс, да? – В ее голосе слышатся нотки мольбы, а я стою у стола, не сводя глаз с еды, которую она ставит передо мной. Мне кажется, что я исхожу слюной, как голодный пес. Глядя ей в глаза, я в очередной раз поражаюсь тому, какие они у нее грустные. Глаза у Ингрид грустные, одинокие. Она предлагает мне остаться под тем предлогом, что не хочет выбрасывать еду, но настоящая причина в другом: ей одиноко. Ей не с кем поговорить, не с кем поесть, кроме знаменитостей по телевизору, а разговаривать с телевизором – последнее дело.

Поэтому я остаюсь на ужин. Сначала ем макароны, за ними персиковый компот с ванильным мороженым. Потом мы играем в джин рамми. Ингрид трудно отказать. Пожалуй, мне вообще не хочется ей отказывать. Не хочется уходить. После еды мы смотрим телевизор, сидя за кухонным столом и сдвинув тарелки на край. Повторяют старый выпуск телевикторины «Своя игра», и мы хором выкрикиваем правильные ответы. Она отвечает на вопрос «Кто такой Берт Рейнолдс?», а я отвечаю на вопрос «Что такое Прованс?». Потом она берет колоду карт и начинает сдавать. Десять мне, десять ей. Вот что значит быть частью семьи.

Почти все вечера я провожу в одиночестве. Ну не совсем в одиночестве, с отцом, но это почти то же самое, что быть совершенно одному. Иногда мы сидим в одной комнате, но не разговариваем, а иногда даже и в одной комнате не сидим. Все мои друзья разъехались; подружек нет. Я, как и Ингрид, провожу вечера в обществе телевизора, если не слежу за городским мозгоправом или не проникаю тайком в заброшенный дом.

Я предлагаю помочь вымыть посуду после «Своей игры» и карт. Ингрид отказывается.

– Ты мой гость, – говорит она, но я настаиваю, подхожу к раковине из нержавейки, смотрю, как она заполняется полупрозрачной мыльной пеной. Я по одному лопаю мыльные пузыри указательным пальцем, потом погружаю в пену тарелки и начинаю мыть. На сушилке быстро накапливается башня из влажных тарелок – такая высокая, что кажется: еще одна – и тарелки с грохотом упадут и разобьются.

– Где кухонное полотенце? – спрашиваю я у Ингрид, роясь в шкафчике в поисках чего-то, чем можно вытереть посуду.

Но Ингрид качает головой.

– Оставь их, – говорит она. – За ночь высохнут… Ты слишком усердно работаешь, – продолжает она, а потом вдруг говорит: – Ты хороший парень, Алекс. Ты ведь это знаешь, да?

И тут я замечаю морщинки у нее под глазами; кожа там тонкая и припухшая. Вижу, какие тусклые у нее глаза, какие красные белки. Наверное, у нее конъюнктивит. Острый конъюнктивит. Аллергия. Или ей просто грустно.

Я киваю: да, знаю. Правда, я иногда сомневаюсь, так ли это. Хороший я или нет, чувствую я себя полным изгоем. Именно эта мысль преследует меня среди ночи. Она для меня очень важна. Самая важная в жизни – в той жизни, какую я знаю. Я думаю: мне никогда ничего не светит, кроме того, что есть. Наш городишко, жалкое существование. Кафе Придди. Всю жизнь мне придется убирать за кем-то грязную посуду. А потом я слышу, как девушка из моих снов зовет меня: «Пойдем…»

Появится ли у меня когда-нибудь такая возможность?

– Твоя мать… – говорит Ингрид, и голос ее утихает, прежде чем ей хватает смелости закончить фразу, сказать вслух то, что она думает. – Зря она ушла. – И она хлопает меня по плечу, когда я поворачиваю к выходу, неся с собой контейнер с остатками макарон.

Когда я выхожу, где-то вдали воет койот, через городок с грохотом проходит поезд, на сей раз товарняк. Для пассажирского сейчас уже поздно. Пассажирский прошел несколько часов назад. Интересно, села ли в него Перл? А может, она еще здесь и бродит по улицам…

Уже десятый час; местные жители впали в спячку до весны.

Когда я прихожу домой, отец крепко спит, лежа ничком на диване. Рядом с перевернутой пивной бутылкой – очередное уведомление, от которого пахнет спиртом. Бумага прилипла к столу; чуть не разорвав его, я читаю и громко ругаюсь:

– Отец, черт побери!

На сей раз электричество. Нам грозят отрубить свет. Я смотрю на телевизор, на лампу, на уродливую потолочную люстру со скрытой проводкой в гостиной, на открытую дверцу холодильника – все включено, все работает. Он ухитрился оставить все включенным, а счета растут! Чтобы заплатить за свет, придется работать сверхурочно; еще больше времени надрываться на Придди, в то время как отец сидит дома и надирается. И берет деньги на пиво. Вот где настоящая засада! Своих денег у отца нет. Как-то, еще давно, когда я был маленький, он разбил мою копилку. Потом стало известно, что он научился подделывать мои чеки, полученные от Придди; он шел в банк и пытался их обналичить. Когда все вскрылось, он стал тайком проникать ко мне в комнату и воровать мои вещи. Он унес все мои бейсбольные трофеи, мое выпускное кольцо – все, что можно продать в комиссионном магазине в центре городка.

Теперь я выдаю ему немного карманных денег, чтобы он не трогал мои вещи. И все же он снова взялся за старое. На прошлой неделе я обнаружил, что пропал телескоп – он пропил еще одно сокровище. Правда, это для меня только вещи. Материальные ценности. То, что для меня дороже денег, я храню под кроватью, куда отец не полезет. Там я храню свою коллекцию морских лилий. Иглокожих, найденных на берегу озера. Крошечные окаменелости, которые я держу в пакете на застежке. Пусть отец забирает телескоп, раз уж он ему так нужен, но морские лилии – мои.

Как и ожидалось, он оставил включенной единственную конфорку на плите. На кухне воняет гарью. На сковороде сгоревший сыр, а отец храпит себе и ничего не чувствует. Рот открыт, из угла вытекает слюна. Масло вынуто из холодильника, стоит на рабочем столе рядом с упаковкой американского сыра. По-моему, и масло, и сыр уже с душком; выкидываю их в мусор. Дверца холодильника распахнута;

еда внутри стала теплой. На полу лужа пролитого пива; оно просачивается сквозь половицы.

Пробую растолкать его – пусть убирает за собой. Он не шевелится. Прижимаюсь ухом к его груди; он дышит. Хоть это хорошо. Теперь я смогу убить его, когда он наконец проснется. Он ведь мог сжечь весь дом!

Я открываю окна, чтобы вонь выветрилась, и приступаю к уборке. Опять мне приходится выгребать за ним грязь! Мой гнев приглушает лишь то, что желудок у меня полон.

Сегодня мама накормила меня и позаботилась обо мне… да, мама, пусть и не моя.