В книжный магазин я звоню по дороге домой, то и дело извиняясь, потому что в автобусе очень плохая связь. Я очень стараюсь говорить искренне. В самом деле стараюсь. Пытаюсь говорить самым добрым голосом, изображаю олицетворение доброты, искренности и заботы. Гремучая смесь!

Даму, которая подходит к телефону, зовут Анна; она вечно настороже, какая-то слишком нервная и законопослушная – я подметила эти ее качества в тот единственный раз, когда мы с ней встречались. Как-то я зашла за Эстер в книжный магазин, чтобы составить ей компанию в положенный ей получасовой обеденный перерыв. Стоило мне объяснить, зачем пришла, Анна поспешила указать, что я пришла рано. Хотя на часах двенадцать двадцать четыре и в магазине нет ни одного покупателя, обеденный перерыв у Эстер начнется в двенадцать тридцать и ни минутой раньше. И она, как коршун, принялась следить за Эстер, которая расставляла книги на деревянной полке. Какие-то нужно было ставить обложкой наружу, какие-то корешком. Она отпустила нас ровно в двенадцать тридцать. Тогда я еще подумала, что Анна мне совершенно не нравится. Очень некстати, что из всех сотрудников магазина на мой звонок ответила именно Анна. Я представляюсь, стараясь не выдать себя, не проболтаться, что я вот уже тридцать шесть часов или даже больше не знаю, где Эстер.

На том конце линии долгое молчание. Сначала мне даже кажется, что тощая, похожая на скелет старуха пошла искать Эстер. В моей душе загорается слабая искорка надежды: может быть, Эстер в самом деле там, на работе? Может быть, сейчас она расставляет книги на деревянных полках обложкой наружу… Целых десять или даже двадцать секунд я надеюсь, что услышу голос Эстер. Но молчание так затягивается, что я уверена: из-за плохой связи нас разъединили. Отрываю телефон от уха и смотрю на экран, считая секунды. Пятьдесят три, пятьдесят четыре… Моя собеседница не отключилась.

– Алло! – зову я. – Анна! – Кажется, я несколько раз окликаю ее по имени, хотя в автобусе очень плохо слышно. Пассажиры шумят, работает дизельный двигатель, снаружи непрестанно гудят клаксоны. Сейчас час пик, повсюду пробки. Ну кто бы мог подумать!

Наконец Анна подает голос:

– Эстер должна была прийти в три… А вы знаете, где она? – довольно отрывисто спрашивает она, как будто подозревает, что я морочу ей голову. Похоже, она не заметила моих наигранных теплоты и искренности.

Мне не нужно спрашивать, я и так знаю, что сейчас уже шестой час. Вокруг меня бурлит людская толпа. Все спешат в пригороды. Меня сдавили со всех сторон; пытаюсь удержаться на месте, вцепившись в поручень. В салоне плохо пахнет. От пассажиров пахнет потом, нечищеными зубами. Трудно рассчитывать на что-то другое в конце рабочего дня! Ко мне прижимается чье-то потное плечо, но отстраниться нельзя: некуда.

Конечно, странно, что Эстер не вышла на работу. Эстер всегда ходит на работу, даже в такие дни, когда с трудом встает, жалуясь, что у нее нет сил. И все же идет. Она работает усердно; она старается всем угодить. Очень хочет произвести хорошее впечатление на начальство и сотрудников, даже на Анну, хотя я не раз говорила ей, что это напрасная трата времени. Анне невозможно угодить. И все же совсем не похоже на Эстер не выходить на работу. Как бы я ни злилась на нее из-за того, что она подыскивает новую соседку – от ее предательства мне по-прежнему больно, – я совсем не хочу, чтобы Эстер попала в беду или потеряла работу, поэтому решаю ее прикрыть.

– Она заболела, – говорю я, не в силах придумать с ходу ничего лучше. – Бронхит или пневмония… – И я подробно описываю сухой кашель, похожий на крупозный. Рассказываю о желтовато-зеленой мокроте и о том, как Эстер не в состоянии встать с постели уже целые сутки. – У нее температура. Озноб. И все же утром она собиралась на работу, – добавляю я, напоминая о том, какая Эстер добросовестная и трудолюбивая; она хотела выйти на работу, несмотря на высокую температуру и озноб. – Должно быть, она почувствовала себя по-настоящему паршиво, раз все-таки не пошла.

Похоже, Анну ничем не проймешь. Она сурово заявляет: Эстер должна была позвонить и предупредить о том, что заболела.

– Странно, в субботу Эстер выглядела нормально, – продолжает она, как будто допускает – только допускает, – что Эстер вовсе и не больна.

– Все развивалось очень быстро, – лгу я. – Она свалилась с простудой.

– Подумать только! – отвечает Анна, а сама, наверное, думает: «Врешь ты все».

Возможно, у той кофейни даже есть название, но я его не знаю. Для нас это просто «кофейня на углу Кларк и Беруин». Так я называю то место, где мы с Эстер часто сидим. Для нас кофейне не нужно никакого названия. «Давай встретимся в кофейне», – говорим мы друг другу по телефону, и вскоре, словно по волшебству, обе оказываемся там. Кстати, это доказывает, что мы все-таки подруги… то есть были подругами. Мне казалось, я всегда знаю, о чем думает Эстер. Но теперь я уже ни в чем не уверена.

Я замечаю ее в окне еще до того, как вхожу. Сразу обращаю внимание на колорированные рыжеватые волосы и очень белую кожу. Уже вечер, снаружи темнее, чем внутри, поэтому я без помех разглядываю зал, декорированный в стиле промышленного дизайна. Все кажется каким-то незавершенным: стальные столы, спасенные и переработанные вещи, которые свисают с потолка и стен. Она, сутулясь, сидит на высоком табурете у одного из деревянных подоконников, которые тоже служат столами, держит в руке бумажный стакан, смотрит в окно и ждет меня. Я сразу понимаю: не то. Мы с Эстер обычно сидим не у окна, а в дальнем углу, за камином, у голой кирпичной стены.

Кроме того, мы ждем друг друга, прежде чем сделать заказ. Всегда берем одно и то же, какой-нибудь кофейный напиток. Мы обсуждаем, что возьмем, пока ждем своей очереди. Но эта девушка сидит у окна совершенно одна; она заказала себе кофе, не дождавшись меня. И села не за тот столик.

Она плохо сочетается с Эстер. Совсем не сочетается. Вот что я решаю.

Войдя, я иду по залу, глядя себе под ноги, на бетонный пол в пятнах краски. На девушку я не смотрю, пока не подхожу ближе. Тяжело смотреть в глаза человеку, который собирается занять твое место в жизни – сознательно или бессознательно. Я понимаю, что она ни в чем не виновата, но от этого неприязнь к ней не уменьшается. Можно сказать, я ее заранее ненавижу.

Смотрю себе под ноги, на скругленные мыски кожаных сапог.

Ее светлые глаза перемещаются от окна на меня; и тогда она улыбается – улыбка хотя и приятная, но довольно сдержанная.

– Вы Эстер? – спрашивает она, протягивая крошечную ручку, и я киваю: да, я Эстер, хотя, конечно, я не Эстер. Я Куин, что, впрочем, сейчас совершенно не важно. Для нее я Эстер. Ее, как она говорит, зовут Меган; правда, она тут же спохватывается и как-то нерешительно добавляет: – Мег. – Рукопожатие у нее вялое, и это еще мягко сказано. Жеманное. Я даже не уверена, что наши руки соприкоснулись.

Я ничего не заказываю – мне не хочется.

Сама не знаю, почему я согласилась с ней встретиться. Мне почему-то захотелось взглянуть на нее. Она кажется мне молодой и наивной; такая девушка, скорее всего, даже такси не может вызвать. Такой же когда-то была и я. Сажусь на барный табурет рядом с ней и говорю:

– Вас интересует квартира.

Она отвечает: да, интересует. Она выпускница, точнее, выпускается в декабре и ищет новое жилье. Сейчас она живет со своей матерью-одиночкой в районе Портейдж-Парк, но ищет что-нибудь поближе к центру, помоднее, где больше молодежи. После выпуска ее ждет работа в западной части Петли. Ей нужна квартира близко к остановкам общественного транспорта. Она театрально встряхивает головой и заявляет:

– Поездки из Портейдж-Парк и обратно отнимают целую вечность!

Больше всего меня раздражает то, что она говорит очень похоже на меня, точнее, на ту меня, какой я была несколько месяцев назад, когда увидела прежнее объявление Эстер в «Ридере» о поиске соседки. Тогда я решила, что мне необычайно повезло, но сейчас я уже не так в этом уверена.

Сейчас я кажусь себе не чем-то уникальным, а товаром массового производства. С каждым новым словом Мег все больше разбивает мне сердце. Она говорит, что специализируется на графическом дизайне. Летом мечтает ездить на работу на велосипеде – оказывается, она ярая защитница окружающей среды. Ей не терпится поскорее переехать из родительского дома; жаль, что придется оставить там кошку. Кроме того, она говорит, что любит готовить и маниакально аккуратна. Сердце у меня разрывается не потому, что мне нравятся черты ее характера, но потому, что кажется: Мег очень, очень понравится Эстер.

Остается единственный вопрос: понравится ли ей Мег больше, чем я?

– Вы ищете новую соседку? – спрашивает Мег, и я киваю и смотрю в окно, на толпу, которая идет мимо. Те, кто спешат в пригороды, только что вышли из двадцать второго автобуса.

– Моя соседка, – с грустью говорю я, – собирается переехать.

И я рассказываю, что она иногда не в состоянии полностью заплатить свою долю квартплаты. Что она иногда не платит за коммунальные услуги, ест мою еду, не спросив предварительно. Я не лгу; иногда я на такое способна. Неужели из-за таких пустяков меня можно назвать плохой соседкой?

Интересно, что я буду делать, если Эстер меня выставит?

А еще интересно, где Эстер и почему она не придет домой, чтобы мы все могли обсудить? Почему она упорно избегает меня?

Мег спрашивает насчет квартиры; она задает вполне разумные вопросы о залоге за первый и последний месяц проживания, о размере платы и о том, есть ли в доме прачечная. Мне-то в свое время такие вопросы даже в голову не пришли. Когда она спрашивает, можно ли осмотреть квартиру, я отвечаю: нет. Пока нет.

– Сначала я побеседую еще с несколькими кандидатками, – лгу я, хотя гадаю, сколько еще человек отзовутся на объявление Эстер в ближайшие часы и дни. Один, десять – или даже двадцать? Неужели целых двадцать молодых девиц пожелают вытеснить меня из дома, занять мою постель, мою комнату, отобрать у меня лучшую подругу?

– Обязательно вам перезвоню, – обещаю я, но, уходя, бормочу себе под нос, так, чтобы она не слышала: – Но не думаю, Мег, что ты подойдешь.

Хотя Мег могла бы оказаться Джейн Аддамс, матерью Терезой или Опрой Уинфри, я все равно не думаю, что она достаточно хороша для Эстер. Но Эстер поместила объявление о поисках новой соседки, потому что сочла, что я недостаточно хороша для нее. Вот вам ирония судьбы.

Я брожу по улицам в поисках Перл.

Дорога проходит по самым разным городским кварталам. Я иду мимо величественных особняков, чьи владельцы богаты до безобразия. Иду мимо маленьких провинциальных домиков вроде моего, чуть лучше трущоб. Я двигаюсь от берега озера Мичиган вглубь материка; передо мной открываются буколические виды.

Прохожу мимо школ: начальной, средней и старшей. Все они размещаются в невыразительных зданиях из светлого кирпича. Школы выстроились в ряд. Чтобы заполнить все классы, приходится принимать к нам детей из близлежащих городков; их привозят на автобусах. Перед каждым зданием развевается американский флаг на флагштоке; три флага бьются на ветру, как крылья летучей мыши. Нет, как будто там не одна летучая мышь, а целая колония. На игровой площадке школьники; они толпятся, чтобы согреться. Те, у кого уроки физкультуры, одеты в форму и нарезают круги по древнему стадиону старшей школы. Мимо проносится пожарная машина с включенными сиреной и маячком – добровольная пожарная дружина нашего городка. Я стою на тротуаре и смотрю вслед пожарной машине, выискиваю дым вдали. Из-под больших колес во все стороны летит гравий. Надеюсь, отец не устроил в доме пожар… К счастью, пожарные едут в другую сторону.

Иду дальше, мимо старой протестантской церкви, старого кладбища, нового кладбища, кафе. Проходя под линией высоковольтных проводов, слышу, как гудит электричество. Дальше с двух сторон фермы, кукурузные поля, уже убранные, с сухими стеблями, которые скоро скосят. Вижу животноводческие фермы с тучными коровами, тощими коровами и коровами, состояние которых где-то посередине между первыми и вторыми. Это Мичиган, Средний Запад. Наш городок находится на самом краю Кукурузного пояса; стоит немного отдалиться от его центра в любую сторону, и увидишь ферму. Я брожу кругами; мне больше нечем заняться. Пожалуй, работа меня отвлекла бы и развлекла, но сегодня я выходной.

Спустя какое-то время я оказываюсь у старой карусели возле пляжа; в такое время года она не работает. Я иду туда, потому что надеюсь, что там может оказаться Перл. Ее там нет, во всяком случае, я ее не вижу. И все-таки перелезаю через ограждение и сажусь в кабинку в виде морского змея, точнее, несуществующего создания синего цвета, полудракона-полузмея. Устраиваюсь на старинном жестком и холодном, сиденье. Хотя сейчас тихо, в голове у меня звучат старые мелодии из мюзиклов Роджерса и Хаммерстайна. А наяву ветер гоняет по асфальтированной парковке мятую алюминиевую банку. Трудно поверить, что одна банка, выхваченная ноябрьским ветром из переполненного мусорного бака, способна производить столько шума. Банку с грохотом носит туда-сюда по пустой парковке, словно корабль в шторм.

У меня в подсознании живет образ девушки. Она похожа на Ли Форни, одноклассницу, которая украла мое сердце в двенадцать лет, и вместе с тем еще целую вереницу девушек, в которых я был влюблен в разные периоды своей жизни. Девушка моей мечты одновременно похожа на Селену Гомес и ведущую прогноза погоды по новостному каналу «Каламазу». У девушки моей мечты овальное лицо, очень белая кожа и близко посаженные светло-карие глаза, которые сидят почти у самой переносицы ее вздернутого носика. Волосы у нее светло-русые, точнее, цвета карамели, и гладкие; в моих мечтах их вздымает ветер, и они развеваются вокруг головы. У нее широкая, веселая, беззаботная улыбка.

Она обитает не в самых глубоких фазах сна, не в быстрых снах – там место для моих кошмаров, повторяющихся снов о том, как папаша допивается до смерти или дотла сжигает дом, и мы оба пытаемся оттуда выбраться, но не можем. Нет, та девушка живет в том месте, где находятся легкие сны, где часто размыта грань между сном и явью. Она приходит перед тем, как я засыпаю, и когда я просыпаюсь, прихожу в себя, перехожу от сна к реальности. Ее неземная фигура подплывает ко мне. Она гладит меня по щеке, дотрагивается до моего плеча или тянет меня за руку и шепчет: «Пойдем…» – хотя всегда, всегда, когда я решаю полностью проснуться, она уходит, тает у меня на глазах. Наяву я никак не могу четко представить себе ее волосы, глаза или ее жизнерадостную улыбку, хотя, закрывая глаза, точно знаю, что она вот-вот появится, позовет меня, поманит за собой. «Пойдем…»

В двенадцать лет я впервые поцеловался с Ли Форни. В самый первый и в самый последний раз – именно здесь, в этой кабинке в виде морского змея. Был летний вечер, и карусель, как сейчас, не работала. Парк уже закрылся на ночь. Я взял из дома телескоп; мы сидели на краю пляжа, на песке и смотрели на звезды; я показывал ей Двойное скопление в Персее, туманность Ориона, Плеяды, а она притворялась, будто ей интересно. А может, ей и правда было интересно – не знаю. Мы с Ли дружили с детства; в пять лет вместе играли в классики. Она жила недалеко от нас в доме пятидесятых годов постройки на небольшом участке земли; ее дом был такой же, как мой. Я захватил с собой телескоп – к тому времени, как дотащил его до пляжа, у меня руки отнимались, такой он был тяжелый – потому что обещал кое-что ей показать, кое-что крутое. Я думал, что ей понравится. Не знаю, почему мы не смотрели в телескоп дома. Я подумал, что у воды будет лучше. И ей действительно понравилось. Какое-то время она меня слушала, а потом сказала: «Спорим, я быстрее тебя добегу до карусели». И мы побежали, с трудом передвигаясь по песку. Потом пересекли парковку, перелезли через оранжевую ограду и очутились на сонной карусели. Мы совершенно забыли о телескопе и о ночном небе. Мы, смеясь, упали в кабинку. Я дал ей выиграть, как много раз до того, когда мы бегали от ее дома до моего или от моего дома до ее.

И именно тогда она поцеловала меня сухими, деревянными губами – так целуются двенадцатилетние дети. Для меня с того дня мало что изменилось. Трудно усовершенствоваться в чем-то, если у тебя нет практики. Зато у Ли в то время практики было хоть отбавляй – в этом я не сомневаюсь.

Потом мы долго сидели молча, понимая, что больше уже не будем прежними друзьями; после нашего поцелуя что-то изменилось. Если это можно назвать поцелуем – мы сидели, прижимаясь друг к другу губами, секунды две, не больше.

К тому времени, как мы вернулись на пляж за телескопом, там уже собралась целая компания придурков из баскетбольной команды; они смотрели в телескоп на парочку, которая обнималась чуть дальше на пляже. Быстро оглянувшись на карусель, я тогда еще подумал: интересно, что еще они видели. Когда я попросил вернуть телескоп, они меня обругали. Обзывали меня неудачником и умником. И еще пидором. Они перебрасывали телескоп друг другу, чтобы я его ловил. Потом они сказали Ли: зря она со мной связалась, ведь она может найти кого-нибудь получше. И она почему-то им поверила. Когда я, грустный и одинокий, возвращался домой с телескопом в руках, Ли осталась с теми парнями.

Уже тогда я сознавал свою роль в социальной иерархии. Прошло шесть лет, но в моем положении почти ничего не изменилось.

Ли уехала, те парни уехали. А я по-прежнему здесь, сижу на карусели совершенно один и выслеживаю какую-то недосягаемую девушку; она так же далека от меня, как девушка моей мечты.