Вы помните ваш первый раз?
Пол дю Нойе. Ноябрь 2003, «The Word» (Великобритания)
В этом материале для британского журнала The Word и автор, и его собеседник предаются воспоминаниям.
Пол дю Нойе рассказывает о том, как меняются отношения поклонника с артистом, когда поклонник становится профессиональным журналистом и получает легкий доступ к своему старому кумиру. Тем временем Боуи публично анализирует мотивы, побудившие его в 1990 году принять странное решение (от которого он в дальнейшем отказался) больше не играть на концертах свои старые хиты, и при этом фактически признается, что причиной было его опасение, что его новые песни того периода не выдержат сравнения со старым материалом.
Кроме того в этой статье, может быть, содержится объяснение того, почему Боуи вскоре прекратил контакты с прессой и даже перестал делать музыку. Частые упоминания жены и ребенка могут говорить о том, что теперь он нашел себя в семейном счастье, а не в записи музыки и не в производстве афоризмов для интервьюеров.
В один из дней беспощадно, по-библейски жаркого лета 2003 года в пропеченный солнцем переулок стремительно въезжает черный лимузин. Дэвид Боуи выглядывает из его нутра, где работает кондиционер, и видит самых преданных своих приверженцев, стоящих в небольшом загончике. За этими переносными заграждениями они терпеливо прождали весь день; многие ради этого проехали весь штат Нью-Йорк, а некоторые, самые упорные фэны — пассажир лимузина узнает их — приехали из Великобритании. Мой взгляд привлекает высокий парень в переднем ряду, чьи густые волосы окрашены в рыжий и белый цвета в стиле фильма «Человек, который упал на Землю». Он был бы точной копией персонажа фильма, не будь он японцем.
Мы находимся в Поукипси, штат Нью-Йорк: этот город достаточно удален от Нью-Йорка, чтобы рок-группы могли спокойно обкатывать там новый материал перед тем, как поехать в тур. Наша площадка это рок-клуб под названием The Chance, который до сих пор выглядит как маленький кинотеатр, которым он был во времена Чарли Чаплина и Бастера Китона. Группа Дэвида Боуи репетировала здесь весь день, и теперь их лидер присоединится к ним. Встречавшие нас поклонники — они купили билеты через сайт фэн-клуба Боуи — восторженно встречают каждую песню, едва заслышав ее первые такты. «Suffragette City», «The Man Who Sold The World», «Rebel Rebel»…
Входя в здание, Боуи заметил нескольких фэнов из Англии и теперь раздраженно смеется.
— Я же сказал им, что играть мы будем недолго.
Он вспоминает, что решил не играть сегодня целиком материал нового альбома (до выхода Reality тогда оставался еще месяц): он считает, что тогда уже завтра на eBay будет продаваться концертный бутлег.
Через пару минут Боуи уже на сцене и вместе с музыкантами заканчивает саундчек. На нем белая футболка, джинсы и черные ботинки, и он успешно возродил свою стрижку времен Station To Station. При определенном освещении кажется, что он прибыл сюда прямиком из 1976 года. Музыканты по-приятельски обмениваются друг с другом парой фраз, но все разговоры с техническим персоналом ведутся через гитариста Джерри Леонарда, молодого ирландца, выполняющего функции музыкального директора группы. На другом конце сцены, по ту сторону спутанных проводов, стоит басистка Гейл Энн Дорси — эффектная, с бритой головой — и гитарист Эрл Слик, который выглядит, как главный рок-н-ролльщик в мире. Еще один ветеран групп Боуи, импозантный Майк Гарсон, сидит за клавишами; он похож на Марлона Брандо в фильме «Апокалипсис сегодня» и извлекает из своего инструмента те напоминающие сломанное игрушечное пианино звуки, которые делают песню «Aladdin Sane» такой драматичной.
Настройка звука очень деловой процесс. Периодически Боуи спрашивает своего звукорежиссера: «Так нормально, Пит?» Серьезные люди из команды Боуи поглощены какими-то загадочными делами, как и гастрольный персонал — скоро они будут возить это шоу по всему миру. Пресс-агент из Нью-Йорка инструктирует телевизионщиков, готовящихся снять короткое интервью. В тихом центре всего этого — как в глазу бури — Боуи вглядывается в распечатку текстов песен, стоящую на пюпитре, и время от времени опускается на пол на переднем краю сцены, чтобы обсудить что-то с Коко Шваб — своей личным ассистентком с незапамятных времен. У Дэвида Боуи нет мобильного телефона, но в Шваб он нашел его ближайший эквивалент, к тому же в человеческом облике.
Саундчеки быстро наскучивают тем, кто в них не участвует, и хотя наблюдать за Боуи с близкого расстояния здорово, я решаю выйти на свежий воздух. В дворике за зданием клуба шофер выполняет маневр «разворот лимузина гения на сто восемьдесят градусов», чтобы этому гению в дальнейшем было удобнее покинуть территорию. Фэны подрумяниваются на послеполуденной жаре и ждут захода солнца. Я беседую с девушкой из Англии, которая с гордостью заявляет, что впервые была на концерте Боуи в Hammersmith Odeon в 1973 году. И я тоже задумываюсь о том, как впервые увидел Боуи…
Это случилось несколько раньше, в конце 1969 года. Хотя Боуи только что выпустил свой первый и необычный поп-хит, «Space Oddity», он сам еще не был знаменит, и на афише британского тура его имя было напечатано внизу; хедлайнером была тяжелая «супергруппа» Стива Марриота Humble Pie. Остальные группы на афише — то были последние дни коллективных туров — являли собой ассортимент волосатых персонажей, включавший Love Sculpture Дейва Эдмундса и группы, которые, вероятно, назывались именами толкиновских хоббитов, на которых сильно смахивали их участники. Мое главное воспоминание — каким неприкаянным выглядел скромный Боуи. Застенчивый и лишенный звукоусиления — фолк-певец с завитыми волосами на вечере монстров рока.
Публика в Liverpool Empire представляла собой толпу неотесанных троглодитов с перхотью в волосах, в не по размеру больших шинелях ВВС — пощады от них не жди. Несколько номеров Боуи запорол и был вынужден начать заново, потом он сыграл свой хит и ушел со сцены под смешанный аккомпанемент жидких аплодисментов, насмешливых комментариев и тишины. Я сочувствовал ему, но еще больше был убежден в том, что видел гения из какого-то иного мира — юношу с дикими глазами с горы Вольное облако. Я тогда был новичком на концертах и решил, что вся музыка в тот вечер была великолепна, но постоянно мысленно возвращался только к Боуи. Потом он на пару лет, вроде бы, исчез, а в 1971 году вышел Hunky Dory, и я открыл его для себя заново.
Но вернемся в Поукипси; тем вечером клуб наполнили поклонники Боуи, правда, те из них, кто только что приехал, производят менее фанатичное впечатление, чем те, кто дежурил весь день. Собственно говоря, в зале на удивление мало внешних проявлений фанатской одержимости: никаких молний на лицах по образцу обложки Aladdin Sane, никаких костюмов Пьеро с блестками. Возможно, американцы воспринимают Боуи более прямолинейно и по-рокерски, чем в Англии, где к нему относятся, с нежностью, как к артистке пантомимы из космического века.
Музыканты начинают концерт с энергичного исполнения заглавного трека с нового альбома, «Reality». Рядом с клубом темно, и никто не замечает жену Боуи, Иман, которую в окружении охранников быстро проводят внутрь. Клуб рассчитан всего на пятьсот человек, и я нашел себе место прямо перед сценой, так что между мной и микрофоном Боуи всего несколько ярдов.
Но мне приходилось быть еще ближе. Мысленно я возвращаюсь к своему второму концерту Боуи, в мрачный маленький зал Liverpool Stadium, где обычно проходили боксерские матчи. На календаре 3 июня 1972 года, и я смотрю на сегодняшнего претендента в трепетном изумлении. Мы все ожидали увидеть Боуи в образе голливудской блондинки, как на обложке Hunky Dory, но он уже трансформировался в фигуру, которая появится на обложке его следующего альбома, The Rise And Fall Of Ziggy Stardust And The Spiders From Mars.
Его волосы были коротко острижены и стояли торчком — предвещая прически панков, — и он предводительствовал музыкантами, одетыми в одинаковые стеганые комбинезоны и сапоги, и при этом выглядел далеко не воздушным эльфом: он не уступал в брутальности любому боксеру, когда-либо выступавшему на этом ринге. То, что внешний вид Spiders был многим обязан «Заводному апельсину», я сообразил позже, но я сразу же пришел в восторг, потому что нашел группу, делавшую именно то, что мне было нужно увидеть. Они наконец убивали 60-е.
Как же я ненавидел хиппи и вельветовые клеши! К десятилетию мира и любви я испытывал такое отвращение, какое могут испытывать только очень юные и страстные люди. Тем вечером я смотрел на Боуи с благодарностью и обожанием. Он пел «Hang On To Yourself» и все остальные песни Зигги, которых мы раньше не слышали. К концу лета я знал все слова этих песен; думаю, я знаю их и сейчас.
Вскоре после этого, в первую же неделю моей новой жизни в Лондоне, я купил атлас и в телефонном справочнике нашел K. West — каждый фанат Боуи знает эту фирму по вывеске на обложке Ziggy. Так что я впервые познакомился с центром Лондона, пока искал Хеддон-стрит, и моя мысленная карта города выстроилась вокруг нее. Она находится прямо рядом с Риджент-стрит, и когда я бываю в тех краях, то почти всегда навещаю ее; теперь на ней полно фешенебельных ресторанов, но раньше это был просто грязный тупичок в районе портновских ателье. Теперь это странно вспоминать, но я был настолько околдован Хеддон-стрит, что даже не стал искать находящееся совсем рядом — на Сэвил-роу — здание, где раньше располагался офис компании Apple, и на крыше которого всего пару лет назад The Beatles в последний раз вместе выступили на публике.
Тридцать один год спустя Боуи, скачущий передо мной по сцене, выглядит поразительно неизменившимся; судя по всему, если он и набрал вес, то только за счет бицепсов и грудных мышц. Он одет в короткую джинсовую куртку, сужающуюся к его тонким бедрам. Вскоре он снимет куртку и останется в одной футболке, и воздух наполнят женские визги. Если что и изменилось за эти годы, то это отношение Боуи к нам, к публике. Ранний Зигги был на сцене очень вежлив. Он мало говорил и не забывал поблагодарить нас за каждую порцию аплодисментов. При этом все чувствовали, что являются свидетелями какой-то… странности. Через пропасть между ним и нами нельзя было проложить какой-либо мост. Харизма молодого Боуи была так необычна, что если бы кто-нибудь назвал его подкидышем, ребенком космических цыган, эта теория не показалась бы нам такой уж невероятной.
Напротив, сейчас, в семейном кругу своих фэнов, Боуи в версии 2003 года напоминает развеселого приходского священника, председательствующего на деревенском празднике с лотереями. Он спрашивает: «Как поживаете? О, у вас прекрасные новые ботинки!» Он производит впечатление самого спокойного и расслабленного человека в клубе. Послушайте, говорит он, это просто шоу. «Не волнуйтесь так!» Разве не должно быть наоборот?
— Я не знаю, что случилось, — скажет он мне позже, — может быть, дело в том, что у меня недавно родился ребенок… Не то чтобы работа отступила на второй план, но я теперь вижу более общую картину. Ты понимаешь, что в работе перед публикой нет никакого риска для жизни. Это значит просто выйти и спеть сколько-то песен. Больше ничего. В последнее время до меня это стало доходить, и я теперь получаю гораздо больше удовольствия от этого занятия. За последние годы концерты стали для меня чем-то другим. «Вот я, вот песни, которые я пишу, некоторые из них вам понравятся, о других вы в жизни не слышали, а некоторые вам не понравятся». Мне с этим комфортно. И я не очень общительный человек, так что для меня это почти что социальный прорыв.
Значит, передо мной новый, нормальный Дэвид Боуи и его новые, нормальные поклонники, и я думаю о том, каким удивительно нормальным кажется все происходящее по сравнению с тем, как было раньше. Но когда стихает последний аккорд и в зале зажигается свет, меня трогает за руку женщина с пугающе пустыми глазами: она заметила мой пропуск за сцену. «Позвольте мне пройти туда с вами, чтобы я встретилась с ним», — говорит она потусторонним голосом сомнамбулы. — «Я должна встретиться с ним. Я его самая большая фанатка». — Она важно кивает головой. — «Вообще».
Я с легкой дрожью вспоминаю годы, когда работал в старом офисе NME на Карнаби-стрит. Визиты сумасшедших были нередким явлением, но абсолютное большинство из них были фэнами Дэвида Боуи. Я совершенно не умел их прогнать и часами слушал безумные утверждения, что Боуи договорился о встрече с ними у нас в редакции, или что высшие силы велели им стать его преемниками на земле, или что… в общем, понятно.
В музыке Боуи и в тех странностях, которые, казалось, пробуждала его персона, часто присутствовало жутковатое «подводное течение» умственного расстройства. Честно говоря, я вдруг ощутил прилив ностальгии.
Боуи вернулся домой из Поукипси где-то в полвторого ночи, но сегодня утром встал, как обычно, в 6.30. Ему нравится с утра пораньше выйти в город из своей квартиры в даунтауне. Он говорит, что это его любимое время суток в Нью-Йорке: на улицах нет никого кроме работников в китайском квартале, несущих на рынок свежие овощи. Как это непохоже на Боуи времен «The Jean Genie» — гимна, который жадный до новых впечатлений английский мальчик пел городу, который никогда не спит.
Я интересуюсь, узнает ли он сейчас тот, старый Нью-Йорк? Нью-Йорк времен «блейзеров с разрезами в спине» и «соблазнения официантов»?
— Сейчас он стал гораздо более домашним, — говорит он. — В песне у меня более романтичный взгляд на Нью-Йорк, чем был бы сейчас, но с другой стороны, я жил совершенно другой жизнью. Ночной жизнью. Я оживал часа в четыре дня. Я тусовался ночи напролет. Не сомневаюсь, что эта сторона городской жизни есть здесь до сих пор, просто это больше не мой Нью-Йорк.
Мы сидим в манхэттенской студии Looking Glass, где он записывал Reality. Он, словно экскурсовод, показывает на разные части комнаты и рассказывает, какой музыкант где стоял. Надвинутая на глаза бейсболка безжалостно сминает его шевелюру, из-за нее он сейчас кажется меньше, чем вчера. На нем выглаженная белая футболка, джинсы и кроссовки; он плюхается на диван, и нам приносят чай. Чувствует ли он себя дома в Нью-Йорке?
— Да, определенно. Это все равно что приехать на каникулы куда-то, куда я давно хотел попасть, и эти каникулы не заканчиваются. Так что слово «дом» не совсем подходит, да? Здесь я всегда чувствую себя чужаком. Я аутсайдер. На самом деле я до сих пор англичанин, от этого не уйти. Но у меня здесь друзья. Наверное, этот город я знаю лучше, чем современный Лондон. С тех пор как я стал постоянно жить в Америке, Лондон изменился просто невероятно. Здесь я могу ходить по улицам и ориентироваться лучше, чем в Челси. Я позабыл все улицы. [Изображает недоумение.] Где тут была Клэрвилл-гроув?
На днях, когда я прилетел в аэропорт имени Кеннеди, мне пришлось пройти через обычную рутину: сотрудник иммиграционной службы с недоверием щурился на мою журналистскую визу и спрашивал о цели визита. «Дэвид Боуи? Он еще жив?» Я вежливо заверил его, что да. «Хм, когда я видел его в последний раз, он выглядел полумертвым…» Но, конечно же, Боуи в свои пятьдесят шесть выглядит абсолютно живым и, всем на зависть, здоровым. Кроме прически, повторяющей 1976 год, черты его лица, несмотря на морщины, не изменились со времен Зигги Стардаста. Есть даже одно значительное улучшение — видимо, уступка недоверчивого отношения американцев к британским зубам — новые сияющие зубы: раньше улыбка Боуи вызывала в памяти надгробия на старинном кладбище.
Между красивыми новыми зубами у него торчит зубочистка, которая вдруг появилась на всех официальных фотографиях. Как все люди, поборовшие какую-то привычку — а Боуи говорит, что склонен к привыканию, — он любит говорить о своих старых мучителях и не может умолчать о сигаретах. «Это мое проклятие», — стонет он. Зубочистки, оружие, которое он избрал для защиты, — ароматические (по-видимому, масло австралийского чайного дерева) и имеют, по его словам, «странный, как будто мятный вкус». Разумеется, Боуи теперь подсел на эти зубочистки.
Зато он в превосходной физической форме. Раза три в неделю он отдает себя в руки личного тренера, который обычно занимается тем, что делает боксеров из хулиганистых ребят проблемных нью-йоркских районов: Боуи смеется, пытаясь себе представить, что этот тренер подумал о нем, хрупком английском эстете, который не справился бы даже с бумажным пакетом.
— Думаю, он просто так сильно удивился, что согласился взять меня. Но я вообще-то очень дисциплинированно этим занимаюсь. Я теперь много тренируюсь. Я начал заниматься, только когда родился ребенок, я просто хочу прожить подольше: «Давай, Боуи, соберись. Ты раньше был спортивным, сделай это еще раз».
По словам Боуи, рождение дочери Александрии три года назад кардинально изменило его домашнюю жизнь. Хотя он старается следить за актуальной музыкой (он хорошо отзывается о The Dandy Warhols, Polyphonic Spree и Grandaddy), единственная песня, которую он слышит регулярно, это «Колесики у автобуса крутятся, крутятся…».
— Говорю вам, все дело во времени. Малыш занимает много часов, потому что хочет, чтобы на него смотрели. Папа, смотри на меня! Развлекай меня! Так что я больше не хожу выискивать новинки. А находить что-то нелегко, потому что везде полно дерьма.
В последнее время он все больше слушает винил.
— Знаете, что я слушал недавно? Дэвида Аллена, который играл в Gong и Soft Machine. По-моему, там есть все элементы глэм-рока. Он опередил нас года на два. И Кевин Айерс тоже. Soft Machine, особенно с Робертом Уайаттом, очень любили в Лондоне. Они были типа «наша тяжелая группа, чувак».
С другой стороны, Боуи через даб-поэта Линтона Квеси Джонсона вернулся к прото-рэпу Гила Скотт-Херона и The Last Poets, а от них к «словесному джазу» Кена Нордина 1950-х, и обратно к современному социально-ответственному рэперу Мос Дефу. Как настоящим ученый, Боуи любит прослеживать связи между явлениями и в зону его интереса попадает все, от сплава чтения с музыкой до африканских сказителей-гриотов.
Что он еще делает?
— Иногда мы ходим в кино, но все это меняется. Когда становишься домоседом, это меняет тебя самым решительным образом. Я в последнее время не могу выбраться в театр, а я любил театр. Последний спектакль, который я видел, — мюзикл «Король Лев».
(По его словам, дочка, как и ожидалось, была под сильным впечатлением: «лучшая постановка, которую ей доводилось видеть».)
Конечно, всем известен живой интерес Боуи к интернету. Он приглядывает за онлайн-сообществом своих фэнов, Bowienet, как очень старательный пастух. (Мы все знаем, что Боуи за много лет принимал разные обличья, но кто из нас предвидел, что одним из них станет «интернет-провайдер»? А это случилось.) Он все еще каждый день проводит немало времени в киберпространстве, особенно когда собирает материал для своего романа.
Романа? Он улыбается почти смущенно.
— Для романа мне нужно лет сто на сбор материала, и при моей жизни он не будет завершен, но я просто наслаждаюсь. Я начинаю с первых женщин — деятелей профсоюзного движения в лондонском Ист-Энде в 1890-е и добираюсь до Индонезии и политических проблем бассейна Южно-Китайского моря. Я узнаю поразительные вещи, которых никогда раньше не знал. И в интернете так легко находить информацию. Я пишу последние полтора года, и это кошмарно трудно. Проблема в том, что я все время нахожу кучу интересных вещей, и поэтому главная сюжетная линия в какой-то момент начала расщепляться на побочные истории, и мне приходиться говорить себе: «Нет, возвращайся к главному сюжету, хватит отвлекаться. Просто докажи, что ты, черт возьми, можешь написать историю, у которой есть начало, середина и конец».
— Это такая эпическая штука — я не уверен, что когда-нибудь закончу. Может быть, после моей смерти опубликуют эти заметки. У меня интересные заметки! В них очень много «любопытных фактов». [Голосом зануды из пригородного паба] Ха-ха! «Вы знали, что в первое десятилетие XVIII века в Лондоне было двадцать процентов черного населения?» Они все жили в районе Сент-Джайлс, там были черные пабы…
Вам стоит почитать Питера Акройда.
— О, я обожаю Питера Акройда. Я читал у него все. Я даже договаривался созвониться с ним, надо наконец это сделать. Он видит эту страшноватую изнанку Лондона, и я вижу Лондон так же.
Легко себе представить, что первые визиты в Нью-Йорк молодого Боуи, как подсказывает текст «The Jean Genie», были изнуряющими: это был вихрь уорхоловских вечеринок, обильного поглощения наркотиков, ничем не ограничиваемого творчества и сексуальных экспериментов двадцать четыре часа в сутки. Вероятно, странствия по серым равнинам New York Times были для Боуи менее насущным занятием.
Но сегодня в его манере разговора слышны осторожная интеллектуальность и глубокая приверженность леволиберальным идеям, которые делают его похожим на манхэттенского профессора. Его новый альбом Reality наполнен локальными признаками, и на нем стоит печать неприятия Джорджа Буша на культурном уровне — все это обычные явления в нью-йоркских кругах.
— Нью-Йорк оказал определяющее влияние, — говорит он об альбоме, — но не является его содержанием. Он гораздо больше говорит о Нью-Йорке, чем я сам ожидал, но я не хотел бы, чтобы он считался моим нью-йоркским альбомом. В первую очередь это альбом о времени, в которое он создавался.
Хотя некоторые песни на Heathen с их атмосферой скорби и опустошения будто бы говорили об одиннадцатом сентября, они на самом деле были написаны до этой даты. Песни Reality были сочинены уже после нее. И Нью-Йорк — новый дом Боуи — был в центре этих событий.
— Одиннадцатого сентября в истории Нью-Йорка была проведена жирная черта, — говорит он. — Это на самом деле изменило все в здешней культуре. В том числе в самых малозаметных вещах. Я был поражен солидарностью нью-йоркцев во время отключения электричества [из-за аварии в августе 2003 года]. Это было нечто абсолютно беспрецедентное. По-моему, в прошлый раз такое было в 1977 году, и я написал песню «Blackout», потому что я тоже при этом присутствовал. Я помню поджоги, мародерство, обстановка была очень неприятная. Но на этот раз все поддерживали друг друга. Просто поразительно. Никакого мародерства. Обычно это правило номер один: отключается электричество — не работает сигнализация — тащи все, что плохо лежит. Но в этот раз было что-то невероятное. Сейчас здесь определенно есть ощущение сообщества, какого раньше не было.
Он упоминает теории заговора, согласно которым теракты одиннадцатого сентября если и не были организованы американским правительством, то, по крайней мере, были использованы им для осуществления уже давно имевшихся планов. Многие из его подозрений основаны на материалах сайта неоконсервативного «мозгового центра» «The Project For The New American Century» («Проект нового американского века»), члены которого ратуют за доминирующую роль США в мире после холодной войны; среди них есть люди, близкие к Бушу.
— Меня поражает, — говорит он, — что кроме некоторых левых журналистов и изданий вроде Mother Jones никто не знает этот сайт или не придает ему значения.
(Вернувшись в Лондон, я получаю от Боуи несколько ссылок по электронной почте. По адресу можно найти манифест вышеупомянутого мозгового центра; некоторые аргументы оппонирующей ему стороны можно найти по адресу .)
— Я не могу это понять: по-видимому, есть какой-то план, но никто не признает его существование. Все не то, что тебе об этом рассказывают.
Это недоверие к тому, что лежит на поверхности, — старая привычка Боуи: он всегда был главным ниспровергателем «аутентичности», к которой так стремились другие рок-музыканты. Теперь это недоверие стало сутью его нового альбома: не приходится сомневаться, что в даже в самом его названии слово реальность заключено в подразумеваемые кавычки или, по меньшей мере, снабжено подразумеваеым вопросительным знаком.
— С этим словом сейчас происходят странные вещи. Стало очень сложно сказать просто «реальность» — не «виртуальная реальность», не «реалити-шоу». Реальность обесценилась, но с другой стороны — что, собственно, обесценилось? Реальность сейчас — нечто вечно меняющееся, ускользающее. У каждого человека своя реальность.
Сам я старомоден и стремлюсь к абсолютной истине, поэтому не склонен верить постмодернистскому учению, что такой вещи не существует в природе. Сам Боуи тоже делает оговорку:
— Я знаю, что в странах третьего мира людям наплевать, верим мы в реальность или нет. Для них реальность существует, и неизбежная: бедность и так далее — реальность ежедневного выживания. Так что споры о значении этого слова — роскошь, которую могут себе позволить только немногие люди на Западе.
Но когда я упоминаю сатиру Тома Вулфа на постмодернистов, Боуи возмущается:
— Меня восхищает его слог, но он очень эгоцентричный автор. В его мировосприятии есть какая-то узость, что-то очень пуританское, из-за чего я не испытываю к нему большой любви.
(Позвольте, тем не менее, порекомендовать вам сборник эссе Вулфа Hooking Up, где он очень едко пишет о модных веяних среди современных интеллектуалов.)
От сатиры мы переходим к мистицизму и каким-то образом заговариваем о Джордже Харрисоне, чью песню «Try Some, Buy Some» Боуи записал на Reality.
— Для него, — размышляет Боуи, — есть вера в какую-то систему. Но мне это кажется очень трудным. Не в повседневности: существуют обычные жизненные привычки, убедившие меня в существовании чего-то прочного, во что можно верить. Но когда я задумываюсь о философских вопросах — в эти «долгие одинокие часы» — это источник всей моей неудовлетворенности, я бьюсь над теми же вопросами, которые занимают меня с девятнадцати лет. Для меня ничего по-настоящему не изменилось. Все тот же духовный поиск, пугающе непомерная задача.
— Если ты можешь установить духовную связь с некоей ясностью, тогда все остальное встанет на свои места. Видимо, это даст какую-то нравственность, какой-то замысел, появится какой-то смысл. Но от меня это ускользает. И все же я не могу не писать об этом. Мой набор тем все уменьшается и уменьшается, и от него быстро остались только эти два-три вопроса. Но эти вопросы я задаю себе беспрестанно, и, видимо, это и есть суть того, что я написал за свою жизнь. И я не собираюсь останавливаться.
Моя преданность Боуи ни разу не пошатнулась в 70-е. В лучших традициях юношеского снобизма я отказался ходить на концерты большого тура Ziggy Stardust: я терпеть не мог всех новых фэнов, которые только что узнали о нем. И хотя мне очень понравились альбомы Aladdin Sane и Diamond Dogs, я не мог закрывать глаза на багровый «маллет», трико и, в целом, кошмарность визуального стиля глэм-рока. Когда Боуи преобразился в соул-боя на Young Americans, я наконец счел его приемлемо одетым и к 1976 году был уже готов согласиться сходить на его следующие большие концерты — тур в образе Тонкого Белого Герцога в поддержку Station To Station.
На этот раз его стиль был безукоризненным: черный костюм с белой рубашкой, пачка «Житан» в кармане жилета, блондинистая челка в духе довоенного Берлина. Это хороший стиль, и именно его он недавно с успехом возродил. Стоя в очереди на его концерт в «Уэмбли», я со злорадным удовольствием поглядывал на фанатов глиттер-рока — придурков, которых застал врасплох новый порядок вещей и которые до сих пор наряжались, словно клоуны в фольге. На той же неделе, в мае, на экраны вышел его фильм «Человек, который упал на Землю», а также появилось любопытное поветрие — на плакатах этого фильма, висевших в лондонском метро, рисовать ему крошечную свастику на скуле. Я начал ходить на выступления Sex Pistols в клубе 10 °Club и увидел, что у самых стильных молодых людей есть такие же маленькие свастики.
Я продолжал ходить на него всякий раз, когда он приезжал: на концерты Игги Попа в 1977, потом в «Эрлс-Корт» и на тур Serious Moonlight 1983 года, когда он завоевал массовый музыкальный рынок. К этому времени я уже стал музыкальным журналистом и привык иногда видеть Боуи, а однажды в Нью-Йорке я слушал The Clash и весь концерт стоял рядом с ним и Джои Рамоном. Наверное, это должно было привести меня в экстаз, но почему-то не привело: отчасти потому, что я утратил чувство удивленного восхищения, доступное только очень юному человеку, не вхожему в мир музыкального бизнеса, а отчасти потому, что новый Дэвид Боуи был не таким интересным, как старый.
В 80-е мы увидели более радостного, солнечного Дэвида на бульварах поп-музыки, но с моей точки зрения это не было улучшением. Если в 70-е годы эксцессам тела и бурям разума по меньшей мере не уступала его чудесная музыка (Ziggy Stardust, Low и т. д.), то в следующем десятилетии он не старался и выпускал посредственные пластинки вроде Never Let Me Down. Я настолько разочаровался в нем, что в 1987 году, получив бесплатные билеты на концерт тура The Glass Spider, под влиянием момента отдал их какому-то человеку, которого случайно встретил в пабе.
Сегодня Боуи вспоминает о том времени как о периоде творческого кризиса.
— Мой успех как автора песен и исполнителя, по-моему, всецело зависит от того, верен ли я себе. Все свои худшие ошибки я делаю тогда, когда пытаюсь угадать желания публики и угодить ей. У меня всегда получаются более сильные вещи, когда я отношусь к своему делу эгоистично и просто делаю то, что хочу. В 80-е годы я сделал пару пластинок, которые, конечно, ругают, но они имели исключительно большой успех — а я продаю не так уж много альбомов, — но не этими альбомами я горжусь. Мне гораздо приятнее говорить, что я сделал The Buddha Of Suburbia [музыка к телесериалу 1993 года]. Я гораздо больше уверен в этой работе, чем в Never Let Me Down, несмотря на впечатляющие продажи.
Симптомами этого кризиса стало то, что Боуи в 1989 году «распрощался» со своими старыми песнями (которые он напоследок сыграл в туре Sound + Vision), а также странный период, когда он был участником группы Tin Machine. К первому люди отнеслись скептически, а ко второму насмешливо. С одной его пресс-конференции я уходил, откровенно не веря в то, что мы больше никогда не услышим «Space Oddity». Но теперь, в ретроспективе, эти два шага наконец начинают восприниматься как начало новой жизни Боуи. Тур Sound + Vision был визуально ошеломителен, а концерт Tin Machine в Килберне, на который я ходил, был — вам придется поверить мне на слово — фантастически хорош.
Незадолго до появления Tin Machine я впервые познакомился с Боуи лично, когда брал у него интервью в Нью-Йорке. Я к тому моменту был стреляный воробей и совсем не нервничал. Когда мне предложили принести с собой на интервью конверт старой пластинки, чтобы получить автограф, я с негодованием отверг эту затею как недостойную профессионала. Но наша беседа вызвала в моей голове неудержимый поток воспоминаний, скопившихся за всю мою жизнь — жизнь поклонника Боуи. Сам Боуи был сплошное очарование, и он производил то же самое впечатление при всех наших четырех последовавших встречах. Словно парень, начавший карьеру почетным инопланетянином, принялся затем с усердием бойскаута исполнять роль приятного во всех отношениях землянина. Но не может же он быть совсем обычным человеком: ведь он Дэвид Боуи.
Я с пугающей ясностью осознал этот простой факт однажды в 90-е, когда мне довелось сопровождать Боуи на церемонии вручения наград одного журнала. Было достаточно всего лишь пройти с ним и Иман через многолюдный вестибюль и бар отеля к предназначенному для них столику, чтобы осознать, насколько ненормальной бывает реакция людей на знаменитость. Когда он вошел, оглушающий гул голосов сменился почти полной тишиной. Никто не хотел откровенно крутить головами, но все скользнули по нему взглядом, а потом еще раз, и еще. Вся толпа без какого-либо принуждения расступилась перед ним, как Красное море перед Моисеем. Только папарацци (которых я едва замечал еще две минуты назад) не снизошли до этой игры; все пытались, пусть и тщетно, не глазеть на Боуи слишком откровенно, но фотографы закружили, словно голодные чайки над торговцем моллюсками на набережной.
Человек, остающийся боуи-филом много лет, должен быть иногда готов нести одиночную вахту. От меня это потребовалось в 1989 году, когда вышел первый альбом Tin Machine — хард-роковый, с костюмами. С тех пор и по сей день я защищаю достоинства этой пластинки перед многократно превосходящими силами противника. Этот альбом не только гораздо мелодичнее и энергичнее, чем принято считать, — он также в свое время послужил высокой цели пробудить Боуи от летаргического сна. К счастью, я наконец встретил человека, который со мной согласен. Проблема в том, что его зовут Дэвид Боуи:
— Я обожаю Tin Machine! Я просто фанат. Я действительно высоко оцениваю этот материал. По крайней мере пятьдесят процентов того, что мы делали, было хорошо. Это были отличные песни и некоторые из них были по-своему достаточно новаторскими. В то время было не так уж много музыки, которая звучала бы так же. В воздухе что-то было, я почувствовал: вот каков мир прямо сейчас. Такое было тогда чувство. Но в этой группе собрались такие непредсказуемые личности — ты каждый вечер не знал, чего ожидать. Было не на что положиться. Кто-то мог оказаться не в себе, не в состоянии играть — а иногда и просто не в состоянии прийти. Но когда мы были в рабочем состоянии, это было потрясающе.
— И публика на концертах всегда принимала нас очень хорошо! Outside — очень популярный альбом среди моих фэнов, они его очень любят, но поверьте: публика на концертах Tin Machine веселилась больше всего. Когда мы играли плохо, мы были просто ужасны, но в этом и была суть этой группы. Это был замечательный опыт, и он очень хорошо на меня подействовал: я почувствовал, что могу принимать решения о том, что делать в следующие годы. С этой группой мне было негде спрятаться. Все было против нас — и это было хорошо!
Как вам кажется, почему эту группу так невзлюбили?
— Общее мнение было, что это надувательство — потому что я говорил, что я «просто участник группы». Я ничего не мог сделать или сказать, чтобы убедить людей, но я правда был просто участником этой группы. Я не могу произнести это еще громче. Когда я решил, что мы будем работать как группа, все в ней делалось демократическим образом. Я был участником группы. И многим людям это не понравилось, и я так и не понял почему. Никто не возражал, когда я в 70-е играл на клавишах у Игги — никто не придавал этому большого значения.
Когда вы в 1990 году объявили, что перестанете играть все старые песни, было ли это вызвано тем, что вас подавляла ваша собственная молодая персона? Мне кажется, что в последних работах вы стремитесь сравняться со своим прошлым.
— Это совершенно точно. Я тогда был в смятении. Я знал, что мне нужно кардинально изменить свою жизнь. Мне нужно было либо собраться, взять себя в руки, либо просто найти себе другое занятие, которое бы мне действительно нравилось, — например, стать художником. Я не знал, хороши ли мои песни. Я буквально разрывался на части, и я не хотел, чтобы меня подавляли мои старые вещи, поэтому я решил, что следует начать все заново. Ради себя самого мне придется начать заново, создать с нуля репертуар и посмотреть, что получится. Каким автором я тогда стану? Я сделаю это и узнаю.
— И в течение 90-х я чувствовал, что пишу все более и более сильные вещи. Я знал, что новые вещи не похожи на старые, что в них, наверное, нет лихорадочной энергии моих юношеских песен, но так всегда бывает, когда становишься старше. Но в моих новых вещах было некое качество. И, откровенно говоря, последние три-четыре года я очень доволен тем, как пишу. Я теперь чувствую себя очень уверенно, когда еду в тур и ставлю новые песни рядом со старыми. Меня это не пугает, вот и все.
— Я замечаю, что последние несколько лет мы живем в сильном стрессе. Безмятежные дни окончательно и бесповоротно прошли. Это же идет циклами — чувство опасности, да? Поэтому я упорно стараюсь сохранять позитивное мировосприятие. В прошлый раз был залив Свиней [прелюдия к Карибскому кризису 1962 года]. Я помню, как перепугались мама с папой, они были уверены, что вот оно — будет ядерный холокост, и мы все взлетим на воздух. Время от времени случается что-нибудь такое, и ты думаешь: ну что ж, в прошлый раз мы удержались, а теперь у меня трехлетняя дочь, и мы точно удержимся в этот раз, потому что у моей дочки, черт побери, будет хорошая жизнь. Так как я постоянно возвращаюсь к этой мысли, я больше не могу позволить себе поддаваться негативным мыслям. Мне больше не полагается быть нигилистом, даже для творчества. Я должен быть позитивным.
— Надеюсь, в новом альбоме это чувствуется. Это уже не «горе мне», это не Diamond Dogs. Я хочу, чтобы в конечном счете от этого альбома оставалось хорошее чувство. Что про наше будущее можно сказать что-то хорошее, что это будет хорошее будущее.
— Песня Джорджа, «Try Some, Buy Some», теперь много для меня значит. Когда я впервые услышал эту песню, я услышал в ней совершенно другую историю. Теперь я понимаю ее как песню о том, что ты оставляешь позади один образ жизни и находишь что-то новое. О том, что большинство рок-артистов бросают наркотики, слишком много говорят, читать об этом ужасно скучно. Но когда я впервые услышал эту песню в 1974 году, мне еще только предстояло пережить период тяжелой зависимости. Теперь это песня об утешении — когда ты завязал со всем этим и резко изменил свою жизнь.
Вам легко вспоминать все то, через что вы прошли?
— Страшное признание: я практически ни о чем не жалею. У меня есть личные сожаления о самом себе, о моем поведении и о людях, которых я серьезно подводил за эти годы. Но такая у меня была жизнь, моя жизнь прошла таким образом, и я не могу думать о ней с сожалением. Наверное, если бы я зря потратил много лет своей жизни, я бы ушел в какую-то совершенно другую область, не занимался бы музыкой. В общем, у меня нет сожалений. Если бы мне сказали, что все это случится снова и я сохраню память о том, как все было в прошлый раз, думаю, я поступал бы иначе. Я не делал бы, как раньше, потому что это слишком опасно. В другой раз я мог бы умереть, вот что главное. Или выйти из всего этого с уничтоженным здоровьем. Зная то, что я знаю теперь… я бы не делал этого с собой снова.
Считаете ли вы, что вам повезло?
— Чувствую ли я, что мне повезло? Мне полагается сказать, что везение здесь ни при чем…
Или что бог вас благословил?
— Мне надо так назвать альбом. Бог благословил меня. Я мог бы благодарить Бога. Да. Но которого из них?
