«Дрожащие сосны»
После собеседования с доктором Лео из одноместки приемного отделения переместили в более спартанскую обстановку мужского крыла, где пациенты обитали в двухместных палатах. Двухместка, куда определили Лео, напоминала номер небольшого, средней руки мотеля – серо-коричневый палас, деревянный ламинат. Соседом по палате оказался мужчина лет под пятьдесят, внешне напоминающий меланхоличного Мефистофеля (бородка такая же козлиная). Звали его совершенно невероятно: Джеймс Дин. Лео сразу же приглянулось то, что сосед нисколько не сотрясал воздух дребезжанием насчет того, где здесь чья тумбочка и как устроен душ.
В первый вечер Лео не покидал палаты, а Джеймс не лез ему на глаза. Ужин Лео пропустил из смятения: он не готов был объяснять причину, по которой сюда угодил. И вообще в душе он надеялся, что к концу недели его отсюда выпустят. С ужина Джеймс вернулся с двумя блюдцами – сверху и снизу, – между которыми умещалась примятая порция рисового пудинга. Ее он протянул Лео, как букетик на школьном балу.
– Рисовый пудинг здесь хорош, – мирно сказал он.
В девять тридцать (время, рекомендованное для чтения и дневниковых записей) Джеймс углубился в потрепанную книжку о стоиках, с алебастровым бюстом какого-то сурового, глядящего каменными бельмами бородача на обложке. В десять по длинному коридору мужского крыла двинулся староста с головой, похожей на луковку, постукивая по дверным косякам. Джеймс на стук не шелохнулся; не шевельнулся и Лео (выключатель-то у самой двери, к нему идти надо).
– Оот-боой! – громко, нараспев возглашал Луковка на обратном пути по коридору. У самого порога палаты он замер словно в стоп-кадре.
– Понял, Джин. Еще одну минутку, – сказал Джеймс. – Тут как раз такой пассаж вдохновенный.
Луковка изобразил нетерпеливое ожидание, а Джеймс сделал вид, будто ну прямо-таки зачарован тем абзацем. Вот Луковка подшагнул к выключателю, на что Джеймс, не отрывая глаз от страницы, сторожко поднял указательный палец. Палец заставил Луковку приостановиться, но тут он понял, что его разыгрывают, и осерчал. Свет мгновенно погас.
– Это все ложные идолы, Джеймс, – сказал Луковка Джин укоризненно. – Идолы, и только.
И закрыл дверь поспешным движением, дающим понять, что верх в этой стычке все-таки за Джеймсом.
Видимо, эта маленькая сценка хотя бы частично предназначалась для Лео, и он это оценил. Как-то летом в детстве (ему было четырнадцать) Лео отправили в лагерь, где он попал под опеку своего соседа по койке – толстощекого хулиганистого пацана, который играл в отряде на горне и безудержно мастурбировал. С той поры Лео стал придерживаться мнения: иметь в таких ситуациях хорошего соседа по койке – бесспорный плюс.
– Джин благоверный христианин, – сказал Джеймс из тени своего угла палаты. – И очень податлив на розыгрыши. Думаю, ты это увидишь.
В окно пролегала дорожка лунного света, призрачно освещая сосновый ламинат и черно-серую рябь паласа. Лео обнаружил, что казенное постельное белье как-то странно липнет к телу.
– Наш добряк доктор, мне кажется, тоже верующий. Но при этом еще и лукавец. А таких разыгрывать сложно.
«Думаю, ты это увидишь» – радушнее приветствия Лео в этих стенах еще не слышал. От него закрадывалась мысль, что может, здесь все-таки удастся прижиться.
Сон никак не шел. Текучесть последних тридцати часов, неуверенность тридцати следующих хотя бы вносили интригу в его вяло текущую, с мутными перспективами жизнь. Хотелось в ней задержаться и увидеть, оправданно ли окажется попадание в реабилитацию или это всего лишь короткая передышка в его длительном, протяженном сходе вниз, под откос.
Джеймс, должно быть, ощущал, что Лео, несмотря на молчание, вовсе не спит, и начал говорить. Просто излагать свою историю мягким, приятным баритоном. Эдакая колыбельная реабилитации; кантри-блюз, только без музыки. Джеймс был адвокатом из Ванкувера, штат Вашингтон. Три месяца назад он выкрутился из дела по пьяному вождению. Ну а сейчас проседал под давлением, нагнетающимся разом с нескольких сторон: со стороны жены (жалобы), от подруги и бывшего бизнес-партнера (претензии), от родителей и от прокурора штата (обвинения). Так что похоже, «Дрожащие сосны» были для него просто наименее гиблым из крайне скудного набора вариантов. Обвинения Джеймс без проволочки признал, более или менее. В смысле, авансом согласился, что не может завязать с кокаином, что регулярно теряет свой автомобиль и что его юридическая карьера трещит по швам. Несмотря на дрянную формулировку, согласился он и с тем, что технически, по закону он в самом деле подвергал свою подругу преследованию.
– Но я люблю ее, – сказал он. – Я вообще любитель жути.
Он допускал, что его бывшую жену едва ли можно назвать святой великомученицей, смиренно относящейся к его закидонам. Она же, помимо прочего, мстительная гарпия, крутящая ему яйца так, что американские горки в сравнении просто отдыхают. Ну а их пятилетний сын Калеб с некоторых пор стал маленьким асоциальным типом, грозящим подорвать всю образовательную систему Ванкувера изнутри.
Ну а уж кто действительно является не заслуживающим доверия говнюком, так это бизнес-партнер Джеймса. Джеймс в сравнении с ним кристально-чист. Им обоим принадлежал бар возле оживленного участка автомагистрали. Доля собственности Джеймса в нем составляла 55 процентов.
– Заведение называется «Туз». Угрюмая такая пивнуха. На входе тьма всякой рекламы, картонные фигуры персонажей, всякое такое. Но в людную ночь там можно за ночь свободно огрести десяток тысяч.
Джеймсу закрыли доступ в собственное питейное заведение.
– Все, что мне нужно, – это всего-то пропускать там вечерами по стаканчику, в напоминание персоналу, что я существую. Но тот долболоб настроил всех против меня. Предположим, я мог бы пить там не пиво, а просто спрайт. Но оказалось, это не вариант. Судья в обеспечение приговора по статье о пьяном вождении пошел на то, чтобы запретить мне туда доступ. И Долболоб не пускает меня под этим предлогом. Предъявляет запрет, говорит, что персонал подвергается опасности. Нет, ты представляешь? Честно говоря, работая в «Тузе», ты уже подвергаешь себя риску. Я лишь удивляюсь, который из моих недругов просветил Долболоба. Возможно, он якшается с моей бывшей женой. Нет, ты представляешь?
Лео понял, что стоит в этом вопросе сугубо на стороне Джеймса. Долболоб был человечком определенно подлым, а значит, врагом и самого Лео. В темноте, неразличимый на своей подушке, Лео выражал всю гамму этих чувств своим лицом.
– И вот я как могу разыгрываю частичную потерю памяти, чего, по их словам, недостаточно для ведения трезвого образа жизни. Я же сейчас вижу только две причины оставаться в живых, трезвым или нет: помогать моему мальчугану и принести в «Туз» пистолет, чтобы влепить Долболобу пулю прямо в харю.
– Гм. Этого, наверное, делать не стоит, – вымолвил Лео голосом, слегка слежавшимся от долгого молчания. – Ставит тебя перед риском самоубийства. А если не смерть, тогда тюрьма, ведь так? Ты же не сбежишь после того, как шмякнешь Долболоба? Нет. А оставлять сынишку одного на этом свете тебе нельзя. Когда-нибудь ты, так или иначе, это сделаешь. Но раньше времени не надо. – Звучало несколько авторитарно, а Лео хотелось, чтобы Джеймс знал, что он говорит на основе опыта. – Мне это известно, – добавил он. – Я сам сирота.
Звучало, пожалуй, несколько самонадеянно. В данном контексте он не использовал это слово еще никогда. Ему было двадцать один, когда это случилось: пожар, из которого он выбрался, а вот родители нет.
В ответ пауза в черно-синем сумраке комнаты: Джеймс усваивал сказанное.
– Да, я знаю. Калеба мне оставлять нельзя, – сказал он и вздохнул, смешав выдох с ругательством. Печаль придавала вздоху дополнительный вес. – Умишка у моего мальчугана поменьше, чем у меня, но сердце у него лучше. Добрее. Насчет Долболоба мне сейчас лучше забыть; пускай забирает тот вонючий кабак. Банкротство в списке моих невзгод занимает отнюдь не первое место. Я знаю, что мне полагается делать. Но не могу удержаться от выдумывания способов, что мне такое учудить, чтобы Долболобу стало хреново. Я даже временами задумываюсь, не в этом ли моя высшая мотивация – в неотступном чувстве мщения этому мерзавцу?
– Тебе, конечно, дали отлуп?
– Верно, дали, – согласился Джеймс. – Мне бы впору уподобиться Зенону Китийскому. Слыхал про такого? Основоположник стоицизма. «Эмоции страсти есть результат ошибок в суждениях». Это из него. Да, стоит мне освободиться от тех эмоций страсти, и ошибки в суждениях попросту отпадут сами собой.
Не было ли в этом некой противоречивости? Лео часто ловил себя на таких раздумьях. И все же, как бы оно ни было, слышать о житейских штормах этого человека было некоторым утешением. По сравнению с Джеймсом, положение Лео было вовсе не таким бедственным. Да, у него ломкая психика, на карьеру ему всегда было наплевать, а по жизни он плыл избалованным неудачником. Падким на алкоголь и «травку». Да еще дающим волю своему бурному воображению (чего только стоят те паттерны и смыслы, что виделись ему там, где на самом деле серел лишь обыденный мир, тусклый и сложный для всех мелких грешников). Он был растерян, и растерян глубоко. Но растерянность чем-то связана со смирением, разве нет? А смиренность, говорят, черта положительная. Так что сейчас в темноте он лежал слегка приободренный. Крэк? Статья за преследование подруги? Банкротство? Похоже, он, Лео, затормозил отнюдь не у самого края обрыва.
Наутро, перед завтраком, Лео следом за Джеймсом отправился в подобие рекреации посередине мужского крыла. Джеймс объяснил, что по утрам вновь прибывший проводит среди своих товарищей по излечению направляемую медитацию. Эта процедура входила в общую дневную рутину – накрывание на столы/библиотека/кухня/медитация/подметание внутреннего дворика. Рядом прописывались имена дежурных. Лео туда еще не вставили. Люди сидели на стульях и на полу. «Нельзя только ложиться», – сказал Джеймс. Кое-кто из присутствующих эти правила бесцеремонно нарушал, сонно развалившись на углах диванов. У большинства глаза были заспанные, кое у кого и вовсе закрыты. Один показушник сидел в позе лотоса. Вел медитацию мужчина в шлепанцах, с коком, как у дикой птицы. К своим обязанностям он относился серьезно, вещая голосом Гаррисона Кейллора. Своих слушателей он вел лесистой тропой вдоль тихого берега.
– Вот вода тихо лижет замусоренный берег, сосновые ветви нежно колышутся на утреннем ветерке, – говорил он. Но уже через несколько минут, поистратив запас медитативной образности, он вывел своих спутников на опушку у берега, где на воде их, оказывается, ждал навороченный катер. – «Эллисон Экс-Би 21 Басспро», – набирая обороты, зачастил он. – С суперской гидравликой, джипиэсом на приборной доске, двумя зарядниками, откачкой «Лайвуэлл», откидными консолями, свинговым трейлерным языком, со светодиодами, дисковыми тормозами, масляными втулками, движком «минн-кота про-80» и сдвоенными стеллажами для хранения удилищ. И мы на нем – джжжж!
Было занятно представлять себе все эти навороты. После катерной медитации Лео пошел за Джеймсом в курильню, где пьедесталом возвышалась урна-пепельница, установленная, согласно уложению штата, строго в десяти метрах от помещения. Рядом с пепельницей торчал двухметровый бетонный столб с грязным металлическим кругом возле верхушки. Назначение этого сооружения было для Лео полной загадкой. Что это, камера слежения? Фаллос циклопа?
Джеймс вставил в угол рта женоподобную ментоловую сигаретку, после чего приобнял рукой столб и нажал скрытую с той стороны кнопку. Через несколько секунд грязный металлический круг затлел огненно-оранжевым. Джеймс поднес сигарету к тлеющей поверхности и дымнул.
Это был электрический прикуриватель вроде тех, что в машинах под приборной доской. Безусловно, газовые зажигалки в «Дрожащих соснах» были непозволительной контрабандой. Безусловно, ставка здесь делалась и на препятствование табакокурению, с принуждением курильщиков обнимать бетонный столб, а прикуривая, подсовываться сигаретами к огнедышащему анусу. Но Джеймсу это было абсолютно поровну, отчего Лео проникся к нему уважением еще большим.
– Ой, извини. Ты, наверное, тоже хочешь? – протянул он Лео открытую пачку.
– Не-а, спасибо, – сказал Лео. Дымок от сигареты Джеймса казался грязновато-серым.
– А знаешь, стоики, наверно, не допустили бы, чтобы мы здесь дымили. Может, где-то есть лечебное учреждение для стоиков? Если б я сказал, что стоики – моя высшая мотивация, меня бы, интересно, послали туда?
– Ты думаешь, они вправе кого-то куда-то посылать? – усомнился Лео. – А кстати, люди вообще могут при желании взять и отсюда уйти?
В голове Лео начинал составлять план, как ему выбраться из «Сосен». Сестры, ясное дело, упекли его сюда и на этом успокоились, как и ручечник-доктор. Чувствуется, он просто не хотел перегибать палку; боялся, как бы дело не кончилось чем-нибудь экстремальным вроде лечения электродами.
– Вообще-то это заведение не закрытого типа.
– А почему они все время это выпячивают?
– Наверное, для собственной подстраховки на случай, если кто-то отсюда даст деру. Такое иногда бывает, и возникает напряженность. У нас тут на прошлой неделе гостила настоящая рок-звезда – не совсем первой величины, но все-таки.
Джеймс назвал имя, на которое Лео пожал плечами: он слышал его впервые.
– Барабанщик из «Кожаной флейты», – почтительно сказал Джеймс. – Неужели не знаешь?
Лео кивнул с видом, будто ему это о чем-то говорит.
– Весь из себя в кожаных штанах. Так вот уже после ужина за ним прикатила телка на «Ягуаре» и увезла. Представляешь? У нас потом на эту тему целый коллоквиум был.
– Алё, новенький! – нетерпеливо окликнул кто-то Лео с внутреннего двора. – Ты там куришь или постоять зашел?
– В курильне положено больше двух не собираться, – вполголоса пояснил Джеймс, а крикуну громко ответил:
– Боб, мы тут с Лео общаемся!
– Курилка для курения, а не для общения! – сердито заметил Боб.
– А ты, я вижу, Боб, втайне негодуешь! – отбрил Джеймс примерно так, как поддевают друг дружку торговцы на рынке. – Немедленно занеси это в журнал! Ребята здесь в целом неплохие, – пояснил он Лео. – Так вот и прикалываемся.
Оно и понятно. Уже первые полтора дня пребывания здесь радовали своей забавной сумасшедшинкой – отрадный контраст той пожирающей ненависти к себе и вязкой хмари страха, что изводили Лео последние две недели.
– У них это называется «фантазия», – сказал Джеймс.
Лео не понял, и Джеймс прояснил контекст:
– У них – в смысле у стоиков. Впечатление, оставленное ощущениями.
Сам он, пока курил, совершал массу мелких движений: то упирал локти себе в ладони, то почесывал клинышек бородки; аккуратно крутил кончиком сигаретки по ободу пепельницы, чтобы пунцовая шишечка там была кругленькой и ровно тлела.
– Даже этот Филлип, что травил насчет катера. Есть у него признаки мегаломании, но не так чтобы сильно. Если, понятное дело, разобраться. – Джеймс блаженно потянулся: ветерок унялся, и солнце беспрепятственно пригревало землю. Джеймс поднял голову и процитировал небу все тех же стоиков – «Мне они не могут причинить вреда, ибо никто из людей не вовлечет меня в неправое, ни я не могу рассердиться на своего сородича или возненавидеть его, ибо в этот мир мы явились для того, чтобы трудиться сообща».
Загасив окурок о металлическую сетку урны, Джеймс энергично потер ладони и сказал:
– Ну что, в путь. К воспоминаниям о будущем.
На завтраке в столовской очереди Лео познакомился с одноглазым по имени Кенни – невысоким, лет под тридцать качком в спортивном костюме, явно забористей, чем большинство здесь стоящих. Кенни рассказал, что «там снаружи» собирал металлолом на «незастрахованных» стройплощадках. Явная принадлежность к улице заметно выделяла его на благообразном фоне «Сосен» с его аккуратными дорожками, ухоженными лужайками и ассортиментом соков на раздаче. Но похоже, что у Кенни были зажиточные родители, иначе как бы он оказался здесь.
– Ну а у тебя какая дурь в почете? – спросил Кенни. – Или ты просто алкаш?
Лео такой вопрос застиг врасплох. Он шел явно вразрез с местными заповедями, и отвечать на него впрямую не хватало духу. Можно было сказать что-нибудь вроде: «Не знаю, я ее всю пока не перепробовал» или «Вообще-то наркота не мой профиль», но и то и другое звучало как-то по-сопливому. Опять-таки Кенни держался вполне дружелюбно, просто болтая с новичком в столовской очереди. И Лео ответил:
– Да, наверное, «травка».
Кенни невпечатленно кивнул и сказал, что ему милей всего метамфетамин. А затем поведал, что глаза он лишился, когда соскакивал с поезда, по которому за ним гнались копы. Лео, который насчет глаза его, в общем-то, не расспрашивал, а примерялся сейчас к омлету, по растерянности загрузил себе в тарелку хлопьев (вышло с верхом, двоим не управиться).
Похоже, люди здесь хотели вчитаться в Лео; узнать о нем побольше, а заодно рассказать о себе. Один моложавый анестезиолог за столиком с готовностью раскрыл, что в «Соснах» он для того, чтобы удержать свою врачебную лицензию. Оказывается, в больнице узнали, что он крепит себе на голень капельницу, которая в промежутке между процедурами вводит ему синтетические опиаты. Себя самого и свою тягу к наркотикам он ставил выше, чем других сидельцев, прятавших кто грелку с водкой, кто сомнительного вида пузырьки с разбодяженными амфетаминами, малодушно выдаваемые за лекарства.
После завтрака мужчины возвратились в свое крыло. Одни уже вскоре ожесточенно дымили сигаретами в курилке, другие заканчивали домашнюю работу или хрустели суставами в своих палатах за разминкой, прежде чем разойтись по утренним кружкам. Лео принял душ. В предыдущие недели личная гигиена у него съехала донельзя. Исправить этот нюанс было самым податливым яблочком в саду (дескать, гляньте, как быстро я иду на поправку). К тому же ему нравилась душевая в палате – цельнолитая пластиковая кабинка с большой колбой жидкого мыла, густого и пенистого, как средство для мытья посуды, которое Лео лил на себя не скупясь. Потом он взялся драить зубы; управившись и с этим, причесался. Приступил к бритью – подавшись к зеркалу, с взыскательной тщательностью рекламиста. Здесь были люди, у которых руки нещадно тряслись даже при поднесении к жаждущим губам стакана с молоком. У Лео рука была тверда. «Непременно приду в норму», – решил для себя он.
Однако Джеймса в его утреннем кружке не оказалось, а сам кружок размещался в такой мелкой комнатенке, что впору поддаться клаустрофобии. Наставником кружка был некто Кит – мужчина с ястребиным профилем и в черных как смоль джинсах. В нагрудном кармане у него, судя по всему, был застегнут бейджик (ай молодчина: если носить бейдж, то именно так, внутри).
Началась перекличка: каждому полагалось назвать себя, а также слово, передающее его текущие ощущения. У Кита налицо была продолжительная размолвка с Кенни – тем самым физкультурником-металлоломщиком, который сейчас понуро сидел и, закинув ногу на ногу, мелко дрожал ногой. Свои ощущения Кенни описал словом «достало».
– «Достало», Кенни, это не описание, – наставительно сказал Кит.
«А просто гамма переживаний», – подумал Лео.
– Но я ведь так себя чувствую, – не переставая трясти ногой, заметил Кенни.
– А можно не так агрессивно? – спросил Кит.
Кенни просмотрел шпаргалку, прилепленную сзади к тетради, и выбрал слово «сердитый», которое, похоже, доставало его еще больше.
Лео выбрал «смятение».
Он надеялся, что в рамках кружка можно будет нащупать путь к выходу из этого заведения; как-нибудь вежливо разъяснить разницу между собой и остальными, что сидят вокруг. Его склонность к выпивке – это, возможно, симптом, но не синдром. Разумеется, сидеть тесным кружком и рассуждать о каких-то там дальних родственниках, о ежедневных разочарованиях, о странных приливах гнева, что впитываются в накаленный песок каждого дня – оно, может, и на пользу, но кому до этого есть дело? Снаружи всех нас караулит подлый реальный мир, а то, что происходит здесь, внутри, не более чем сознательное упрощение закоренелой проблемы.
Лео просто оторопь брала от той легкости, с какой эти люди воспринимали свою многолетнюю разобщенность с родными и близкими, оправдывая ее тем, что они, дескать, больны. При этом свою общую проблему они взваливали на горб так называемой зависимости. Сам собою зрел вопрос: а так ли все здесь просто и однозначно? Ведь эти люди явно лукавили, уклоняясь от истинного значения слова «зависимость». Привычно утверждая, что это некий въедливый недуг вроде диабета, они вдруг тут же от него абстрагировались, словно это был и не недуг, а какое-нибудь зловещее возмездие вроде духа с блэйковской гравюры.
Но подойти к этому в ходе общего разговора никак не получалось.
– Что-то Лео у нас, друзья, все помалкивает, – заметил Кит. – А ведь Боб только что высказал дельную мысль: трудно оставаться трезвым, когда весь этот алкоголь все время так и лезет к нам под нос. А что об этом думаешь ты, Лео?
Боб был тот самый тип, что прикрикнул на Лео в курилке. А вообще он был пилотом крупной авиакомпании.
– Мне кажется, Бобу, если он хочет завязать с выпивкой, нужно переехать куда-нибудь в Мекку, – высказал соображение Лео.
– Ах вот как, – усмехнулся Кит. – Ну а ты? Ты-то сам хочешь бросить пить, употреблять наркотики? Разве ты не видишь, что прибыл сюда именно для этого?
«Разве, не видишь» – все это менторство действовало Лео на нервы.
– Послушайте, – сказал он, обращаясь не ко всем этим лечащимся, а лично к Киту. – Безусловно, «травку» я покуривать любил, причем больше, чем кто-либо. Даже больше, чем многие. И пил я, видимо, без меры. Теперь мне это кажется отстоем. Да, определенно отстоем. Хотя амброзия то была или стеклоочиститель, но она приносила мне облегчение. Теперь же я понял, что брал через край, и хочу положить этому конец. Но здесь я очутился не из-за этого.
– А от чего же?
– Забеспокоились мои сестры.
– Вот видишь. Значит, в беспокойство их привели как раз твое питье и наркомания?
– Мне кажется, нет. Причиной тому были неразумный ажиотаж, бессонница, эгоцентризм и материальный достаток.
Кит поглядел на Лео чуть искоса. «Надо же, умник», – улавливалось в его взгляде.
– Но давай поговорим о том, как у тебя складывалась жизнь с тем алкоголем и марихуаной. Ты перестал вставать с дивана?
Было и такое, но речь не об этом. Во всяком случае, не так важно, чтобы это обсуждать сейчас. Никто не пытался вмешаться, когда голову ему распирало от сполохов и хаоса взаимосвязей. Ему говорили не тараторить так быстро, не воспринимать себя чересчур всерьез. Но они не могли изыскать способ купировать его внутреннее восхождение. Каждая наброшенная, струной натянутая веревка лопалась под тягой его рвущегося вперед и вверх себялюбия. Они выжидали, когда он опустится. И о причине он, пожалуй, догадывался: ревность.
Теперь, когда все это было позади, Лео мог видеть, что временами был несносен в тех своих озарениях и, в целом, слишком щедро ими делился. Можно согласиться и с тем, что некоторые из его мыслей на выходе были откровенно параноидальными. Но все равно в них наличествовало нечто: он был близок к чему-то реальному. Чем это казалось остальным, не так уж и важно. А здесь от него добивались, чтобы он от всего этого отступился, сдал во имя того, что они называют словом «спокойствие». Спору нет, слово хорошее – лижущая берег вода, безмятежный свет, всякое такое, – но он-то знал, что этим он никогда не проникнется, потому что оно не его. Он попробовал еще раз, обращаясь теперь ко всей комнате:
– Я в самом деле вижу, что не вполне здоров. Иногда ощущение такое, что руки почти уже касаются правды, понимаете? Но потом это ощущение проходит, сменяясь своей противоположностью… И вот тогда кромешный ужас. А тени все гуще, плотнее. Сумрак сгущается так, что становится попросту непроглядным. И я тогда ощущаю себя чайной чашкой, которая вот-вот разобьется, и разобьется непременно; ум навязчиво кружится вокруг одной и той же жуткой информации. Надвигается унылый кошмар. И вот тогда я, да, возможно, пытаюсь лечиться «травой» или бухлом, чтобы уйти, сбежать от этого. Система, понятно, скверная. Но «трава» и бухло – вовсе не ключевая жалоба, не исконная причина и не подспудный вопрос – в общем, не знаю что.
Кит, по всей видимости, ждал, что кто-нибудь на эти слова отреагирует, но тщетно.
– Уоллес, – указал он наконец на одного из присутствующих, – по твоим рассказам я знаю, что ты боролся с депрессией. Можешь ли ты что-то сказать на рассказ Лео?
Уоллес, плотного сложения темнокожий ветеринар из Такомы, развел своими крупными руками.
– Наверно, нет, – посмотрел он добрым, виноватым взором и потупился. – Эта штуковина насчет чайной чашки – не совсем то, что было у меня.
– Я слышал, ты там сегодня на кружке наделал шуму, – сказал Джеймс, когда они в синем сумраке палаты лежали у себя на кроватях.
– Было дело. Как-то иначе пошло, чем я рассчитывал.
– Тут надо быть осмотрительней. Говори им то, чего они хотят услышать, но не усугубляй.
– Да вот не получилось. И вообще, Джеймс, думаю, мне здесь не место.
– Это что, бунт на корабле? В отказ пошел?
Из уст Джеймса это звучало необидно.
– Может, и так, – не сразу ответил Лео. – Но думается мне, здесь кое-что похуже.
– Еще хуже?
– Хуже, чем просто быть двинутым, понимаешь?
– Намекаешь, что ты свихнулся вконец?
– Да как сказать. Насчет свихнуться, это я уже проходил. А теперь я как бы хочу вернуть то свое сумасшествие, потому что знаю, что был… в том мире я существовал как бы один. Один-единственный, сам по себе. Быть одному – это все равно что быть мертвым.
– Если ты о сумасшествии, то проиллюстрируй на примере.
Из-за уверенности, что Джеймс человек без двойного дна и экивоков, Лео начал рассказывать. Он говорил обо всем, чего не мог сказать доктору (в нем было что-то сомнительное) или своим сестрам (они бы лишь всполошились, что их младший братик – шизофреник в последней стадии).
Начал Лео с дыр правды. Этот феномен он пробовал растолковать впервые. Хотя сама эта фраза – «дыры правды» – звучала несколько бредово. Но как их еще назвать? И как быть с теми первыми восемью-десятью годами жизни Лео, когда любящие родители пестовали его увлеченность драконами, незримыми мирами и цивильно одетыми животными, что разливают по чашкам чай, глядят на часы и раскатывают на автомобилях? Родители пичкали его Толкином и Сьюзан Купер, братьями Гримм и Льюисом Кэрроллом. И что теперь – мальчику перед тем, как сесть на поезд во взрослую жизнь, весь свой багаж воображения оставить на перроне? Да вы с ума сошли!
Теперь о дырах правды. От пяти до десяти раз на дню некая маленькая зона в поле зрения у Лео (размером с циферблат часиков на отведенной от глаз руке) начинала вдруг мерцать огнистой проталинкой, насыщаясь светом и смыслом. Лео в нее будто втягивался, и спустя мгновение из дыры правды прорастал мостик (или же кабель, шнур), сообщая его с еще одним очажком знания или информации. В том не было ничего жутковато-сверхъестественного – просто подобие какого-нибудь устройства связи, что в двадцать втором веке станет уже прозой жизни. То знание и информация не были какой-нибудь заумью и никогда не внушались насильственно. Это даже не было чем-то из будущего и подобной тому ахинеи, когда человек вдруг понимает, что теперь без запинки знает мьянманский, марсианский или какой-нибудь квакиутль. Но Лео однозначно получал информацию по самому широкому спектру.
– Мне кажется, я примерно знаю, о чем ты, – сказал, терпеливо выслушав, Джеймс. Ему вспомнился летний день в позапрошлом году, когда солнечные блики играли на пляшущем золотистыми иглами лазурном море, а по широченному пляжу Манзаниты бегал его сынишка, оставляя ножонками следы во влажном прибрежном песке. – Я почувствовал в тот момент, что сердце у меня вот-вот лопнет. От любви. Любви к моему Калебу, чистой-пречистой. Лучший наркотик во все времена, скажу я тебе. Может, это и есть что-то вроде той эксклюзивной информации, о которой ты ведешь речь. Иногда б не мешало, чтобы каждое сердце наполнилось чем-то подобным, до отказа. Но десять раз на дню звучит все же многовато. Может, у тебя это по обкурке было?
– Да почти наверняка. Или потому, что я теперь «травкой» обделен.
– И ты по-прежнему их видишь? – поинтересовался Джеймс. – Эти самые дыры?
– Да что-то перестал последнее время.
– Ну тогда, честно сказать, безумием не так уж и пахнет.
– Вот с них-то все и началось.
Поначалу все шло великолепно – те исполненные сияния месяцы, когда сон был все равно что ваза с фруктами: пробуешь от грозди виноградину, а к тебе тут же со всех сторон и новости, и все, что нужно для выстраивания ментальных связей. И Лео тогда писал безудержно, безостановочно. Письма и манифесты, сонатины и вилланеллы. Рекламные аннотации. Рассказы и миниатюры. Потуги на пьесы. Меню к банкетам, которые ему хотелось бы посетить. Эпиграммы на соседей. Благодарности людям, которые их вовсе и не ждали. Сценарии и либретто. Написал – куда без этого – заметку по нардам, а также руководство по самообороне и одну монографию (тема: «Как перехитрить телефонных мошенников»). Слал письма в рубрику «Советы читателям», в головные офисы корпораций, конгрессменам своего штата, во все без разбора газеты. Наконец, своим сестрам в Нью-Йорк («Воспоминания синьора Скрапитаса, бельчонка 7-го «А».
В ту пору все что-то да значило: дневные отсветы на цветочных горшках; то, как после дождика извиваются дождевые червяки на влажном тротуаре; даже газетные новости и те были наделены некоторым смыслом. Все это означало, что существует какая-то общая направленность; немолчный поток к событийностям человеческой жизни. Лео мог его прозревать; видеть, как ему казалось, тайные приметы будущего. И все это он включал в свой блог.
Затем он поведал Джеймсу, как в окружающую его красоту и гармонию начала проникать паранойя; вначале просачиваться, а затем и затмевать.
Сказать, что Лео совсем уж бездействовал, нельзя. Он старался хотя бы дистанцироваться от наиболее тупых закоулков Интернета, где больные на голову вразнос, оптом и в розницу торговали теориями заговора. Но постоянно существовал соблазн. Лео слишком много читал о нанотехнологиях и стал ловить себя на том, что всюду его окружают махонькие машинки – незаметно, как букашки в траве. Или же он выходил на новости о некой крупной пенитенциарной структуре, работающей над созданием передвижных тюремных комплексов на контейнерной основе, которые можно доставлять и разворачивать в считаные дни; и, что примечательно, главой этой частной компании является один из больших чинов при ФАЧС. Проблемка в том, что стоит вам хотя бы в шутку заподозрить ФАЧС в чем-то неблаговидном, как от вас тут же начинают сторониться. Поэтому, замечая в комментариях к своему посту хотя бы какую-то подобную крамолу, он старательно ее выкорчевывал прежде, чем сделать публикацию.
Ну а дальше развивалось по нисходящей – все дальше вглубь и вниз, от убедительности к солипсическому нонсенсу, ясно указующему полусотне читателей блога, что Лео угодил в щупальца наркоты и алкоголя, а может, и не только. Выдача на-гора́ росла, а редактирование сошло на нет. Пошли-поехали напыщенные разглагольствования о неуважении со стороны курьера от «Федекс», выспренние предупреждения не оставлять компьютер без защиты, заметки о воздуходувах в аэропорту, отзывы о тефлоновых сковородных покрытиях вперемешку со статьями о культурных трендах; неполиткорректные призывы ответить на политические угрозы и восстановить статус-кво; риторика насчет того, чтобы отрешиться от всего наносного, прежде всего роскоши, и жить по принципам.
А затем Лео сказал Джеймсу, как он выявил существование всеохватного жуткого заговора, о котором пока проведал только он.
– Во как, – тихо крякнул Джеймс. – Приехали. Ну-ка с этого момента поподробнее.
– В общем, сидел я в онлайне, – начал Лео. – Просто так: заглядывал туда-сюда. Ну и… Ты, кстати, наслышан об одном балаболе, Марке Деверо?
– Это который насчет самопомощи? Что-то там «изнанкой наружу», типа того?
– Да, он. В общем, я его когда-то знал. Лет десять назад. Да не просто знал, а мы с ним по колледжу были лучшие друзья. Ну и вот, сижу я и смотрю в Сети его видео, где он говорит насчет того, как достичь чего твоей душе угодно, надо только научиться контролировать свои способности осуществления надежд.
– Мне кажется, хрень какая-то.
– Хрень не хрень, но он так выразился. Только суть-то вот в чем: все это он попятил из моего блога. Не дословно, но… В общем, я уверен, что он подворовывал у меня.
– Вот сучара, – буркнул Джеймс.
– Что сучара, это верно. Видно, он пробовал на этом поднажиться, но дело даже не в том. Он напутал, вот в чем суть. Я никогда не говорил, что можно возыметь все, что пожелаешь. А просто пробросил, что следует обратить внимание: чего бы мы ни желали, мы в большинстве случаев действительно это получаем. Мы желаем удерживаться в транспортном потоке, не соприкасаясь при этом с другими машинами; желаем спросонья, в полубессознательном состоянии, дотащить свое тело до туалета, и делаем это вполне успешно. Желаем, чтобы значение того или этого момента стало нам ясней, и достигаем этого за счет фокусировки – все это наши осуществленные желания.
Я пришел в ярость. И решил: дай-ка я копну своего старого дружка Марка Деверо поглубже. Копнул, и что же высветилось? Оказывается, каждая его так называемая лекция, каждое идиотское «эссе», что он кропает, является негласной рекламой «Синеко» и этого их нового гаджета, «Ноуда».
– «Ноуда»? – привстал на локте Джеймс. – Я, кстати, их видел. Классные штучки.
– Ничего подобного, – твердокаменным голосом возразил Лео. – Это зло, причем в концентрированном виде. Устройства по биометрическому отбору и надзору за их владельцами, которые «Синеко» или тот, кто за ней стоит, специально распространяет через дистрибьюторские сети.
– Постой. Но ведь они их продают, а не раздают всем желающим?
– Да, и продают себе в убыток. Техническая пресса ломает над этим голову. Есть мнение, что для такой своей щедрости «Синеко» должна или обладать мощной производственной базой где-нибудь в дебрях Азии, где на нее в спецлагерях вкалывает бесплатная рабсила, или же это какая-то глобальная бизнес-афера типа «вот вам станочек, а картриджи к нему будете брать у нас». То есть мы, мудаки, за бесценок берем у них гаджет, а потом по гроб жизни снабжаемся их же комплектующими, которые еще неизвестно, сколько будут стоить.
– А ведь и вправду. Попахивает схемкой типа «станочек – картридж». Чистой воды финансовый рэкет.
– Если бы только это. Вся эта афера выглядит куда масштабней и по охвату, и по срокам. По моим соображениям, они хотят всучить это устройство в руки всех и каждого на планете, а оно будет фиксировать и считывать все их передвижения, состояние организма, образ, голос, даже ДНК. Всё-превсё.
– Они что, способны все это устроить? Мне кажется, кишка тонка.
– Да нет, они уже этим занимаются, насколько им позволяют силы. Мониторят и подгоняют под себя законы, просеивают данные медицинского и имущественного страхования, проводят фейс-контроль в банкоматах, сбор видео- и аудиоданных на всех главных перекрестках. О службе безопасности в аэропортах я уж и не говорю. Отследить любого из нас им ничего не стоит – ведь этот приборчик будет у тебя и на прикроватной тумбочке, и в кармане, и в машине на приборной доске. Никуда от них не отвертишься – они будут отслеживать даже направление твоего взгляда.
– Ну а кто это – «они», ты не вычислил?
– Гм, сказать непросто. Но давай прикинем: УТБ уже располагает программой, которая именуется «Клинз». Суть ее в том, что, если ты заранее проверен на благонадежность, это позволяет тебе проходить на рейс без досмотра.
– Да, наслышан. Но никогда не видел в порту стойку, где дежурят эти люди.
– Сомневаюсь, что они вообще находятся в той части аэропорта, где мурыжимся мы с тобой. «Очищение» – это, кстати, состояние, которого также пытаются достичь у себя саентологи. Название «Клинз» присвоила своей новой операционной системе и «Синеко». А теперь приглядимся к гиганту фармакологии «Бакстер-Снайдер», изготовителю небезызвестного «Синапсиквела». Он вывел на рынок партию бесплатных контактных линз – как утверждается, для исследовательских целей. Та программа у них называется «Контактные линзы: исследование нарушений зрения», то есть тоже «Клинз».
Синий сумрак палаты был тих: Джеймс впитывал в себя сказанное.
– Ладно, – вымолвил он со вздохом. – Хоть и странно, конечно. Жутковато. То есть ты считаешь, что «Синеко» вкупе с саентологами, УТБ и «Бакстером-Снайдером» состоят в сговоре?
– А также мой старый друг Марк.
Джеймс молчал.
– Понимаю, звучит бредово.
Но в свое время это обстояло иначе. Лео хотелось предостеречь мир, забить тревогу. Когда он решил, что все, передающееся электронным способом, всасывается в циклопическую базу данных теневого правительства, он попросил своего друга Джейка дать ему в пользование ручной типографский пресс, после чего на полтора дня переехал в студию Джейка, набирая там шрифт до почернения рук от краски. Наконец, когда из-под клацнувшей машины вылетел первый лист, Лео вышел с ним наружу (было пять утра) и прочел его в белесом предутреннем свете. Текст был в мазках краски, буквы нечетки. Но читая, Лео понял, что держит в руках бомбу. Он знал, что может изменить мир, расшевелить людей, поднять их на баррикады. Заголовок из полудюймовых букв набатно вещал: «ВСЕМ ВСЕМ ВСЕМ!» (среди шрифта оказалось только три полудюймовых «Е»).
– И сколько экземпляров ты хочешь напечатать? – подавая другу кружку кофе, спросил тогда Джейк.
– Тысяч пять. Или может, десять?
– Давай начнем с полусотни, – сказал Джейк.
Однако кое-какие неблаговидные детали в своей хронике разоблачения Лео утаил. В частности, умолчал о том, как бахвалился в своей газетенке о своем именитом происхождении. «Выходец из интеллектуальной элиты Америки», – значилось там. Не заикнулся и о том, что Марку в своем листке он фактически угрожал. Где-то в конце своей параноидально-злопыхательской офсетной тирады он заявлял, что располагает компроматом на «нечистого на руку рекламщика «Синеко» Марка Деверо». Сейчас с высоты прожитого такое казалось уместным, так как Лео был убежден: каждый из тех, кто желает примкнуть к сопротивлению, должен делать все, что в его или ее силах, чтобы противостоять тому зловещему замыслу. Лично в его силах было сделать хотя бы подножку одной из подсадных уток «Синеко».
На поверку же оказывалось, что тот публичный шантаж был проявлением как минимум безрассудства. Почему он сразу, изначально не просчитал всех моральных последствий того своего поступка? Наверное, потому, что тогда он был просто необходим. Любой ценой. Но неизменной «любая цена» не бывает. Всем и всегда правит контекст.
– За выводом тут далеко ходить не надо, – подытожил после паузы Джеймс. – Изъян у тебя не в этом. Даже не в этом.
Лео это знал. И знал наперед, что Джеймс скажет дальше.
– А дело в том… Почему ты единственный, кто все это просек? Напрашивается классический вывод насчет шизы, и ты как раз в ее эпицентре.
«Центров бывает много, – устало подумал Лео. – Если не Иисус Христос, то Святой Дух».
– Насчет саентологов ты, конечно, загнул, – продолжал Джеймс, – а вот остальное я бы исключать не стал.
И на том спасибо.
– Я вот о чем. Взять, скажем, того барабанщика, что дал отсюда деру на той неделе. Он ведь был еще и звукоинженер. И сказал: «Бля буду, ребята: эти ваши комнатухи как пить дать на прослушке».
Воскресный вечер, время после ужина. Большинство мужчин сидело на коричневых и синих диванах в глубине гостиной за просмотром ДВД «Когда Гарри встретил Салли». Лео вполглаза глядел на экран, подъедая один за другим йогурты из холодильника в комнате отдыха, что была, по сути, поднятой частью гостиной. Фильм смотрели, в сущности, все, только одни делали это открыто, а другие жеманно прикидывались, что проводят работу по «Шагам» или ведут журнальные записи. Дохнуть прохладой летнего вечера за пределами дворика в размеренном ритме выходили курильщики. Какой-то субъект в футбольном свитере пытался сделать в микроволновке попкорн, но похоже, никак не мог выставить режим дольше чем на одну секунду: получалось «джжж-бммм-дзннь», затем тихое чертыхание, возня с кнопками и снова «джжж-бммм-дзннь».
– Эй, Ларри, – потерял терпение кто-то в гостиной, – ты там что, с разморозкой, что ли, трахаешься?
– Да блин, понять не могу, – сокрушался Ларри. – Дома-то у меня специальная кнопка для попкорна.
Лео хотел взять еще один йогурт, но засмущался: рядом и так уже скопилась стопочка порожних стаканчиков, воткнутых друг в друга. Он вгляделся в темнеющий эркер гостиной – нет ли там Джеймса. Кинозрители располагались на диванах и креслах, расставленных вокруг телика подковой. Припозднившиеся – в основном те, кто вначале делал вид, что кино им побоку, а затем соблазнился – сидели внешним полукругом на стульях, принесенных из рекреации. Несколько человек помоложе умостились прямо на полу, кинув под себя декоративные подушки. Чем-то походило на вечеринку для подростков, которых обломили своим появлением взрослые.
Джеймса здесь нигде не было, и Лео направился к выходу во внутренний двор посмотреть – может, он в курилке. Полутемная гостиная бесстрастно отразилась в стекле раздвижных дверей. В курилке на отдалении крохотным подвижным маячком тлел малиновый огонек от сигареты. Распахнутый темно-темно-зеленый мир, казалось, нашептывал Лео: «Все будет хорошо. Поди сюда, в мои объятия».
Лео ступил наружу. Внизу подернутый сумраком покатый газон оторачивала кустистая поросль, а дальше тянулись рельсы железной дороги. По ту их сторону виднелась залитая белым светом погрузочная площадка пакгауза. Жужжание тех далеких фонарей доносилось в том числе и сюда. Лео прошел к краю двора, пепельно-серого в сгущающихся сумерках. Нет, в курилке стоял не Джеймс: не было знакомой сутулости. Наоборот, плечи развернуты, одна рука в кармане: глядите, какой я крутой.
– А ты что, фильм про Гарри и Салли не смотришь, что ли? – послышался сзади незнакомый голос. Обернувшись, Лео увидел сидящего на пластиковом стуле старика. В «Сосны» он поступил позже Лео, и выходные проводил в одноместном помещении приемного отделения. Лео мельком видел его, проходя мимо приоткрытой двери палаты. Старик там сидел на краю кровати, как все пожилые люди, которые встают не сразу, а вначале как бы готовятся, опираясь о постель руками. А еще раз Лео видел его возле кабинета медсестры, в ожидании приема. Передвигался старик неуклюже, с ходунком и тростью (она висела на ходунке, и ее он брал для коротких самостоятельных прогулок). При этом на нем от бедер до груди было подобие корсета (как будто потолочный вентилятор слетел с орбиты и лопастями обнял ему туловище).
– Да вот не усидел. Глупая киношка.
– Я Эл, – сказал старик.
– А я Лео.
– Как тебя сюда угораздило? – спросил Эл.
– Крыша начала ехать: докурился-допился, думал, что это поможет. А оно еще хуже. Теряешь ориентир.
– Знакомо, знакомо. Я сам иной раз баловался. А сколько тебе?
– Тридцать шесть.
Эл тихо присвистнул: мол, какая нелепость, быть таким молодым.
– Ну а ты? – спросил в свою очередь Лео. – Как здесь оказался?
– Автострада, будь она неладна, – хмыкнул Эл. – Чертовы молокососы. Взялись как из ниоткуда. – Трость старик при разговоре слегка покручивал, отчего рука у него казалась проворней, чем все остальное тело. – Вот и вышли с ними мялки.
В темном небе прорезался шум небольшого самолета. Курильщик, оказавшийся не Джеймсом, энергично загасил сигарету и, нарочито громко кашлянув, через внутренний двор прошагал к раздвижным дверям, которые перед ним разомкнулись и сомкнулись за его спиной с чмокнувшим звуком барокамеры.
– В целом житье здесь ничего, – сказал Лео, стремясь казаться перед Элом завзятым либералом. Он опустился рядом на свободный стул.
– Ай красота, – пробурчал Эл. – Только у меня на делянке капуста поспела, брюссельская, а еще сарай покраски требует. К тому же горло промочить не мешает. Так что долго я здесь не задержусь.
– Ты, значит, любитель выпить? – с пониманием спросил Лео.
– Пить вредно.
– Вот как? Мне кажется, у многих здесь мнение будет обратное.
– Это потому, что они не умеют пить, – сказал Эл.
На нем были расстегнутая клетчатая рубаха и кардиган, из-под которых проглядывали пластик и ребра корсета. На голове Эла сидела выцветшая бейсболка с сетчатым задником. Козырек прикрывал ему лицо густым гримом тени, но когда экран в помещении вспыхивал особенно ярко, становилось видно, что лицо Эла не тронуто печатью унылой хмурости, присущей некоторым пожилым людям.
– То есть ты отсюда навострил лыжи? – Лео машинально копировал плавный покатый выговор Эла, выдающий в нем жителя степных западных равнин.
– Так ведь мы ж не под замком, – слабо усмехнулся тот. – А «Лео» это ведь «лев», верно?
– Ну да.
Люди в основном почему-то считали, что Лео – это сокращенно от «Леонард». «Нет, – мысленно возражал он. – Лео – это от «лев»». Львом – точнее, Львицей – у Лео была мать. По гороскопу. Когда была жива.
– Ну так слушай сюда, Лев. Я мышь. И выгрызу тебя из этого силка, в который ты угодил.
«Запомни это, – твердо подумал Лео. – Запомни слово в слово».
Впрочем, такие моменты случались с ним и раньше – скажем, когда официантка в баре перечисляла заказ, а он старался не проронить ни слова, тратя при этом внимание на само внимание, а не на осмысление в целом.
– Заруби себе на носу, – сказал Эл, – делай в точности то, что они говорят.
– Я, как бы это сказать, пытаюсь откладывать вынесенные решения.
– Что? Чушь собачья. Прижмись и помалкивай. Просто делай, что тебе говорят. Они правы, но не по правильным причинам. Нет здесь той земли обетованной, о которой они глаголят; но если ты будешь продолжать пить, как я, то ад тебе уготован. Здешний, земной.
– Так зачем ты уходишь?
– Ты знаешь, сколько мне?
«Никогда не отвечай на такой вопрос».
– Не-а.
– Шестьдесят шесть.
Выглядел Эл на все восемьдесят.
– Не так уж и много. Взял бы и остался.
– Да ну. К тому же держать им меня здесь просто нечем. Высшей мотивацией? Они что, по наивности считают, что я о ней не думал? Черт возьми, да я не пил всю ту пору, что Рейган был у власти! А это, знаешь, сколько?
– Так, может, тебе в качестве высшей мотивации взять Рейгана? – предложил Лео.
– А что, надо подумать, – сипловато рассмеялся Эл.
– И все-таки здесь не так уж плохо, – заметил Лео. – И то, что я уже несколько дней не беру в рот ни капли. Даже как-то забывается, что до этого я не просыхал.
Черт возьми, что за притча? Какое ему дело, останется этот старикан в «Соснах» или нет?
– Парень, да я за свою жизнь расплескал больше, чем ты выхлебал, – добродушно заверил Эл. – Так что брось. Поставь точку, и все. Навсегда. Легче по жизни уже не будет, а будет только хуже. Причем всё. А потому дай мне сберечь тебе хоть тридцать, язви их, лишних лет на этом свете. Алкоголь у тебя идет на то, чтоб подлечивать душевные раны, но все это, знаешь ли, из говна конфета. Не для внутреннего пользования. Пьешь, а сам лишь навлекаешь страдание и затупляешь единственный клинок, что есть у тебя в этом бою. Дни твои летят в трубу, имя пятнается, родные от тебя в тихом ужасе. Уяснил?
Лео кивнул, не в силах возразить ни слова. Даже в глазах защипало.
– То-то. Ладно, идем внутрь. Пособишь? – спросил Эл.
– О господи, да конечно! – засуетился Лео.
– Дай-ка сюда стул.
Лео подтянул и поставил перед Элом для опоры белый пластиковый стул.
– Трость возьми.
Лео подхватил трость – ортопедическую штуковину с подвижным регулятором длины. Эл, используя стул как ходунок, побрел через патио, а Лео рядом, неся трость и подставляя для поддержки плечо. На подходе к двери в гостиной стал слышен глухой шум. На экране мелькали титры, а зрители поднимались с диванов и кресел. Тот, который Фил, озабоченно хлопал себя по карманам, а затем принялся рыться в складках обивки (не иначе как выпали сигареты). Те из обитателей, что намеренно не выходили в гостиную, пока шел фильм, сейчас, наоборот, готовились расположиться, разворачивая страницы чтива и посасывая из соломинок пачечный сок.
– Беда-то какая, – пробурчал Эл. – Так и не узнаю теперь, что там Гарри сделал с Салли.
Лео предупредительно открыл раздвижную дверь. Эл, для опоры опершись ему о плечо, стал одолевать крыльцо, но при этом зацепился кроссовкой за стальной порожек двери и, страдальчески охнув, завалился назад. Секунду Лео чувствовал на себе весь вес старикова тела, все равно что официант, несущий стопу тарелок. Лео придержал Эла за поясницу, чтобы выпрямить. Через кардиган и рубаху ладонь ощущала арматуру пластикового корсета.
– Вот черт, – болезненно крякнул Эл.
Лео пропустил руку старику под бедро и помог ему переставить ступню через порог. Эта их возня преградила выход курильщикам, которым пришлось отодвинуться, чтобы Лео и Эл смогли войти. Старик попросил кого-то сходить за ходунком, а Лео снизу и сзади помог человеку вдвое старше себя окончательно войти в помещение.
– Спасибо тебе, Лео, – поблагодарил Эл и, удаляясь, добавил: – Подумай о том, что я тебе сказал.
Над словами Эла Лео взялся раздумывать примерно через час, когда уже лежал в постели. Джеймс в это время, стоя у зеркала в трусах и майке с эмблемой юридической школы (что значит юрист до мозга костей) вощил нитью зубы.
– О чем вы там, интересно, беседовали с тем старикашкой? – спросил он, разглядывая на нити следы зубного налета.
– Зовут его Эл. Скажу одно: понагнал он на меня страху.
– Ну а как. Надо ж кому-то нервы подергать перед смертью. Она у него, судя по виду, не за горами.
– Нет, не в этом дело. Он просто выступил с короткой, но захватывающей речью о пагубности пьянства. Чтобы покончить с ним навсегда.
– А, ну так это есть и в лечебной брошюрке.
Джеймс смотал израсходованную нить и кинул катышок в мусорную корзину.
– Такого там нет, – чистосердечно сказал Лео.
Джеймс щелкнул выключателем и залез в кровать. Было не так чтобы темно; в комнату просеивался зыбкий свет с наружной парковки. Лео в очередной раз подумалось, что не мешало бы здесь подзадержаться. Томатный сок здесь охлажденный. Под помещением столовой, возле прачечной, есть небольшой тренажерный зал; беговая дорожка, пусть и неважнецкая, змеится вверх по склону до железной дороги (а от рельсов ее отделяет сетчатый забор; «вот тебе и вся открытость учреждения» – съязвил Джеймс). Можно от пуза есть йогурты в стаканчиках и делать «топ-топ» по той дорожке. Оклематься, отойти. Послушать, что говорят другие постояльцы, отчего бы нет. К тому же здесь и Джеймс, и Эл. Чем не место.
В понедельник Лео вместе с другими сидел в большой круглой комнате, слушая подобие научной лекции. Луковка рисовал на доске с перекидными листами заблудившиеся нейроны, когда занятие неожиданно прервал своим появлением Кит, ведущий утреннего кружка.
– Джин, прости пожалуйста, – обратился он к Луковке, – но не могу я забрать Лео?
Идти Лео не хотел из боязни, что, покидая круглую комнату, он тем самым сходит с круга.
В коридоре Кит сообщил Лео, что доктор хочет видеть его снова, и до обеда это ждать не может. А также, что дела плохи.
– Послушай, Лео, – встревоженно зачастил он. – Я в самом деле думаю, что тебе лучше здесь задержаться. Ты хотя бы просохнешь, а иначе ты не справишься. Может, речь идет о каком-то двойном синдроме вроде пьянства, отягощенного перепадами настроения. Но трезвость тебе поможет.
– Да я знаю, знаю, – закивал Лео. Он и в самом деле хотел, чтобы Кит ему поверил. – Я сейчас правда в полной завязке. Даже не манит. – Утром он густо, от души намылился фруктовым мылом, а зубы надраил так, что они сияли, как банковский вестибюль. – Я подумал, может, мне и вправду лучше здесь подзадержаться.
– Этого мало, – с сомнением вздохнул Кит. – Стараний тебе придется приложить больше.
Они стояли возле так называемого медицинского корпуса (не мешало бы поставить им на вид, что название без нужды пугающее).
– Зачем ты писал в своем личностном тесте такую ахинею?
– В моем что?
– Опроснике «правда-ложь», который ты заполнял при поступлении. Профиль личности.
– А, типа «боитесь ли вы дверных ручек»? Я-то думал, это все шутка. Прикалывался.
– Вот теперь докажи ему, что ты это все писал не всерьез. Доктору. Четко, аргументированно. Чтобы он поверил в искренность твоего желания быть чистым и трезвым.
– «Чистым и трезвым». Понятно.
О, как Лео хотелось быть безупречно чистым и трезвым; особенно сейчас.
– Ну что, Лео, – словно что-то подытоживая, сказал доктор. Настроение у него было отменное, на плечах лабораторный халат (небольшой, надо сказать, перебор: лаборатории в «Соснах» не было). Папка с досье Лео заметно пополнела. – Вам вообще известно, чем мы здесь занимаемся?
Сердце у Лео металось.
– Ну… наверное, да. Лечите вредные зависимости. Типа того.
– Да, мы лечим зависимости. Говоря медицинским языком, аддикции. А вы, Лео Крэйн, являетесь аддиктом.
Тон доктора Лео откровенно не нравился.
– Говоря по сути, мы не хотим впустую тратить ваше время, – произнес доктор с чем-то похожим на ухмылку. – И если вы не настроены на принятие определенных наших норм и уложений, то боюсь, предложить вам что-либо сверх возможного у нас вряд ли получится.
– Да почему же. Я настроен, очень даже настроен на все эти уложения, – вбирая стоялый воздух кабинета, повысил голос Лео, придавливая ту свою часть, которую тянуло вступить с доктором в пререкания, нажать встречно (как известно, желаемое лучше всего достигается тогда, когда жмешь встречно). – Даже более чем настроен одолеть в себе пагубную склонность… в данном случае, видимо, к алкоголю и марихуане.
– Рад, рад слышать такие слова, – с наигранным благодушием сказал доктор, открывая и закрывая перед собой папку. Затем он слегка повернулся вместе с креслом – неторопливо, чтобы пациент поерзал. – Дело в том, Лео, что у вас наблюдается, гм, своего рода доклиническое состояние.
– Это в смысле депрессия? Я знаю, наверное, это как-то связано с наркотиками и алкоголем. Но это, видимо, лечится?
– Может быть, может быть, – протянул доктор. – Однако есть здесь один нюанс. А именно вероятность, что у вас существуют проблемы личностного характера.
«Вот как. Ну, тогда, видно, деваться некуда», – подумал Лео.
– Что вы имеете в виду? – спросил он вслух.
– То, что, на мой взгляд, у вас изменение личности.
– В смысле, что я душевнобольной?
– Это не одно и то же. Изменение личности само по себе не означает душевной болезни. – С вышитого, до отказа набитого карандашами и ручками нагрудного кармана халата доктор стряхнул воображаемую пушинку. – У вас наблюдается определенный комплекс симптомов. Краткие интенсивные приступы гнева, депрессии, волнения; увлеченность, а затем быстрая разочарованность текущей работой, женщинами; ощущение собственной ненужности. Правда, степень сложности вашего бреда и самоцентрирования обычно не совпадают по накалу. ПРЛ в мягкой форме не является противопоказанием вашему нахождению и лечению здесь…
– Как-как вы сказали? – переспросил Лео. – ПРЛ?
– Да, пограничное расстройство личности. – Доктор повернул свое кресло еще на двадцать градусов. – Иногда мне даже кажется, что у вас частично прослеживается синдром Аспергера.
«Ага, а у тебя Пердергера, – злобно подумал Лео. – Черт, не надо было прикалываться над теми тестами. Козлина, ну почему у тебя никогда не срабатывает нюх, над чем можно потешаться, а над чем нет? Вот так всегда».
– Вам известен смысл афоризма «Тем, кто живет в домах из стекла, не следует кидаться камнями»?
– Вы серьезно? («А как насчет тех, кто в стеклянных домах и кидает камни ради заработка?»)
– Вполне. Так что он, по-вашему, означает?
– Это максима, поощряющая самоанализ. И она же предупреждает, что ханжи склонны критиковать в других недостатки, которые сами же олицетворяют.
Доктор на это лишь размеренно кивнул.
– Но на самом деле смысла в ней негусто, – продолжил Лео. – Точнее, не хватает убедительности. Избегать, по всей видимости, надо того, чтобы в таких домах кидались камнями. Или лучше перестать жить среди этого стекла. А то потом убирать замучишься.
Доктор уже снова говорил:
– …мания и паранойя, которую вы представляете, достигли такой степени – взять лишь надуманный вами заговор, в который якобы входят компьютерная компания, саентологи, фирма-производитель контактных линз, – что вам будет лучше и полезней в учреждении с психиатрической ориентацией.
«Во как. У учреждений, оказывается, есть ориентации?»
– Нет. Мне нужно остаться здесь. Я хочу апробировать на себе эти очищение и трезвость.
– Безусловно, вывод из организма всех этих наркотиков и токсинов – всего лишь первый шаг. И мне представляется, что это лучше осуществить в том учреждении, куда мы, бригада вашей помощи, решим вас определить для вашего же блага.
«Первый шаг предполагает, что ты бессилен». Это знал даже Лео. «Кто это, интересно, «мы»»? Ты и вон то пресс-папье?»
– Вы имеете в виду моих сестер?
Вопрос был проигнорирован.
– И вот что мы сделаем. – Доктор сменил угол поворота кресла; сейчас он фактически смотрел в окно позади своего стола, как поэт в минуту вдохновения. – Завтра утром здесь будет ваша сестра…
– Которая именно? – перебил его Лео. – У меня их три.
Голосом невольно подражая Элу, Лео выставил перед собой три пальца.
Доктор снова развернулся к столу и заглянул в папку.
– Дэйзи, – ответил он.
А что, это имело смысл. Как-то меньше угнетало то, что работу ради решения всей этой хрени пропустит Дэйзи, а не Хэзер или Розмари.
– Она сопроводит вас к месту, которое лучше подходит для ваших нужд.
«Интересно, где это? В запертом боксе или в Амстердаме?»
Лео запоздало попробовал изъясниться начистоту:
– Так вы в самом деле убеждены, что мне оставаться здесь не следует?
Он как мог старался, чтобы в его голосе не проскальзывали умоляющие нотки. Такому доктору как этот, похоже, доставляло удовольствие, чтобы пациент его жалобно просил.
– Послушайте. Ваши платные услуги мне нужны.
– Мы ничего не продаем.
– Ну тогда предлагаете. Вы, безусловно, должны лечить людей, которые хотят у вас излечиться, – сказал он доктору. – А мне, кстати сказать, нравится это мое трезвое, с незамутненной головой состояние. И я включаюсь в весь этот процесс. Думаю, что смогу бросить курить и пить. Ведь мне только этого и надо.
Лео запоздало понял, что звучит все равно подхалимски.
– Но вы же сами говорили, что находиться здесь вам не по себе, – напомнил доктор.
– Ну а как же иначе. Разве в этом нет логики?
– Не знаю, не знаю, – скорчил гримаску доктор. – Есть многие, кто, попадая сюда, испытывает облегчение.
– Хорошо: я и растерян, и чувствую облегчение. Оба слова замешены на эмоциях.
Хотя все это впустую. Было видно, что его отсюда выпинывают. Примерно как тогда в кабинете Шэрон. Он, по обыкновению, слишком поздно осознал, что хочет остаться среди этих падших людей.
Конечности словно наводнила какая-то беспечная пустота.
– Ну и ладно, раз так. Доктор, вы говорите, меня отсюда увозят завтра?
– В настоящий момент мы обустраиваем для вас место в более подходящем учреждении.
– Которое называется?..
– Когда утром сюда прибудет ваша сестра, мы сможем это обсудить.
– Сможем, отчего бы не смочь. – Лео встал. – Ну, я пока пойду. Еще и журнал надо заполнить.
– От всех сегодняшних процедур вы освобождаетесь. В том числе и от этого. Время до завтрашнего утра вы проведете здесь, в медкорпусе.
«В самом деле? А вот это сюрприз».
– Вы полагаете, моя вот эта пограничная хрень может быть заразной?
По квадрату двора Лео возвращался к мужскому крылу. Утро выдалось ветреное, ели и осины потрясали небу своими зелеными кулаками-кронами. В принципе из «Сосен» можно просто взять и уйти: учреждение ведь не закрытое.
Но подъездной путь очень уж длинный и ведет куда-то к кайме кудрявой зелени на внешнем периметре, за которым необжитая местность. До ближайшего супермаркета, откуда можно вызвать такси до дома, три километра пешком. Вариант отхода откровенно бесславный. Странно все-таки, что доктор сказал насчет ночевки в медицинском корпусе. Там разве кровати есть?
Но еще страннее вот что: как он вообще прознал насчет заговора, саентологов, контактных линз? Об этом было только в листке. Или Джейк выболтал об этом сестрам?
«Барабанщик из «Кожаной флейты» сказал, что помещения здесь прослушиваются».
Нет, все-таки это паранойя. Но береженого бог бережет, и надо бы отсюда за сегодня убраться. Дэйзи можно будет встретить завтра, у себя дома, и обсудить с ней все, что произошло, включая этот побег. Может, она разрешит ему месяц-другой пожить у нее. А он будет из ее дома ходить на встречи, присматривать за племяшками. До Дэйзи он непременно доведет: все, что он должен был уяснить, находясь здесь, – общение с Джеймсом Дином, Элом, доктором, наглядный пример сломленных жизней, виды на выздоровление и исцеление, – все это он уже прошел и сделал выводы.
Мужское крыло пустовало: все еще сидели на лекции о нейронах. На кухне Лео притормозил и подрезал пару йогуртов, после чего прошел в регистратуру и попросил дежурную сестру открыть для него переговорную кабину (обшитую рейками будку со старым телефонным аппаратом).
– Извините, не могу, – медоточиво-равнодушным голосом ответила та. – Телефон только для вечернего пользования.
Ишь как их тут натаскали: лечитесь, дескать, и никаких разговоров. Пришлось применить тактику вежливого нажима: я, мол, все понимаю, но вы уж вникните в положение.
– Да я знаю. Но меня тут в некотором роде забраковали. Досрочная выписка. Так что я здесь как бы уже и не пациент, а скорее гость. Хотел просто позвонить своей сестре. Она за мной должна приехать.
Медсестра поджала губы и хозяйски звякнула связкой ключей.
– Ладно, хорошо. Только сначала позвоню доктору, что он скажет.
– Уж будьте так добры, – строптиво сказал Лео, когда она снимала трубку внутренней связи. Пока дежурная дожидалась ответа, он на плексигласовой перегородке выписывал пальцем восьмерки. Перегородка высотой по грудь отделяла вестибюль от служебной зоны, где медсестры в пуловерах раскатывали на стульчиках вдоль картотеки и возились с документацией. Стойку дежурной тут и там украшали картинки с дурашкой Зигги.
– Аллё, доктор? Да, это Бренда. Ага. Да? У меня тут Лео. Говорит, за ним приезжает сестра, и он хотел бы с ней созвониться. Да? Хорошо. Спасибо, доктор.
– Все в порядке, Лео, – кивнула дежурная. – Можете звонить.
Она подала в окошко ключ с крупным, но легким брелком в виде телефончика. Чтобы вспомнить номер сестры, Лео на подходе к кабине задействовал одну из своих мнемонических фраз: «Семь-семь-четыре-один-девять-один-девять. Два кальмара завтракают в пагоде (это семь). 19 – воздушный шарик над озером. Два шприка».
Голос сестры на автоответчике действовал успокаивающе.
– Сеструля, это я, – откликнулся Лео (сказать «в реабилитацию приезжать не надо» он не мог: вдруг та лярва в регистратуре возьмет и подслушает). Чтобы потянуть время, он решил, что будет разговаривать с автоответчиком так, будто говорит с самой Дэйзи.
– Ага. Хорошо, хорошо, – бойко чеканил он в трубку.
В свое время фальшивая трепотня по телефону была у Лео обычным приемом: так проще отвлечься от разговора с ненужным собеседником или разминуться с активистом «Гринпис», клянчащим на улице деньги. Из Лео мог бы получиться неплохой актер.
– Нет-нет, да брось ты! Что? Да ну. Это, наверно, вафельница. Ва-фель-ни-ца! А что? Гы-ы-ы, – ржанул он как над шуткой.
В детстве у его сестер была игра: определенное слово или фраза отрицают следующие слово или фразу, или превращают их в свою противоположность. Таких кодированных языков у его сестер было множество; Лео в них толком и не вникал. Но один из них, простенький, он все же освоил. Кодовым переключателем в нем было слово «вафельница». Эту штуковину он любил, а ему ее доверяли уже потому, что он сызмальства ни разу об нее не обжегся. Сестры это словцо обожали: согласитесь, ввернуть его ни за что ни про что в разговор не так-то просто. И «вафельница» у младшего поколения Крэйнов стало кодовым словом, означающим: «То, что я сейчас скажу, не правда, а полная противоположность тому, что вы сейчас услышите».
– Рад, что ты за мной приедешь, – сказал Лео в трубку. – Я к твоему прибытию буду ждать здесь. Лучше, конечно, было бы встретиться у меня дома, но это исключено.
Он промямлил еще что-то, сказал «ну ладно, целую» и повесил трубку. Ключ с телефончиком он пунктуально возвратил в регистратуру.
В палате оказалось, что кто-то уже собрал и упаковал его одежду. Сложенные втрое штаны, аккуратная стопка маек и клубки носков из фанерного шкафа перекочевали в синюю сумку, лежащую сейчас в ногах кровати. Неведомые руки сгребли его зубную щетку, расческу и дезодорант, поместив их в косметичку. Бр-р. Чьи щупальца этим занимаются? Сумку Лео ногой осторожно отодвинул от кровати и лег. Задувающий в открытое окно ветерок приносил запах жасмина. На душе было тихо и печально. А еще пробирала усталость. Перед побегом не мешало отдохнуть. А еще надо попрощаться с Джеймсом.
