Ловкий старый плут

Стивен Уэллс. 25 ноября 1995, «New Musical Express» (США)

Я вхожу в комнату, и вот он — Зигги! — потягивает бледно-розовый коктейль из бокала в форме черепа гнома и закусывает чипсами со вкусом зародышей желто-зеленых варанов.

На голове у него покачивается оранжевый ирокез, он одет в моднейшие секс-ползунки из люрекса шокирующего алого цвета (которые высоко сидят на его тощих бедрах), на ногах космонавтские сапоги на высокой платформе в серебряных блестках. На лице у него огромная желтая татуировка зигзагом. Он говорит (или, скорее, шипит, словно беззубая марсианская змея на кокаине): «О, ты, должно быть, этот смешной человечек из NME», и протягивает мне для поцелуя свои тонкие белые пальцы, которые гнутся во все три стороны (ногти у него, разумеется, очень длинные, фиолетовые, заостренные и покрыты алмазной пылью). А я поднимаю на него остекленевшие глаза — от восторга меня не слушается челюсть — и произношу: «О, кто-нибудь говорил вам раньше, что у вас глаза разного цвета?»

Нет, на самом деле все не так. На самом деле я вхожу в довольно-таки затрапезную фотостудию в Ист-Энде, я нервничаю и переживаю, потому что не каждый же день встречаешь бесспорного Инопланетного Рок-Бога Странного Секс-Попа… но его там нет. На диване, словно мешок заплесневелой картошки, развалился какой-то небритый бродяга в пальто цвета серой кожи прокаженного, купленном в магазине для бедных, и темных очках за £2.99 с рынка в Галифаксе.

Я с отвращением смотрю на эту человеческую развалину, а тем временем ко мне подкрадывается пиарщик и шепчет в ухо:

— У Дэвида джетлаг, он очень, очень устал. Вы не против начать интервью прямо сейчас?

И только тогда до меня доходит, что бомж, задремавший на видавшей виды «гранжевой» кушетке, заляпанной жиром от картошки с кетчупом, и есть Дэвид Боуи. Я не знаю, что и думать. Какая, на ***, жизнь на Марсе — есть ли жизнь в Уайтчепеле? Хамелеон поп-музыки, ага, ага!

А потом я все понимаю. Он, наверное, пришел такой весь в теме и très крутой после оргии длиной в уикенд, где он нюхал кокаин, жрал алкогольное желе и, с повязкой на глазу, беседовал об «искусстве» со своими дружбанами Игги, Нодди, Дэмиеном, Лу, Брайаном, Кифом, Иман, Салманом, Наоми, Элвином, Тарквином, Сесилом и Клодом. Но едва он вошел в эту вонючую дыру, пропахшую настоящим кокни-брит-поп-панк-роком, сработала его удивительная инопланетная хамелеонская химия, и он автоматически слился со своим новым окружением. Круто!

Итак, Дэвид Боуи совершенно разбит и не в состоянии давать интервью. Ату его!

Я спрашиваю, смотрел ли он вчера по телевизору документалку про The Small Faces, и разве не странно, что они раньше были такие худенькие, сексапильные милашки, а теперь они такие толстенькие, морщинистые и старые, но вы, мистер Дориан Грей, все такой же крутой, стройный и сексуальный (кап-кап слюнками). Как по вашему мнению, вы бы смогли хоть наполовину приблизиться к своему успеху в Первертной Рок-Божественности, если бы у вас было лицо жирного хомячка, как у moi? А он смотрит на меня и говорит: «Хе-хе-хе! Я бы ужасно хотел иметь такие полные щечки!» Дальше больше: он говорит, что с удовольствием поменяется со мной телами, как только человечество научится это делать. Круто!

Давным-давно, когда сексуальные 60-е с грохотом перевалились в страшные 70-е, юный Дэвид Боуи лег спать обычным Джонни из отдела мужской одежды, а проснулся буддистом-студентом художественного колледжа с завитыми кудряшками, как у Питера Фрэмптона, который болтал что-то о смеющихся гномах. Потом он натурально съехал с глузду. Он начал всем рассказывать, что он андрогин из космоса, записывать пластинки о пещерных людях, танцующих с пауками, и о левшах из Японии (я не шучу) и наряжаться в идиотские костюмы. И, как ни странно (а ведь это было время, когда в Англии по улицам толпами ходили скинхеды и искали «педрил», чтобы забить их до смерти), пока папочки грызли свои трубки, стучали кулаком по черно-белому телевизору и с пеной у рта кричали: «Енох был прав!», их «детишки» решили: Боуи крутой! он стройный! он одевается, как пидор, и у него глаза разного цвета, и мы хотим быть как он. Как будто в городской водопровод вылили ЛСД. А еще он сделал так, что иметь плохие зубы и рыжие волосы и петь со смешным акцентом кокни стало ужасно круто, и таким образом единолично изобрел панк-рок. Поэтому я ожидаю встретить кого-то вроде Ноэля Кауарда из вселенной «Бегущего по лезвию бритвы», но вижу перед собой Компо из «Бабьего лета». Он курит сигареты «Мальборо-лайт» одну за другой.

— Раньше я выкуривал полторы пачки красных «Мальборо» в день, а потом перешел на легкие и теперь курю в день три пачки. И смех и грех! Вообще-то мне надо совсем перестать курить, но я не могу…

— Вы теперь боитесь смерти? Вы не воображаете, как гниете в раковом корпусе, каждый раз когда берете сигарету?

— Нет, я обожаю смерть, чем ее больше, тем лучше, по-моему, это хорошая штука, хе-хе-хе!

— Вы читали «Легкий способ бросить курить» Аллена Карра?

— О да! Я и книгу читал, и кассеты слушал — я все это проделал! Я ходил (ни слова об этом!) к «известному гипнотизеру» — стыд и позор. Прошло двадцать минут, а я ни в одном глазу. Я просто слушал, как он бормочет, и у меня болела задница. В смысле я ее отсидел, но не смел пошевелиться, чтобы не смущать нас обоих: я ведь притворялся, что давно впал в гипнотическое состояние. Я не мог просто так сказать: извините, вы не против, если я немного подвину свою задницу?

— Сколько он с вас взял?

— Нисколько, он просто оказал услугу богу рок-н-ролла, хе-хе-хе!

Боуи за свою жизнь сделал некоторое количество бесспорно, необъяснимо, стопроцентно классной поп-музыки. Десятки треков — жеманный гламур, претенциозность для продавщиц, захватывающая дух хрупкость, эстетство до боли в заднице, залупный идиотизм — они до сих пор гремят и гудят в коллективном поп-черепе, и так будет еще много десятков лет (потому что если поп-музыка не претенциозна, не хрупка и не с ветром в голове, она просто не стоит того, чтобы ее слушали).

Большинство его современников из 70-х либо мертвы, либо обречены вечно играть на свадьбах и похоронах, либо принадлежат к катастрофически не-крутой «аристократии» рока. Но Боуи, несмотря на некоторое количество поистине кошмарных альбомов и моментов мучительного позора (взять хоть чтение «Отче наш» на концерте памяти Фредди Меркьюри), сумел каким-то образом остаться настолько крутым, что даже мы, Стражи у Врат Репутации, готовы послушать его новый альбом, Outside: для сравнения, мы знаем, что следующие 15 альбомов тех же Rolling Stones будут полным отстоем.

Почему так, я не знаю: этот ублюдок достаточно нас разочаровывал. По всем правилам Боуи должны были бы упрятать в пыльную кладовку под вывеской «Дерьмовый папашин рок». Потому что — нужно это признать — вы, читающие этот текст, в большинстве своем еще даже не родились, когда Боуи был Богом, а старуха с косой обошлась с рок-н-роллом несправедливо, как вы и сами прекрасно, до тошноты, понимаете всякий раз, когда слышите от своих родителей — бывших модов/хиппи/панков — сетования на то, как теперь все не то, што раньше. Эта старуха вовремя изловила Джими, Марка, Курта и Джима и вышибла из них все дерьмо, но десяткам и сотням остальных она позволила стать старыми, распухшими, мерзкими и скучными.

Когда бурная волна бешеной поп-славы — миллионы языков в одной жопе — постепенно и неизбежно спала, Боуи выбросило на берег — он был этаким Никому-не-нужным Джонни на островке в Стране придурочных пидоров. Покончить с собой, задохнуться собственной токсичной рвотой или жить в аду вечной самопародии — все эти возможности открылись перед ним. Он бежал в Берлин в компании не менее чокнутого Игги Попа.

— У меня впервые появились друзья. Я знаю, это прозвучит странно, но прежде мне было практически не с кем себя сравнить и сказать: у меня не такая жизнь, как у них. Я никого не знал, совсем никого. Игги один из немногих людей, с кем я был более-менее знаком. У нас и сейчас теплые отношения, но мы относимся друг к другу с некоторой осторожностью — даже в лучшие времена связь между нами была довольно слаба. Я даже не могу назвать нас закадычными приятелями…

— То есть вы не приходите к нему домой поиграть в машинки?

— ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА! (Кашель!) ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА! (Кашель!) ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!

— Вы неравнодушны к дешевой сентиментальности?

— Я питаюсь дешевой сентиментальностью! Очень люблю поплакать!

— Вы преданный зритель «Маленького домика в прериях»?

— А, помню. Нет, им я никогда не увлекался, но любой хорошо сделанный фильм или даже дрянной фильм, если он отзывается во мне, и я сразу понимаю его символизм. Я очень хорошая публика.

— Бывает ли так, что вы смотрите в зеркало и говорите: «Вашу мать, это же Дэвид Боуи!»?

— ХЕ-ХЕ-ХЕ! Я давно это перерос. Думаю, самое близкое к тому, что вы описали, это когда я стараюсь себе понравиться. Сказать себе, что я хорош. У меня всегда была с этим проблема…

— Вам не хватает уверенности в себе?

— Да, ужасно не хватает. Когда-то мне было очень важно суметь поверить в то, что я действительно очень хорош в том, что делаю, хм-м…

— Несмотря на то, что все лизали вам зад?

— Нет, нет, этому я никогда не доверял. У меня всегда была большая проблема с моей ценностью как художника и, наверное, просто как человека тоже. Страшно низкая самооценка. Чертовски, дьявольски низкая. Не поверите, насколько.

— Тогда вам должно было быть тяжело в период Tin Machine — это ведь ни одному м***ку не понравилось.

— Да-да, ага, гм, на самом деле я получил большое удовольствие. Мне очень понравилось. Мне очень понравилось, какой поднялся переполох, хе-хе! И сам факт, что я все еще могу вызвать столько враждебности. Мне повезло, что никто никогда не был ко мне равнодушен. Единственное время, когда я ощущал беразличие, было в середине 80-х, когда я делал такие «безразличные» альбомы, и я прочувствовал, что это такое — быть посредственностью, да? Ирония судьбы в том, что эти два альбома, Tonight и этот, как его, я даже забыл, гм, Never Let Me Down — я извлек из них еще один урок: дерьмо продается. Хе-хе-хе! Дерьмовые песни, совершенно ужасные!

— И все же вы еще здесь, все еще стройный, сексуальный и крутой. Сохранили репутацию, несмотря на Tin Machine и несколько дерьмовых альбомов. Сколько вообще классных белых людей среднего возраста есть в рок-н-ролле? Вы, Нил Янг, Игги и Киф.

— ХЕ! (Кашель!) ХЕ! ХЕ!

— Может быть, Tin Machine стали для вас способом за один раз исторгнуть из своего организма все, что в вас было стыдного от рок-звезды среднего возраста?

— Вот что я скажу: сделайте мне одолжение, когда доберетесь до своего проигрывателя, разыщите пластинку Tin Machine и послушайте песню «I Can’t Read», послушайте ее, хорошо? Я не прошу вас слушать остальное, послушайте только одну эту песню, потому что, по-моему, это одна из лучших песен, которые я написал. Я правда так думаю!

Ууууууупс! Сменим тему. Альбом Outside (с подзаголовком «Дневники Натана Адлера: Нелинейный готическ-драматический гипер-цикл»), вроде как, посвящен странному типу, «арт-детективу», живущему в мире, населенном психами, которые создают звуковые скульптуры из трупов четырнадцатилетних девочек, втыкают швейные иголки себе в голову и вообще всячески развлекаются. Во время записи (за пультом сидел находящийся на свободном выгуле умник Брайан Ино) каждому музыканту выдавали карточки с инструкциями вроде: «Вы единственный человек, оставшийся в живых после катастрофы, и вы постараетесь играть так, чтобы заглушить чувство одиночества», или: «Вы — недовольный экс-участник рок-группы из Южной Африки; играйте те ноты, которые вам не разрешают играть».

В результате получился своего рода гибрид раннего киберпанк-романа и эмбиентного ремикса на пластинку одной из этих модно-хоррор-веганских групп пост-грайндкор-индастриал-пугало-мигрени, но такой, где все участники имеют пятерки по изящным искусствам. Вещь абсолютно немодная — отчаянно постапокалиптическая пугалка в стиле «мы все умрем БУ-У-У!», «интеллектуальная», миллениально-мондо-футуро-космополитичная — и это в эпоху, когда актуальные темы классной поп-музыки для молодых людей это богатенькие однокурсницы, которые хотят тебя трахнуть, признание того, что ты задрот, мотоциклы-чопперы, сигареты и ограниченность и тупость.

Рядом с ироничным, лукавым остроумием в духе Kinks, которое предлагают слушателям Blur, Supergrass и восхитительные Pulp, Outside выглядит сбитым и сбивающим с толку монстром неоготического авант-черт-его-знает-что-они-хотят-сказать-гарда. Представьте себе, что вы зашли поесть фиш-энд-чипс, и вам принесли какого-то дикого пучеглазого морского черта-мутанта из самых глубин Атлантической впадины, а вы-то привыкли к рациону из приятной, безопасной, удобной и успокоительной трески.

В поддержку Outside вышли интервью, в которых Боуи многословно рассказывал, как все летит киберпсу под хвост и как весь мир едва держится на трескающемся краю бездны, где клокочет и кипит бурлящее варево безумных, наносекундных, фактоидных реплик — все более бессмысленное настоящее и уже близкое, распадающееся на части будущее, осмыслить которое, по-видимому, под силу только музыке в духе Боуи и Ино и искусству в духе Дэмиена Херста.

И вот я читаю все это в метро и слушаю Outside в наушниках, и мне становится страшно — я боюсь поднять взгляд, чтобы мой мозг не был изнасилован видом электрифицированных пассажиров, которые колют себе в глаза ноотропы и устраивают художественные теракты с использованием паяльников, мертвых овец и гениталий друг друга. В конце концов я собираюсь с духом, поднимаю глаза и вижу все тех же старых, скучных ублюдков в скучной одежде, которые считают, что «искусство» это красивые картинки, а все наркотики это зло, просто и понятно. Мировосприятие Джарвиса Кокера исчерпывающе описывает этих ублюдков и подсовывает наркотики их детям. Мировосприятие Боуи кажется просто нелепостью.

— Это было в лондонском метро?

Э-э, да…

— Хм-м, в Штатах это повсюду. Это страна, которая действительно предана насилию как стилю жизни. Сейчас там очень страшно, гораздо страшнее, чем десять лет назад. И не только насилие — сегрегация просто ужасает. Не думаю, что у нас в Европе когда-нибудь было такое…

— Не правда ли странно, что это правдивое описание страны, создавшей музыку, которой мы оба зарабатываем на жизнь, — первую в мире многорасовую, черно-белую музыку?

— В Америке также есть отрицание того, что когда-то там существовало рабство. Думаю, должны быть столкновения, и должен появиться музей Черной Америки.

— Собирая материал для этой статьи, я прочесал старые выпуски NME и натолкнулся на статью про «наци-шик», иллюстрацией к которой была ваша фотография, сделанная на вокзале Виктория, где вы, в кожаном пиджаке, вскинули руку в нацистском приветствии.

— Только это был шерстяной блузон.

— Вы извинились за этот эпизод сто раз, но теперь отправились в тур с Моррисси — артистом, которому тоже настучали по голове за заигрывание с сомнительными символами правых радикалов и который, как это ни поразительно, так и не испытал потребности извиниться или хоть как-то объяснить свои действия. Что вы чувствуете по этому поводу?

— Я не знаю про его историю. Мне неизвестно, что он говорил. Собственно, я хотел поговорить с ним об этом. Расскажите вы мне.

И я рассказываю. Я рассказываю мистеру Боуи, что людей больше всего рассердило, на каком фоне это произошло: что Моррисси, находясь, по-видимому, в припадке уязвленного артистического самолюбия, отмахнулся от критики и отрицал необходимость объяснить свои поступки именно тогда, когда в Германии подрывали турецких мигрантов, когда откровенно нацистская партия прорвалась в совет Бермондси, а «новые» нацисты были настолько наглыми и уверенными в своих силах, что ловили на улицах, калечили и убивали черных и азиатов. Очевидна параллель с тем, как Боуи заигрывал с фашизмом в 1976 году, когда абсолютно реально и страшно росла популярность Национального фронта (из которого позже выросла Британская национальная партия).

— Иногда оказываешься дураком. Я испытывал сильный болезненный интерес к так называемому «мистицизму» Третьего рейха. Истории про то, что эсэсовцы стремятся в Англию в поисках Святого Грааля, — именно этот аспект привлекал меня в моем изолированном и обдолбанном состоянии. Сейчас это кажется глупым, но тогда мне просто не приходило в голову, что мои поступки имеют какое-либо значение. Я главным образом интересовался каббалой и кроулианством — этим темным и довольно страшным иллюзорным миром по ту сторону мозга.

— Вы верите в то, что при помощи кроулианской магии можно воздействовать на реальный мир?

— Нет, я думаю, что все это просто символические костыли для всего дурного в человеке. Это было подростковое состояние ума, хотя я тогда не был подростком. Думаю, наркотики продлевают это подростковое сознание. Или, по крайней мере, они способны это делать — со мной получилось именно так.

— В ваших недавних интервью вы подчеркиваете, что Outside это произведение искусства, и еще вы много говорите о «душе».

— Я недавно прочитал книгу Джона Бергера «Искусство видеть», и он рассказывает о том, как об «искусстве» говорят в «псевдо-религиозной» манере.

Но разве не смешно говорить о «душе» после Маркса, Фрейда и Дарвина? В мире, где все умные люди — атеисты?

— У меня есть выдающаяся, безудержная духовная потребность. Мне некомфортно в любой организованной религии, а я более-менее попробовал их все. Я не ищу веры, я не хочу ни во что верить. Я ищу знания.

— Но почему это должно находиться вовне? Разве мы в своей основе не нравственные животные? Кто-то из новых дарвинистов сказал, что можно пройти по самой опасной улице в Нью-Йорке из конца в конец и обратно и увидеть тысячу проявлений вежливости, заботы и доброты, прежде чем увидишь один дурной поступок. Он не прав?

— Думаю, есть много людей, которые могут жить на этом уровне и на этой платформе, и я им очень завидую. Я так не могу. Меня смущает идея нравственности, добра и зла. Мне гораздо комфортнее с идеей иллюзии и реальности. Для меня нравственность очень зыбкая вещь: я видел, как людей убивают с этой гребаной добротой, и я видел, как некоторые негативные ситуации оборачиваются в конце концов чем-то позитивным, и все это ставит меня в тупик. Недавно я заинтересовался гностиками. Они мало отличаются от буддистов в том смысле, что для них Бог внутри нас, это их идея, что существует иллюзия и реальность, и в сознательном состоянии мы принимаем иллюзию за реальность. С другой стороны, это просто очередная кодификация. Не думаю, что мог бы со всей ответственностью сказать, что я гностик.

— То есть мы не увидим вашего альбома под названием «Laughing Gnostic»?

— Нет.

— А что насчет…

— ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА! Здорово. Это очень смешно! Теперь, может быть, и увидите! ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА!

И, лопни мои глаза, он чуть не падает со стула. Смешной он парень — Джонни Джетлаг.

— Вы в последнее время много говорили о том, что современная молодежь «балансирует на волнах хаоса», о том, что она погрязла в полуграмотном, поверхностно-осведомленном нигилизме. Вы не думаете, что немного преувеличиваете? Не сродни ли это тому, что люди определенного возраста говорили о флэпперах в 20-е или о модах в 60-е?

— Ну, во-первых, есть безумная разница между современной американской молодежью и флэпперами — у американской молодежи начисто отсутствуют бактерии радости. Я бы не назвал их нигилистами, но у них мрачные лица, очень мрачные. Они ведут уныло будничное существование. Я не вижу в них той жизнелюбивой уверенности, которую помню по временам, когда сам был в этом возрасте.

— Вам не кажется, что все это просто типичная сентенция бэби-бумера в духе «когда я был юношей, здесь были поля»? Что просто вы стареете?

— ХА! ХА! ХА! Нет, я считаю, что они пытаются освоить культуру и создают свою собственную, и она, конечно, будет очень интересным образом отличаться от нашей культуры, потому что мир, в котором мы живем сегодня, совершенно не похож на тот мир, когда мне было шестнадцать лет.

— Например, у вас был Тимоти Лири, а у них Ньют Гингрич?

— Для них он очень реален и конкретен. Не думаю, что у них есть воля и способность разложить по полочкам тот чрезмерный объем информации, который они получают каждый день. Взять хоть такую маленькую, простую вещь, как чтение. То есть я знаю, что в моем поколении многие действительно читали. Все, кого я знал в то время, читали хотя бы одну книгу в месяц. Они получали информацию гораздо медленнее, гораздо более осознанно и в каком-то смысле гораздо более основательно — я не говорю, что это непременно было хорошо. Так сейчас уже не читают, и это я опять же говорю не в осуждение, просто так обстоят дела.

— Хм, откуда вы все это знаете? Ваш сын в университете изучает философию, умоляю вас! Вы тусуетесь с тинейджерами?

— Тусуюсь? Нет, не могу сказать, что «тусуюсь» с тинейджерами. Ну да, конечно! Я делаю все, что полагается! ХА-ХА-ХА-ХА-ХА! Я хожу в местный клуб для юношества, играю в пинг-понг раз в неделю! ХА-ХА-ХА!

— Вы росли в 60-е — эпоху, когда доминировало убеждение, что все возможно; я думаю, что панк в некотором смысле был продолжением этого. Люди смотрели на рок-звезду вроде вас и думали: «Да, я тоже смог бы сделать это, тут нет ничего особенного». Такое отношение, кажется, было задавлено в 80-е.

— По-моему, многих, кто мог бы, к счастью или к несчастью, стать ролевыми моделями, просто игнорируют. Даже стиль одежды отражает все то же самое. Я думаю, у нынешнего поколения есть склонность к поиску и размышлению, которая ведет к взрыву — или гнева, или большого творческого расцвета, или нового, свежего способа взаимодействовать с нашим обществом, которое полностью и абсолютно дисфункционально.

— Вы видели документальный фильм — его показывали по телевидению — о том, как The KLF сожгли миллион фунтов?

— Я застал последние двадцать минут и пришел в замешательство.

— Там была сцена, когда они принесли чемодан с пеплом от сгоревших денег в художественную галерею и спрашивают тамошнего чувака, сколько этот чемодан стоит в качестве произведения искусства, а чувак хотел узнать только одно: имя художника, который сжег деньги. Это же полный отстой, да? Если я включу рок-н-ролльную запись, она или качает, или сосет, и не важно, кто ее сделал, так? Именно поэтому мне не нравится, что вы с мистером Ино говорите об «искусстве». Для меня это загадка: вы с ним оба уже делали замечательные поп-пластинки, а это и есть форма искусства конца 20 века, которая превосходит «искусство» во всех отношениях.

— Ну, это более популярная форма искусства, более коммуникативная и более доступная, но не скажу, что это отменяет наш первоначальный интерес к визуальным искусствам. Очень много идей рождаются у меня из литературы или визуальных искусств. Я как будто все время занимаюсь перекрестным опылением. По-моему, в нашей стране сейчас ренессанс визуальных искусств. В общем, просто перебейте меня, если я заболтался.

— Ну, нас уже торопят…

— Окей, давайте снова про бога рок-н-ролла! И про Смеющегося Гностика! ХА-ХА-ХА-ХА!

— Вы с мистером Ино уязвлены, потому что некоторые не принимают вас всерьез и считают вас неотесанными представителями рабочего класса, которым из-за своего неправильного происхождения следует уже оставить попытки лезть в искусство. Мое мнение: вам не следует связываться с «искусством», «искусство» — все это дерьмо собачье, морально обанкротившийся истеблишмент со своей Тернеровской премией — мертво, и нагружать вашу музыку элементами «искусства» это все равно, что пытаться ходить, привязав к себе веревкой труп. Как, по вашему мнению, мы должны судить ваш альбом? Должны ли мы сказать, что этот альбом произведение искусства, потому что Дэвид Боуи художник?

— Нет, нет, нет!

— Или правильный вопрос — есть ли в этом альбоме рок-н-ролл?

— Да, и если вы думаете, что его там нет, это ваша проблема, потому что большая часть этой музыки — чистый рок-н-ролл, да? Брайан гораздо больше опасается тестостерона, чем я. Я ОБОЖАЮ рок-н-ролл, я обожаю, когда у музыки есть яйца! Я люблю, когда у музыки есть большие, волосатые яйца! Брайан гораздо больше принадлежит минимализму, а я определенно не минималист. Больше звука! Чем жирнее, тем лучше! Барок-н-ролл! Ну нет, но я согласен, что в музыке должен быть безыскусный азарт.

— Кто, как вы думаете, лучше способен судить о вашей музыке?

— О боже!

— Подождите, я не закончил. Вам надо выбрать между комитетом премии Тернера и Бивисом и Баттхедом.

— О господи! Боже мой! Ну, допустим, знаете что? Пусть Бивис и Баттхед оценят, насколько музыка качает, а Тернеровский комитет оценит, насколько она хорошо одета, хе-хе-хе!

— Всегда можно поменять их местами, можно усадить Тернеровскую шайку на диван, а Бивис и Баттхед пусть ходят по галерее Тейт и говорят: «Эта инсталляция, типа, полный отстой», или что-то в этом роде.

— ХА-ХА-ХА-ХА-ХА! Да, Брайан именно так и сделал бы.

И в этот момент пиарщик налетает с небес, что твой беспощадный ангел смерти, хватает мистера Боуи за воротник и тащит его на съемки Top Of The Pops. Будем надеяться, что наша маленькая беседа наставила его на путь истинный и мы больше не услышим всей этой чепухи про искусство и религию, и — кто знает — в следующий раз, может быть, он не станет украшать студию «кусками ткани безумных расцветок» и тащить туда «краски, уголь, ножницы, бумагу и холсты, чтобы нам было чем заняться, пока мы не играем», а вместо этого сосредоточится на том, чтобы мочить рок-н-ролл на полную катушку.

Да, благодаря своевременному вмешательству NME Дэвид Боуи, похоже, наконец-то вернулся на верную дорогу, и его следующий альбом, Laughing Gnostic, окажется лучшим в его карьере.

Подведем итоги:

ВОПРОС: Качает ли Outside?

ОТВЕТ: Местами да, причем в достаточном количестве для того, чтобы его можно было назвать лучшим альбомом Дэвида Боуи за много лет.

ВОПРОС: Сносит ли башню его «концепт»?

ОТВЕТ: Не-а! Вся эта интернетная, киберпанковская тема отстает от времени на один маленький, но решающий робошаг, и в этом прискорбном факте виновато то, что больно умные господа Б. и И. читают слишком много задротских ученых книжек и слишком мало остроактуальной беллетристики Новой Волны Кибер-Новой Волны вроде романов «Вирт» и «Пыльца» Джеффа Нуна из Манчестера (обе книги офигительные).

В «искусстве» можно по ходу дела что-то подправлять, но в поп-музыке ты либо попадаешь в яблочко, либо ты в пролете.

ВОПРОС: Хорош ли альбом Outside как произведение «искусства»?

ОТВЕТ: Всем насрать.