Глава 8. В небо
На вилле солнечные дни цеплялись друг за друга ничтожными событиями, как частички конструктора «Лего». Ада потеряла счет неделям. Ее отношения с Ашером перестали звучать, как глухой крик в ночной пустыне. Она понимала, что влюбляется в него. Его образ впечатывается в сердце, как резьба по камню. И если в один прекрасный день рисунок обретет завершенность, она не сможет любить никого, кроме Ашера Гильяно.
– Открывайте, чертовы толстосумы! – послышалось от входной двери, и кто-то заколотил в дверь, судя по звукам, кулаками и ногами.
Ада удивилась. Помощники Ашера так безобразно громко себя не вели, а чужие на виллу не заходили. Она пожала плечами и взялась за ручку двери. Ей нечего бояться, чуть что случись – Ашер разберется, ведь это перед ним люди испытывают первобытный ужас.
– Привет! – лучезарно улыбнулся незнакомец на пороге. Снял темные очки и завистливо присвистнул. – Вот это да! Ты чья такая?
Ада под его откровенно плотоядным взглядом поежилась, поздно сообразив, что совсем не одета для приема гостей. Она собиралась позагорать у бассейна, поэтому открыла дверь в бюстгальтере от купальника бикини и маленьких джинсовых шортиках.
– Ладно, представлюсь первым. Может, от моей небесной красоты ты язык проглотила? – болтал незнакомец как ни в чем не бывало. – Антонио Аменти, давний друг Ашера Гильяно. Надеюсь, ты, красавица, в курсе, что Ашер – владелец виллы?
Ада была смущена, однако не удержалась от презрительного фырка: конечно, она в курсе.
Гость, на ее взгляд, был непривлекательным и дерзким. Худощавый мужчина со впалыми щеками и гладко зачесанными волосами. Впрочем, одна прядь свешивалась на глаза, раскачиваясь, как маятник.
– Прикусите язык и подберите слюни, синьор… как вас там. И чуть больше вежливости, пожалуйста, – съязвила Ада и только после этого представилась и пригласила гостя войти. – Ашер! – крикнула она в сторону лестницы из пожелтевшего мрамора. – К тебе пришли! – И, чтобы как-то скрыться от назойливого, бесстыжего взгляда, перекинула на грудь волосы.
Еще она успела отметить, что пришлый синьор даже в такую жару не пренебрегает дресс-кодом: отличный костюм неаполитанского кроя сидит на нем как вторая кожа.
Ашер странно себя повел при виде незваного гостя. Он остановился на предпоследней ступеньке лестницы, будто дальше начиналась ничейная земля, на которую он не имел права ступить.
– Здравствуй, брат Антоний, – глухо, с расстановкой произнес он, словно не мог поверить глазам.
– Брось, обнимемся, – шагнул к нему Антонио Аменти.
Но Ашер сделал шаг назад:
– Не хочу, чтобы у тебя были неприятности. Стоит тебе коснуться меня, как дон Гильяно узнает, что мы виделись.
– Черт с ним, с доном. Мы же не виделись лет… двадцать! – возмутился Антонио и, поднявшись на ступеньки, крепко обнял Ашера.
Ада понимала, что ей нечего делать при встрече двух старинных друзей, но отчего-то не могла уйти. Ашер выглядел растерянным, она не привыкла видеть его таким. Надо же, кто-то смог заставить Ашера Гильяно чувствовать себя неуверенно… И этот кто-то – невзрачный хлыщ в дорогом костюме.
И, словно отвечая на немой вопрос хозяина виллы, Антонио поспешил доложить:
– Я нашел лилу.
И грозный Ашер вдруг как-то весь обмяк, сгорбился:
– Правда?
Антонио лишь кивнул.
«Лилу?» – силилась вспомнить Ада. Это слово витало в пространстве, но ей никак не удавалось его ухватить, чтобы понять, что именно оно означало. Лилу? Какой-то зверь вроде до сих пор не пойманного Доу-Джонса? – она перебирала в памяти все то, чем интересовался Ашер и о чем говорил с подчиненными. И вдруг ее осенило: лилу – это же непонятное слово из сафьяновой книжки Ашера. Лилу – что-то плохое, то, что приносит несчастье!
– Он в Непале, в монастыре. Как я узнал? Случайно. Один знакомый моего клиента занялся поисками смысла жизни. Ну, сейчас модно раздать свои миллионы нуждающимся, а потом босиком идти в горы, чтобы прозреть истину, сидя в позе лотоса. Так вот, он год проторчал в этом монастыре, понял, что никакого смысла в сидении со скрюченными ногами нет, вернулся обратно. И теперь с восторгом всем и каждому рассказывает о мальчике, которого он видел среди монахов, якобы при медитации от него исходил свет. Когда мальчишка начинал светиться, в монастыре все начинали слышать мысли друг друга и могли общаться без слов. Ничего тебе это не напоминает?
– Совсем как в Доме Гильяно.
– Именно, – подтвердил гость и тут вдруг резко переменил тему разговора: – И как тебе удается цеплять таких красоток? Где ты их находишь?
Ашер вздрогнул и перевел взгляд на Аду:
– Ты еще здесь?
Ада пренебрежительно дернула плечом: мол, мне неинтересны ваши разговоры. И прошла в гостиную, чтобы выйти к бассейну через французское окно. Но оставила раму приоткрытой. Лежа в шезлонге, она прислушивалась к тихо бурлящим голосам в гостиной.
– Ты уверен, Тони?
– Уверен. И я собрал все документы из больниц. Его лечили от эпилепсии, потом – от шизофрении.
– Лилу не вылечишь таблетками.
– Материалисты не спешат сдавать позиции, когда сталкиваются с чем-то непонятным. Сначала они как следует протравят его всеми известными им средствами. Кстати, я познакомился с твоим сыном Марком.
Ада привскочила: сын? Ей послышалось? У Ашера есть сын?
– И каким ты его находишь?
– Славный парнишка, но слабый.
– Да, это худшее, что можно вообразить.
– Занимается искусством. Скупает Кинкейда.
– Кинкейда? – Ада даже почувствовала, как презрительно скривились губы Ашера.
В Нью-Йорке она видела картины Томаса Кинкейда: полные света, теплых огней, рождественского снега или ярких осенних красок. Они дышали спокойствием. От них становилось радостнее на душе.
– Знаю, что скажешь: «Сахарная патока в кисейных кружевах». Подобное искусство далеко от стандартов Гильяно, но, согласись, сразу понятно, что мальчик страдает.
Мелодичное треньканье стекла. Ада так и видела, как Ашер разливает виски по бокалам. Ей самой отчаянно захотелось выпить. Можно, конечно, обойти виллу, зайти со стороны кухни, необязательно шлепать через гостиную, но она так разомлела под солнцем, что вставать не хотелось.
– Значит, лилу существует, я не ошибся. Но как его достать? Ведь он неуязвим, пока окружен монастырскими стенами. Впрочем, монахи не станут держать его у себя вечно. Слишком хорошо они знают, чем придется расплачиваться за чудеса. Мне нужен волос с его головы и нужна его кровь. Сможешь устроить?
Антонио долго не отвечал. Слышались лишь шаги и шорох одежды. А когда раздался голос синьора Аменти, в его испуганных, дрожащих интонациях нельзя было узнать того самоуверенного болвана, который так нахально болтал с Адой на крыльце виллы.
– Ашер, ты не станешь в одиночку связываться с лилу. Правда? Пусть дон Гильяно разбирается. У него есть и Стражи, и Воины, – бормотал Антонио, голос до визга забирался круто вверх, потом падал до шепота вниз.
Ашер, напротив, был невозмутим, будто наконец нашел решение задачи:
– Но ты пришел не к нему, а ко мне. Потому что знаешь: я виноват. Из-за меня лилу покинули Дом Гильяно. Из-за меня в Доме свирепствует УР.УШ.ДА.УР. – От звука этих непонятных слогов Ада сжалась, они царапали слух, как когти. – Если кому-то предстоит восстановить равновесие, то это буду я.
– Ты погибнешь!
– Можно подумать, что иначе я останусь жив! Я умираю каждый день, Тони. С каждым закатом я чувствую, как от меня уходят силы. Меня вычеркнули из Книги Жизни, выгнали из Дома Вечности. Ужасно жить среди мертвецов, которые не понимают, что уже мертвы.
– Я… я ведь думал, что теперь ты сможешь вернуться. Расскажешь дону Гильяно про лилу. Вы придумаете вместе, что делать.
– Мы с Марко – плохой союз. Его Стражи не придумали ничего лучшего, как повернуть Колесо Истории вспять. А я всегда против возвращения назад.
Антонио промычал, сдавая позиции:
– Волосьев хоть клок тебе добуду. Не проблема. Но кровь… Во что я ее соберу? – вслух рассуждал Антонио. – Пробирки разлетаются от его крови, как от бомбы. Смешно, но в больницах никто и не догадался, почему у этого пациента так трудно взять анализы. Нужна посуда из драконьего стекла, шприцы, иглы, перчатки из драконьей кожи. Где-то в Залах Аменти наверняка валяются горы этого добра, но кто даст мне ключ?
– А ты укради его, – раздался лающий смех Ашера. – И найди кого-нибудь… не самому же мне возиться с кровью лилу.
– Я бы мог… Разреши мне. Ведь это призвание Братства Аменти – работать с кровью лилу.
– А в жертву мне тоже тебя приносить? Ты же знаешь, что лилу всегда нужна жертва.
– Значит, ты не собираешься? Сам? – осторожно спросил Антонио.
– Нет. У меня еще есть дела.
Антонио вздохнул, но ему ничего не оставалось, как подчиниться:
– Ладно, займусь твоим амбициозным проектом, пока дон Гильяно меня снова каким-нибудь заданием не нагрузил так, что ни встать ни вздохнуть. Но жизнь твоя не так уж плоха, судя по твоей подружке…
Ашер пробормотал что-то невнятное. А потом спросил:
– Тебе не показалось, что она похожа на Амриту?
Невинный вопрос привел Антонио в бешенство:
– Ты в своем уме, Ашер? Знаешь, что ты безумен? Официально тебе это объявляю! – кипятился Антонио. – Ты довел себя до изгнания из Дома. Ты довел Дом до погибели. Что тебе еще нужно?
– Ты видел ее глаза? В них едва держится цвет. Это признак старости души.
– Аше-е-е-ер, – беспомощно простонал Антонио. – Ты ведь точно так же думал об Элен. Видел в ней Амриту. Разве нет? А потом все кончилось в один день.
– Ты не веришь, что я могу ее встретить.
– Не верю, Ашер. Ты ведь знаешь, сколько отпущено средней душе.
– Она не из средних, она из лучших.
– Хорошо, просто человеческой душе. А ведь Мастер ножа и ключа рассекает душу на тысячи кусков. В лучшем случае осколки ее души рассеяны среди тысяч земных женщин. И ты видишь Амриту в каждой из них. И каждый раз страдаешь. Ты ищешь и находишь, но ты не соберешь эту мозаику.
– А если ей удалось сохранить душу целой?
– Ты все равно никогда не узнаешь ее. Сколько раз за это время она должна была переродиться! Ты представляешь, как глубок этот сон? Ашер, опомнись. Что же ты так бездарно растрачиваешь оставшееся время?
– А что мне еще делать, Тони?
– Ну скажи мне, скажи, ты уверен в том, что она – танцовщица из Дома Гильяно? Ты чувствуешь между вами связь? Она любит тебя? Ты любишь ее?
Ашер проигнорировал неудобные вопросы:
– Внешне Ада совсем не похожа на Амриту. Но она знает латынь, древнегреческий! Кто в наше время знает древнегреческий, Тони? И как она выбирает драгоценности! Любой Смотритель позавидует. Она видит настоящее. Она видит то, что скрыто. Пусть только в камнях, не в людях. Она знает гимны Фортуны Дома Гильяно.
– Гимны Фортуны Дома Гильяно распевают уже несколько столетий все кому не лень, как базарные песенки в каждом захудалом балагане! – сорвался на крик Антонио. – Ашер, ты заблуждаешься, как и всякий Гильяно Внутреннего Круга, который долгое время провел в Доме. Почему ты не думаешь о том, что имеешь слишком сильное влияние на нее? Почему ты не думаешь о том, что способен внушать ей? Что ты вынуждаешь ее вспоминать обрывки прошлых жизней и подгоняешь ее под свой идеал? Неужели ты думаешь, что твоя жена не разыскала бы тебя, если бы была жива и любила тебя так же сильно, как ты ее?
– Она спит!
– Ашер, ты же знаешь: нельзя будить людей! Ты никогда не узнаешь, что получено ими при пробуждении, а что есть внушение! Ты умеешь влиять на людей, ты тот, кто дарит им идеи. Ты тот, кто вынуждает их жить в мире иллюзий. Или был тем, кто дарил и внушал. Ты влияешь на нее, ты подчиняешь ее себе. Ты транслируешь ей свои желания. Она становится такой, какой ты хочешь ее видеть.
Ада сжалась в комок. Выходит, она похожа на Амриту? Глядя на нее, Ашер видит свою жену? Сама по себе она ему неинтересна и нежеланна. «А ты думала иначе?» – едко рассмеялся внутренний голос.
– Тони, ты можешь «просмотреть» ее?
– Только что боялся меня обнимать, потому что дон узнает, что мы встречались. Но не боишься просить меня о просмотре. Ведь мне строго-настрого запрещено пользоваться ритуалами Братства Аменти. – Голос Антонио звучал насмешливо. – Решил подставить меня?
Ашер буркнул:
– Как хочешь.
Он не привык, чтобы ему отказывали.
Поразмыслив, Антонио решился:
– Пустяки. Дон меня накажет, но ведь не убьет… Вижу я лишь сквозь огонь. И ведь это будет не ее прошлое и не ее истинное «я» – то, что видят Смотрители, а всего лишь знак вашей связи, если она есть.
– Пусть будет хоть знак, лишь бы ты его правильно истолковал.
– Постараюсь. Мне нужна прядь ее волос и твоих тоже. Но делать все нужно быстро, пока информация не распалась.
Ада даже не успела пискнуть, как перед глазами мелькнуло широкое кривое лезвие, срезая прядь ее волос. От страха она застыла, как изваяние. Но, услышав шум задвигающейся рамы, опомнилась, бросилась к окну и заколотила кулаками по стеклу:
– Ашер, открывай! Ты что, с ума сошел?!
Но Ашер закрыл ставни.
– Ах так! – рассердилась Ада.
Ей не трудно дом обогнуть, чтобы застать этих двоих на месте преступления. Парадная дверь оказалась запертой, Ада и не помнила, как ее закрыла. Ворвалась в дом через кухню и, грозно шлепая босыми ногами по полу, побежала в гостиную. Там пахло палеными волосами. Антонио еще держал в руках каминную спичку.
– Ашер, ты псих! – закричала она. – И твой дружок такой же двинутый!
Ашер не обратил на нее внимания.
– Ну что? – спросил он Антонио.
Тот сбросил обгорелые остатки волос в пепельницу, потер пальцы, размазывая сажу.
– Тебе не понравится.
– Говори.
Антонио вздохнул, мельком взглянул на Аду – и вновь уставился на пепельницу.
– Она совсем как твоя мать.
Тишина в комнате повисла зверская. Ада плохо понимала, что происходит. Чувствовала – случилось что-то ужасное. Наконец Ашер произнес:
– Этого не может быть.
– Сам знаю, – откликнулся Антонио. – Но ведь и сына у тебя от смертной женщины быть не могло. Однако он есть, а к нему – и демон-лилу в придачу.
– Так что же? Что ты видел? Ты ошибся. Какой был знак? – Никогда еще Ада не видела Ашера таким взволнованным.
Антонио взъерошил волосы на затылке:
– Нож праматери Нинти для перерезания пуповины не узнает только слепой. А это – однозначный знак родителя. Знак матери.
– Значит, ты ослеп. Она никак не может быть связана с моей матерью.
– Сказал то, что увидел. Ты знаешь: я не стану тебе врать.
* * *
В Петербурге дождь скребся в окно, как бездомный кот. Ада прилетела из лета в осень. Август на календаре, а дождь тарабанит каждый день. Пахло прибитой пылью. В июле, рассказывали, город задыхался от жары, карманных собачонок купали в фонтанах, пляжи на подступах к городу были полнешеньки, а на Рыбацком бастионе Петропавловки в глазах рябило от загорелых тел. «Надо же, в кои-то веки в Питер пришло лето, а я его пропустила», – огорчалась Ада.
После визита Антонио на виллу и его идиотских гаданий на паленых волосах Ашер дал ей двенадцать часов на сборы, ни лишних десяти минут не позволил задержаться. И вот вместо тепла и солнца ей вновь достались слезы, которыми город умывался каждое утро и плакал весь день.
Конечно, Питер прекрасен в любое время года. Рожденные здесь любят ветер и дождь, а не солнечную негу. Солнце расслабляет, холод – закаляет. Ада знала об особенностях жизни на севере: нельзя впадать в депрессию, пускать слезу. Но поделать с собой ничего не могла: серое небо, как вдовья шаль, опускалось на плечи.
– Ищут тебя, – с порога заявила ей бабушка, хозяйка квартиры на Гороховой. – И повесткой вызывали, и заходили. Как лето началось, так и ходить начали. И все ходят и ходят. Меня стращали, выспрашивали, с кем ты была в тот день, когда уезжала. А я и знать не знаю. Про комнату спрашивали, почему пустая стоит, может, кто платит за нее. Хотели, наверное, засаду у меня в квартире устроить? А я же толком и не слышу, о чем говорят, – подмигнула она складчатым веком Аде. Все ее морщинки разошлись в улыбке и вновь сошлись морщинистой маской. – Не хватало еще им признаваться. Эти уйдут, а другие придут, которые налоги дерут так, что шкуры на плечах не остается, одна рвань! «Никому ничего не сдаю» – так и заявила им. – После этой прошмандовки никого пускать к себе не собираюсь. Все сердце она мне выела. Веру в человечество искорежила! Вот как я сказала, – победно откинула голову бабулька.
«Спасибо тебе, бабушка, на добром слове», – не без сарказма подумала Ада. Но вот идти к следователю совершенно не улыбалось. Но пришлось.
Настольная лампа светила прямо в лицо. Ада зажмурилась:
– Можно убрать свет?
– Да, конечно. Простите. Оборудование для пыток с прошлого допроса, – пошутил следователь. Андрей Петрович Гатчинский был настроен благодушно. – Трубку надо в лампе на потолке менять. Перегорела. Если не возражаете, посидим, поинтимничаем. – Он отвернул настольную лампу так, чтобы свет ее не был таким резким.
– Вы меня вызывали. Повесткой, – подчеркнула она.
– Да, и не одной.
– Меня не было в городе.
– Путешествовали?
– Да.
– Где же?
– Так, – пожала она плечами.
– За границей?
Ада вспомнила, что в ее заграничном паспорте не стоит ни одного штампа о пересечении границы. Даже обратно Ашер отправил ее на частном самолете, и каким-то чудом снова не пришлось проходить паспортный контроль. «Жалко денег на билет?» – съехидничала она тогда. А потом ругала себя за то, что последними ее словами ему была ехидная подколка, а не человеческое прощание.
Как-то она задала ему вопрос: «Зачем тебе был нужен мой паспорт, если и без него меня пустили бы через границу?» А он ответил: «Хотел убедиться, что ты совершеннолетняя».
Лицо Гатчинского качалось в полукруге светотени, казалось, что из темноты то выныривает, то прячется клоун с издевательской, белилами обрисованной улыбкой.
– Нет. Золотое кольцо. Монастыри. Памятники зодчества.
– Больше полугода?
– Это было пешее паломничество.
– Паломничество? – переспросил он, уставившись на ее светлые волосы. Перед ним сидела обласканная судьбой девушка, не бедно одетая, не изможденная голодом, с гладкой кожей, без единого следа подвижнической муки на лице. В общем, ничто в ней не напоминало монашку или сумасшедшую, заходящуюся от религиозного пыла и способную отправиться в паломничество по святым местам. – И с вами не было никакого мужчины, предположительно иностранца, в тот день, когда вы отправились… ммм… в паломничество?
– Нет.
– А вы все-таки посмотрите вот сюда. Может, узнаете? Видели его или были знакомы?
Гатчинский нарочно медлил доставать листок с фотороботом, следил за реакцией Ады: вытянет шею от нетерпения, заерзает, испугается? Но Ада со скучным лицом ждала, что будет дальше.
Фоторобот не походил на Ашера. Скорее, по нему можно было опознать любого мужчину восточной национальности с атлетическим телосложением.
– Нет, не видела. Не знаю такого.
– А знакомы ли вам следующие имена: Дмитрий Величко, Данила Варенич, Виталий Сушков, Борис Рябов? – спросил Гатчинский безразлично, вроде бы между прочим, а сам, как кошка, наблюдал за реакцией Ады. У нее даже не дрогнули ресницы в знак узнавания.
Она знала эти имена. Сначала не знала фамилий. «А чего ты? Это ведь мои друзья: Виталик, Данила и Борька», – сказал ей Димка много лет назад. Потом узнала… И следователь тогда тоже называл ей эти имена, правда в другом порядке. Город ведь маленький, кто-то видел, как они спускались в подвал. Но она твердила одно: «Не помню. Не помню». И ей поверили, может, потому, что трудно не поверить человеку в бинтах. А эти четверо все отрицали. И родители их стояли насмерть: «Ребята наши хорошие, золотые, не могли они учинить зверства».
– Не помню, – снова ответила Ада по уже знакомой схеме.
Казалось, Гатчинский и не ждал от нее другого ответа:
– Может, эти фотографии освежат вашу память?
И, как фокусник, широким, чуть замедленным эффектным жестом выложил перед ней четыре большие черно-белые фотографии. Распростертые, как звезды, тела. Скрученные в кольца, в спирали. Жуткая тайнопись… В стеклянных глазах первого покойника застыл ужас. Глаза других были закрыты. «Они жмурились от страха. А смерть расправила морщины», – почему-то подумала Ада. У каждого было перерезано горло. У каждого в грудине чернел провал – было вырвано сердце. У каждого, кроме Дмитрия Величко, – тот на фотографии до подбородка был накрыт серой простыней. Перед внутренним взором Ады мелькнул нож, кривое, как соколиное крыло, лезвие, тогда, когда Ашер срезал у нее прядь волос. «Нет, – подумала она. – Нет».
– Вы узнаете этих людей? – настойчиво повторил Гатчинский.
Не можешь сказать правду, держись где-то рядом – таков девиз всех врунов на свете.
– Я знаю, кто они.
– Ну-ну… – Гатчинский откинулся на стуле, тень скрыла его лицо. – Интересно послушать.
– Их обвиняли в изнасиловании, но признали невиновными. Их фотографии были во всех газетах. В Выборге, – уточнила она. – Один из них сын директора интерната, где я училась.
– Вы забыли об одной существенной детали. – Лицо Гатчинского было скрыто в темноте, на свету плясали лишь руки, вертя пластиковую шариковую ручку, будто он отбивался от воображаемого противника боевым посохом. – Жертвой изнасилования были вы, Ада Аркадьевна.
Она молчала.
– Ада Аркадьевна, ведь это не шутка. И, согласитесь, все очень походит на месть. Четверым парням перерезали горло, вырвали сердце. В разных обстоятельствах, по разным адресам в Петербурге и всего за одну неделю. Вы знаете, какой силой нужно обладать, чтобы без хирургических инструментов удалить сердце? А органы именно вырваны, грудину проломили пальцами. Никто не видел нападавшего или нападавших, – поправился Гатчинский, пытаясь быть объективным. – А директору интерната в Выборге отрезали уши и язык. Его чудом спасли. И он, несмотря на все затруднения, дал показания. Нет ничего правильного в том, что тогда, восемь лет назад, в Выборге, он покрывал преступников, один из которых его сын…
Ада слабо махнула рукой:
– Я не помню тех, кто со мной… сделал со мной… – И, поймав себя на том, что ей до сих пор трудно произнести это слово вслух, четко выговорила: – Тех, кто насиловал меня. Понятия не имею, был это один человек или несколько.
– Все ты помнишь! – резко навалился на стол и приблизил к ней свое лицо Гатчинский. Он больше не казался добряком, лоб его перерезала жирная складка. – И тогда помнила. И сейчас помнишь. Из тебя вытянули бы показания, но пожалели тебя, дуру. Думаешь, ты кого-то обманула своей амнезией? Тут помню, тут не помню? А пацанов отмазали, потому что папочка-директор постарался, за сынка своего заступился, а заодно и за всю честную компанию. И опять же, живая ты была, не мертвая!
Живая… Ада будто снова почувствовала бинты на лице, на руках, на всем теле. Кожа или то, что от нее осталось, чесалась нестерпимо, а у нее не было даже одного-единственного незамотанного пальца, чтобы забраться под повязки и поскрестись от души. Она неуклюже водила по бинтам на лице спеленатыми руками, чем только разжигала зуд. И почему за мертвецов вступаются больше, чем за живых?
– Сама ведь от претензий отказалась! – брызгал слюной ей в лицо Гатчинский. – А теперь настало время? Месть – блюдо, которое едят холодным?!
– Подают холодным, – поправила его Ада. – Никого не обязывают его есть.
– Нашла любовника, криминального авторитета? Пожаловалась? – наседал Гатчинский. – Четыре трупа. И один – навечно урод! А тебе все равно?
«И я навечно урод», – хотелось ответить Аде. Но она сказала:
– Нет у меня никакого любовника.
– Да на тебе написано, что ты чья-то девка! – метнул на стол ручку Гатчинский.
Ее не пугал гнев следователя. Она думала об Ашере. О том, что она не называла ему имен. И ее совесть, в общем, чиста. Совершено нечеловеческое преступление, за гранью понимания. Может, оттого ужас, застывший на лицах убитых, казался искусственным, словно и не было преступления, а эти люди лишь статисты, которых разложили в нелепых позах для съемок. Не мог Ашер участвовать в этом… Не мог сам перерезать горло, вырвать сердце. И в то же время она была уверена: Ашер, и только Ашер мог это сделать.
– Орудие убийства – непальский нож. С искривленным лезвием. Настоящий тесак для убийства, – услышала она вдруг ворвавшиеся в уши и в мысли слова Гатчинского. – Видели вы где-нибудь такой нож? – Его голос, вновь заскучавший от выполнения необходимых служебных обязанностей, настойчиво, уже во второй раз задавал этот вопрос. Перед Адой легла фотография ножа. – Такой нож? – снова повторил Гатчинский.
Да, нож был похож. И в то же время он был не таким, как тот, что лишь на мгновение мелькнул перед глазами Ады. Она не могла бы объяснить, в чем различия. Но нож Ашера был другим. Ада постаралась вспомнить… На нем была кровь. Хоть в тот момент он и был чистым. У Ады не возникало сомнений – этим ножом убивали. И его рукоятка из красного дерева была отполирована именно рукой Ашера. А этот ножик на фотографии выглядел как экзотический сувенир, преодолевший таможенные барьеры.
– Никогда не видела подобного ножа, – твердо произнесла Ада, держа фотоснимок обеими руками.
По дороге домой она купила пачку сигарет. Ада не курила, даже Ашер с его вечным сигарным дымом не смог подбить ее на это. Но сейчас она чувствовала – надо затянуться. Вот просто надо. Необходимо. Нет, даже так: сейчас для нее сигарета – вещь первой необходимости. У ларька растерялась – не знала, какие сигареты выбрать. Знала только, что с ментолом брать не следует. Табачная индустрия здорово набрала обороты, могла удовлетворить любые запросы мужчин, женщин, наверное, даже младенцев, судя по мультяшной раскраске некоторых пачек. Ада выбрала классический синий «Винстон».
Сидя на подоконнике и пуская дым в форточку, Ада дрожала от страха, слезы катились по щекам, будто питерский дождь проник в комнату. Тряслись руки, дрожали пальцы, когда она чиркала спичками, чтобы поджечь очередную сигарету (зажигалку, как некурящая, Ада купить не догадалась). На языке скапливалась горечь, во рту набиралась противная слюна, но Ада смолила, не переставая. И, только выкинув в форточку пустую смятую пачку, она очнулась.
Ей не стать дымом, прозрачным и легким, не улететь под облака и не сравняться бестелесностью с облаками. Не забыть черно-белых фотографий, с которых в лицо тебе смотрит смерть. Зачем Ашер убил? Разве она просила? И Ада испугалась, что могла об этом попросить, что весь ее рассказ был криком о помощи, о мести. Она испорченная, гнилая по сути. Она всегда это знала. Разве хороших девочек заманивают в подвал? Ведь никому в голову не придет посягать на чистых. Она грязная, паршивая овца, которая никогда не стремилась угнаться за стадом, и она поплатилась за непослушание.
Ей казалось, что она всегда знала свое будущее, но ничего не могла изменить. Тошнотворная ситуация, будто висишь в пустоте, не чувствуя страховочных канатов. Пытаешься делать непредсказуемые шаги, но через некоторое время замечаешь, что события, сделав крюк, вновь вернулись в свою колею и тебя опять несет, как щепку, к водопаду. И, падая за свой личный горизонт, ты оказываешься в водовороте среди клубов пара и острых, как иглы, брызг, тебя затягивает в воронку неизвестности. Ты можешь провалиться в иную вселенную или же раствориться в небытии…
Сквозь этот сумбур мыслей пробивалась еще одна, более четкая: Ашер вступился за нее. Впервые в жизни у нее появился защитник. Его поступок бесчеловечен, она не хочет даже думать, что он мог убить, но он думал о ней, пошел на преступление ради нее. Большего для нее никто в жизни не делал.
* * *
Сапфировое ожерелье осталось у Ады. Ашер не вспомнил о нем при прощании. Ада хотела было вернуть драгоценность, но какая-то злая сила заставила ее спрятать футляр с ожерельем в сумку. Может, во всем виновата обида на Ашера? За что он вот так ее выгоняет?
Сапфиры были не к месту в крохотной замызганной комнатке на Гороховой. Они освещали мерцающим светом самые темные углы. Они нашептывали, что Ада достойна большего. Они искрились обещанием лучшей жизни.
Ада так боялась, что ожерелье пропадет. Вдруг бабуля начнет рыться в вещах или в окно залезут воры – и сорвут джекпот? И Ада всюду носила ожерелье с собой, прятала под свитера и кардиганы, спала в сапфирах, натягивая одеяло до подбородка. Сон ее стал тревожным, отрывочным, полным странных видений.
Высокая статная женщина в этих снах отдавала приказы глубоким властным голосом. На указательном пальце ее левой руки сиял перстень с синим глазом-сапфиром. Она всегда знала, что и как происходит в Доме. Ей не смели перечить. Ада невидимкой следовала за ней. Она кралась за этой женщиной по коридорам и галереям, заходила в кладовые, спускалась в погреба. Ада не замечала обстановки, не могла повернуть голову, чтобы рассмотреть, что происходит вокруг. Ее взгляд был прикован к прямой, как спица, спине, к бледно-сиреневому шлейфу платья. Так продолжалось из ночи в ночь.
Однажды женщина обернулась и уставилась на Аду темными внимательными глазами. Губы ее шевельнулись, она что-то спросила, но звука не было, Ада не разобрала слов. Женщина сделала шаг навстречу и снова спросила что-то, перед глазами Ады, как в замедленной съемке, колыхнулась рука, будто незнакомка хотела разогнать туман или развеять видение.
«Кто ты?» – с этим вопросом Ада проснулась. Он звучал на том самом гортанном древнем языке, который Ашер называл своим родным.
«Кто я?» – на этот вопрос у Ады не было ответа. Случайные заработки, беспросветность. Ашер стал для нее грандиозным приключением. Теперь о нем даже больно вспоминать. Она одна. Всегда была одна. Ада никогда не страдала от одиночества. Но сейчас почувствовала себя словно запертой в коробке. Кто-то ловкий накинул крючок снаружи, ей не выбраться, остается колотить кулаками в стены. Никто не слышит ее борьбы. Ее голос затухает под крышкой, которая тяжела как могильная плита. Чтобы яд ее одиночества не выбрался на волю, не заразил тех, кто привык всегда быть с кем-то, у кого есть семья, друзья.
«Кто я? Никто в толпе потерянных лиц, – рассуждала Ада. – Такая же, как все остальные. Чужая среди чужаков. Но для себя я все, целая вселенная. Сама с собой я смеюсь и плачу. Мне не скучно наедине с собой. И если я не буду любить себя, то кто тогда полюбит меня?»
Сапфиры… Она осторожно сняла с шеи ожерелье. Что, если оно навевает ей странные сны? Что, если истинная владелица сапфиров вопрошает: «Кто ты такая, чтобы носить мои драгоценности?» Ада вгляделась в мерцающие глубины камней. Они говорили с ней, они что-то обещали. Они запрещали ей сдаваться. Они были синими, как самое прекрасное невиданное, нездешнее небо.
И тут, как по волшебству, Ада наткнулась на блог стюардессы Эмиратских авиалиний.
Девушка в красной шапочке-таблетке с прикрепленным к ней белым платком жизнерадостно рассказывала о том, как бегает с подносами на высоте 10 000 метров. А что? Дубай, вечное лето, бесплатные перелеты, скидки в салонах красоты для девушек из небесного экипажа… И Ада подумала: а почему нет? Заполнила на сайте анкету. Перечислила все языки, которые она посчитала, что знает, включая латынь и древнегреческий. Прикрепила фотографию.
Ей показалось, что и в этот раз платиновый цвет волос сыграл решающую роль. Аду очень быстро пригласили на собеседование и приняли, несмотря на то что ей едва хватило роста для нормы, чтобы закрывать багажные полки над сиденьями. Когда она прилетела в Дубай на шестинедельные курсы обучения в колледже авиакомпании, ее встретил дождь, словно Питер не хотел выпускать ее из мокрых, холодных объятий. Ада думала, что дождь в пустыне для местных – счастье, но все эмирати тоже ходили как прибитые: без зонтиков, в открытых сандалиях, обиженные предательством погоды.
С непривычки учеба напрягала. Пришлось учить инструкции по безопасности, сервису, медицинской помощи, справляться с аварийными ситуациями: выживать в пустыне, тушить пожар, даже высаживаться в воду: занятия проходили в бассейне, а вода в нем была – жуть какая холодная. Ада училась принимать роды на борту, оказывать помощь при ожогах и сердечных приступах. Но чувствовала: случись внештатная ситуация, от нее, Ады, пользы будет мало. Оставалось уповать на божественную милость.
Зато вдохновляла грядущая высокая зарплата и прорва свободного времени. Ведь в месяц 6–7 полетов, а все остальные дни – оплачиваемые выходные.
Первый полет на аэробусе А380. Рейс в Австралию, в Сидней, – почти 12 часов в замкнутом пространстве. Кожа высохла, скукожилась, как портянка на батарее. Голова разболелась. В эконом-классе тесно, многолюдно, дети ревут, пассажиры привередничают, обливаются напитками. Зато в бизнес-классе благодать: тихо, многие с достоинством уткнулись в компьютеры – Ада специально заглянула сюда, чтобы определить, кончается ли где-нибудь небесный эконом-ад.
Мужчина в хвосте самолета, в кресле с краю, неважно выглядел. Ада отметила это, проходя мимо с тележкой – то с напитками, то с едой. На инструктаже напоминали, что особое внимание нужно обращать на стариков, беременных женщин, мамаш с детьми, инвалидов, ну и на тех, кто ведет себя неадекватно или выглядит плохо. Мужчина выглядел откровенно плохо. Серый с прозеленью цвет лица. Глаза полузакрыты. Дышит тяжело.
– Сэр, с вами все в порядке? – спросила его Ада.
Тот мыкнул и утвердительно кивнул. А в следующий раз, когда Ада проходила мимо него, он попросил минеральной воды без газа. Пил быстро, жадно, будто вокруг него сгущалась пустыня. Потом накрылся пледом и, похоже, уснул.
Но еще через два часа Аде показалось, что теперь он вообще не дышит. Она сообщила о своих подозрениях старшему бортпроводнику. Тот велел ей не паниковать, а еще через несколько минут отправил Аду за реанимационным набором.
Они действовали строго по инструкции. Вытащили несчастного из кресла, положили на пол в проходе. Он лежал, как стрелка – указатель на аварийный выход. Прощупывались слабые толчки пульса. Усталое сердце еще качало кровь. Но пассажир не приходил в сознание. И тут Ада почувствовала, как речушка его пульса мельчает, утекает сквозь пальцы. И без того поверхностное дыхание редеет. А тело, казалось бы такое надежное вместилище жизни, вдруг становится пустым, как покинутая гарнизоном крепость. Она должна была дать знать старшему, чтобы тот схватился за «утюги» электрошока или обнажил адреналиновый шприц, но не могла оторваться от этого ощущения – истечения жизни из тела. Чувствовал ли Ашер то же самое в момент убийства?
Со всех сторон на них были нацелены испуганные взгляды пассажиров. Встревоженные лица выглядывали из-за спинок сидений. Люди приподнимались и садились обратно, стискивая руки и шепча молитвы. Даже дети-крикуны примолкли. Мамаши прикрывали им глаза мягкими влажными ладонями, чтобы их чада раньше времени не встретились со смертью. Некоторые особо любопытные извивались червяками, чтобы хоть одним глазком взглянуть, что же происходит.
– Дяденька умрет? – громким шепотом спросил один малыш.
– Что ты, сынок, – успокоила его мать, – с ним все будет в порядке.
Ложь – защита от вечности. Если мы не будем лгать, нам не вынести правды.
Ада ощутила последний бег крови умирающего. И пусть его кожа еще оставалась теплой, она уже не была живой.
– В небе умер. К Богу ближе, – пробормотал кто-то из пассажиров.
В туалетной кабинке Ада мыла руки – и не могла их отмыть. Снова и снова щедро орошала ладони жидким мылом, подставляла под струю воды. Вытирала досуха бумажным полотенцем. Подносила к лицу – и чувствовала запах смерти. Это был запах кожи того мужчины, а может, кожи самой Ады, живой материи, подверженной тлену.
«И я тоже, и я…» – повторяла она, ощущая, как за костью грудины бьется кровавая мышца сердца, которая дряхлеет с каждым сокращением. Когда-нибудь ее дряблые, обвисшие волокна больше не смогут пошевелиться, и тогда сердце замрет, и исчезнет она, Ада. Исчезнет с последним толчком крови, еще искры-импульсы в агонии пробегут по нейронам мозга, но погаснут последние маяки, складками застынут веки и остекленеют глаза. Они перестанут отражать душу – невидимую ласточку, которую, по нормам христианской морали, следует воспитывать и беречь от сделок с дьяволом. Душа бессмертна. Ее никто не видел, но многие люди уверены, что она у них есть. Именно душа делает тебя существом высшего порядка. Но есть ли у тебя душа или ты только механизм, умно и ладно скроенный, успешный экземпляр, вышедший из чьей-то гениальной лаборатории? А может, душа – тоже продукт, только более тонкой, более изощренной инженерии?
Невыносимо… Она снова намыливала руки. И так продолжалось по кругу, пока напарница не постучала в дверь:
– Все хорошо? Ты нужна нам.
Ада показалась из-за двери бледная, со «съеденной» с губ красной помадой.
– Губы подкрась, – обратила внимание на нарушение обязательной формы коллега. – И выбрось из головы. Умер – и умер. Бывает…
– А у тебя раньше кто-нибудь на рейсе умирал?
– Нет еще. Но корейские бизнесмены надирались до полусмерти. Ползали по салону и рыгали. Все бывает. Не расстраивайся.
* * *
Ада думала, что в Эмиратах не будет скучать по снегу и ветру. От них она натерпелась. Но нет, с приближением декабря вспоминала заснеженные ели, улицы под пуховым смерзшимся одеялом, залив во льду – изысканный зимний десерт, глыбы льда – как престолы. Вспоминала, каково это: казаться легче пушинки, когда наступаешь на гору слежавшегося снега, а наст не проваливается, мужественно держит вес.
Грипп пробирается по скользким дорожкам. Поздняя осень – самое время, когда наступает колотильня. Мокрые ноги, зябкие руки. Озноб, к вечеру температура, ломота в костях. И вот ты уже – расслабленная и потная – лежишь в постели под верблюжьим одеялом. Тебя не заботит работа, на начальников ты чихать хотела… и чихаешь. Это время небольшой гриппующей смерти. Вместе с частью вируса умираешь и ты сама, попираемая антибиотиками. Не хочется ни еды, ни воды. Кто бы мог подумать, что она будет скучать по расслабленной лени гриппа? Здесь, в Эмиратах, ее мучила вечная, с хлюпающим носом, простуда, которую навевали без устали зудящие кондиционеры.
Из ностальгии купила белый диван – пусть хоть он сугроб напоминает. Правда, валяясь на нем, Ада часто проливала красное вино и уже трижды отдавала подушки в чистку.
По неизвестной причине ее отношения с мужчинами изменились. Она не понимала, в чем тут дело, но секс не пугал ее так, как раньше. Ушло чувство гадливости. Появилось любопытство. Теперь ей не нужно было переступать некую незримую, но ощутимую черту, чтобы лечь с парнем в постель. Секс стал легким, необременительным. Развлечением, а не битвой.
Но такого экстаза, как с Ашером, когда он бывал в настроении, достичь не удавалось. Ада и не стремилась. Знала: то состояние было исключением. Вряд ли многим смертным удается испытать подобное наслаждение. Она закрывала глаза, чтобы восстановить ощущения, казалось, нервные окончания не выдержат, их замкнет, как провода под недопустимо высоким напряжением. На пике меркло сознание. Тело трепетало, как птица. Головокружительный полет в бездну и обратно. Она возвращалась, всегда возвращалась. И целое мгновение не знала, кто она. В такие моменты Ашер мог назвать ее любым именем, она откликнулась бы, поверила в любую выдуманную судьбу. Кем быть – неважно, главное, чтобы быть с ним.
«Забудь, забудь», – приказывала она себе. И, свободная от прежних оков, бежала на свидания, принимала цветы и улыбки, приглашала подняться в квартиру «на чашечку кофе». Она решала, когда, как и с кем. Сила власти опьяняла. Мужчины перестали пугать Аду, и оказалось, что среди них полно приятных парней.
Арабский язык вливался в нее, как вода в пакет для льда, заполняя подготовленные формочки, прочно застывая в мозгу. Через месяц в Дубае она без труда понимала разговоры на улицах, могла ответить что-нибудь едкое или ругнуться на арабском. Еще через три месяца могла вести содержательные беседы и даже писать. Но на работе основным языком был английский. Уж тут-то у нее вообще никаких проблем не возникало.
Ей нравился здешний образ жизни. Нравилось, что раскованные, конечно по арабским меркам, жители Дубая совсем не похожи на жутких снобов – жителей Шарджи, а ведь между этими эмиратами уже нет границы – сплошная городская застройка. Граница проходит по людским нравам, обычаям. Смешно было наблюдать, как рафинированная арабская домохозяйка из Шарджи неодобрительно поджимает губы, увидев выпущенные из-под головного платка высветленные до желтизны локоны дубайской девицы.
Ада с удовольствием пробовала на вкус жизнь cabin crew – членов экипажа: работа по графику, половину месяца проводишь дома, половину – за границей, в пятницу отрываешься в клубах, которые тоже заполнены «летающими человечками», твоими коллегами – пилотами, стюардами и стюардессами.
Она оценила и традиционную женскую восточную одежду – нет ничего лучше абайи, когда нужно рано утром выскочить в парикмахерскую, чтобы уложить волосы или сделать маникюр. Ада накидывала черную хламиду прямо на пижаму с «хэллоу китти» и ныряла в ближайший косметический салон.
Ее ждал и рейс во Флоренцию. Ада даже не стала отсыпаться в гостинице после полета, сразу помчалась к вилле без названия. Вилла пустовала. Ржавели прутья ограды. Ветер водоворотами кружил сухие листья по двору.
Во всех городах, в которых она бывала, обязательно заглядывала в картинные галереи. И в большие национальные выставочные залы, и в маленькие подвальчики в сердце города. В Старой Берлинской галерее наткнулась на картину Арнольда Бёклина «Остров мертвых» и застыла с памятью о доме на губах. Выборг. Парк Монрепо. Остров-некрополь Людвигштайн, будто Бёклин рисовал его с натуры.
Остров-некрополь – пустые глазницы гробниц, облупленная капелла. Перевозчик – местный Харон в рваных на промежности штанах, в засаленной куртке, с запахом водочного перегара, медленно опускает весла в воду – несколько взмахов от одного берега до другого. Ему некуда спешить. Время застыло каплей янтаря в ране кривой сосны.
Но картина Бёклина не об ушедших, она о живых, о том, что случается, когда от тебя отсекают половину – дорогого человека. Ты превращаешься в остров. Остров с вечной памятью о былой любви. Аде вдруг подумалось, что Ашер Гильяно тоже подолгу смотрел на эту картину.
Вот и снова мысли вернулись к нему. Запрещала себе думать об Ашере и вновь нарушала запрет. Где он? Что с ним? Кто с ним? Она искала его среди деловых, каркающих на всех наречиях мира, мужчин в отелях, среди праздной пьяной толпы на вечеринках в клубах, на выставках в музеях, в первом классе аэробуса. Ведь частный самолет может сломаться или потребовать профилактики, пилот может свалиться с ангиной или не встать с похмелья, и придется Ашеру, как простому смертному, лететь регулярным рейсом, если, конечно, в этом случае он не арендует самолет.
Она была настороже, чтобы поймать его взгляд, она не спутала бы это ощущение ни с чем другим. Правда, с сожалением отмечала, что черты лица Ашера не держатся в памяти, они размылись, как акварель. Ада не составила бы сейчас верный фоторобот. Но она узнает его, когда увидит, не может не узнать.
* * *
На ежегодный Новогодний бал, который устраивали для сотрудников авиакомпаний, Ада надела сапфировое ожерелье. Она веселилась и пила новогодний пунш, когда поймала на себе чей-то пристальный взгляд. Ада быстро обернулась, поискала глазами и увидела – восточный мужчина в европейском костюме, с аккуратной бородой, темными внимательными глазами. Он кивнул ей издалека и чуть позже подошел поздороваться. Он назвал свое имя – Рашад аль-Хашми. Имя не сказало Аде ничего. Господин аль-Хашми несколько неучтиво уставился на ее грудь. Но оказалось, его привлекло сапфировое ожерелье. Он выразил восхищение размером и цветом сапфиров и предположил, что ожерелье старинное и, видимо, перешло к Аде по наследству.
– Нет, – сказала она, – нашла его в ювелирной лавочке во Флоренции. Иногда можно встретить настоящие драгоценности там, где и не ожидаешь.
Господин аль-Хашми спросил, не знает ли она имени ювелира, который создал эту прелестную вещь. Ада с сожалением покачала головой. И тут она сделала то, чего от себя никак не ожидала, – сняла ожерелье и протянула Рашаду аль-Хашми.
Она слышала, что на Востоке существует обычай дарить вещи, которые очень понравятся человеку, которые он расхваливает, – это правило хорошего тона. Но сама Ада считала такой широкий жест верхом глупости. И вдруг добровольно отдала самое дорогое, что у нее есть. И, что еще важнее, рассталась с вещью, постоянно напоминающей ей об Ашере. Одна надежда, что у господина аль-Хашми не только европейский костюм, но и цивилизованные манеры… Но нет, он с благодарностью принял ожерелье, будто иного и не ожидал.
Свет для Ады померк. Праздник съежился. Она проклинала себя до самого дома. И остаток ночи не могла уснуть. «Драная аристократка, – ругала она себя. – Ах, возьмите! Ах, примите! Ты обалдела от его прекрасных глаз? С чего ты вздумала раздаривать драгоценности? У тебя что, все заставлено сундуками с сокровищами?»
Однако через два дня ее разыскал секретарь господина аль-Хашми и назначил встречу. Рашад аль-Хашми принял Аду в рабочем кабинете главного офиса ювелирного дома «Аль-Хашми». В центре стола, на бархате, мерцало сапфировое ожерелье.
– Возвращаю его вам, несравненная Ада, – с восточной галантностью произнес хозяин, поцеловав гостье руку.
– Спасибо. – Ада подошла ближе, что-то резало глаз, набегало, как еле заметный туман. Она всмотрелась в сапфиры. И вспомнила, как в музеях Ашер без труда отличал копии картин от подлинников. – Вижу, что оригинал вы решили оставить себе. Это копия. Правда, удачная. – В голосе против воли прозвучало разочарование. А она было понадеялась, что ей и вправду вернут ее драгоценность.
– Нет, это и есть ваше ожерелье. Оно самое.
– Это копия, – настаивала Ада, осознавая, что спорит с главой ювелирного дома. Язык не поворачивался назвать это ожерелье «подделкой». Камни были высшего качества. Но Ада могла поклясться головой, что перед ней – всего лишь дубликат.
– Вы не можете это определить на глаз! – Похоже, Рашад аль-Хашми чувствовал себя оскорбленным. – Где вы учились ювелирному делу?
– Нигде. Но свое ожерелье я узнаю из сотни таких же. Женское чутье, – добавила она, надеясь, что он не из тех традиционалистов, которые женщин равняют с безответными верблюдицами.
Похоже, ей удалось его раззадорить:
– Из сотни? – приподнял он бровь. – А если не узнаете? Что я получу?
– А вам мало, что в таком случае подлинник останется у вас? Вы еще что-то хотите?
Он кивнул свысока:
– Вас.
«Двадцать первый век на дворе, а расчеты между мужчиной и женщиной те же, что и двести лет назад», – подумала Ада, приходя в возбуждение от этой будоражащей сделки.
– Вы заберете меня в свой гарем или это будет встреча на одну ночь? Просто уточняю, чтобы не было сюрпризов.
– Вы станете моей любовницей – это все, что вам нужно знать.
Создать сто дубликатов непревзойденного украшения в считаные сроки – подвластно лишь волшебнику. Наверное, у джинна – раба лампы как раз был выходной или социальный отпуск, потому что Аде пришлось выбирать из восьми. Она не понимала, что за шестое чувство подсказывает ей правильный ответ, но свое ожерелье узнала сразу. Для отвода глаз внимательно рассмотрела все восемь. Удивительно, но при их схожести Ада видела, что они разные: как не бывает двух одинаковых снежинок, так для нее не существовало двух одинаковых драгоценных камней, пусть даже чистой воды и одинаковой огранки. Рашад аль-Хашми внимательно наблюдал за ней.
Ада захлопнула крышку футляра со своим ожерельем:
– Его я забираю с собой.
– На моей памяти лишь один человек мог бы проделать то же, что и вы, без приборов, ведомый одной интуицией, – задумчиво проговорил аль-Хашми. – Позвольте предложить вам работу.
Аду словно кто-то толкнул под ребро, она спросила:
– Фамилия этого человека Гильяно?
Рашад аль-Хашми не ответил на ее вопрос. Сделать это означало бы лишиться не только бизнеса, но и жизни. Но ведь такой вопрос не мог возникнуть случайно, поэтому он предупредил:
– Я распоряжусь, чтобы вам выдали аванс.
– А что будет с ними? – Ада кивнула на семь копий ожерелья.
– О, их уничтожат, можете не сомневаться. Настоящие драгоценности всегда существуют в единственном экземпляре.
Имя Гильяно в их разговорах больше не звучало. Но отчего-то Ада была уверена, что назвала верный пароль.
