Глава 4. Ян

Солнце село, Ян вошел в воду, ступил в мелкую волну, взбудоражив песчинки. Он знал, что не убивал Роберта Хински, адвокат не соврал ему. Он и пальцем не тронул этого толстяка. Яна оправдали. Но он был виновен в том, за что его и не судили, а он от ужаса или шока не помнил, что же случилось. Память возвращалась, как прилив, теперь уже он твердо знал, что убил Ашера Гильяно. Еще он знал, что Ашер был его отцом.

Всю жизнь Яна принимали за кого-то другого. Сам себе он казался песком, утекающим сквозь пальцы. От него вечно чего-то ждали. Мать хотела, чтобы он поправился и был обычным здоровым ребенком. В монастыре от него требовали немыслимых достижений в самоконтроле и медитации. Ашер Гильяно ждал от него чудес, исполнения древнего Завета, который Гильяно заключили с демонами-лилу. А Ян не мог, он не мог дать им то, что они от него хотели и требовали с блеском в глазах, чуть ли не подступая с ножом к горлу.

Не лучше ли уйти?

Чем глубже Ян заходил в воду, тем больше рос его страх. Но он решил твердо – не повернет назад. И когда вода достала ему до подбородка, юноша неожиданно для самого себя поплыл. Руки вдруг оказались сильными, ноги подвижными, он плыл, и страх его плыл вместе с ним, но уже не внутри, а рядом, как молчаливый попутчик. Ян не оглядывался назад. Он плыл вперед, в черноту. Он устанет, глотнет воды, задохнется. Или внезапно случится припадок. Ведь вода всегда была для него под запретом именно потому, что, случись приступ даже близко от берега, его не смогут спасти. Все будет так, как он задумал. Он больше не вернется на берег.

За мгновение до приступа мир подступал к самым глазам, будто он рассматривал его через линзу многократного увеличения. Каждый штрих приобретал удивительную прозрачность. Воздух начинал искриться, будто по нему шли невидимые, тоньше паутинки, провода, а по ним пропускали электричество. Каким-то образом эти невидимые провода превращались в сети, куда он попадал. Сеть проникала под кожу, вживлялась в разветвление сосудов, вспыхивала импульсами во лбу. Он представлял себе все так ясно, что не мог удержаться от крика.

И Яна начинало трясти. На него спускался занавес – пыльный, удушливый. Он больше не видел себя со стороны, как бы на сцене. Иногда это продолжалось четыре, шесть недель подряд, лишь отпускала одна тряска, как краткое призрачное забвение означало начало тряски следующей. После приступа он напоминал выжатую простыню, приходилось учиться всему заново – даже глотать, даже ходить. Он был беспомощнее котенка и не помнил о том, кто он.

Те, кто оказывался рядом с ним в такое время, с удивлением и страхом отмечали, что перед тем, как глаза мальчишки закатывались, в них мелькали синие молнии.

Снотворное помогало уснуть, но никто не знал, как мало Ян спал. Во сне он встречал непохожего на себя, но себе подобного человека. Тот смеялся и говорил: «Ты – это я». И Ян был с ним полностью согласен. Этот парень любил кровь. Любил все мертвое или едва живое. Он любил ножи и топоры, пилы и плоскогубцы – все, что можно было применить для убийства, увечья или мучений. Он любил убивать. И делал это с удовольствием, так часто, как ему удавалось. А на свободе двойник оставался почему-то только благодаря ему, Яну Каминскому.

Сны – вещь странная. Пока спишь, кажется, что ты ясно осознаешь происходящее, но стоит проснуться – и все уже выглядит несколько иным, с трудом можно вспомнить черты лица того человека, который снился. Ян до жуткой боли в голове сидел и вспоминал детали той, другой, реальности, иногда по двенадцать часов подряд. Так постепенно он воссоздал образ человека из своих снов.

Яна пугал горящий взгляд этого парня и его жажда крови. Яна беспокоило, что эта чужая страсть каким-то образом может перекинуться на него. Иногда он просыпался со вкусом чужой крови на губах. И не мог понять, что происходит. Этих людей убивает он или он только наблюдает за тем, как их убивает другой? Кто другой? Какой другой? Ведь этот другой – он сам…

Больше трех часов в сутки он не мог спать. Или ему так только казалось. Пробуждаясь, Ян не мог пошевелиться, но почему-то видел комнату под другим углом, как если бы сидел в постели. В такие моменты он видел, что у окна кто-то стоит. Стоит тот, для кого не преграда двери и замки на дверях, этот кто-то проникает всюду без спроса. Его не зовут, а он приходит.

«Поправлюсь. Я поправлюсь. Обещаю», – твердил Ян в спину незнакомцу. Почему-то мальчику важно было убедить этого человека в том, что Ян не совсем безнадежен. А тому, кто стоял у окна, был противен парень с его нытьем. Ян знал, что незнакомец недоволен, поэтому не показывает своего лица.

Пятнадцатиметровая волна накрыла северо-восточное побережье Благословенной Ланки, превратив полосу пляжей и отелей в месиво. Вода поднялась тихо, почти неслышно. Мало того, ужасная тишина под ясным небом наступила за минуту до ее приближения. Казалось, в этом застывшем безмолвии хорошо будут слышны птицы и смешные позывные бурундука, похожие на торопливую икоту. Но природа молчала, ухо не улавливало ни звука.

Небо потемнело. Ветер закрутил крошечные торнадо на песке. Те, кто был на пляже, вдруг увидели, как из воды поднялась живая стена из мутной стали. Властитель глубин отгораживался от мира, такого назойливого и неспокойного. У невольных свидетелей не было страха – лишь удивление. Ведь человек не может сразу осознать мощь явления, которого прежде никогда не встречал. Сердце успело стукнуть один раз. И обрушился звук. Шипение морских змеев и рев чудовищной глотки. Человеческий визг, который тут же потонул в волне. Не было препятствий этой силе, людей она сметала, как кегли. Языки пены бурлили так далеко от своей вотчины, куда не забирались тысячелетиями. Дома наполнялись водой, как полые склянки под краном. Казалось, остров ушел под воду и больше не всплывет.

За первой пришла вторая волна. Огибая остров, стихия смывала курорты на юге и юго-западе. На два километра вглубь проникла разрушающая сила, оставляя за собой остовы домов, срывая крыши и ломая деревья, выворачивая столбы электропередачи. Потом вода схлынула. Многих унесло в океан, но кого-то вынесло на берег…

…Ян лежал на песке, и тяжелый голос внутри его головы повторял одни и те же слова. Он не постигал их смысла, но, втягиваясь в шум волн, начинал разбирать, как нити – в спутанном комке пряжи, отдельные фразы. И он попробовал повторять вслед за голосом, губы его шевелились, и он шептал ветру и волнам: «Никто не знает, откуда они пришли. Говорят, восстали из глубин. Встали, повели плечами… Так родился этот чудовищный народ, который научился обращать розы в кровь, а кровь – в розы.

И вышли они на берег острова, что сам как капля суши в океане. Была ночь, и воды были темны, они тянули свои творения назад, но те выстояли, вырвались и с размаху бросились на ледяной песок. Как только песок коснулся их чешуи, она начала слезать клочьями, обнажая кожу – розовую и гладкую, как у новорожденного человеческого детеныша. И уже было не отличить эти создания темных вод от человека…

Волны прогневались на своих детей за то, что те предали их во имя иной матери – Земли. Они захлестнули берег, пытаясь нагнать свой народ, вынуждая его бежать вглубь острова, думать о смерти в надежде на жизнь. Волны гнались за ними, обдавая мертвечиной брызг, хрипя и выплевывая пену. Создания выжили. Но океан до сих пор не отпустил их».

Юношу вынесло на берег. Обратно. Океан не захотел принять его. Вот только пляж не был похож на прежний. Возможно, течением Яна отнесло дальше. С одной стороны пляж оканчивался рифом, с другой замыкался мысом с пальмами. Яну ничего не оставалось, как идти на поиски людей и жилья.

Это был старый дом. Очень старый. Юноша вышел к нему, стоило уйти с пляжа. За частоколом пальм вдруг выросло здание. Заброшенное. Пустынное. Треснувшие ступени террасы, проросшая трава из разломов. Вынесенные прочь двери и окна. Казалось, водная стихия обошла этот дом стороной, хотя трудно представить, чтобы такое было возможно, – ведь строение стояло прямо у нее на пути. Сомнений не возникало – дом разрушался временем, иной неумолимой стихией.

Как только Ян ступил на террасу, в другом доме, в том, что поднимался уступами над черными скалами Неаполитанского залива, у дона Гильяно кольнуло сердце. Дон Гильяно привык доверять своему сердцу. Замерев на мгновение, он услышал звук шагов под пустыми сводами. Он попытался сосредоточиться, понять, в каком месте сердца происходит движение. Ведь на сердце дона Гильяно, как на карту, были нанесены все Дома семьи.

Переселяясь в новый Дом, старый оставляли и запечатывали особым образом, чтобы никто из людей не мог туда войти. Человека охватывал страх, стоило ему приблизиться к владениям семьи Гильяно. Значит, тот, кто проник внутрь., был не вполне человеком, он явно не испытывал животного страха, который гонит человеческое существо прочь и гонится за ним. Этот кто-то мог даже не заметить печати.

Дон Гильяно снова прислушался и понял свое сердце – шагами отзывался давно заброшенный Дом на Благословенной Ланке. Сводки о страшном цунами уже поступили к нему. Он читал телеграфные ленты и скорбно поджимал губы, жалея не о количестве погибших, – люди его не волновали, – его беспокоило то, что не пробужденный демон пытался убить себя, а вместо этого лишь повторил миф о рождении таких же, как он. Когда начинают сбываться мифы и сказки, наступают тяжелые времена. Времена перемен, времена катастроф. А еще дон Гильяно ждал, что Дом, пусть даже старый и дряхлый, сможет пробудить демона, как будил он всех людей, которые присоединялись к Семье. Но демон спал беспробудным сном.

Ян прошел здание насквозь и ощутил только, что этот дом – ячейка некой сети, наброшенной на земной шар. Но кто набросил эту сеть? Кто сплел ее? Он бы поискал ответы на эти вопросы, если бы не хаос вокруг. Юноша шел дальше и дальше и повсюду видел разрушения. Он видел людей, обессиленных стихией. Сломленных. Сорванных, как цветы. Людей в кровоподтеках и ранах. Ян ужаснулся – вид человеческой крови был приятен ему. И чтобы задавить в себе это чувство удовлетворения, он принялся за работу. Людям сейчас нужна была любая помощь тех, кто остался в живых и был здоров.

Ян разгребал завалы, осматривал человеческие раны и даже пытался начитывать целебные мантры, чтобы облегчить боль пострадавших. Странно, но его слова помогали, а ведь он думал, что в монастыре не достиг нужной степени посвящения. «Только не подводите меня к умирающим», – просил он, сам не зная, почему.

На трупы, на пустых, выпотрошенных людей, которых паковали в брезентовые мешки, он смотрел с интересом и восторгом странного свойства. Они напоминали ему драгоценные хрупкие сосуды – разве можно было держать в них нечто столь ценное, как душа? Может, именно в этой непрочности их сила? Может, в чем-то более прочном, более совершенном душа не держится? Он удивлялся сам себе, точнее, тому, что его теперь волновало.

Чем дольше Ян оставался на острове, тем больше проникал в историю этой земли. Он чувствовал, что здесь идет война. Где-то на севере, на полуострове, льется кровь и, по иронии, там растут виноградники, лучшие на острове. Вино и кровь – им суждено литься вместе. Он чувствовал, а теперь уже и знал, что война началась с сожжения книг. Ян видел, как они горели, «вечные» манускрипты на пальмовых листьях, современные бумажные книги, – все превращалось в пепел. И пепел этот странным образом тоже был частью его, Яна, естества.

Через неделю пребывания на острове он почувствовал, что с закатом приходит жар. Тот поднимался изнутри, из самой сердцевины его существа. Ян стоял в палатке-столовой волонтерского корпуса. Он наливал чай из термоса. На протяжении дня голод не мучил его, но он ел вместе со всеми – по давней привычке. В монастыре его научили, что человеческий голод – не более чем иллюзия организма. Сейчас Ян страдал совсем от другой иллюзии.

Жар разгорался, заполнял собою все тело. Ян в недоумении взглянул на руки. Он видел, как под кожей набухают вены и начинают ходить буграми. Он выронил бумажный стаканчик, чай расплескался по столу, потек на пол. Ян явственно слышал клокотание крови, чувствовал запах гари. Он ощутил, что огонь сжигает его внутренности. Приступ? Припадок? Никогда подобного с ним не происходило. Но терпеть не было сил. Огонь пожирал его. Бежать к врачам? Но он только избавился от врачей.

Ян сделал первое, что пришло на ум, – полоснул кухонным ножом по левой руке. И тут же почувствовал облегчение. Кровь капала на стол, в чайную лужицу. Ему показалось, что она черная. Зажав порез ладонью, он побежал к океану.

На берегу никого не было. Местные не подходили к воде после заката, опасаясь демонов, которые могли выйти из воды и украсть имя и судьбу человека. Но Ян, обычно чуткий к местным верованиям, сейчас счел разумным не вспоминать туземные сказки. Океан ластился как кот. Трудно было поверить, что, взбунтовавшись, он способен забрать тысячи жизней. Ян смыл кровь и почувствовал, как жар уходит. Вода гасила огонь.

Рана затягивалась буквально на глазах. Словно, отдав океану необходимое количество крови, рана стремилась побыстрее закрыться. Одним порезом Ян не отделался. Приливы жара стали накатывать часто. Раз в три дня, раз в два… Он уже знал, что делать, и, на всякий случай, утащил из палатки-кухни острый нож для разделки мяса, чтобы лезвие всегда было под рукой.

Тот парень из его снов – одобрил новое приобретение. Он кивал, будто говорил: «Теперь и у тебя есть нож, ты такой же, как и я». Но Ян не хотел быть таким. Он сделает все, чтобы доказать, что может быть другим. А звучащий в нем голос продолжал тихо шептать: «Пока твой нож знает лишь вкус твоей крови, но придет день – и он попросится на охоту».

Сходить с ума было не в новинку для него. И трезвый рассудок, воспитанный в монастыре, подсказывал – огня не существует. Есть только представления об этом огне: твои собственные ощущения, твои боль и страх. Но самого огня нет. И чтобы доказать своему пылкому воображению истину, он однажды схватился за ствол пальмы, когда пришла очередная волна жара, когда натянулись вены и кровь забурлила в узких каналах. Ствол занялся, как спичка. Ян отпрыгнул в ужасе, но огонь не причинил ему вреда, а вот пальма сгорела. Больше он не шутил со своим огнем.

Ян Каминский помнил, как провел первую ночь в Доме Гильяно. Долго не мог уснуть. Ему казалось, что все тени прошлого собрались у его кровати. Он едва сдерживался, чтобы не закричать от страха. Но вдруг все тени, точно по команде, разошлись в стороны и исчезли в стенах Дома. И наступил покой. Измученная видениями голова упала на подушку. Он, чуть ли не впервые в жизни, уснул без лекарств, без заклинаний. Ян был там, где должен. Он преодолел свой страх, пришел в этот Дом. Но его не покидало чувство опасности, казалось, еще чуть-чуть – и угодишь в расставленную ловушку.

Утром Ян спустился к завтраку. Обычаи Дома были для него непривычны – ведь раньше он не знал, как живут большими семьями… Может, везде так заведено, а он просто не знает правил, потому что у него никогда не было семьи, он почти не жил дома, все его детство прошло в больницах, а юность – в монастыре.

Ян Каминский вышел на террасу и увидел множество круглых столов под белыми скатертями, и каждый был сервирован на пять персон, потому что сказано: «Есть много свободных мест, но гость должен выбрать одно».

За центральным столом сидел дон Гильяно. Он был мрачен, что было для него обычным душевным состоянием в последние несколько десятков лет. Он сидел один. Один за столом с четырьмя нетронутыми приборами. Перед ним стояла чашка с кофе.

Когда-то за этим столом сидели: он сам – дон Марко Гильяно, его жена донна Кай, его старший приемный сын Ашер, его младший приемный сын Шем и лучший друг его старшего сына – Антонио арад Аменти.

Когда дети выросли, дон Марко и донна Кай долго еще оставались за столом вдвоем. Затем ушла донна Кай. С тех пор дон Марко Гильяно завтракал в одиночестве. И никто не осмеливался разделить с ним трапезу. Но однажды поздно ночью в его доме появился Ян Каминский. Дон Гильяно долго беседовал с гостем в своем кабинете, и мальчика оставили ночевать в Доме.

Ян Каминский в тот момент не понял, что сейчас на этой самой террасе решается очень многое, как решалось тысячелетиями. Он знал одно: ему знаком в этой семье только дон Гильяно – да, хозяин дома насуплен и страшен, но других людей Ян совсем не знает, они могут оказаться еще злее. Так думал Ян, направляясь к столу дона Гильяно. Он не знал, что скажет. Однако же слова сами пришли:

– Доброе утро, дон Гильяно.

– Доброе? – удивился тот и поднял голову вверх, к небу, затянутому облаками.

Дождь лил стеной каждый день. Но, точно по волшебству, среди мрачных туч вдруг мелькнуло солнце.

Ян сел за стол рядом с доном, по левую руку.

Дон Гильяно откинулся на спинку стула. «Вот и настал день, когда в твой Дом постучался мальчишка. И поступил правильно, и сказал все верно до последнего слова, не понимая, что делает все как нужно. Но он лилу – уродливое создание. И что же ты станешь делать, Марко? Что станешь делать ты, который ребенком плакал над историей еще одного отщепенца в Доме – уродливого горбуна-карлика? – спрашивал себя дон Гильяно. – Ты, который клятвенно перед сном обещал себе, что, если бы все события приключились при тебе, ты был бы единственным, кто не побоялся к нему подойти, ты бы играл с ним, стал его лучшим другом… Время исполнения сказок пришло. Делай свой ход, Марко! Самое ужасное – ты знаешь, каким должен быть твой ход. И ты знаешь, что на него трудно решиться. Его еще никто не совершал. Он невозможен. Он ужасен. Он несет разрушения и проклятия. Так же, как этот мальчишка рядом с тобой. Так что, Марко, готов ли ты выполнить то, что написано в Книге? Ты знаешь, что в твоем доме растут маленькие дети, которым ты рассказывал эту сказку на ночь, и они верят в нее, и они верят тебе, потому что невозможно не верить дону Гильяно. Они верят, что все, написанное в Книге сказок, – правда. Ты обманешь их ожидания? А сможешь ли сделать то, что предписывает летопись Дома Гильяно? Смиришься ли ты с неизбежным? Ведь только что этот мальчишка отнял у тебя твое самое главное право – право дона Гильяно выбирать себе преемника. А может, ты этого и хотел?»

А вслух сказал:

– Ты нашел Дом. Тебе больше не нужно странствовать. Приглашаю тебя присоединиться к Дому Гильяно. Оставайся.

– Спасибо, нет, – ответил мальчишка.

Служители продолжали день за днем накрывать завтрак на террасе. Они руководствовались своими соображениями, и дон Гильяно не хотел им указывать, что правильно, а что нет. С каждым днем солнце сияло ярче, небо разглаживалось, расходились облака. И погода улучшилась.

Через него, как через комнату, шли и шли люди. Присаживались, говорили с ним, кричали, перекрикивали, перебивали друг друга. Он даже не всем мог ответить. Одни ждали. Другие требовали. Третьи настаивали. Он не знал, как от них скрыться. Казалось, в нем тысяча комнат и все они заполнены этими людьми. Людьми с нечеловеческими лицами. Он был не властен над ними, он был не властен над собой. Его никто не понимал. Он не мог объяснить. Они приказывали ему молчать.

Ян сидел на ковре в странной комнате: стены были увешаны черно-белыми фотографиями. Лица – молодые, улыбчивые – смотрели на него сверху вниз. На каминной полке тоже стояло несколько фотографий в черных рамках. Но никогда не удавалось рассмотреть запечатленных на них людей, потому что перед ним сидели брат и сестра – Дан и Дина.

– Ян, ты заснул, что ли? – Дан через поле протянул руку и коснулся его.

Нет, он не спал. Вернее, спал, но где-то далеко, в другой стране, – в этом сне он бодрствовал, а иногда даже забывал о том, что спит.

– Твой ход, Ян! – напомнила Дина.

Он бросил шестигранный кубик и отсчитал выпавшее ему количество красных точек фишкой-драконом с отгрызенной головой – попался в зубы соседскому псу. Близнецы были так похожи, что сначала он с трудом их различал. Тонкие асимметричные лица, как под копирку, светлые волосы с серебристым отливом. Синие глаза. Темно-синие, когда они сердились на Яна. Они часто сердились, особенно Дан:

– Ты что сегодня как неживой?

– Боюсь, они так и будут считать меня сумасшедшим, – печально ответил Ян.

– А разве ты не сумасшедший? – неприятным, надтреснутым смехом зашелся Дан. Иногда он мог быть очень грубым. – Ты же в психушке.

– Все дело в том, кем ты сам себя считаешь, – мягко шлепнула по плечу брата Дина: мол, уймись, Дан, не обижай мальчишку.

– Кем я могу себя считать? – И снова его ход. Ладонь – ковшиком, потряс кубик. – Кто я, по-вашему?

– Омен, – хрюкнул Дан.

– Ребенок Розмари, – фыркнула сестра.

Но, глядя в обиженное лицо Яна, близнец смягчился:

– Тедди. Ты определенно Тедди.

– Медвежонок Тедди? – уточнил Ян.

Дан скорчился от смеха так, что сбил фишки. Дина заливалась звонче брата. Ян рассердился:

– Если вы будете смеяться надо мной, я больше не буду с вами играть.

– Ишь, напугал! – дергал ногами Дан. – Ты лучше книжки читай и фильмы смотри.

Ян вздохнул:

– Не разрешают мне.

– Ну и не переживай, все равно мир – это иллюзия, – успокаивала его Дина. – Почти как сон. Но легче всего это понять, когда ты знакомишься с производными этой иллюзии – человеческими творениями. Или со снами.

– Он и так разберется, он понятливый, – продолжал вздрагивать от смеха Дан. – Без образования, зато понятливый.

– Не виноват я, что не могу учиться! – крикнул ему Ян.

Этот противный, отвратительный Дан никогда его не поймет – ведь у него есть все: и дом, и родители, и сестра-близняшка.

– А кто виноват?

– А кто виноват? – вторила брату Дина.

– Ты не виноват, а кто виноват?

– А кто виноват, раз ты не виноват?

Он терпеть не мог, когда близнецы начинали друг за другом повторять, – они становились похожи на роботов, и это, как правило, означало конец сна. Это означало, что он вновь проснется в своей палате. Увидит белый потолок над собой, услышит, как за стеной кричит его сосед: «Неверные! Адово семя!» – повернется – решетка за окном, а с другой стороны – дверь, которая открывается лишь снаружи, но не изнутри.

Ян не рассказывал врачам про близнецов. Те снились ему, а врачи не слишком интересовались его снами. Их больше тревожило то, что он видел наяву. А видел он Бронзовый дворец.

– Иллюзия. Сон. А чей же это сон? – спросил он близнецов, когда смог переварить обиду.

– Чей угодно, но только не твой, – тут же ответил Дан.

– Не твой, – повторила за ним Дина.

– Сон, – уточнил Дан.

– Сон, – эхом отозвалась Дина.

– Чужой сон.

– Чужой сон.

И он проснулся.

Время шло, Ян взрослел, а в комнате, которую он видел во сне, ничего не менялось: для близнецов он всегда был ребенком, они для него – тоже. Однажды он попробовал разузнать, где они находятся, где ему искать этих брата и сестру, и услышал насмешливый ответ:

– Мы в твоей голове, дурачок.

Близнецы не являлись ему по заказу. Иногда он думал о них весь день, но ночью они не приходили. А бывало, что забывал их, пока лечился, ходил на занятия, на прогулки, и потом вдруг – раз, и он снова в комнате с фотографиями.

Когда Ян Каминский впервые попал в Мемориальную гостиную Дома Гильяно, он узнал комнату из своих снов. Со стен на него смотрели черно-белые лица тех, кого уже не было в живых. Служитель в черном показывал ему Дом, а Яну хотелось остаться сейчас одному, чтобы рассмотреть лица на снимках. Он надеялся найти Дана и Дину. Он был уверен – узнает их. Но Служитель от него не отставал и нигде долго не задерживался.

В тот же день, вечером, Ян Каминский снова зашел в Мемориальную гостиную. Он рассматривал фотографии, но по-прежнему не находил своих давних знакомых.

– Кого-то ищешь? – спросил его дон Гильяно. Он спустился в гостиную, чтобы рассказать детям сказку на ночь.

– Близнецов. Мальчика и девочку. Дана и Дину, – ответил ему Ян, дону Гильяно он не боялся доверить свою тайну.

– В Доме Гильяно рождается много близнецов. Мои мальчики были близнецами. – Он показал на две фотографии – одну на камине, другую на стене. – Предатель ты или праведник, изгнан ты или проклят, если ты Гильяно, то после смерти твое место – в Мемориальной гостиной. Детей с такими именами, как ты говоришь, я не помню. Неудивительно, если учесть, сколько лет Дому Гильяно.

– Серебряные волосы, сапфировые глаза, – описал их Ян Каминский и сам себе удивился – до чего же неправдоподобно это звучит. Наверняка Дан и Дина были всего лишь порождением его больного воображения. Это они и пытались ему сказать, когда играли в старинную игру-бродилку. Но дон Гильяно понял, о ком он говорит:

– А! Детей, подобных им, после смерти мы сжигаем, их пепел развеян по Саду Гильяно. Но память о них не храним. Их фотографий нет в гостиной.

– Может, их кто-то помнит? Кто-то из таких же, как они? Или их родственники? – предположил Ян.

– Лучшие из Лучших больше не рождаются в Доме Гильяно, – ответил дон таким голосом, будто выносил своей семье смертный приговор.

Антонио Аменти не поверил Смотрителю, когда тот говорил, что Ян Каминский должен сам найти дорогу к Дому Гильяно. «Станет он искать, как же! Побежит прочь со всех ног», – думал адвокат. Он защищал Яна без колебаний, на публике был исключительно предан своему клиенту, но тайком горевал и не мог поверить, что Ашера не стало из-за этого мальчишки.

«Из большой ненависти рождается большая дружба», – туманно произнес дон Гильяно.

Был четверг – День воспитания мальчиков Гильяно. Когда визит Антонио назначался на этот день, занятия проводил он.

«У тебя есть девушка, Ян? – спросил дон Гильяно. Ян смутился и отрицательно покачал головой. – Ну все равно тебе полезно будет послушать».

Каждый четверг, начиная с двенадцати лет, мальчиков Гильяно учили искусству любви. Вырастая, все они становились искусными любовниками. Ян впервые слышал, чтобы так откровенно говорили о жизни тела. У него не было опыта, кроме того раза, когда он проснулся рядом с кучей пепла в постели. И сначала не понял, шутка это или большое несчастье.

Иногда Антонио даже отвлекали от важного судебного процесса ради этих занятий. Дон Гильяно присылал ему приглашение – и Аменти, скрипя зубами, срывался из любой точки земного шара только для того, чтобы рассказать мальчикам Гильяно о разновидностях куннилингуса.

Антонио выглядел жизнерадостным шутником, когда вел занятия. Мальчишки в классе то и дело покатывались от хохота. И мало кто в Доме помнил, что для брата Аменти подобные лекции – унижение. Но Антонио этого никогда не забывал, знал об этом и дон Гильяно. Назначением вести уроки его словно передвигали из пятого от центра круга в третий, к Учителям, к тем, кого в Доме называли Змеями. Однако подобные предметы были немыслимы для братьев Аменти, которые давали обет послушания, бедности и целомудрия. До тридцати лет Антонио не знал женщин, свято придерживаясь данных обетов.

Увы, прошли те времена, когда Дом Гильяно мирно уживался с Братством Аменти.

Дон Марко собственноручно казнил всех братьев. Антонио удалось спастись лишь потому, что сын дона Гильяно – Ашер – вступился за него. Было такое правило в Кодексе Гильяно: старший сын может потребовать оставить в живых пленного, чтобы тот стал его рабом и не отходил от него ни на шаг. Но Ашер никогда не пользовался своей привилегией господина, ему претило быть рабовладельцем. Антонио он называл своим лучшим другом, не меньше. И все же статус раба отныне навсегда был закреплен в имени Антонио: «арад» означало «раб» на древнем наречии семьи Гильяно.

После изгнания Ашера все его имущество, в том числе и Антонио арад Аменти, перешло во владение Дома Гильяно, а значит, дон Гильяно напрямую мог распоряжаться судьбой раба. И тогда дон Марко приказал Антонио забыть о степени доктора богословия и переквалифицироваться в адвокаты. И вот – по четвергам рассказывать скабрезности своре мальчишек.

Антонио Аменти заметил, что новый ученик смущен, не знает, куда девать глаза, стесняется смотреть на доску, где Антонио живописно изобразил эрогенные зоны. После урока Антонио подозвал юношу:

– Не придавай всему этому значения. Просто развлекись с кем-нибудь. И как можно дольше не влюбляйся.

Яну было очень неловко:

– Наверное, я уже влюбился, – пробормотал он.

– Ого! – присвистнул Антонио. – Когда же ты успел?

Ян пожал плечами. Он и сам не знал. И впервые даже сам для себя назвал свои чувства влюбленностью. Скорее, это было наваждением. Вдруг перед ним являлся нежный лик: полудетский капризный изгиб губ, грустная морщинка над левой бровью, едва ли не прозрачные глаза, которые видели много, но сумели остаться безмятежными, как нетронутая камнем гладь пруда; светлые локоны она откидывала с лица, задорно тряхнув головой. Во снах он целовал ее, держал за руку, обнимал. Она была его единственной. Но наяву он боялся признать, что его прекрасной возлюбленной, возможно, не существует.

– Только… Она… Она совсем не для меня.

– Глупости. Конечно, она для тебя. Сейчас я тебе кое-что нарисую. – Он достал из кармана блокнот и быстрыми штрихами начал в нем рисовать. Ян расширенными глазами смотрел на то, что выходит из-под руки Антонио Аменти.

– Вот три схемы. Если она совсем фря, начинай сразу с третьей. А вообще, каждая из трех гарантирует тебе стоны, ахи, вздохи, полный восторг, даже слезы. Я бы не сказал, что все они обеспечивают любовь до гроба, но за полный восторг – отвечаю. Слово Братства Аменти. – И он рассмеялся над своей напыщенной речью. – Какие-то порнографические картинки я тебе нарисовал, да, Ян? Соблазняю тебя, толкаю на путь греха? Или как у вас в монастыре говорили?

– Не в таком я был монастыре, – возразил Ян. – Нам ничего не запрещали. Просто возможности не было.

– Возможности не будет, пока ты сам себе ее не обеспечишь.

Ян спрятал листки в карман. Он знал, что не воспользуется ими. Ему нельзя. Он проклят. И любой женщине, которая с ним свяжется, будет грозить опасность. Но он не хотел обижать Антонио.

– Спасибо.

Еще на Ланке Ян понял, что он нравится женщинам. Почему, для него оставалось загадкой. В двадцать лет своей худобой он походил на подростка, длиннорукий, нескладный, с коротким ежиком волос – в монастыре брили голову. Он все время смотрел себе под ноги или, если с ним заговаривали, рассматривал собеседника из-под полуприкрытых век. В глаза людям смотреть избегал. Странные привычки будто ограждали его от чего-то ужасного, что было до конца ему неведомо.

Но, забывшись, он в восхищении смотрел на женщин и ловил в ответ их взгляды. Взгляды прекрасных женщин, которые его-то и замечать не должны! Даже девушки-ланкийки тайком, из-под ресниц, поглядывали на него. А они ведь хранили себя в чистоте до свадьбы. Для них немыслимо было отправиться на свидание с иностранцем. Да что там свидание! Заговорить – опасное дело. А отцовский суд строг и часто несправедлив. Поэтому местные девушки держались подчеркнуто гордо и даже глазом не поводили в сторону волонтеров, чтобы показать – соблазны они преодолевать умеют. Но на Яна смотрели, и он смущался.

Молодые ланкийки – сама песня. Кожа цвета корицы, яркие сари, зонтики от солнца. Темные волосы, чтобы лучше росли, на ночь густо смазывают миндальным маслом. Пышные волосы – гордость девушки. От каждой исходил тонкий миндальный запах, и Ян, улавливая его, чувствовал что-то знакомое, словно давно забытое, но невыразимо прекрасное. Возможно, именно от этой непонятной ностальгии на Ланке он ел миндаль горстями.

Но первой о сексе с ним заговорила его начальница Полин из волонтерского лагеря. Он получал от нее задания и отчитывался за их выполнение.

– Выпьем вечером пива? – предложила она.

Вечером они сидели на поваленном дереве вблизи океана, пили имбирное пиво и разговаривали. Полин была француженкой, в действительности ее звали Пола, с дифтонговым звуком на конце. Но Ян, как ни старался, не мог произнести это имя правильно, поэтому называл ее Полин, да она и не возражала.

– Почему ты все время один? – спросила Полин. – Ни с кем не дружишь…

Ян пожал плечами:

– Я не умею дружить.

Он с трудом изъяснялся на английском, еще хуже – на немецком и совсем был плох его французский. Несмотря на то что детство Ян провел в швейцарских клиниках для душевнобольных и в санаториях, лучше всего он говорил по-русски, но не потому, что это был родной язык его матери, а потому, что в одной из клиник с ним занималась русскоязычная врач-психотерапевт (там старались найти индивидуальный подход к каждому пациенту). Тем не менее Ян всегда понимал речь говорящего, хоть и не мог сам внятно ответить. Если бы он задумался, то понял бы, что не столько вслушивается в звучащие слова, сколько читает мысли собеседника.

– Тобой интересуются. Девочки спрашивают меня о тебе.

– Почему? – только и смог спросить Ян.

– Ты им нравишься. Ты не такой, как все.

– Разве это хорошо? Быть не таким, как все?

– Отлично! – Полин поднесла горлышко бутылки к губам, глотнула. И, не дожидаясь, пока Ян сделает первый шаг, потянулась и приложилась губами, на которых еще дрожал вкус имбиря, к сухим губам Яна. И тут же отпрянула – она обожглась. Потирая тыльной стороной руки обожженные губы, она возмутилась:

– Что с тобой? Почему ты такой горячий? Температура?

Яну некогда было объяснять, да и вряд ли Полин поверила бы ему. Он взглянул ей прямо в глаза. И небесная синева затопила ее. Девушка ничего не видела, кроме синего гипнотизирующего света, который исходил от Яна. Полин была в его власти. Он полностью подчинил ее себе. Ян поманил ее рукой, скорее для сторонних глаз, которые могли наблюдать за ними, чем для Полин, – ведь она и так следовала за ним, как привязанная. На миг у него возникла мысль: а хорошо ли он поступает? Но тут же успокоил себя – она первая этого захотела. Действовать вопреки ее воле он бы не стал. Когда-то нужно просто сделать это.

В палатке было душно, спальный мешок шуршал. Полин бормотала нежные слова по-французски. Ян в чем-то был неловок, где-то слишком тороплив, но Полин не замечала его ошибок. Расширенными глазами она смотрела перед собой и видела коридор синего света, который плавно перетекал в мозаичные полы и мраморные стены. Она шла по дворцу. И колоннада ширилась с каждым ее шагом. Полин оглядывалась в недоумении: куда она попала? Что это за место? Перед ней распахивались двери, выложенные бирюзой, янтарем, отделанные золотыми пластинами. Колонны голубого мрамора сменялись розовыми. Малахитовые уступали место колоннам из терракоты и красного дерева. Мозаики на полу: голуби с оливковыми ветвями в клювах, ладьи с львиными головами, люди в рыбьей чешуе – все плыло перед глазами. А там, в глубине залов, ее должен был кто-то ждать. Кто-то великий и прекрасный, как принц из волшебных сказок. Принц Ночи и Кромешной Тьмы.

Ян проснулся, когда от солнца зарумянились брезентовые стены палатки. Он не нашел подле себя Полин – рука наткнулась на гору остывшего пепла. Тот утекал сквозь пальцы, пачкая руки. Ян не мог понять, что это… шутка? Насмешка? Издевательство? Месть тайного поклонника Полин? Лучше было одеться, найти ее и спросить. Но в лагере никто не видел Полин с вечера. Он последним с ней разговаривал. И ему пришлось объяснять, о чем они говорили и куда пошли. Полин не появилась и к вечеру. Ее разыскивали. А Ян все думал о том самом пепле, который он вытряхнул из спального мешка под пальму, как удобрение.

Ян отошел на несколько шагов от Антонио, но вновь вернулся:

– А можно у вас еще спросить? Синьор Антонио арад Аменти…

Антонио оборвал его:

– Пока ты будешь произносить мое имя полностью, тебя дважды застрелить успеют. Зови меня Тони.

– Тони, вы мне покажете, где могила Ашера Гильяно?

Как же тяжело ему было с этим мальчишкой. Соврать ему? Сказать?

– Мне нужно выпить. – Он щелчком подозвал пробегавшего мимо мальчика в черной куртке. – Принеси мне виски со льдом. – Мальчишка тут же забыл о своих делах, метнулся выполнять приказ Антонио Аменти. Виски появился почти мгновенно.

– Запомни, – попутно наставлял Яна адвокат, – если тебе что-то нужно, смело обращайся к этим парням в черном. Они для этого и поставлены, чтобы выполнять все желания домочадцев Гильяно. Очень удобная система. Однажды я велел какому-то подростку доставить мне азиатскую стриптизершу, и что ты думаешь? Через полчаса она танцевала для меня. – Глотнув виски, он объяснил: – Гильяно не пишут имен на надгробных камнях. Они испещрены надписями, но среди множества слов нет ни одного имени. Никто, кроме них самих, не знает, кто лежит в могилах. Если ты тот, за кого тебя принимают, ты сам поймешь, где его могила.

«Если ты тот, за кого тебя принимают…» Снова эти слова! Теперь ему предлагают поиграть в прятки на кладбище Дома Гильяно.

Из окон кабинета в Башне дона Гильяно был виден и цветник, и пляж, и бассейн, и семейное кладбище. Дон Марко и Антонио Аменти наблюдали за Яном, ожидая, какую могилу он выберет.

Ян застыл посреди черных надгробий, чутко прислушиваясь к себе, к ветру, к камням. Откуда придет подсказка? Он не двигался с места так долго, что дону Гильяно это надоело, и он обратился к Антонио:

– У меня планы относительно тебя, – сказал дон Гильяно. – Тебе нужно разбудить лилу.

– Вы думаете, он и есть… Вы думаете, он – драгоценность Дома Гильяно? Лучший из Лучших? – осторожно спросил Антонио.

– А ты думаешь иначе? – усмехнулся дон. – Ты вместе с ним отправишься в Дом на Ланке, откроешь залы Аменти. И заставишь лилу вернуть душу Ашера Гильяно в его нынешнее тело, – и, предвосхищая вопрос Антонио, добавил: – Тело уже там. Похороны были спектаклем: закрытый гроб, цветы и соболезнования. И, если ты недоволен тем, что кто-то недостойный, не принадлежащий к Братству, осквернил залы Аменти своим присутствием, то ты имеешь все основания гневаться – там побывала целая толпа. Но ведь и ты сможешь войти туда – после стольких лет изгнания. Скажи спасибо лилу.

Из ящика стола дон Гильяно достал ключ – тот самый амулет – анкх с каплей крови лилу внутри, который когда-то носил на груди Антонио Аменти. Но не спешил отдать его. Накрыл рукой, наблюдая за реакцией адвоката.

Антонио закусил пересохшие от волнения губы.

Залы Братства Аменти находились в подвалах двух самых старых Домов Гильяно: в Египте и на Благословенной Ланке. Но в Египте Дом был погребен под песками, семья покинула его в самом начале христианской эры. Дом на Ланке оставили сравнительно недавно – в XVII веке по современному людскому летоисчислению. С тех пор он пришел в упадок, почти разрушился. В Залы Аменти же не заглядывали и того больше. Братство прекратило существование почти две тысячи лет назад.

– Не радуйся раньше времени, – прервал его мечты дон Гильяно. – Одного тебя вместе с лилу я в Залы Аменти не отпущу. Семья переедет в Дом на Ланке.

Сжимая в руке ключ, который так неожиданно вернулся к нему, Антонио вспомнил одну из сказок Дома Гильяно, которую дон Марко часто рассказывал перед камином в Мемориальной гостиной. Так часто, что любой ребенок знал ее наизусть.