Глава 15. Пробуждение
В тяжелом сне Ада завидовала танцовщице из Дома Гильяно, которая умерла в этом мире, умерла для семьи Гильяно безвозвратно и родилась в мире другом, не помня, кем была раньше. Если бы знать, как ей удалось сбежать из Дома Гильяно?! Как ей удалось найти убежище? Разве не это всю жизнь искала она – убежище, где никто и ничего не знал бы о ней? И вот, оказывается, спасение есть. Не в этом мире. В следующем.
Первую жизнь в чужом мире она была счастлива. И вторую жизнь – тоже. И была бы, наверное, счастлива и третью, если бы во сне к ней не явилась донна Кай и не сказала: «Ты, как и все предатели Дома Гильяно, рада сбежать от Семьи, но пройдет время, и ты начнешь безумно скучать по ней. Но у тебя не будет возможности вернуться. У тебя не будет шанса все исправить. С каждой новой жизнью твое предательство будет проступать все сильнее – и страдать ты будешь больше. Потому что твоя способность чувствовать и проживать жизнь как Гильяно никуда не делась, ты просто забыла о ней. Но она проявится и в этом мире. И тогда ты не будешь знать, куда бежать. У тебя будет только два выхода – умереть или сойти с ума. Когда же это произойдет, ты поймешь, что и тут выхода из мира, в котором ты находишься, нет.
Проклятие дона Гильяно всегда будет настигать тебя: „Проклят ты будешь в городе, проклят ты будешь на поле. Прокляты будут житницы твои и кладовые твои. Проклят будет плод чрева твоего и плод земли твоей, плод твоих волов и плод овец твоих. Проклят ты будешь при входе твоем и проклят при выходе твоем“.
Ты отдашь все: волю, разум, любовь – чтобы снова вернуться в Дом Гильяно. И ты будешь все это отдавать в каждой жизни, но Дом Гильяно не станет к тебе ближе. Только тогда ты осознаешь всю глубину предательства.
Когда живешь в мире, где есть Дом Гильяно, тебе всего лишь стоит набраться смелости, чтобы вернуться в него. Есть путеводные знаки, и всегда можно встретить кого-то, кто знает дорогу. Но что делать, если твое предательство столь глубоко, столь совершенно, что ты оказалась в мире, где никто и ничего не знает и даже не слышал о Доме Гильяно? Только ты знаешь о нем, да и то не наверняка. Эта роза просыпалась в разных садах, но не думала, по своей невинности не знала, что может проснуться в аду».
Ада проснулась – горечь на губах, звон в ушах и по всему телу липкая, невыносимая тяжесть. Она не помнила сон, который ее так испугал, но знала, что он был, как чудовище, поднявшееся из глубины, могущественный и отвратительный Левиафан.
Рядом – никого. А разве кто-то был? Или ей приснилось? Она готова была поверить, что все случившееся – сон.
«Ожерелье!» – Она бросилась к столу, где оставила сапфиры. Ада поднесла руку к груди, унимая бегущее без оглядки сердце. С ожерельем ничего не случилось! Она так боялась лишиться его снова. Снова? Она прикоснулась к сапфирам, реальность тут же размылась и разъехалась.
Она шла по Бронзовому дворцу. Двери открывались перед ней – стоило лишь назвать их имя. А у каждой двери имя было свое. У каждой колонны и каждого портала. Она знала их все. И называла их по очереди. Двери открывались перед ней, и раскрывались порталы. И вот перед ней Владыка Дома ножа и ключа. Она склоняется перед ним: «Приветствую тебя, о Владыка Сияния, тот, кто во главе Великого Дома, Принц Ночи и Кромешной Тьмы! Я предстала перед тобой. Обе твои руки спрятаны за спиной, и никто не знает, в какой руке у тебя ключ, а в какой – нож. Даруй мне способность говорить и направь ко мне мое сердце в час, когда облачно и темно.
Имя открывает все двери, – прошептала она. – Да обрету я имя в Великом Доме и да не забуду имени своего в Доме Огня в ночь подсчета лет и месяцев. Если приблизится ко мне кто-нибудь из Богов, да не утрачу я способности тотчас назвать имя его».
Имя Гильяно открывало все двери в мире. Древний род помнил и Шумер, и Вавилон, и Египет, и Рим. Гильяно никогда не умирали. Род их не прекращал быть. Гильяно уходили из жизни, чтобы вновь появиться на свет в семьях своих же братьев и сестер или даже своих детей. Они были одной семьей, они носили фамилию Гильяно и узнавали своих предков в своих детях. Они помнили прошлые жизни: те, дальние, – отрывками и вспышками, недавние, – от начала до конца.
Как была, в ночной сорочке, Ада сбежала вниз, по ступенькам. Каменный бассейн посреди холла. По две ступени с каждой из пяти сторон ведут на дно. Каждая ступень длиной во всю сторону. На этих ступенях во время жертвоприношений и казней стояли Гильяно, а на краю бассейна и вокруг него – те, кто лишь принадлежал Дому, но не являлся его плотью. Дно бассейна в такие часы было усыпано красно-белыми розами, которые впитывали кровь, как воду. А дон Гильяно стоял в центре рядом с тем несчастным, которого казнили или приносили в жертву, в руке у дона всегда был фамильный ритуальный нож. Теперь Ада знала: она сама стояла в рядах семьи на этих ступенях.
В Мемориальной гостиной взгляд заметался по фотографиям. Нет, она не узнавала этих людей. Они были чужими для нее. Но они будто рассказывали историю о большой семье, в которой не было детей. В семье рождались не новые души, а лишь души старинные, те, что помнили свои прошлые жизни. Потому что таков был Договор с Хранителями Дома, которые жили недолго, всегда оставаясь молодыми. Хранители поддерживали себя кровью, а для того, чтобы расти, им нужны были души. Они питались ими. И чем древнее была душа, чем она была выдержаннее, тем больше удовольствия получали Хранители. Это была их единственная радость.
И была в Доме пара, чья любовь длилась веками. «Самый прекрасный цветок в моем Саду», – сказал бы про их любовь Великий Садовник. Но вопреки любви и ожиданиям вместо ребенка они зачали чудовище.
Чужие истории сменялись калейдоскопом перед внутренним взором Ады, но вот она снова в Бронзовом дворце, стоит перед престолом Владыки.
– Запомни, – говорил ей Принц Ночи и Кромешной Тьмы, – чужая кровь изменит твою душу. Кровь всегда меняет душу, поэтому мы храним чистоту крови Дома Гильяно. Но если ты уйдешь, твоя кровь больше никогда не будет чиста. Готова ли ты уйти?
И она отвечала:
– Готова.
– Запомни, – говорил ей Принц Ночи и Кромешной Тьмы, – каждый, кто уходит из Дома, засыпает глубоким сном. И нет никакой надежды, что однажды он проснется. Во сне такой человек забывает, кто он и откуда пришел. И нет никакой надежды, что он вспомнит себя. Готова ли ты уйти?
И она отвечала:
– Готова.
– Запомни, – говорил ей Принц Ночи и Кромешной Тьмы, – хоть ты и забудешь себя, но твои горести не оставят тебя. То, что ты любила больше всего здесь, будет терзать тебя и там. То, чего ты больше всего боялась здесь, настигнет тебя и там. То, к чему ты стремилась здесь, к тому ты будешь стремиться и там. Но ты никогда не будешь довольна, потому что тот мир спящих – лишь бледная тень Дома пробужденных. Готова ли ты уйти?
И она отвечала:
– Готова.
– Что ж, – отвечал он, – за моим левым плечом дверь. Иди и открой ее. Не задерживайся в Саду, иди к калитке. Ты больше не кровь и плоть Дома Гильяно.
Среди переплетений цветов и листьев, скрещения шипастых драконьих хвостов в росписях китайских ваз Мемориальной гостиной ей почудились ехидные ухмылки.
«Схожу с ума. Боже, я схожу с ума», – бормотала Ада. Она не могла взгляда оторвать от фотографий. Казалось, она знала Ашера Гильяно, когда он был молод. Она может показать и его возлюбленную. Вот эта девушка. Невыразимо прекрасная, немного грустная, но все же улыбается перед фотографом. Может, он смешил ее, чтобы она хоть краешком губ улыбнулась? Рассмеялась над глупой шуткой, несвежим анекдотом, а фотограф времени не терял – выпустил магниевую птицу. Но обмануть эта приклеенная улыбка может лишь случайного зрителя, родную душу ей не обмануть. Стоило Аде разобраться в фотографиях, как сразу же напали сомнения. Нет. Не она. А кто? Она уже не могла сказать.
Даже не села – упала на подушки на ковре. Сон. Всего лишь сон. Ей приснился странный сон, который вдруг перешел в явь. Или она еще не до конца проснулась. Китайская раскраска стен била в глаза, хотелось закрыться от этой бесстыжей синевы. Ада легла ничком и одной подушкой закрыла голову. Выдумки, сказки. Нервы у нее на пределе. Она сама себя не узнает в этом Доме. Здесь все так устроено, чтобы человек потерял разум. Его окуривают с утра до ночи сигарами, поят в любое время суток алкоголем, искушают праздностью и роскошью, нежат на солнце, услаждают сказками. Проклятые сказки! Из-за них она помешалась. Из-за них, а еще из-за Яна. Зачем? Зачем нужно было любезничать и заигрывать с этим мальчишкой?
– Нет, нет! – Ада сильнее вдавила лоб в ковер. – Нет. Прекрати думать об этих глупостях. Тебе померещилось. Тебе приснилось. Страшный сон. Бывает, снятся страшные сны, но никто не принимает их за правду. Ты проснулась. Господи! «Эта роза просыпалась в разных садах… Но не думала, по своей невинности не знала, что может проснуться в аду». В аду. Она сама – Ад с большой буквы. «Прекрати», – еще раз приказала она себе.
«Имя никогда не бывает случайным – оно часть души, крови и судьбы», – ужасные слова прозвучали у нее над головой. Будто все запечатленные на стене черно-белые лица хором произнесли эту фразу.
Реальность уплывала, поворачивалась боком. Она не узнавала себя, зато очень хорошо видела и понимала, как воспитывали детей в Доме Гильяно. Здесь их каждый вечер учили быть героями, мифическими существами, которые превращают время в пыль, звезды для них – ночные светильники, закат и рассвет – картины на стенах их дома. Они велики, они тянутся головой к горизонту, но в мире не найдут достойных спутников. Мы ведь люди, мы любим поиграть в великанов, но на ночь хотим укрыться в пещере, свернуться в тугой клубок, сжаться в горошину. Мы не можем все время совершать великие дела, мы хотим и дел малых, обыденных, рутинных…
«Мне нужно видеть Яна. Мне нужно поговорить с Яном», – сказала она себе. Но не в ночной сорочке же беседовать с ним. Она оглядела себя. Бегом в спальню! Одеваться. Скоро начнут спускаться к завтраку, а она в таком виде. Стыд какой!
Ада стояла у подножия лестницы на Мужскую половину, поджидая Яна. Но спокойно стоять не могла, ходила взад-вперед, переминалась с ноги на ногу, даже считала длину сторон бассейна, меряя их шажками, ставя пятку левой ноги плотно к носку правой. Розы уже убрали из бассейна, вымели лепестки подчистую, бетонный пятиугольник снова стал скучной пустой ямой. Ада улыбалась тем, кто сходил в холл, здоровалась, делала вид, что она здесь случайно или ждет кого угодно, но только не Яна.
Вдруг нелепый вопрос пробился в голову и застучал в виске: «А как бы ты назвала своего сына, если бы… Точнее, как бы назвала своего сына та женщина, танцовщица? Как она хотела назвать его?» И ответила, будто давным-давно заучила этот урок наизусть: «Рождение ее ребенка было чудом, может быть, самым большим чудом, которое когда-либо происходило в Доме Гильяно. А потому хотела назвать мальчика Иоанном или Яном, что означало «Бог помиловал».
«Элен, – внезапно подумала она. – Елена Юрьевна. Она назвала своего сына Яном». Ашер не мог не знать, как именно Амрита собиралась назвать их сына. «Женщины начинают видеть мои сны», – говорил он. «Ты можешь влиять на людей», – отвечал ему Антонио Аменти. И вот что произошло с Элен… Она думала, что поступает так, как хочет она. На самом деле ее история была лишь отражением в кривом зеркале трагедии Ашера и Амриты. Вот почему от Ашера нужно было бежать, не оглядываясь. Он страдает сам, но заставляет страдать и всех вокруг, особенно тех, кто по какой-то причине становится ему дорог, особенно тех женщин, кто напоминает ему жену. Он надеялся на чудо или жаждал мести? Неважно. Он заставлял людей страдать, и глубина этих страданий была огромна.
Она так задумалась, что чуть не пропустила мимо себя Антонио, но спохватилась и вовремя вцепилась в рукав его пиджака:
– Т-тони, Т-тони, – дрожащим голосом твердила она, губы прыгали, и у нее никак не получалось сказать то, что она собиралась. – Тони, п-позови Яна, п-п-пожалуйста, Иоанна, то есть Яна, – путалась она в именах.
– Что с тобой?
– М-м-мне надо с н-и-им п-п-поговорить, а он все не идет.
– Ладно, погоди. – Антонио взлетел, перескакивая через две ступеньки, вверх по лестнице. Спальня Яна находилась почти в самом конце галереи. Антонио постучал:
– Ян, ты там? Ян! А ну, к черту! – решил он – и нарушил Закон, по которому утром в спальни могли входить лишь Служители, открыл дверь. И тут же притворил ее за собой, чтобы никто из коридора, даже случайно, не увидел, что происходит с Яном.
* * *
Ян лежал на полу, руки и ноги сведены судорогой, пальцы скрючены. Тони бросился к нему, перевернул на спину:
– Ян!
И тут же увидел, что яркие глаза друга бесцветны. Тони вспомнил слова из сказки про лилу: «Перед уходом их глаза выцветают, становятся прозрачными, они в последний раз опускают веки».
– Ян, не вздумай умирать! Что еще за фокусы? – Под его руками в груди Яна, то затихая, то пускаясь вскачь, билось человеческое сердце. – Ты же демон! – чуть не плача, уговаривал его Тони. – Сделай с собой хоть что-нибудь! Ну же, Ян! Ты все можешь.
– Больно, – одними губами беззвучно произнес Ян.
Тони понял его.
– Больно? Тебе больно? – И подумал: «Какая это дикая должна быть боль, чтобы ее чувствовал Ян». – Что? Что мне делать? – крикнул Тони и тут же вспомнил про универсальное средство: – Тебе нужна кровь? Вот, сколько угодно крови, – разодрал он рукав рубашки. – Возьми хоть всю. Она – твоя.
Но Ян лишь слабо повел головой, мышцы шеи были натянуты как канаты, он не мог двигаться. Малейшее движение взрывалось во всех сплетениях человеческого тела пульсирующими вспышками боли.
– Г-гильяно, – едва слышно произнес он. – Г-гильяно, – повторил он.
И Тони понял: Яну нужна кровь Гильяно – настоящая породистая старинная кровь древнего рода убийц и тайных правителей.
– Я достану тебе ведро крови Гильяно! – пообещал Тони и выскочил за дверь. Но даже каплю крови Гильяно взять было неоткуда. Гильяно не делились кровью, оберегали ее чистоту. «Вот почему умирали Лучшие из Лучших, – вдруг сообразил Антонио. – Чтобы жить, им нужна была кровь Гильяно, но никто не давал им этой крови».
И он помчался на кухню. Возле самого провала в полу, перед черными мраморными ступенями, ведущими в преисподнюю Дома Гильяно, он замедлил шаг, пригладил волосы, одернул пиджак и поглубже затолкнул в рукав разорванную манжету. Сколько раз Тони во времена своего детства поднимался по этим ступеням с тем или иным блюдом в руках! Подниматься и спускаться нужно было очень осторожно, скользкие ступеньки так и норовили тебя подвести. Сколько раз он падал на этих ступенях! Сколько посуды перебил! «Хоть бы резиновый коврик положили», – подумал Антонио, прекрасно понимая, что, пока будет стоять Дом, никаких ковриков на этой лестнице не появится. Падения и наказания были частью учебы в Доме Гильяно. Ноги Антонио сами вспомнили все хитрости, которым он научился, будучи официантом и поваренком, он спустился в кухню, даже ни разу не поскользнувшись на коварном мраморе.
Шеф-поваром Дома во времена ученичества Антонио был и оставался ныне Симон Гильяно. Темноволосый, с огненными глазами, как и все Гильяно, он был веселым и дружелюбным парнем, но, стоило кому-нибудь из поварят испортить утку с черносливом или пересолить суп, ярость, присущая всем в их роду, извергалась, как вулкан, и накрывала пеплом весь Дом Гильяно. Поварята ходили на цыпочках, посуда и начищенное серебро блестели, а в натертый до блеска мраморный кухонный пол можно было глядеться, как в зеркало.
Парадный завтрак стряпали всем поварским составом и, как водится, суетились. Опоздать, не успеть в Доме Гильяно было невозможно. У тебя всегда было достаточно времени. Оно все было твое, но лишь потому, что его не было вовсе. Суета и спешка оттеняли праздник, подчеркивали: то, что совершается сегодня, – не обычная дневная рутина.
– О, Тони! – махнул ему кухонным ножом Симон Гильяно. – Пришел помочь? А то, как стал адвокатом, носа к нам не кажешь. Или… погоди… – Он с заговорщическим видом подскочил к Антонио: – Может, ты уже новый дон Гильяно и делаешь смотр своим кухонным войскам? – и разулыбался, довольный своей шуткой.
Хоть Тони и сидел за столом дона Гильяно, все в Доме знали: он не претендент. И его двусмысленное положение всегда было поводом для шуток.
– Руки-то все-таки покажи, – грубовато велел Симон. – А то ведь так можно дошутиться. Нет кольца – и хорошо. – Он обнял бывшего ученика, при этом остро заточенный нож в руке шефа просвистел у Тони прямо над ухом.
Ни одна кухонная машина: ни комбайн, ни миксер – никогда не оскверняла кухню Гильяно. Все делалось вручную. А модный в современном мире глутамат натрия, без которого не обходится ни соль, ни приправа, здесь считали порошком дьявола. Шеф накануне Ночи Фортуны и в первый день после нее трудился наравне со своим поварским войском и сейчас нарезал морковь, да так виртуозно, что об этом можно было сложить поэму. Тони облокотился о разделочный стол:
– Да так… решил зайти посмотреть, как вы, ребята, крутитесь.
– Крутимся мы, как ужи на сковородке, – подтвердил Симон, не прерывая нарезки и даже не глядя на свои руки. Он и во сне мог нарезать что угодно, и самым изощренным способом.
Антонио смотрел, как мелькает нож в руках Симона, и начинал осознавать всю бессмысленность своей затеи. Идея казалось гениальной, пока он бежал сюда, но, видно, подзабыл, как хорош в своем деле Симон. В Доме Гильяно все отлично управлялись с ножами, но Симон был виртуозом.
– Ян стал доном Гильяно.
Острейший нож на волос отклонился от своей обычной траектории. Никто из Гильяно не мог всерьез вообразить, что Ян Каминский когда-нибудь получит кольцо. Лучшие из Лучших – драгоценность Дома Гильяно, но они не правители Дома. Во главе Дома всегда стоит Пробужденный, он может быть Гильяно или принадлежать Дому, в любом случае это всегда существо, наделенное душой, потому что его кровь и растворенная в крови душа кормят Дом. Кровь демонов Дом не питает – она является платой за его существование. Демоны служат высшим существам – Гильяно. И это Закон.
Кровь – густая, темная – полилась на разделочную доску из-под ножа, но Симон даже не заметил пореза. Он смотрел на Антонио – и не мог поверить в его слова, но и не мог в них не верить: ведь Дом стоял на краю гибели, и спасти его могло только чудо. Но если это чудо – демон во главе Дома, не слишком ли велика цена за дальнейшую жизнь? Не лучше ли смерть, чем взрослый пробужденный демон во главе Дома?
– Симон! – Антонио выхватил у шефа из-за пояса полотенце, прижал к его руке. – Ты порезался, Симон! Ты порезался, – повторил он уже тише. – Это шутка, Симон. Это шутка.
– Уходи, – велел ему Симон. Ни тени дружелюбия не осталось на его лице. – Не смей больше являться на мою кухню. – Он протянул Антонио промокшее полотенце, кровь больше не шла, а рана чудесным образом затянулась. Способность к быстрому восстановлению тканей тоже была у Гильяно в крови. Они развили ее силой воли, тренировками и намеренными увечьями, а затем сохранили в глубинах своего существа, впечатали в родовую память, как в камень, навечно. – Этого ты добивался? Бери, оно твое. Раб всегда служит господину. Но вспомни, какому господину служишь ты, Антонио Аменти?
В спальне Тони смочил полотенце розовой водой и выжал в чашку для полоскания.
– Вот, попробуй. Если это не поможет, то я и не знаю, что еще можно сделать. Я ее разбавил немного, ничего?
Он поднес чашку к губам Яна, разжал стиснутые зубы и влил тонкой струйкой. Слабое мерцание появилось в глазах Яна, далекое, едва заметное. Тони мочил и выжимал полотенце, выжал его почти до белизны и уж точно досуха. Ян тяжело дышал, судорога отпустила его. С помощью Тони он сел, запрокинул голову на край кровати.
– Что же это с тобой? – рискнул спросить Тони, хоть и не ждал скорого ответа, слишком слаб был Ян, чтобы говорить.
– Расплата за перенесение души, – прошептал он, не открывая глаз. – А вы хотели, чтобы я добровольно пошел на это…
– Прости, прости. Я не знал, – покаянно бормотал Тони.
Ян приходил в себя. Глаза налились цветом, хоть и не столь ярким, как прежде. Стали, по сути, обычными синими глазами, хотя человеческого в нем было сейчас намного меньше, чем раньше.
* * *
Солнце застыло в небе, как и люди за столами на террасе. Нараставший ветер дергал за углы скатертей, как расшалившийся мальчишка. Никто не произносил ни звука. Все сидели очень прямо и старались не смотреть на пустой стол дона Гильяно. Их заклинания и танцы возымели силу. Сменился дон. Обновился Дом. Но никто не радовался новому дару Фортуны.
Ада так и не дождалась Яна, на террасе заняла свое место за пустым столом: ни Марка, ни Элен не было видно. Она нервно постукивала десертным ножом по краю тарелки, пока не поняла, что это – единственный звук, который раздается под притихшим небом. Она бросила нож и сцепила под столом руки.
На террасе показался Антонио, за ним, шатаясь, брел Ян. Ада привстала, окликнула его. Но Ян лишь мотнул головой в ее сторону, чуть не упав. Ада привскочила, пытаясь зацепить его за рукав, притянуть, приблизить, и вот уже пальцы, кажется, скользят по шелковистому льну костюма. Но это обман зрения, ощущений. Ян идет, качаясь, вперед. Антонио даже не оборачивается. Ада потянулась вслед за ними, шепча одними губами, чтобы не привлекать внимание: «Ян! Ян!»
Шаг за шагом, незаметно для самой себя, она оказалась возле центрального стола, здесь воздух как будто сгустился, его стало не хватать. Ада оглянулась, но путь назад терялся во внезапно соткавшемся тумане. Она видела, что вокруг за столами сидят люди, но они словно находятся за тончайшей кисейной завесой, их силуэты расплываются. От духоты закружилась голова, чтобы не упасть, Ада схватилась за спинку стула. Предметы медленно обретали очертания. И тут она решилась – отодвинула стул и села за стол рядом с Яном. Снова подул ветерок, ухо различило шелест листвы в саду и тяжелый говор волн, доносящийся с побережья.
Несколько минут наэлектризованного ожидания – и на террасу вышел дон. Дон Марко Гильяно все еще стоял во главе Дома. Власть не сменилась. Они плыли тем же курсом, с тем же капитаном.
Солнце прикрыли веки облаков. Но в просветах туч острый глаз светила щурился на фамильное серебро, взгляд его скользил глянцевыми пятнами по фамильному фарфору.
Стеклянная дверь на террасу содрогнулась, задребезжала. Чья-то слабая рука попыталась ее открыть. Тяжелая дверь не поддалась с первого раза. Но упрямец не оставлял попыток, в узкую щель просунулась отполированная трость из черного дерева. Просвет начал расширяться – и на террасу боком выбралось чудовище. Оно опиралось на трость, выбрасывая ее вперед, подтягивало бесполезные ноги с вывернутыми, как ласты, ступнями. Рука на набалдашнике трости мелко дрожала, вздувшиеся вены бессовестно выдавали, как тяжело пришельцу сохранять равновесие. Лица калеки не было видно – спутанные волосы свисали до подбородка.
И хоть в правилах Дома Гильяно говорилось, что никто не должен удивляться гостям на завтраке, головы всех повернулись к вошедшему. Многие едва сдержали вопль возмущения и ужаса. И только дон Гильяно не повел даже бровью, сделал глоток кофе и твердой рукой вернул чашку на блюдце, фарфор даже не звякнул.
Чудовище медленно продвигалось вперед, каждый шаг стоил ему неимоверных усилий, пот градом катился по шее, превращая накрахмаленный воротник рубашки в несвежую тряпку, воздух толчками вырывался из тщедушной грудной клетки, сидящие за столами слышали его сиплое дыхание. Мужчины опускали глаза. Женщины закрывали лица руками. Кто-то тянул из кармана носовой платок. Малолетний Служитель уронил поднос с кофейным сервизом. Осколки брызнули во все стороны.
Возле стола дона Гильяно калека остановился. Свободной рукой подтащил к себе стул, совершив почти акробатический кульбит, плюхнулся на сиденье и, помогая себе руками, переставил ноги, как негнущиеся бесполезные ходули. Хищно загнутый клюв трости отлично зацепился за край стола. Какое-то время он сидел, бессильно уронив руки на колени. Впалая грудная клетка ходила ходуном под строгим галстуком. Подогнанный по фигуре костюм смотрелся на нем нелепо. Крюк спины не скрыл бы ни один пиджак даже самого удачного покроя.
Рука с костлявыми пальцами дернулась вверх. Повозившись, он таки расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, но узел галстука не решился ослабить. Служитель, приблизившись к столу чуть ли не на цыпочках, осторожно поставил перед ним чашку с кофе. Калека знал, что не сможет взять в руки чашку, не расплескав. Но за столом дона Гильяно он обязан был сделать хотя бы глоток.
Рука пятипалым пауком поползла по скатерти, приближаясь к дымящемуся эшафоту. Он не донесет кофе до рта, это же ясно. Опрокинет на себя.
Внезапно дон Гильяно протянул руку и придвинул чашку увечного к себе так, чтобы тот не смог достать:
– Хорош, – процедил он сквозь зубы.
– Каждый носит уродство в себе. Просто я перестал его прятать.
– Гордыня наказывается унижением, – задумчиво кивнул дон.
– Но ты-то, Марко, должен быть счастлив: сбылась твоя любимая сказка – в Доме появился карлик-калека.
Дон Гильяно поморщился: никто в Доме не был столь бесцеремонен, чтобы напоминать дону о его слабостях.
– Может, наконец, я получу нож и кольцо, – не унимался калека.
– Не фамильярничай, мальчик мой. Это признак плохого тона. Обращайся ко мне как положено обращаться к дону Гильяно или как к отцу.
Дон Марко выдержал многозначительную паузу, дождался, пока склонится непокорная голова и сухие губы пробормочут:
– Простите меня, дон Гильяно.
– Так-то лучше. Тебе не принесли завтрак в постель?
Саркастичный тон дона Марко вызвал слабое подобие улыбки у его сотрапезника, как тень, мелькнул кривой полумесяц за завесой волос.
– К чему церемонии? Я вполне могу спуститься вниз.
– Вижу.
Ян слепо нашарил руку Ады и придавил своей, вжав ее ладонь в стол. Маникюр потек на скатерть кровавыми каплями. А она даже не чувствовала огня, рука казалась смерзшейся ледышкой. Пусть Ян растопит ее, превратит в воду. И она, Ада, утечет сквозь деревянный настил вглубь фундамента, а там просочится в жирную, червями изглоданную землю. Все лучше, чем в высокомерных интонациях калеки узнавать манеру Ашера Гильяно вести разговор.
Разум настаивал: «Нет, нет. Не может быть. Не бывает так. Он мертв. Это чужой дурацкий карлик». Разум не верил в сказки, не желал верить, сопротивлялся, может, потому, что догадывался: поверь хоть раз – и ты больше не отличишь реальность от лжи, правду от выдумки.
– Неужели, Ян, у тебя появилась девушка? – Нарочито отеческий тон дона Марко не обманул бы и ребенка. Ясно как день – он разжигает ссору.
И Ян почти радостно ринулся в костер:
– Она всегда была моей.
– Не всегда, – хрипло возразил калека.
– Я был первый! – истерично, совсем по-детски выкрикнул Ян.
– И чем тут гордиться? – возразил ему Ашер. – Женщина – не клин земли, где ты вбиваешь столб и заявляешь о правах собственности.
– Она моя! – продолжал Ян настаивать и так сильно сжал руку Ады, что у нее перехватило дыхание. – Я ее не отдам.
«Меня не спрашивают, – бил в ее виске тяжелый колокол. – Они меня даже не спрашивают».
Ада могла промолчать, но отчего-то знала, что тогда судьба решится без ее участия. Она поняла: вот этот стол сейчас вдруг стал кругом, выйдя за который ты будешь придерживаться тех правил, которые установились внутри него. Она просто обязана сейчас проявить волю. Почему же так сухо в горле, почему из него невозможно извлечь ни звука?
– Я не вещь, Ян, чтобы меня брали или отдавали, – наконец проговорила она.
И ей показалось, что калека рядом сделал движение, чтобы распрямить спину, – так, будто он чрезвычайно горд ее ответом.
– Он не понимает тебя, девочка, – мягко вмешался дон Марко. – Лилу знает лишь жажду обладания. Он не может разжать руку. Он не может отпустить. Любовь лилу – яд. Она отравляет, душит. Ты задыхаешься в его аду. К твоим ногам он сложит все сокровища мира. Тебе будут доступны любые наслаждения. Но он не отпустит тебя. Однажды ты согласилась, ты приняла его и назвала своим покровителем. Ты, может, и забыла, но он не забыл. Но, мой милый мальчик, – обратился он к Яну, – на всей Земле нет такого места, где ты сможешь любить эту женщину без риска спалить ее дотла. Только Дом Гильяно способен поглотить твой огонь. От твоей любви она осыплется золой, ты ведь уже заметил, что чем дальше отходишь от Дома, тем жар твоего тела сильнее… Посмотри, что ты наделал, ее рука – сплошной ожог от твоих прикосновений. Так вот, если вдруг она обратится в пепел, ты всегда сможешь принести его в мой Сад, и к весне она взойдет прекрасной розой, а затем, в Ночь Фортуны, вновь проснется невинной девушкой, и вы снова будете счастливы. Разве не об этом ты мечтал?
Ян с протяжным стоном схватился ладонями за лицо. Он рвал, выдирал глаза, царапал брови. Ада в безмолвном ужасе уставилась на свою руку. Язва, обуглившаяся по краям, дымилась. У нее задергалась щека, она вспомнила присыхающие к ранам бинты, тягучую мерзость заживающей кожи, которая скукоживалась, превращаясь в отвратительную, поросячьего цвета пленку. Разум заметался в черепной коробке: опять, снова? Она не выдержит все заново. Но неслышно подкрался Служитель и положил ей на руку влажную салфетку. Тонкий запах миндаля разлился в воздухе.
Запах миндаля как воспоминание об Ашере. Его израненные руки. В них навсегда въелся запах миндального масла, которым смазывали зажившие рубцы, и тонкий, едва различимый запах миндального молока, которым лечили свежие раны. Жгучая боль тут же утихла. Ада сидела, не шевелясь. Ей казалось, шелохнись она – волшебство исчезнет, страдание вернется. Краем глаза она следила за калекой. Он слишком откровенно уставился на ее руку, рот его сжался в узкую бескровную полоску.
– Тяжело причинять боль тем, кого любишь, не так ли? – почти ласково осведомился дон Гильяно.
– Пожалуйста, пожалуйста… – глухо бормотал Ян, все еще не отнимая ладоней от лица. – Не забирайте ее у меня. У меня ничего… никого нет. Вы можете быть одни. У вас есть что-то, что всегда с вами. Ваше одиночество не так ужасно, как мое.
Дон Гильяно, будто не замечая стенаний Яна, обратился к сыну:
– Покажи мне свои руки.
Ашер с усилием перевернул одну руку ладонью вверх, потом – вторую.
– Да, от схем Первого Стража мало что осталось, – с сожалением проговорил дон Гильяно.
Узоры и фигуры на ладонях сломались, слиплись. Их словно расплющила многотонная сила. Они выглядели смазанными, слитными. Линии перетекали одна в другую, образуя чудовищную мешанину. Эти ладони отныне были способны только на ложь, а не на правду.
– От тебя, мой мальчик, нам не будет никакого толка.
– Но я многое помню, – возразил калека. – Отец, позвольте мне вернуть мои руки. Я смогу стать для вас полезным.
– Что-то быстро ты присмирел, – нахмурился дон Марко. – Непохоже на тебя. Почувствовал свою выгоду? Или воротник натер кривую шею? А может, тебе жаль ее? – Он обвиняюще ткнул пальцем в сторону Ады. – Думаешь, что можешь разжалобить меня? Ты предал всех нас, ты предал Дом Гильяно. И ради кого? Ради женщины даже не одной с тобой крови, чужой глупой плясуньи-мартышки, недочеловека, почти животного! – Скрюченные пальцы калеки сжимались в кулаки, но он не смел возразить дону Гильяно. – Чего ты добился? Уродства? Увечий? Ах да, ты привел к нам лилу! Подарил шанс на спасение от эпидемии, которую оставили нам в наследство синеглазые ублюдки. За что же они нас так одарили? Да за то, что ты отнял у них единственное доступное им развлечение. Говоришь, что хочешь вернуть руки? А может, и смазливую мордашку в придачу? – загромыхал дон Гильяно, и удару его кулака по столу жалобно вторил фарфор. – Пока я не буду уверен в твоем полном раскаянии, ты не получишь прощения.
Плясунья-мартышка. Это ведь он про нее, Аду. Вернее, про танцовщицу Амриту. Впрочем, наверное, и Аду дон Гильяно считает недочеловеком, почти животным, как и всех людей, которые не вхожи в их распрекрасный Дом. Сказать бы этому дону в лицо все, что она о нем думает!
Дон Гильяно неожиданно успокоился, будто и не грозил только что кулаком хрупким фарфоровым чашкам:
– У меня в кабинете вещи, которые тебе дороги, Ашер. Обручальное кольцо, дневник твоей жены. Когда сможешь подняться наверх, я верну их тебе.
* * *
После завтрака следовало Целование рук. Гильяно и те, кто принадлежал Дому, подтверждали верность своему дону. Аде нечего было подтверждать, и, дождавшись, когда все выстроятся в очередь к дону Марко, она сбежала.
Весь день она провела на пляже, боялась вернуться в Дом. Солнце прихватило ее, беззащитную, румяным ожогом. А она все сидела у кромки воды, набегавшая волна гладила пальцы ног, чуть позже начала заливать щиколотки.
Ада спряталась под забытым на пляже тентом. Он потерял упругость и хлопал отвисшим животом на ветру. Она каждый раз пугалась, вздрагивала, будто от чужих шагов, хотя ведь шаги по песку будут, скорее всего, неслышны. Чего она ждала? Что Ашер придет и найдет ее?
Ветер высушил волосы до соломенной ломкости. Губы разъедала соль. Солнце потеряло новизну, как стершаяся монета. Пора было возвращаться. Она так и не придумала, что делать и как поступить. Отряхивая ноги от прилипшего песка, вдруг поняла, что должна пригласить его. От нее этого ждут. Все гадают, решится ли она.
Дом стоял притихший, все куда-то подевались. «Наверное, одеваются», – подумала Ада. Она еще ни разу не задерживалась так поздно, не нарушала правил. Ей оставалось миновать ширмы Мемориальной гостиной, выйти в холл, а там – лестница на Женскую половину и благословенная защита спальни, где все уже стало привычным, где ее ждут платья и туфли – верные друзья, за неимением друзей лучших. Они обнимут тебя, обхватят ремешками-застежками, они не подведут, их прикосновения легки и торжественны.
И тут из Мемориальной гостиной раздался грохот. Там что-то упало и непоправимо разбилось. Ада метнулась к просвету между ширмами. Осколки сине-белых китайских ваз валялись, как хрупкие трупики птиц. Посреди ковра сидел сгорбленный карлик, прижимая к груди фотографию в рамке. Пустой квадрат на стене подсказал Аде, какое фото он снял. Немолодая женщина, благородное лицо, жемчужные нити седины в прическе. И как только смог дотянуться? Наверное, сбивал портрет тростью. Вот и остальные снимки в ряду покосились. «Это ведь донна Кай», – догадалась Ада.
Именно эту женщину Ада видела во снах, которые навевало ей сапфировое ожерелье. Правда, незнакомка из снов была молода, но взгляд ее выдавал властность, а осанка не оставляла сомнений, кто истинная хозяйка Дома.
Лицо Ашера исказилось, как будто он испытывал сильную боль. Зажмурил глаза. Сердце у Ады сжалось: «Заплачь – и тебе станет легче». Но Ашер не мог плакать. У него все еще не было слез. Она поспешно отступила, чтобы он ее не заметил.
Пары на ночь складывались сами собой. Но сегодня Ада не замечала красоту Церемонии. Она должна пригласить Ашера Гильяно. Она и не думала, что так трудно будет это сделать. Приглашать мужчин не принято. Никто так не поступал. В какой-то момент Ада почувствовала себя танцовщицей из сна. Ее осудят? Над ней будут смеяться? Но самое страшное, что она сама не хотела даже близко подходить к этому карлику.
Вот он прислонился к резной деревянной колонне, в изнеможении прикрыл глаза. Все это время он пытался держаться, шутил, дружески кивал каждому, кто подходил к нему со словами ободрения. Но силы утекали. Никогда он еще не чувствовал такого бессилия. Тяжело было поднять руку для приветствия. Тяжело было стоять. Тяжело было даже смотреть. Колонна надежно поддерживала его, только ей он мог довериться. Ашер не чувствовал ног, руки сводило от напряжения – ведь на них лежала вся нагрузка. Он то ли по-старчески уснул, то ли провалился в обморок. Очнулся, когда почувствовал дуновение воздуха, – кто-то подошел, вторгся в его границы.
Теперь она была даже выше него. Ада сделала неловкий реверанс. «Она знает», – мелькнуло в уме. И будто с раны сошла корка: было больно, но пришло и облегчение – теперь рана заживет быстрее. Но вслух хрипло произнес:
– Кто-то рассказал тебе сказку про Первого Стража и танцовщицу?
– Это не сказка, – дрожащим голосом ответила она. – Я многое видела как во сне, только это был не сон.
Странно, но за всеми морщинами, за слезящимися глазами она различала прежние черты Ашера Гильяно.
– Но я уже не Первый Страж. Всего лишь мерзкий карлик. А ты не танцовщица, чтобы приглашать меня. Это не по правилам.
– Здесь все нарушают правила. Разве нет?
– Но ты не имеешь права их нарушать, ты не принадлежишь Дому.
Она стояла, не понимая, что ей делать теперь. Все потеряло смысл. Она чувствовала, что вот-вот упадет, сил стоять на ногах не осталось. Слезы выступили на глазах.
– Ты плачешь?
– Нет. Это соль. Слишком долго сидела на пляже. Пропиталась солью насквозь, – она говорила отрывисто, сдерживая рыдания.
Он взял ее безжизненную руку, поднес к губам:
– Не надо меня жалеть. Я заслужил каждое свое увечье.
– Ты останешься таким?
– Если отец простит меня, попробую воспользоваться Зеркалом.
– Как это?
– А как ты вернула себе лицо после ожогов?
И она вспомнила сон, в котором сидела перед зеркалом, а в его глубине, в зыбком зазеркалье, менялись лица – от звериных уродливых масок до прекрасных, благородных черт. И она помнила, как из частей составила себе новое лицо, не обезображенное ожогом.
Дон Гильяно со скрытой тревогой наблюдал за разговором Ашера и Ады. Он боялся, что Ашер вновь спутается с этой девчонкой. Кто мог подумать, что он снова найдет ее? Кто мог подумать, что в Ночь Фортуны, когда спадут маски и люди предстанут в их истинном свете, она окажется той самой? Из-за нее Ашер предал Дом, бросил семью, лишился будущего в Доме Гильяно и чуть не утратил душу и жизнь.
* * *
В кабинете дона Гильяно перед столом из красного дерева, обшитого крокодильей кожей, с медными заклепками по всей длине столешницы, стояли Ян Каминский, Ада Боронина и Антонио арад Аменти. Последним в дверь вошел, высоко поднимая ногу, чтобы переступить через обитый медью порог, Старший Адвокат Дома Гильяно. Мужчина с лицом снулой рыбы, редкими волосами, зачесанными назад. Великолепный костюм, когда-то сшитый по идеальной мерке, теперь висел на плечах, оставляя место для кого-то большего, чем высохшие косточки Айвора Гильяно.
Старший Адвокат был болен. Он редко выходил из комнаты и даже не спускался к завтраку. Но его обязанностью было разрешать внутренние споры Дома Гильяно. Только нечеловеческое усилие воли заставило его подняться с постели, одеться и перешагнуть порог кабинета. И сейчас ему предстояло выдержать долгое разбирательство, стоя на ногах. Он кивнул обернувшемуся к нему Антонио, никому не подал руки и привалился спиной к стене, его голова едва не стукнулась о раму «Мальчика с трубкой». Мария, секретарь дона Гильяно, приготовилась записывать каждое слово.
Сколько раз мальчики Гильяно вот так стояли в кабинете дона: непослушание, разбитые окна, невыученные уроки, плохие отметки, дурное поведение; взаимные обиды, семейные ссоры, борьба за власть, предательство и проклятие были причиной их появления здесь. Сколько изведено бумаги, сколько составлено протоколов: признания, оправдания, показания сторон. Никогда не обходилось без адвокатов. Они защищали, а дон Гильяно выносил вердикт. В редких случаях слово брал Старший Адвокат Дома, и к его словам прислушивался даже дон Гильяно, потому что Старший Адвокат защищает не живущих в доме, не истинных Гильяно и не тех, кто принадлежит Дому, – он защищает сам Дом Гильяно. А Дом иногда приходится защищать и от его обитателей, и от самого дона Гильяно.
Дон Гильяно расстегнул две пуговицы пиджака и снял с пояса ремень с ножом, положил его на стол. Этот ремень был очень похож на тот, который Ада видела у Яна, только отделка ножен была богаче: рубины в золоте. Дон Гильяно не доставал нож – ведь вернуться в ножны он мог бы лишь обагренный кровью, а дон пока не решил, нужна ли ему кровь.
Дон Гильяно опустился в кресло за столом, жалобно пискнула кожаная обивка, он обвел взглядом взволнованные лица:
– Никто не может упрекнуть меня в предвзятости или несправедливости, – сказал дон Гильяно. – Мои решения основываются на Кодексе Гильяно, я никому не позволю его нарушить. И сам я не нарушу Закон. Старший Адвокат Дома проследит за этим.
Дон Гильяно задержал взгляд на Аде. Она старалась смотреть прямо перед собой, боялась, если осмотрится по сторонам, на нее снова нахлынут чужие воспоминания.
– Что с тобой, девочка моя? Ты дрожишь.
«Я не ваша девочка», – хотела дерзко ответить Ада, но сдержалась.
– Похоже, Ян, ты думаешь, дон Гильяно не подозревает, что творится в его Доме. А представь себе, что в Ночь Фортуны я хотел передать тебе нож и кольцо, но не нашел тебя в твоей спальне. Встретил там лишь жалкого шизофреника, твоего братца. Где ты был, Ян?
О сумасшествии Марка уже всем стало известно. Аде разрешили попрощаться с женихом, его увозили в больницу. Ада пыталась пролепетать слова ободрения, но они застыли мертвым грузом, так и не сорвавшись с губ. Назвать это хрипящее чудовище Марком можно было с большой натяжкой.
– И где же ты был? – повторил дон свой вопрос.
Ужас пробрал Аду до кончиков ногтей: «Он не станет врать! Он ему расскажет, что заходил ко мне ночью».
– На Женской половине, – ответил Ян.
– Интере-е-есно, – протянул дон Гильяно, будто не ожидал, что Ян ответит честно, и жалел, что пропали его многоречивые заготовки по выведению вруна на чистую воду. – А ты знаешь, что лишь дон Гильяно имеет право входить на Женскую половину Дома?
– Знаю.
– Может, ты возомнил себя доном Гильяно?
Ян промолчал.
– А какое наказание следует тому, кто входит на Женскую половину? – продолжал убийственный допрос дон Гильяно.
– Смертная казнь, – спокойным голосом отвечал Ян.
– Нужно быть очень уверенным в себе, чтобы совершить подобный проступок – и не бояться наказания.
– Ян Каминский не принадлежит Дому Гильяно, – вступился за друга Антонио. – Он может быть оправдан.
– О, адвокат не удержался! – язвительно отметил дон Гильяно. – Ян не первый раз гостит в Доме, он знает правила, знает Законы. Мои прямые запреты ему также известны, но отчего-то он толкует их очень широко и всякий раз – в свою пользу. С кем ты был на Женской половине? – задал новый вопрос дон Гильяно.
«О, господи! Он и обо мне скажет!» – испугалась еще больше Ада.
– С синьориной Адой.
– Как же так, Ада, девочка? – повернулся дон к ней. – А твой жених для тебя ничего не значит? Понятие верности тебе не знакомо? Пусть он связан ремнями вдоль и поперек, он все же остается человеком. Как же ты будешь присягать на верность дону Гильяно, если даже не знаешь, что значит быть верной? – Дон Марко сверлил Аду взглядом: – Что же ты наделала, девочка моя? Спуталась с демоном! – На ее удивленное хлопанье ресниц повторил: – С демоном, девочка. С демоном, – и для верности указал на Яна, чтобы не было ошибки. – А может, ты как те глупцы, что слышат и видят, но не верят ни ушам своим, ни глазам? Демон не скрывает своих намерений, он почти все время проводит в Саду или с детьми, потому что цветущие души, как и души молодые, для него привлекательны. И он завладеет твоей душой, если ты ему только позволишь. Тебя никто не проклинал, но посмотри, до чего ты докатилась. Ты неверна, лжива. Приятна внешне, но душа твоя уже черна и грязна. Ты мнишь себя принцессой, сама же недостойна даже звания прачки. И в довершение ко всему спуталась с демоном, думая, что он твой прекрасный принц. Подошел тебе хрустальный башмачок? Или что у него там? Священный лингам?
Ада не знала, что такое лингам, но по тону дона Марко поняла, о чем он. И едва сдержалась, чтобы в запальчивости не описать ему все лингамы, разных цветов и размеров, что она видела в жизни. Были среди них и священные, были и отвратительные. А какой из них у самого дона Марко? Или, может, он гладкий, как пластмассовый Кен?
– Знаешь ли ты, что чудом избежала смерти? Вступи ты в связь с демоном не под покровительством Дома Гильяно, сейчас от тебя осталась бы лишь горсть пепла. И в лучшем случае твои останки послужили бы удобрением для моих цветов в саду.
Ада не стала уточнять, что между ней и Яном ничего не было. Пусть дон Марко думает как хочет, пусть тешит себя сексуальными фантазиями.
– Мы сами творим и следствие, и причину его, заковывая себя в цепи причинно-следственных связей. А дети – это зеркало для родителей. И то, что мы в них видим, когда на них смотрим, это наше отражение, не более того, – задумчиво произнес дон Гильяно. – Кто боится своего отражения, тот бежит. Кто всматривается в него, стараясь понять, что хорошо, а что плохо в нем, – остается родителем и принимает на себя всю ответственность. Ты сбежала.
– Теперь я бы не сбежала! – запальчиво возразила Ада.
– Сомневаюсь, – хмыкнул дон Гильяно. – У тебя нет и не было ни семьи, ни чести.
Дону Марко стало вдруг легко и приятно, что слова, сотни лет вертевшиеся у него на языке, наконец сказаны. Нет, не Аде он мечтал их сказать, а танцовщице Амрите. Проклятой девчонке, что совратила с истинного пути лучшего из Гильяно. И не смогла быть преданной ему настолько, чтобы не испугаться трудностей и остаться в Доме. В воображении Марко репетировал обличительные речи, обзывал ее последними словами. И так сладко было от того, что хотя бы малую часть своих обид ему удалось высказать.
– Ну а ты, Ян, – обратился к нему дон Гильяно, – готов остаться в Доме?
Ян чувствовал, что ему нехорошо. Шарканье пера по бумаге – Мария твердой рукой вела протокол – вызывало у него озноб. Стены кабинета искажались. Голоса звучали глухо, как из погреба. Он едва стоял на ногах. Ян собрался с силами, пошевелил губами, попытался добавить к артикуляции звук, тот вышел хриплым, слова едва можно было разобрать:
– Нет. Вы нарушили Договор. Мы передали вам Таблицы МЕ, а вы… Мало того что никто из нас не получил то, что было обещано, вы еще и отняли у нас то, что нам было дорого…
Он обернулся, надеясь, что Айвор Гильяно подтвердит его слова насчет Договора. Адвокаты были хранителями соглашения между Гильяно и лилу. Но Айвор Гильяно из последних сил цеплялся за стену, глаза его были прикрыты серыми веками, как струпьями пепла. Взгляд Яна скользнул по картине, возле которой стоял адвокат. Знакомое полотно, которое так взволновало его, когда он впервые оказался в Доме Гильяно. Но сейчас это был лишь холст с наляпанными красками, из грязных пятен проступала человеческая фигура. Эта мазня ничего не говорила, не трогала. Она даже была ему отвратительна. Ян в смятении отвернулся.
– Таблицы, – презрительно выпятив нижнюю губу, повторил вслед за Яном дон Марко, – конечно, вы передали их нам, ведь для вас они были бесполезны. Вы не могли писать на них. Кровь лилу разрушает даже камень. Вы думали, что вашей силы хватит на то, чтобы менять мир. Но вот беда: все, что вы создаете, безжизненно. Для того чтобы сотворить жизнь, мало обладать силой, способной сотворить нечто из ничего. Нужно соблюдать равновесие. Очень тонкое равновесие. Это путь по нити над бездной. Ваш безудержный дар здесь бесполезен, он даже вреден, если на то пошло.
– Где они? Таблицы? Где вы их прячете?
– Никто их от тебя не прячет. – Раздосадованный, что его речь прервали, дон Гильяно провел рукой по волосам. – Ты видел их в свой первый день в Доме Гильяно. И неоднократно проходил мимо них. Твоя память молчала, потому что они бесполезны для тебя. Подойди к окну. Взгляни на кладбище. – Повинуясь приказному тону, Ян на деревянных, негнущихся ногах двинулся к окну. – Видишь среди надгробий большие черные камни? Видишь, что они образуют полукруг? Они не слишком презентабельны. Солнце и ветер иссушили их, выщербили. Это Таблицы Нанесения. Посмотри на другие, что покоятся напротив них. Гладкие, как черные зеркала. Это Таблицы Отражения. Подумай, где еще надписи на камнях более естественны, чем на кладбище?
Ян много раз проходил мимо этих камней. Его тянуло сюда, и он подолгу гулял среди надгробий. Но Таблицы молчали, не желая выдавать тайны.
– Ты связал себя нашей кровью, – качнувшись вперед, сказал Айвор Гильяно. Он оторвал тощее тело от стены и стоял, нетвердо держась на слабых ногах. – Ты связал себя нашей кровью добровольно. Если для того, чтобы остаться в живых, ты воспользовался кровью Гильяно, то и мы можем воспользоваться твоей. Что мы и сделаем в ближайшем будущем. Это, конечно, не избавит нас от УР.УШ.ДА.УР, но, возможно, скоро вновь появится Страж, который сможет стереть этот знак с Таблиц.
– Должен ли я благодарить Антонио Аменти за то, что он так ловко провел тебя? – в презрительной усмешке скривил губы дон Гильяно. – Будь он свободным человеком, я бы поблагодарил. Но его поведение – лишь акт рабской воли. Он раб. И это запечатлено в его имени – арад. Когда он стремится сделать что-то лучше других, то всего лишь служит, не более. Он делает это не для себя, а для Дома. Ты думаешь, что обязан ему жизнью? Нет, он служит Гильяно. И делает это превосходно.
Антонио отвел глаза. Он привык думать, что подчиняется приказам дона Гильяно, потому что так делают все. Но сейчас ему указывали его истинное место, место безвольного существа, которое выполняет заложенную в него программу и не может ни на шаг отступить от алгоритма, даже если пожелает, да что там, он даже не замечает этот алгоритм!
Он сглотнул колючий ком в горле. Антонио постоянно чувствовал ярмо на шее, но как-то позабыл, что все его действия, хочет он того или нет, всегда будут направлены на благо Гильяно. Он привязался к Яну, такому же одиночке, как и он сам. Он подружился с ним – и не только потому, что так приказал дон Гильяно. Он считал его своим другом искренне, без задней мысли. Он пытался сделать все от него зависящее, чтобы Ян понял свою природу и свою судьбу, перестал сопротивляться очевидному. Добывая для него кровь, Антонио не думал, что тем самым помогает привязать Яна к Дому Гильяно. Как легко далось ему предательство друга… Проклятое клеймо раба выжжено у него в самой душе.
– И я бы похвалил тебя, Антонио, даже наградил за верную службу, если бы ты… – Дон Гильяно оборвал сам себя. – Все из карманов на стол! – гаркнул он.
Антонио Аменти дернулся, побледнел, закусил губу до крови. Но покорно шагнул к столу. Из карманов он выгреб кучу смятых бумажек с записями телефонов и фамилий, кредитную карту Банка Гильяно с изображением красной розы под серебряным серпом, адвокатские лицензии разных стран мира, бумажную заламинированную иконку святого Антония Падуанского, водительские права, несколько монет и золотой флорин с оттиском лилии на одной стороне и профилем Иоанна Крестителя на другой – вот и все, чем владел и с чем расстался Антонио Аменти.
Дон Гильяно зажал большим и указательным пальцем флорин. Подбросил в воздух, глянул, что выпала лилия, и насмешливо приподнял брови:
– И все? Это все богатство бывшего брата Аменти? Ни табакерки с красной тинктурой? Ни склянки со слезами единорога? Даже конверта с мышиным пометом не найдется? Обнищали нынче алхимики.
– Что поделаешь, мировой кризис, – в тон ему ответил Антонио, хотя ему было совсем не до смеха.
– Занятная вещица, – дон Гильяно внимательно разглядывал флорин. – Редкая чеканка. Не чистое золото, конечно. Но сплав необычный. – Он поднял голову, под его взглядом Антонио виновато опустил глаза. – Как долго ты таскаешь в кармане эту дрянь, вместо того чтобы прийти ко мне с повинной?
Врать в кабинете дона Гильяно было бессмысленно:
– Достаточно долго.
– За подобные штуки я казнил твоих братьев. И что я теперь должен сделать с тобой? Никто из Гильяно больше не заступится за тебя. Ты сам не ценишь свою жизнь, Антонио. Где ты взял монету?
– Нашел в Залах Аменти.
– Ты кому-нибудь показывал ее? Давал в руки? Снабжал инструкциями?
– Нет.
– Применял сам?
– Нет.
Дон Гильяно доверял своим ощущениям: на флорине не было следов чужих рук или знаков недавнего использования. Флорин применяли, но когда-то очень давно. И, тем не менее, дон Гильяно не удержался от сарказма:
– Ты ведь любишь провести гадательный ритуал, невзирая на запреты.
Антонио поежился, словно еще чувствовал саднящие рубцы между лопатками. Порку как наказание по-прежнему частенько применяли в Доме Гильяно. За тот «просмотр», проведенный на вилле Ашера, он получил пятьдесят розог. Антонио терпел боль, пока она не унялась, как предписывала традиция, игнорируя любые обезболивающие, о которых мечтал, как наркоман о дозе. Шрамы пропали после десяти лазерных процедур. Молоденькая докторша с благоговейным ужасом вопрошала: «Кто же вас так? Где?» Антонио невозмутимо отвечал: «Сафари на львов. Одна дикая, но чрезвычайно обаятельная кошечка прыгнула мне на спину и никак не хотела выпускать из своих коготков». Подробности вымышленного сафари он рассказал за чашкой кофе, а закончилась история жанровой сценой в постели в стиле «охотник и львица».
Дон Гильяно еще раз подкинул монету. Выпал Иоанн Креститель:
– Усекновение главы, – задумчиво протянул он. – Прошлое, по крайней мере, показывает верно. Зачем же ты держал флорин при себе?
– Не знаю, – честно ответил Антонио.
– И куда девается твоя адвокатская говорливость, когда надо отвечать за проступок?
Антонио развел руками. Оправдываться было бесполезно. Это не смягчит наказание, лишь развлечет дона Гильяно. А выступать в роли шута перед доном Марко он желал меньше всего.
– Подойди, – обратился дон к Яну. – Что скажешь? – И протянул ему флорин.
Ян, как слепой, ощупал монету со всех сторон:
– Но в ней кровь… в золоте кровь… моя кровь…
– Кровь лилу. Братья Аменти тайком выплавляли подобные монеты и распространяли их во Внешнем мире. И даже когда лилу исчезли, они обескровливали Дом, пуская на свои гнусные эксперименты драгоценные запасы. За что и поплатились своими жизнями и жизнью всего Братства.
– Но что в ней такого страшного? – Ян держал монету в руке и не мог поверить, что такая малость могла стать причиной смерти множества людей.
– Объясни ему, – велел дон Марко, кивнув Антонио.
– Братство Аменти всегда видело свою цель в том, чтобы просвещать людей. Но разве способен постигать высшее знание человек, когда он в голоде и страхе кутается в звериную шкуру? Когда он трудится с утра и до ночи, чтобы добыть пропитание себе и своим детям? Мы, как умели, старались облегчить им бремя земной жизни, чтобы они могли поднять голову от тяжелого труда и обратиться к свету. – Антонио говорил обезличенно, без эмоций, как автомат, повторяя чей-то явно чужой текст. – И если Дом Гильяно предпочитает совершенствовать души людей через боль, то мы это делали через знание.
– Много знания в этой штуковине, – пренебрежительно хмыкнул дон Гильяно.
– Эта монета способна показать прошлое и предсказать будущее, дать ответы на многие вопросы. То есть снимает страх, дает человеку чувство уверенности, безопасности.
– И богатство! – ехидно добавил дон Гильяно.
– Да, она способствует накоплению богатства, чтобы у человека появилось свободное время, которое он сможет потратить на что-то хорошее.
– А тратит он его лишь на то, чтобы приумножать богатство. Монету человек использует, чтобы предсказывать результаты на скачках и в поединках. И вновь собирает и копит деньги. А хваленое знание остается не у дел. Не так ли, брат Аменти, просветитель людских душ?
– Да, все так, – смиренно отвечал Антонио. И добавил: – Почти. Иногда у Братства случались большие удачи.
– Одноразовые гении! Их гениальность не пошла на пользу даже им самим. Да Винчи, Тесла… Что и кому они смогли объяснить? Кого научили? Воспитали? Самый действенный инструмент воспитания души – боль. Единственно правильный. Боль возносит. Знание же порождает гордыню.
– Мы верили в то, что истинное знание тоже возносит. И поскольку истину от лжи очень трудно отличить во Внешнем мире, придумали эти монеты. Они всегда говорят правду. Любую теорию, любую догадку или предположение можно проверить с помощью такой монеты.
– Так почему же вы отливали монеты тайком, если так свято верили в свою миссию?
– Дом Гильяно против умножения крови лилу во Внешнем мире. Она развращает людей, дарит ложные идеи и пустые надежды, творит чудеса, но взращивает гордыню, – и снова Антонио говорил чужими заученными словами.
– А не погрязло ли Братство Аменти во всех этих грехах? Ведь братья работали с кровью лилу постоянно.
– Дон Гильяно вынес вердикт – виновны. Всех братьев казнили, даже малолетних, – не дрогнув, отвечал Антонио.
Дон Марко хищно прищурился:
– Но прав ли был дон Гильяно?
– Дон Гильяно всегда прав, – тут же, без малейшей заминки, отозвался Антонио.
– Почему же ты таскал этот проклятый флорин в кармане? – раздраженно, на грани терпения, повторил прежний вопрос дон Гильяно.
– Как память.
– Непослушание иногда заходит слишком далеко. Ты будешь наказан. Для начала посидишь в подземелье пару месяцев, на хлебе и воде, попостишься. А ты, Ян, останешься в Доме, – подытожил дон Гильяно и сделал паузу, чтобы услышать привычный ответ: «Слушаюсь, дон Гильяно», – но пробормотал формулу послушания только Антонио, Ян упорно молчал. – Ты не сможешь уйти, – пояснил дон, – пока не сравняются объемы принятой и отданной крови, нашей и твоей. Ты и сейчас получил недостаточно. Тебе плохо, ты едва жив. Силы утекают с каждым днем. Я дам тебе крови столько, сколько захочешь, мой мальчик. Но тебе придется платить.
– Это нечестно. Наша кровь неравноценна, – бесцветным голосом возразил Ян.
– Что же поделать, мальчик мой? Восемьдесят чудес в обмен на твою жизнь. Не равноценно? А по мне так в самый раз. Только в Доме такие, как ты, могут жить, не вредя человечеству.
– Позвольте мне уйти. Я обещаю сохранять равновесие, – почти жалобно попросил лилу. И тут же почувствовал отвращение к самому себе.
Слабость надвигалась, как буря, неумолимым вихрем, приближаясь издалека, неслась с бешеной скоростью. Еще чуть-чуть – и будет поздно: он снова погрузится в полусон-полуявь и уже никогда не сможет заявить свои права на то, что ему действительно необходимо.
Стены кабинета придвигались к нему все ближе и ближе. Цвета исчезли. Их заменил привычный ему с детства пепельный оттенок. Все вокруг казалось грязным, мерзким. Смысл сказанных фраз расплывался, как капли дождя по стеклу.
– Равновесие? – страшным голосом заревел дон Гильяно. Выдержка изменила ему. – Ты собираешься сохранять равновесие? Ты, который бродит по острову и вершит исцеления? Снимает проклятия? Останавливает войну? Ты не можешь прожить неделю в спокойствии. Тебе нужно быть творцом чудес. Ты не можешь подчиняться правилам Дома, куда тебя пригласили. Не можешь выполнить просьбу хозяина Дома. А ведь я просил тебя – никакой волшбы на острове. Ты, который в два дня готов создать из себя культ. Ты будешь сохранять равновесие? Никому другому в этом мире ты не нужен так же, как мне, мой мальчик. Ни-ко-му. Ни одной душе. Но если бы ты хотел сохранить равновесие, ты остался бы в Доме Гильяно. Ты уязвим для мира, мой мальчик. Ты уязвим. Привязанности – это и есть слабые места. Женщины, дети – плоды вожделения. Речь не может идти о равновесии. У тебя есть сила. Ты уже использовал ее. И ты будешь ею пользоваться дальше. Твоей силе нечего противопоставить, таким образом, не ты, а я, дон Гильяно, стремлюсь сохранить равновесие. Поэтому я и предлагаю тебе присоединиться к Дому Гильяно и позволить мне быть хранителем твоей силы.
Дон Гильяно перевел дух и почти ласково попросил:
– Покажи мне руки, мальчик. Закатай рукава – я хочу видеть твои шрамы. Много чудес натворил ты, пока не знал себя. Инстинкты тебя не обманывали – за чудеса платят кровью. И ты расплатился сполна. И вина того, кто не знает, меньше, чем того, кто идет на преступление с открытыми глазами. Но вот я вижу свежий шрам. Что это? Ты уже давным-давно пробужден, и что же? Все равно творишь волшебство. Кто она? Грязная островитянка? – рявкнул вдруг дон Гильяно, подаваясь вперед.
– Она прекрасная девочка, – едва слышно возразил Ян.
– У тебя все прекрасные, самая паршивая душонка – и та красавица. Ты создал искусственного двойника. Скопировал информацию, вложил в сапфир и дал телу камень вместо души. Это большое преступление. И ты это знаешь. Но для людей ты – добрый чудотворец. За стенами этого Дома смертные перевернули в своих головах и сердцах все вверх дном, они называют зло добром, а добро величают злом. Они признают тебя своим Богом за твои чудеса. Как же, ведь ты можешь вылечить их бренные тела! Ты можешь накормить их! Ты можешь воскресить их! Неважно, что это будут лишь информационные копии, а не полноценные души, так? И что ты станешь делать? Примешь звание их Бога? Или станешь разубеждать их? Разубеждай – они не поверят тебе. Даже когда своим именем ты уничтожишь тысячи из них, они не поверят тебе. Они все равно будут звать тебя милосердным, праведным. Будут молиться тебе. Нести тебе свои горести. Просить тебя об исполнении своих желаний. Ты можешь сделать все для их мира, но можешь ли ты исправить их души?
– Их души прекрасны.
– О да! Для демона любые человеческие души совершенны. А все потому, что у вас нет душ. И вас тянет к тому, чего у вас нет. Вы хотите узнать то, чего не знаете. Хотите обладать тем, чем обладать не можете. Но что вы знаете о человеческой душе? Да, она горит и переливается на солнце, как радуга. Это видение доступно вам. Да, обладая ею, вы видите мир цветным, а не в серых оттенках пепла. Да, она дарит вам радость, развеивает вашу вечную печаль. Но, забирая у человека душу, вы лишаете ее дальнейшей жизни. Эта субстанция должна постоянно трудиться, совершенствоваться, иначе она распадается, как солнечный свет. Инструмент, которым мы развиваем души, – боль. Это единственное, что может подвигнуть их на изменения. Вы же лишаете людей боли. Даете им сладкое забвение вместо горечи правды. Избавляя людей от страданий, вы убиваете их души. Ты опасен для людей. Зная это, ты все равно не хочешь остаться в Доме Гильяно?
– Не хочу.
– Но ты останешься, – твердо повторил дон Гильяно. – И чтобы тебе не было у нас одиноко, твоя девушка останется вместе с тобой.
Ян недоверчиво оглянулся на Аду.
– Но я не могу остаться, – еле слышно возразила она.
Остаться в Доме, из которого она в ужасе бежала однажды? Остаться только потому, что ей жаль Яна. Остаться, потому что это дом Ашера.
– На первый взгляд, не можешь, – согласился дон Гильяно. – Женщин не приглашают присоединиться к Дому, им предлагают войти в семью. Но никто из Дома не готов предложить тебе кольцо. Единственная причина, по которой ты получила приглашение в Дом, – желание лилу. Он задолго до вашей встречи в Доме пожелал тебя. Но лилу, даже взрослый, не может на тебе жениться. Не в Доме. Межвидовые браки под запретом, и что случается, когда запрет нарушают, тебе известно лучше других. Ты недостойна Дома Гильяно. Твоя душа замутнена. Ум не развит. Красотой ты не блещешь.
Аде казалось, что она уже давно привыкла к оскорблениям. Детдомовское детство не прошло даром. Но сейчас почему-то каждое слово, которое с глубочайшим презрением произносил дон Гильяно, резало по живому, и рана болела, наливалась кровью.
– Тебя надо улучшать. Над тобой нужно работать. И пока есть только один инструмент для этого, – дон Гильяно показал на лежащий на столе нож. – Ты можешь прийти в Дом Гильяно только через смерть. И тогда, Ян, ты получишь ее.
Она вроде бы не верила дону Гильяно, но почему-то страх начал липким пауком подниматься по позвоночнику, расширил глаза, застучал зубами. Ада сжала челюсти так, чтобы зубы не выбивали дробь. Попыталась придать лицу безмятежность. Но дон Гильяно заметил ее страх:
– Не пугайся, смерть – это новое начало. Боль будет недолгой. А перед самой смертью, когда человек прекращает борьбу за жизнь, приходит эйфория.
– Я не хочу цвести розой в вашем саду, – сквозь сжатые зубы, процедила Ада. – Я вам на верность не присягала, никаких дурацких формул не произносила и рук вам не целовала.
– Верно, – послышался слабый голос Старшего Адвоката. – Но ты приняла письменное приглашение дона Гильяно. Помнишь открытку? И пока находишься в Доме, ты полностью в его власти. Без разрешения дона Гильяно ты не покинешь Дом.
– И ты обещала, – подал голос приободренный Ян. – Ты обещала, что будешь моей.
Ада взглянула на Яна так, что он сам должен был превратиться в груду пепла.
– Она не останется! – Тяжеленная дверь отлетела к стене. Тот, кто шагнул через обитый медью порог, не споткнулся об него с непривычки. Он знал, куда идет. Он не единожды бывал в кабинете дона Гильяно.
Ашер не закончил с Зеркалом. Он не успел сложить лицо. Одна половина по очертаниям оказалась похожей на звериную. Безволосая львиная маска с хищным глазом и клыком изо рта. Зато в остальном он был прежним Ашером, даже смоляные волосы лежали аккуратной волной.
– Разве ты не должен сидеть в подвале, отращивая кости нормального размера? – принял крайне удивленный вид дон Гильяно. – Радовался бы, что я позволил тебе воспользоваться Зеркалом.
– Премного благодарен вам, отец, – Ашер отвесил поклон.
Дон Гильяно поморщился:
– Не паясничай, – и тут же нахмурился: – Тебя я не звал.
– Уверен, меня забыли позвать, – нахально тряхнул головой Ашер.
– Тебе мало?
– Недостаточно.
Ада закрыла глаза, чтобы не видеть полузвериной маски. Она наслаждалась глубоким голосом Ашера, из памяти изглаживались хрипы карлика, звуки речи которого скрипели и шатались, будто разболтанная ржавая конструкция. Страх умереть под ножом отодвинулся в пыльный угол сознания.
Ашер о чем-то спорил, и восклицания дона Гильяно были похожи на визг разъяренной маленькой собачонки.
– Не у меня! Не у меня ты должен просить! – надрывался в крик дон Гильяно. – Она пообещала себя лилу.
Ашер повернулся к Яну:
– Отпусти ее.
Ян замотал головой: нет, нет.
– Отпусти ее, Ян, – уже настойчивее повторил Ашер. – Я дам тебе то, о чем ты мечтаешь. Я сделаю тебе душу.
Оторопевший Ян молчал. Он вдруг вспомнил, как сон, который забыл, зачем он здесь. Вспомнил свою цель, как призывали его вспомнить близнецы Дан и Дина. На этой земле, в этом аду, он должен получить душу, чтобы войти в Сад Великого Садовника.
Дон Гильяно насмешливо произнес:
– Зачем ты обманываешь несчастного лилу? Пользуешься его наивностью. Души сажает и взращивает Великий Садовник. И если он посчитал оставить эти дьявольские создания без души, значит, такова его воля. Ты хочешь исправить его план? Он может быть недоволен.
– Великий Садовник не наказывает нас, когда мы преступаем Законы. Он гордится нами, что мы смогли пойти дальше и не испугались его запретов. Я могу сделать тебе душу, – теперь Ашер обращался только к Яну, его глаза не лгали. – Настоящую, прочную. Ты станешь лучше нас. Лучшим из Лучших.
– Вы так долго нас обманывали, – не собирался сдаваться Ян (нет ничего хуже, чем попасть в прежнюю ловушку).
– Мы начали Договор со лжи, поэтому с таким трудом уходил знак УР.УШ.ДА.УР с Таблиц. Наказание за наш обман. И я смог его стереть лишь тогда, когда придумал, как выполнить ваше условие. Я его стер, ты же не станешь возражать? – Ашер круто обернулся к дону Марко.
– Не стану. – Дон Гильяно тяжело опустился в кресло.
– Моя жена Амрита хотела, чтобы у нашего ребенка-лилу была душа. Это было ее последним желанием. И я знаю, как его выполнить.
– Она была безумна. Излучение крови лилу свело ее с ума. Она могла бы пожелать и луну с неба, – раздраженно пробурчал дон Гильяно.
– И поверь, Марко, она бы получила ее.
– Я останусь в Доме! – Ада не узнала свой голос. Но внезапное решение было твердым. Она не допустит, чтобы Ашер сделал то, чего желала, а потом опасалась Амрита. Ян, если он тот самый синелицый бог, только и жаждет заполучить душу.
Ашер резко оборвал ее:
– Молчи, пожалуйста!
Дон Гильяно тут же взвился змеей:
– Не смей указывать в моем кабинете! Здесь, к счастью, ты не можешь внушить ей свои мысли. Ей придется самой выбирать, без твоих подсказок. Твои благие намерения и так довели Амриту до самоубийства. Ты сам во всем виноват, Ашер.
Ада хотела сказать: «Из-за этого Амрита и оставила тебя. Она боялась, что ты уличишь ее в сговоре с лилу. Боялась, что вся ее любовь была лишь миражом, искусно наведенной маскировкой. Что, если Амрита была нужна лишь для того, чтобы ты поддался на ее просьбы, дал ребенку-лилу душу?»
От умоляющего взгляда Яна было не скрыться. Глаза его жалобно мерцали. Ее мысли – открытая книга для него. И он просил ее не встревать, не говорить о своих подозрениях. Он умолял ее молчать. Ада опустила глаза в пол. Слова застряли в горле. «Теперь мы в настоящем сговоре», – подумала она.
– Ты проигрываешь, Ашер. И снова из-за девчонки, – сокрушенно покачал головой дон Гильяно. – Не надоело?
– Не я проиграл. Он выиграл, – проговорил Ашер и показал на Яна. – И выиграл честно.
* * *
Дон Марко вспомнил о последнем разговоре с Ашером, когда после казни Шема выяснилось, что это он, Ашер, а не брат вынес кровь за пределы Дома. Этот разговор настолько больно бил по самолюбию Марко, что он предпочел забыть его детали и вспоминать лишь как процедуру изгнания непослушного сына из Дома. Но той ночью Ашер пришел в кабинет дона Гильяно не каяться, а обвинять:
– Ты знал. Ты слабый Смотритель, Марко, но ведь не слепой. Ты видел, что Шем невиновен.
– Он признал вину.
От злости, от волнения Ашер даже не замечал, что обращается к дону Гильяно не так, как того требуют правила Дома. Но дон Марко не посмел исправлять его.
– Ты должен был казнить меня. Почему не сообщил мне, что Шем «сознался», почему не послал Ворона? – Медные заклепки, удерживающие на столешнице обивку из крокодильей кожи, врезались в ладони, Ашер перегнулся через стол и, буравя взглядом и внушая свою волю одновременно, потребовал у дона Гильяно: – Казни меня!
Не будь Марко доном Гильяно, он бы сломался, подчинился воле Ашера. Эта воля была как живая сталь цунами, она пугала одной своей тенью. Она сбивала людей, как кегли, ломала их, как сухие ветки, схлынув, тащила за собой, не отпуская. Оставляла позади себя тряпичный, вымотанный труп. Ни одной целой кости в теле, ни одного живого органа. Но, даже зная, что ты не выживешь, Ашеру невозможно было не подчиниться. От навязанной воли Марко спасло то, что он был доном Гильяно, Дом помог ему выдержать натиск. Дон Марко постарался ответить как можно спокойнее и тверже:
– За кровь уже заплачено кровью.
Ашер не унимался:
– И что? Когда крови было много? Казни меня! Ты должен казнить меня!
И вместо дона Марко на Ашера взглянул ребенок – испуганный, не уверенный в себе, не способный поднять руку на того, перед кем он преклонялся:
– Я не могу казнить тебя.
Ашер перевел дыхание. Для Ашера дон Марко всегда был выскочкой, случайным выдвиженцем, которому посчастливилось оказаться в нужное время под рукой у дона Асада. Ашер не мог простить отцу, что тот выбрал в преемники не его, а безвестного мальчишку по фамилии Шарп, без наград, без заслуг. В нем была толика древней крови, но ее было недостаточно, чтобы по праву рождения называться Гильяно.
– Ты ведь знаешь, что это означает? – спросил Ашер угрожающе. – Ты знаешь, что бывает, если дон Гильяно отказывается или не может выполнить то, что должно быть сделано? Жаль, что мы беседуем не при свидетелях.
– Зови Айвора, – внезапно пересохшими губами то ли приказал, то ли попросил дон Марко. – Я повторю каждое слово в присутствии Старшего Адвоката. Я отказываюсь убивать тебя.
– Но тогда ты больше не сможешь оставаться доном Гильяно, – заявил Ашер, и недостойная, острая, как порыв ветра, радость захлестнула его. Вот его шанс! Редкий в истории Дома Гильяно. – Тебя ждет публичная казнь.
– А после публичной казни доном Гильяно становится обвинитель, тот, кто сумел уличить дона Гильяно в невыполнении своих обязанностей, – озвучил дон Марко мысль, вдохновлявшую Ашера. – Не слишком традиционный способ занимать место дона Гильяно. И не слишком уважаемый. Но для тебя, пожалуй, единственно возможный. – Дон Марко не трусил перед предстоящим разбирательством, он открыто насмехался над Ашером Гильяно.
Чуть ли не впервые в жизни Ашер внимательно присмотрелся к Марко Шарпу. Вспомнил, как того – мокрого, как щенка, мальчишку – выловили из бассейна, куда малец сиганул после проверки. Он не мог быть Стражем и едва дотягивал до Смотрителя, но то, что сказал этому пареньку Ашер, определило всю жизнь Марко и помогло ему стать доном Гильяно. Ашер явственно услышал свои собственные слова: они звучали в памяти бывшего мальчика с той же ясностью, что и много лет назад: «Видеть истину и, тем не менее, жить и сражаться – это подвиг». Ашер всматривался все глубже. Его взгляд был как скальпель и причинял такую же боль. Но Марко не стал закрываться, захлопывать черный непроницаемый панцирь брони. «Смотри, – говорил он всем своим видом, – смотри, если не ослепнешь». То, что увидел Ашер, было огромной силой, тем, чему он всегда поклонялся и с чем не мог спорить, – силой любви.
– Зови Старшего Адвоката, Ашер, – едва переводя дух после просмотра, повторил дон Гильяно. – Я готов передать тебе нож и кольцо.
Ашер с силой оттолкнул от себя стол, на который опирался руками. И стол дона Гильяно, который, казалось, врос в пол еще несколько тысячелетий назад, вдруг с жалобным стоном сдвинулся с места.
– Я виновен. Вместо того чтобы видеть истину, я пожелал, чтобы эта женщина оказалась ею, Амритой. К сожалению, во Внешнем мире воплощаются мои даже мимолетные желания. И вот родился сын, которого у нас с Амритой не могло быть.
– Почему ты не остался с ней?
– Остаться – означало бы прекратить поиски. Начать новую жизнь. Забыть Амриту.
– Ты бы мог жениться на ней. Амрита вернула тебе кольцо. Ты свободен. Я бы принял твою жену и твоего сына в Дом. – Это были не слова младшего, а слова отца, настоящего дона Гильяно.
Ашер же продолжал твердить с детской горячностью:
– Она не Амрита.
– Ты любил ее?
– Она не Амрита.
– Может, пора забыть об Амрите?
Ашер покачал головой:
– Я не перестану ее искать.
– Не перестанешь? – переспросил дон. – Даже если я прикажу?
– Я не перестану искать Амриту, женщину или женщин, в которых она превратилась. Если будет нужно, я соберу все осколки и заново сложу ее душу. Ты должен проклясть меня, Марко. Нет другого выхода. Я не стану звать Адвоката. Мне не нужно место дона Гильяно такой ценой. Я уйду из Дома – и больше не смогу вернуться живым. Ты должен. Надо восстановить равновесие. Это ты можешь сделать.
Слова древней клятвы застревали у Марко в горле, язык едва поворачивался, чтобы выговорить сложные слова на гортанном наречии:
– Проклят ты будешь в городе, проклят ты будешь на поле. Прокляты будут житницы твои и кладовые твои. Проклят будет плод чрева твоего и плод земли твоей, плод твоих волов и плод овец твоих. Проклят ты будешь при входе твоем и проклят при выходе твоем.
Вялыми губами, с сознанием того, что он теряет сына навсегда, дон Марко произнес формулу:
– Все из карманов на стол. Из Дома Гильяно уходят с пустыми руками.
И тогда Ашер попросил:
– Можно я оставлю себе нож?
* * *
Выходя из кабинета дона Гильяно, Ашер кивнул Антонио и пожал руку Старшему Адвокату. Стоило ему коснуться сухих, истончившихся пальцев Айвора, как он увидел его скорую смерть. Айвор Гильяно кричал и выл трое суток подряд. Зубы его стерлись в пыль – так он сжимал их, борясь с болью, от легких остались лохмотья, рот почернел и походил на провал в скале, он высох до костей, и кожа полопалась на суставах, как старый пергамент. Стоя на его похоронах, люди смотрели в землю, чтобы случайно не взглянуть на жуткую мумию в открытом гробу.
Ашер знал, за что Айвору эти муки. Когда нужно было вступиться за Братство Аменти, Старший Адвокат промолчал, покривив душой. Братство было частью Дома Гильяно, и по Закону адвокат должен был защитить их от гнева дона. Но он промолчал. УР.УШ.ДА.УР пожрал его душу.
Дон Марко передал все процедуры с кровью лилу Стражам. Мол, они умеют усмирять дикую кровь демонов. Но у тех никак не получалось создать нужную концентрацию для того, чтобы вырастить Первого Стража. И смертей среди отобранных детей стало больше.
Покидая кабинет, Ашер распахнул дверь перед Адой, пропуская девушку вперед.
– Ты забыл кольцо! – крикнул ему вслед дон Гильяно.
– Мне оно больше не нужно, – не оборачиваясь, отвечал Ашер.
По ступеням она спускалась с Башни, шла по галерее второго этажа и слышала за спиной размеренный шаг Ашера. Ада очень хотела обернуться, но не смела. Вот так закончится их история? Он проводит ее до входной двери, железное кольцо под курчавой головой льва качнется для нее в последний раз – и она навсегда покинет Дом Гильяно.
Было время – ей казалось, что лестницы в Доме тянутся вверх и вниз бесконечно. Подъем и спуск, как затяжное путешествие. Теперь же ступеньки заканчивались слишком быстро. Он поступает так же, как поступал всегда. Он не заботится о ее чувствах. Он не спрашивает, чего хочет она. Он делает то, что считает нужным.
Ада круто обернулась, прежде чем у нее созрел какой-то план. Каблук чуть не соскользнул со ступеньки, она потеряла равновесие, Ашер подхватил ее, чтобы Ада не упала. Ее руки уперлись ему в грудь. Она чувствовала под ладонью биение его сердца. Ашер живой, словно никогда и не умирал. И слишком неспокойно оно бьется для мужчины, который уже все решил для себя. Она ни за что не поцелует его первой. Даже не шелохнется. Ашер сдался, осторожно потянулся к ней, едва коснулся полураскрытых губ. Медленно, как змеи, поползли вверх ее руки, обвивая шею Ашера. Она прижалась к нему всем телом. Он целовал ее уже всерьез. Сильно, настойчиво, лишая ее дыхания. Львиный клык впивался в щеку.
Он тоже скучал по ней, он не может без нее, он только притворяется безразличным. Она почувствовала свою власть над Ашером, и ей захотелось сделать что-то безумное – то, что она никогда себе не позволяла с ним. Волосы его отросли, на шее завивались кольцами. Она накрутила прядь на палец – и со всей силы потянула его голову назад, вниз, он же, не замечая давления, презирая боль, целовал ее, преодолевая сопротивление.
Клык царапнул губу. Ада не почувствовала боли. Она сглотнула солоноватую жидкость, прижала тыльную сторону ладони ко рту, на коже осталась размазанная, затухающая красная полоса. Но ручеек крови заструился из уголка рта. Ашер вздрогнул и отстранился. Кровь коварно капнула на ступеньку. Дом жадно впитал подношение.
– Ты должна уйти, – отдал он лающий, отрывистый приказ. Все как прежде. Он не изменился. На мякоти сердца стремительно нарастала прежняя броня.
– Разве ты не искал меня? – прошептала она, заглядывая ему в глаза. Один глаз с вертикальным зрачком хищно сжался в узкую полоску.
– Искал, – как безжизненное эхо, откликнулся он.
– Ты сомневаешься в том, что я и есть твоя бывшая жена Амрита?
При имени Амриты он вздрогнул, и Ада со злорадством отметила, что Ашеру тоже легко сделать больно.
– Ты не Амрита.
Да как он смеет? Она скучала по нему. Она умирала без него. Ее сердце превратилось в мертвый остров.
– Что? – Она не верила своим ушам. – А мои воспоминания? – Ада взахлеб принялась пересказывать ему все, что увидела во сне, все, что узнала. – Ты как-то спросил, почему я оставила тебя? Я могу тебе ответить.
Он остановил ее движением руки:
– Не нужно.
– Скажешь, что все это – ложь?
Его голова качнулась, как усталый маятник:
– Я знал и раньше.
– Как? Когда?
– Когда ты нашла ожерелье. Никто не находил, а ты нашла.
– Оно чудесное. – Ада приложила руку к груди, нащупывая камни. После Ночи Фортуны она носила украшение каждый день, не снимая.
– Нравится?
– Очень.
– Это правда, – с расстановкой подтвердил он. – Значит, ты перестала лгать мне и, что важнее, самой себе. Сапфиры для этого ожерелья я собирал четыре сотни лет. Лучшие из ланкийских. Это было украшение Кай, принцессы Зеленого острова. Она подарила его тебе на свадьбу, то есть Амрите, – поскользнувшись на слове, поправился Ашер. – Амрита говорила, что терпеть не может ожерелье. Мол, оно как насмешка. Напоминание, что ради другой женщины ее мужчина совершал подвиги, рылся в шахтах. – Он горько усмехнулся. – И продала его флорентийскому ювелиру за бесценок. Несколько раз они пытались сбыть его с рук, но ожерелье неизменно возвращалось. А потом я просто платил семье ювелира, чтобы оно оставалось у них. Ты когда-то была ею. Но столько времени прошло…
Злость, как кипящее масло со сковородки, бросилась ей в лицо:
– Ага, понимаю! Срок годности вышел? Теперь я недостаточно хороша для тебя. А знаешь, почему? Ты не меняешься и не хочешь, чтобы кто-то менялся. Тебе не нравится, что я изменилась. Ты всегда считал меня своей собственностью. Своим творением. Как же, ведь это ты меня нашел, научил всему! Но от всех твоих знаний мне не было никакого прока, Ашер. Я не получала удовольствия ни от древних языков, ни от геометрии или философии, ни от алхимии. Я даже не понимала, для чего они нужны. Ты заботился только о себе, о своей репутации – не обо мне. На меня, мои чувства и мои желания тебе было наплевать.
Он молча выслушивал обвинения, и от этого Ада взъярилась еще больше:
– Ты никому никогда не даешь второго шанса. Права на ошибку у твоих женщин попросту нет. Если они чем-то тебя утомляют, раздражают, ты отшвыриваешь их от себя. Разве не так было с Кай? Ты не простил ее. Не простил попыток ограничить твою свободу. Ты не терпишь ограничений. Не терпишь женских слез и истерик. Это все тебе неугодно. Но мы люди, Ашер. Не такие, как ты. Мы целиком и полностью люди. Отчасти мы состоим из плохого настроения, расшатанных нервов. Если мы кого-то любим, то стремимся привязать к себе.
Угол рта у него задергался. По щеке пробежала рябь. Ада торжествовала – ага, пробрало! Ему невыносимо ее слушать!
– Ты отталкиваешь от себя даже своих собственных детей! Если бы у меня были дети, я ни на шаг бы их не отпустила, я бы любила их так сильно, как только смогла бы. Ты же со своим сыном Марком даже двух слов не сказал. Ты хоть с ним здоровался когда-нибудь? Или воспринимал как часть интерьера? Ах, он, видите ли, слабый, не Гильяно! Так ему надо дать поверить в себя. Всех женщин, которые говорили тебе о любви или испытывали к тебе какие-то чувства, ты прогонял, мучил. А знаешь, почему? Потому что они не были твоими созданиями. Тебе нужна была лишь та бессловесная дурочка, твоя возлюбленная Амрита. Девочка-бабочка, которая живет один день!
Ада не предполагала, что Ашер может ударить ее. И больше удивилась, чем испугалась, когда лицо обожгла пощечина.
– Так говорить о ней я не позволю даже тебе.
Ада приложила ладонь к горящей щеке.
Ашер выглядел почти виноватым:
– Не думал, что мне придется объяснять… Я искал ее не для того, чтобы вернуть.
– А для чего тогда?
– Чтобы все исправить.
– Исправить?
Он заговорил, и каждая фраза была для него как барьер, который он брал с напряжением всех сил:
– Амрита сбежала из Дома Гильяно. Самоубийство, намеренное убийство ребенка, даже если это лилу… Я знал, на что ты обрекла себя, покинув Дом таким путем. Я знал, как тебе будет тяжело в жизни… в каждой жизни. Ты будешь зависеть от воли мужчин, тебя будут предавать, уничтожать. Ты будешь одна. Всегда одна. Без семьи, без детей. Твои возлюбленные будет умирать, дети не будут рождаться. Ты будешь кричать в небо: «За что мне эти мучения? Почему ты не любишь меня? Почему ты у меня все отнимаешь?» А я буду знать ответы на твои вопросы. Но не смогу ответить тебе. Не смогу помочь. Твои страдания будут продолжаться круг за кругом. Снова и снова. На каждом витке жизни. Я не мог этого вынести. Я хотел помочь. Найти тебя, чтобы все исправить. Сделать так, чтобы ты могла жить счастливо.
И что-то внутри нее отозвалось болью на его слова. Будто она помнила все мучительные ночи, когда взывала к бездушным небесам, просила о помощи.
– Однажды я был очень близко, был почти уверен, что это ты. Волосы как солнечная корона. В тот раз я не успел – они сожгли тебя. Праведники, религиозные фанатики. Что они только не творили во имя Бога! Мне досталась горсть пепла и груда обгоревших костей. До сих пор чувствую на пальцах твой пепел. Это был не тот пепел, в который превращается душа в Доме Гильяно, из частиц которого она вновь прорастает в Саду. Обычная грязь, тлен. Я был бессилен воссоздать тебя из него. Эта потеря была даже страшнее твоего побега из Дома Гильяно. Я был обречен оставаться на шаг позади, тянуться, но хватать лишь пустоту. Ты ускользала между пальцев, как ветер. Неудивительно, что семья считала меня безумцем. Я и был безумцем. И через несколько сотен лет мне повезло снова: я встретил девушку с руками танцовщицы из Дома Гильяно.
Ашер криво усмехнулся, вспомнив встречу с Адой. Львиная половина его лица оскалилась.
– Я почти желал, чтобы ты оказалась обычной девушкой, чтобы я снова ошибся. Ждал, когда тебе надоест моя холодность, моя жестокость. Ждал, когда у тебя кончится терпение. Я боялся своей удачи. Мне нужно было быть очень осторожным, чтобы не привязаться к тебе. Антонио пытался предостеречь меня, но и без того напомнил, что я хожу по краю, что связь между нами настолько крепкая – почти родственная, и видна даже через столько твоих воплощений, ее необходимо оборвать, чтобы ты смогла жить своей жизнью. Со мной у тебя не было на это шанса.
– А убийства? – заставила она себя спросить. Ведь безжизненные тела с черно-белых снимков не давали ей покоя, приходили во снах.
– Изменить судьбу непросто. Не каждому это дано. Но я мог. К сожалению, судьбу не поменяешь без крови. Не сделаешь этого и без жертвенного ножа. Твоя судьба изменилась. Ты перестала зависеть от воли мужчин. Теперь ты можешь сказать им «нет», а они не станут применять силу.
– А все эти ужасы во Флоренции? Флорентийский монстр – это ты?
– Нет. Хотя в этих убийствах я тоже виноват. Это большое несчастье – жить в мире. Гильяно не могут долго находиться среди людей. Люди ловят наши отражения. Самые чувствительные или безумные улавливают вибрации наших душ. И думают, что им можно делать то же самое, что и нам. Они начинают видеть в убийствах какой-то смысл, но, конечно, совсем не тот, что видим мы. Для них убийства ни к чему не ведут, лишь еще больше разлагают их душу. Слышать, улавливать то, что тебе не дано в этой жизни, очень опасно. Монахи и душевнобольные на это способны. Но первые находятся под защитой стен, которые берегут их от несчастий. А другие испытывают все муки, что способна отмерить им Вселенная. Они спускаются в мир ада. При жизни.
– Какая же я глупая, я думала… – горько рассмеялась Ада. – Я искала тебя. И с Марком была только потому, что он твой сын. Я так надеялась встретить тебя. Известие о твоей смерти… Как я не рехнулась тогда от горя? От душевной боли останавливалось сердце.
– Напрасно ты так переживала.
– А ты больше не любишь меня? – И она тут же раскаялась в своей смелости: «Что ты несешь? Он и не любил тебя. Он всегда любил только Амриту», – но продолжала с жадностью ждать от него ответа.
Ашер не ожидал прямого вопроса. Он не привык врать самому себе. И сейчас, когда в доме свирепствовал УР.УШ.ДА.УР, это было еще опаснее: малейшая ложь могла привести к болезни.
– Каждую ночь… Каждую ночь, которую мы с Амритой провели вместе, я обнимал ее, боялся отпустить. Один раз… отпустил ее только один раз. – Ада увидела, что в его глазах, как в глубоком колодце, где очень далеко мерцает вода, стоят слезы. – Видеть тебя в постели, как ты обнимаешь себя за плечи руками… Ада – жалкое украшение вместо судьбы Бессмертной. – Он виновато опустил голову. – Ты права. Прошлое не вернуть. Ты изменилась. Да я и не думал, что ты останешься прежней. Понимаю, что это к лучшему. Мы не вспоминаем прошлые жизни. Мы все должны играть в эту игру. Так устроена наша Вселенная, что мы забываем себя прежних, только так мы можем идти вперед и выучить наши уроки. Даже мы, Гильяно, бессмертные, заставляем себя забывать. Но я просто не смог забыть.
Они шли через Сад. Ада старалась запомнить каждую мелочь. Узор гравия на дорожках, плетение чугунной ограды, пышную пену шиповника, сдержанные позы селекционных красавиц, багрянец и белизну, благородную бледность роз, сливочное золото, розовый туман и пепельную дымку. Розы кивали им вслед, хотя погода стояла безветренная.
– Не знаю, как я смогу жить там, зная о том, что произошло здесь. – Ада с сомнением смотрела на пыльную дорогу по другую сторону ворот. Буйная тропическая зелень веселилась, бубнила и взвизгивала разными голосами ее обитателей. Здесь, на территории поместья Гильяно, звуки казались приглушенными, доносились как через слой ваты. Но Ада знала: стоит ступить за ворота, как гул и гам джунглей обрушатся на нее.
– Ты забудешь меня.
– Нет. Тебя я никогда не забуду.
– Забудешь. Все забывают то, что происходило в Доме Гильяно.
– Как это?
– Так. Ты знаешь, что ночью видела сон, но утром не можешь вспомнить, о чем он.
– Но то, что было между нами раньше… Во Флоренции. Это ведь я всегда буду помнить? Ты ведь тогда сказал… Помнишь?
Он покачал головой:
– Нет. Это тоже сотрется. Не сразу. Но ты освободишься и от этого. Тебе нужно жить дальше, к чему горькие воспоминания?
На прощание он поцеловал ей руку. Она прижала руку к губам, запечатлевая свой поцелуй поверх его. И тут ее словно обожгло – ожерелье!
– Оно твое, Ашер. Оно должно остаться в твоей семье. Оно принадлежит Гильяно, – поспешила Ада разъять тугую застежку. – Это ведь единственная память о донне Кай.
– Оставь себе. Это подарок.
* * *
Снег в Петербурге шел пятые сутки подряд. Мельтешил густо, как помехи на экране телевизора. В шесть утра под окнами зашаркали снегоочистители. Ада проснулась до звонка будильника. Привскочила в постели со сдавленным криком. Опять тот же сон. Она никак не может запомнить его. Но после этого сновидения задыхается, как в петле. Что же ей снится? Будто она потеряла что-то или кого-то… И не может найти или вернуть.
Ада медленно приходила в себя, восстанавливала дыхание, трясла руку, сведенную судорогой и прижатую к сердцу, – отпустило, тысячи мелких иголочек радостно заплясали под кожей. Она жива. Она в своей спальне. В безопасности.
Но этот сон – тревожный знак. Значит, сегодня что-то пойдет не так, планы рухнут, она не справится. Такое уже бывало. Но сегодня важный день, встречи расписаны по часам. Обидно будет все провалить. «Черт, черт», – шептала она, выбираясь из-под одеяла.
Она, как старому другу, кивнула Кинкейду на стене. Тому самому, которого когда-то подарил ей Марк Вайнер, отчаянно выпрашивая прощение. Кинкейд висел так, чтобы он был первое, что Ада видит утром. И так, чтобы картина отражалась в зеркале туалетного столика. Сразу с кровати Ада бросалась к зеркалу – проверять, разгладились ли за ночь морщинки возле глаз. Инновационные крема, флюиды и маски выстроились перед ней, как солдаты, готовые к бою.
Битва за уходящую молодость не прекращалась ни на день. Велась с переменным успехом в кабинетах косметологов и массажистов, дома были приняты все возможные оборонительные меры: тонны крема, щеточки, пилинги. Почему женщинам так важно, чтобы сбылась сказка о вечной молодости? Кажется, что от нее рукой подать до вечной жизни?
Ада выглядела роскошно для деловой женщины «за тридцать» с безумным ритмом работы, но ежедневно видела здесь и там углубившуюся складочку, протянувшийся на миллиметр дальше лучик. Ощущение такое, что Питер ведет войну против своих жительниц, награждая их землистым цветом лица, бескровными щеками и чахлой кожей после долгой зимы. Холод, влажность, туман по утрам и вечерам, а потом, как паяльная лампа, жгучее майское солнце.
Чиркнула пальцем по смартфону, на экране тоже сыпал снег, как и за окном. Лента новостей возвещала о транспортном коллапсе: поедь она сейчас на Петроградку – застряла бы в жуткой пробке. Наверняка все бросились в метро. Так и есть: метро перегружено. Очереди на вход и на выход. Там сейчас такая давка. Ничего, она потерпит.
Ворох сообщений от Любимова. В последних витали сердечки и поцелуйчики, в предыдущих рядами шли обиженные мордочки, а первое содержало изображение чертей с вилами, за то что она не осталась у него ночевать. Но ей нужно было выспаться. Как хорошо, что она догадалась выключить звук, иначе всю ночь вздрагивала бы от сигналов сообщений, жалящих, как стрелы купидона. Кто бы мог подумать, что это – переписка со взрослым человеком, топ-менеджером крупной металлургической компании, повадки у него, как у прыщавого школьника. И новое послание, сухое, деловое, только что доставленное со сладкой вибрацией оргазма: «Срочно лечу в Норильск. Прости за вечер. Увидимся в субботу. Удачи с выставкой». Теперь она осталась без пары. Вот первая неудача, отметила Ада мысленно. Но тут же взяла себя в руки. Это не проблема – она начала перебирать список контактов.
Уронила смартфон на стол – и уставилась в чашку с кофе. Она хотела представить Любимова как своего спутника. Официально. Чтобы всем все стало ясно. Он ведь сделал ей предложение – в своем ужасном стиле: «Давай объединим наши активы». Она посмеялась и обещала подумать. Почему, когда всего-то нужно добавить каплю романтики, он остается сухим дельцом, а когда лучше бы промолчать и смириться, шлет тонны няшного спама? Он обиженно настучал ей в WhatsApp: «А что прикажешь? Становиться на одно колено и протягивать бриллиант? Тебе же ничего не возможно подарить из ювелирки, чтобы ты не скривила нос». И это правда. Арт-директору ювелирного дома «Аль-Хашми» трудно угодить.
Ладно, она хозяйка приема. Не беда, если побудет без пары. К тому же теперь у нее больше шансов вытащить Элен из дома. Ада моментом отыскала ее номер:
– Я отправила тебе приглашение, но не получила ответа. Ты придешь?
Сонный голос на том конце пробубнил вечную отговорку:
– Мне не с кем оставить Марка.
– Брось, Элен. Это особенный вечер и для Марка, и для тебя. Вызови ему сиделку.
– Ты хочешь заставить меня раздавать интервью. Ты же знаешь, что журналисты накинутся, как голодные собаки.
– Элен, ты должна быть там. Ты просто обязана. Не ради меня. Ради Марка.
– Он все равно ничего не узнает.
– Но ты-то будешь знать!
Ада пробежалась по списку дел в программке-органайзере, вычеркивая те, которые могут подождать, дошла до конца списка, вернулась к началу и задумчиво воскресила сначала одну встречу, потом другую. До Нового года чуть больше недели, все хотят решить старые дела в уходящем году. Никто не станет ждать. А дурное предзнаменование лучше оставить там, где ему и полагается быть, – в области фантазий.
В офисе ее ждал сюрприз. Секретарша с бледным от пудры лицом испуганно прошептала:
– Ада Аркадьевна, вас новый заказчик ждет.
– Какой заказчик? – нахмурилась Ада, в планах никаких таких встреч не стояло. На них всегда уходит прорва времени: пока человек поймет, что ему нравится, что хочется, определится с материалами, сметой… Это беседа не на один час даже с постоянным клиентом, что уж говорить о новом человеке.
– Не знаю. Пришла на работу, а он сидит на ступеньках, весь в снегу. Умоляет его принять. Провела в переговорную, чаем напоила.
Лысеющий дядечка бухнулся на колени и начал хвататься за Аду потными руками. Ему открылась причина его несчастий и последних неудач в бизнесе:
– Я утратил связь, – бормотал он, икал и носом хлюпал. – Утратил связь.
А затем он до боли в висках вспоминал материнскую брошь, которая казалась ему самой прекрасной на свете. Он хотел что-нибудь в том же роде, но не мог ни нарисовать ее, ни толком описать. Стол в переговорной покрылся пластами книг по дизайну ювелирных украшений. Сначала Ада надеялась, что задание будет простым, предполагая, что та брошь – творение мастера советской эпохи. Часто детям прекрасным кажется то, что особой ценности не имеет, – гнутая позолоченная проволока, тройка лунных камней. Дело ведь не в украшении.
– Маму я вам не верну.
О, он знает, знает. Но твердит одно: «Как только я увижу брошь, то сразу почувствую, что мама рядом».
История появления брошки уходила в начало двадцатого века, след терялся в Одессе, в подвале неизвестного ювелира. Ее заказал для бабушки, балерины, страстный поклонник, по наследству она перешла к дочери. Авторская работа – это уже хуже… Ада внутреннее содрогнулась, представив, что ей придется искать нечто фантастическое, плод воображения подпольного умельца. В ход пошли альбомы с искусством начала двадцатого века: модерн, русский модерн, каталог дореволюционных ювелирных изделий.
– Понимаете, брошь пропала в блокаду, и я думал, что это пустяки, даже не вспоминал о ней. А в последнее время то одно не заладится, то другое. Партнер по бизнесу сбежал с деньгами, крупный заказчик повесился, кредит не отдать. Мечусь, как рыба в сетях. А тут звонок: «У тебя есть дочь, ей десять лет». И она умирает, острый лейкоз. Нужны деньги на трансплантацию костного мозга.
А где мне деньги взять? Я весь в долгах. Но мне их было проще найти, чем ей. Еще занял, все, что мог, продал. Разве может женщина так злиться, чтобы ребенка скрывать?
Операция не помогла. Костный мозг не прижился. Чужие клетки атакуют печень, легкие. Врачи руками разводят, сделали все, что смогли.
И тогда я понял! Понял! Связь утрачена – в этом все дело. Нарушена преемственность. И если я достану эту брошь… Она должна быть у моей дочери. – Взор его прояснился. – Конечно, ту самую вещь не вернешь. Но можно сделать такую же. Мне говорили, что вы творите чудеса.
Ада вздохнула – иногда репутация чудотворца давит тяжким грузом.
– Вам, наверное, кажется, что я ненормальный? Думаю, что какая-то древняя брошка спасет жизнь моему ребенку? – Слезы заструились из серых подслеповатых глазок.
Ада ответила ему честно:
– Нет, вы нормальный, просто у вас горе.
И конечно, он просит успеть до Нового года, потому что, кто знает, сколько времени осталось его девочке. Ада рисовала эскиз за эскизом, а он отвергал их один за одним. Она отменила встречи. Вызвала на подмогу двух толковых дизайнеров. И к двум часам дня картина прояснилась, они сделали черновой эскиз, в котором клиент признал украшение своей матери.
Когда она сказала Рашаду аль-Хашми, что он мог бы вести бизнес в России, тот захохотал:
– Зачем? Там скоро на нефтерубли даже хлеба не купишь, не то что бриллианты!
– Ты, видимо, знаешь больше, чем я, – процедила она сквозь зубы, с усилием подчиняясь принятому на Востоке стилю общения женщины с мужчиной.
– Так и есть, – самодовольно улыбнулся он.
– Но так будет не всегда, – возразила она. – Ты сам говорил, что мы стойкий народ. Мы не раз залезали в яму и всегда успешно из нее выбирались. Мы что-нибудь придумаем. К тому же предметы роскоши лучше всего раскупают именно в кризис. Люди живут как в последний день. И они хотят себе сразу все, а еще желательно то, что можно передать по наследству, – например, драгоценности «Аль-Хашми».
* * *
Она заехала домой – переодеться. Открыла сейф, чтобы выбрать украшения на вечер. Потянулась к сапфирам, тем самым, что она отыскала во Флоренции, когда ездила туда с Марком. Крохотная лавочка, даже не ювелира, а барахольщика-антиквара. Сапфировое ожерелье, как небесный свет в оправе. Или это было раньше, когда она работала стюардессой? Память – такая непрочная штука…
Сапфиры казались теплыми на ощупь. Греют в мороз не хуже шерстяного шарфа. И потом, они так подходят к палитре художника, чью выставку она откроет сегодня в зале Главного штаба: произнесет официальную речь, будет отвечать на вопросы журналистов, рассказывать про художника-затворника и доносить до всех скептиком мысль, что творческие люди не такие, как все, они могут позволить себе причуды…
…Из музея выпроваживали последних посетителей, Ада еще раз обошла экспозицию, проверила, все ли на местах, все ли верно подписано. С современным искусством случаются казусы: то картину вверх ногами повернут, то повесят «лицом» к стене. Зал держали закрытым, таблички сообщали, что идет монтаж выставки, посторонних просили не входить, тем не менее, дверь скрипнула и в зал вошел незнакомец – всех работников музея и своих гостей Ада знала в лицо. Мужчина бросился к ней, как к старой знакомой:
– Ада Аркадьевна!
– Простите? – холодно переспросила она. – Вы имеете право здесь находиться?
– Разве правила не для того созданы, чтобы их нарушать?
– Нет, не для этого, – твердо произнесла она, но приняла протянутую визитку. Имя ей ничего не сказало. – Адвокат? Вы адвокат? Но мне не нужны ваши услуги.
Солидный мужчина средних лет, в дорогом костюме. Когда он подавал визитку, Ада отметила, что руки у него ухоженные, ногти отполированные. И весь он лучился от благополучия и самоуверенности. Но стоило ему прищурить глаза, как в его продуманном облике так и сквозили манеры озорного мальчишки.
Незнакомец ухмыльнулся:
– В данном случае я выступаю как простой посредник. У меня к вам выгодное коммерческое предложение.
– Что вы хотите? А выгодно это или нет, буду решать я.
– Что я хочу, не имеет значения, – заулыбался адвокат, поигрывая бровями. – После мы, конечно, можем это обсудить… – Он сделал многозначительную паузу.
«Надо же, какой самодовольный засранец», – подумала Ада.
– Желание моего клиента – вот что я призван вам озвучить.
– Можно поскорее? Я немного занята.
– О! – Адвокат огляделся, будто только сейчас понял, куда попал. – Небольшой вернисажец? Интересно. Говорят, это жутко модный художник. Я, конечно, не специалист, может, вы мне объясните, что в нем хорошего? На мой взгляд, обычная мазня. Маловразумительная к тому же.
– В двух словах не объяснить, что в нем хорошего.
Адвокатишка залился противным смехом:
– Наверняка можете и в двух словах, но на меня не хотите их тратить. Что ж, я не гордый. Попробую сам разобраться. Вот эта, – ткнул он в гигантское полотно, – кажется лучше других, и не только из-за циклопического размера. Кровавый океан под закатным солнцем. Что-то в этом есть, как ни крути. Знаете, создается такое ощущение дисбаланса, оно добавляет тревожности. Нервы начинают трепетать, потому что разум постичь изображенного не может. Солнце заходит, а небо по-прежнему сияет, будто сложенное из драгоценных камней. Потрясающий цвет! И эти волны… их окрасил не закат. Это кровь. Это место битвы или казни. Или вот этот водоворот, – резко шагнул он к картине напротив. – Смотришь на него и думаешь: что в нем такого? Почему все нутро у тебя разрывает, когда ты останавливаешь на нем взгляд. Стоит присмотреться. А ведь он сложен из сверкающих ножей, изогнутых, как серп луны. Сколько? – обернулся он к Аде.
Она вздрогнула:
– Что?
– Сколько вы хотите за эти две картины?
– Они не продаются. По окончании выставки Эрмитаж отберет себе несколько полотен. И боюсь, те, что вы назвали, будут среди фаворитов.
– Эрмитаж? – скривился он. – Много вы от них получите! Я представляю очень могущественного и богатого клиента. Вы можете назвать любую сумму. Я не стану торговаться. Два миллиона? Доллары, евро, фунты стерлингов. Выбирайте валюту, Ада Аркадьевна. А хотите, пересчитаем на золотые слитки? По пять миллионов за каждую? За одну десять, за другую – шесть? Обе за двадцать? Назовите цену. Не стесняйтесь, даже если это будет миллиард. Я заплачу. Вернее, мой клиент заплатит. Деньги будут у вас в течение часа. А Эрмитажу вы найдете что сказать. Женщины – ветреные создания, они могут и передумать.
– Вы сумасшедший?
– Нет, это ваш художник сумасшедший. И сказочками про художественную натуру и затворнический образ жизни вы меня не проймете. Он редкий псих. Не надо меня обманывать, что вам нужно с ним посоветоваться или что вы следуете его распоряжениям. Мы оба с вами знаем, что решения принимаете только вы, Ада Аркадьевна. И у вас есть шанс обеспечить себя и его до конца жизни. Сколько? Какая сумма сделает вас счастливой?
Он был серьезен, его деловой тон не оставлял места дурости или лжи. Это было настоящее предложение. Но Ада ответила:
– Деньги не делают меня счастливой, синьор Аменти. Эти картины не продаются. Если ваш клиент хочет иметь у себя в коллекции работы Марка Вайнера, то я дам вам адреса галерей, с которыми мы сотрудничаем. Вы сможете что-нибудь выбрать. И не нужно платить астрономические суммы.
– Да, но что с этого будете иметь лично вы? – вкрадчиво спросил он.
– Ничего. Большую часть средств мы передаем в Благотворительный фонд помощи детям-сиротам.
– А вы ведете дела Марка Вайнера исключительно по доброте душевной?
– По дружбе.
Блуждающий взгляд адвоката замер, в нем вместо сарказма зажегся огонек подозрения:
– Похоже, вы верите в то, что говорите. Как это может быть правдой? Вы ведь не в раю живете, деньги важны для каждого, и много их не бывает. Вы трудитесь каждый день, иногда без выходных, не на пляже загораете. Неужели деньги больше не имеют над вами власти, Ада Аркадьевна?
Ада поежилась: что-то похожее однажды в бреду нес Марк.
– Знаете, не нравится мне, как вы себя ведете. Пожалуй, вызову охрану.
– Не утруждайтесь. Ухожу, – отступил он, поклонившись, причем не отделался мелким кивком головы, а согнулся в поясном поклоне. – Не смею больше отнимать у вас время, Ада Аркадьевна.
* * *
После презентации, когда Элен пришлось ответить на вопросы двух десятков журналистов, Ада не смогла отказать ей и согласилась что-нибудь выпить, хоть терпеть не могла бывать в квартире Вайнеров на Большой Конюшенной. Ей казалось, что здесь живет призрак. Краем глаза она улавливала его движение. Тень собиралась на шторах. Мутный силуэт дрожал в отражении на начищенном боку чайника.
Как только они вошли, сиделка тут же пожаловалась:
– Марк Михайлович не желает ложиться спать. Не выходит из мастерской.
– Горе мое, – вздохнула Элен, сбрасывая на руки сиделке соболиную шубу.
Ада заглянула в мастерскую к Марку:
– Привет!
Марк улыбнулся и бросился к ней целовать руки:
– Донна Гильяно, какая честь для меня…
– Он тебя не узнаёт, – пояснила Элен, возникнув за плечом Ады. – Что такое? Почему ты до сих пор не спишь? – начала она менторским тоном отчитывать сына.
И пока Элен шпыняла знаменитого художника и гнала его в постель, Ада осмотрелась, отмечая каждую новую работу. Марк очень быстро стал популярным. За право выставлять его картины галерейщики дрались.
– Ты понимаешь, что он рисует? – спрашивала ее Элен, обескураженная той шумихой, которая поднялась вокруг художеств ее больного сына.
– Я понимаю, какие чувства вызывает то, что он рисует, – отвечала Ада.
Первая же большая работа Марка Вайнера «Братья» вызвала шквал. Ее обсуждали, ее ругали, ею восхищались. Непонятно было, кто из двоих изображенных братьев – убийца: тот, кто поднял руку на брата, или тот, что убивает себя каждодневной покорностью, бездействием. Картину на закрытом аукционе приобрел некто неизвестный, он вел торги по телефону.
Творчество Марка обросло слухами. Одни говорили, что он настоящий пророк и предвидит скорый апокалипсис. Другие клялись, что его картины вызывают такой сокрушительный эффект, потому что Марк рисует кровью.
Глядя на его картины, люди вдруг начинали осознавать, что жизнь коротка. Ты тратишь драгоценные годы на приобретение ненужных вещей, радуешься деньгам, но забываешь, что значит дышать. Нужно жить именно сейчас, а не ждать лучшей погоды, иного валютного курса. Завтра может не быть.
Но Элен не позволила Аде задержаться в мастерской надолго:
– Нечего делать в этом свинарнике!
Элен до сих пор не смирилась с болезнью сына. Ада вспомнила, как утешала Елену Юрьевну:
– Элен, оглянись: кто вообще сейчас нормальный?
– Мы не сможем долго скрывать его болезнь. Люди узнают.
– И что? Он уже пророк. Ему простительно. Никто и не ждет, что он будет таким же, как все.
В столовой призрак соткался из тьмы и уселся напротив Ады. Массивная голова, широкие плечи, руки как два крыла. Из-под его пальцев шел дым. А иногда до ее слуха доносился хриплый, лающий смех. Ада сжалась в комочек. Элен же не замечала ничего странного. Для нее призрачный жилец оставался за гранью восприятия. Она разлила вино по бокалам:
– Все еще в девках?
Ада кивнула. Элен осуждающе покачала головой.
Ада не хотела разрывать помолвку с Марком. Но Элен настояла:
– Ты не виновата, что он заболел. И не приму никаких жертв. Не нужно тебе связывать с ним жизнь.
Но Ада не могла так просто расстаться с Марком. Ее чувство к нему трудно было назвать любовью, но Элен уверовала, что это – самая настоящая любовь и есть, Ада не стремилась ее разубеждать. Ей самой себе было тяжело объяснить, в чем же тут дело. Марк был ей очень дорог. Она смотрела на него – и как будто вспоминала кого-то другого. Этот другой был далеко, у него не было лица. Но она тосковала по нему.
Элен жаждала определенности, она словно чувствовала себя ответственной за личную жизнь Ады:
– У тебя хоть мужчина есть?
– Есть.
– Хороший?
Ада, вспомнив Любимова, улыбнулась и немного расслабилась, темный призрак поблек и стал почти прозрачным.
– Хороший.
– Замуж зовет?
– Зовет.
– Так выходи! Не будь дурочкой.
– Понимаешь, я не уверена, что люблю его.
– И слава Богу! Нет ничего хуже брака по любви.
Ада вгляделась в исчезающие черты призрака. Он таял, как рисунок на запотевшем стекле. И тогда Ада решилась:
– Ты получаешь письма, Элен? Какие-нибудь открытки?
Элен хохотнула:
– У тебя что, как у Марка, страсть к почтовым ящикам? Вечно он роется в почте. А там ведь только реклама и счета.
Через пять лет после того, как она рассталась с Марком, Ада получила открытку с изображением рисунка Нормана Роквелла, как она всегда переводила его название, «Апрельская дурочка и лавочник». Текст на обороте гласил: «Дон Гильяно приглашает Аду Боронину на празднование Ночи Фортуны», и подпись – дон Марко Гильяно. Она держала открытку в руках и чувствовала, что здесь есть подвох: текст приглашал, а рисунок отталкивал.
Она держала кусочек картона, и от него веяло силой океана, волны утихомиривали ярость солнечного дня. Но на открытке не было адреса. Это настораживало. Рисунок нравился ей в свое время, а сейчас пугал. Она никуда не поехала. Открытку спрятала далеко, в домашний сейф, под залежи документов и старых счетов.
Около трех ночи Ада засобиралась домой.
– Оставайся в гостевой, – предложила Элен.
Но стоило Аде глянуть в глубину коридора, на дверь комнаты, как призрак снова заявил о себе. Он живет именно в гостевой, Ада даже не сомневалась.
– Нет, я домой. Пройдусь пешком. Голова протрезвеет. – За вечер она намешала шампанское, мартини и вот, по милости Элен, вино.
– Не будешь ты ночью разгуливать по Невскому, – отрезала Элен. – Вызову тебе такси. Даже не возражай.
Ада возражать не стала, но, оказавшись на улице, таксиста отпустила, сунув ему тысячную купюру. Ветер унялся, с неба падал снег, заворачивая город в саван и погребая его под развалинами снежных замков. Иллюминация Невского вытянулась, как цепочка маяков. За сорок минут она дойдет до своей квартиры на Рубинштейна. Странно, но холод теперь не причинял ей прежних страданий. Она почти не мерзла. А ведь замерзала, она отлично помнит, все детство и всю юность. Сколько одежек ни натягивай, холод проберется подо все, выстудит, выледит до бронхита, до воспаления легких. Теперь же на ней поверх вечернего платья шубка и пуховой платок, даже перчатки она впопыхах взять забыла, но ей ни капельки не холодно.
Квартира на улице Рубинштейна – предмет ее постоянной гордости. Когда Ада купила эту расселенную коммуналку, на стенах и потолке процветало 20 видов грибка, пол в коридоре догнивал, оконные рамы рассохлись, паркет в комнатах умирал. Когда в коридоре подняли пол, то она стала обладательницей полудюжины серебряных ложек, провалившихся между половицами, и двух царских монет по рублю. Она провернула такой сложный ремонт, как если бы повернула гигантский маховик в другую сторону. Пятикомнатная нарезка превратилась в большую спальню с просторной гардеробной и зонированной гостиной: лаунж-зона, бар, обеденный стол, балетный станок у стены.
В парадной перегорела лампочка, или кто-то ушлый ее выкрутил, сэкономив на покупке. Ада уже хотела пройти мимо железных мундиров почтовых ящиков. Но в последний момент спохватилась, нащупала в сумочке ключ. Конечно, ворох бумажек, как Элен и говорила, ничего важного – реклама и счета.
Дома кинула всю пачку на стол, но промахнулась. Меню ближайших ресторанов, флаеры службы доставки пиццы, глянцевые обещания замены дверей, ванн, счетчиков газа и воды, напоминания о скорой компьютерной помощи и интригующие записки «муж на час» посыпались на пол. На столе осталась лежать открытка.
Ада даже не осмеливалась тронуть ее, стояла у стола и смотрела сверху. На внешней стороне – «Рождение Венеры» Боттичелли. Богиня выходит из морской пены. На жемчужину, настрадавшуюся в запертой раковине, впервые падает солнечный свет. Она видела эту картину в галерее Уффици во Флоренции. Вот и черный призрак снова начал обретать очертания… Сначала она различила его руки, вынырнувшие из пустоты. Его глухой голос, как раскаты далекого грома, разливался над ее головой.
Ада рывком за угол перевернула открытку. «Дон Гильяно приглашает Аду Боронину на празднование Ночи Фортуны». И подпись – дон Ашер Гильяно.
Ашер! Словно вставили ключ в замочную скважину сердца – и повернули. Ада задохнулась от боли. Ашер! Как она могла его забыть? Воспоминания возвращались волнами. Все кривые постройки, которые возвела память, чтобы заполнить черные дыры, сносило мощным потоком. Она поднесла открытку к лицу, вдохнула аромат розы и табака, ноту жареного миндаля, соль океана и сладкий ветер из цветущего сада.
Как к своему спасителю, она обратилась к всезнающему смартфону. Прямой рейс только через три дня. Со стыковками лететь шестнадцать часов, а вылет завтра вечером. И разозлилась на себя: должен быть другой способ! Эта открытка доставлена не почтой. Ни марки, ни штемпеля. Кто-то опустил ее в ящик. И этот кто-то был сегодня в Петербурге.
Визитка! Ада вывернула наизнанку сумочку, дрожащими пальцами набрала номер.
– Тони! – закричала она, стоило длинным гудкам прерваться.
– Ну, здравствуй, – откликнулся Антонио Аменти. – Не очень-то ты была любезна со мной сегодня.
– Прости, я тебя не узнала. Тони, я хочу вернуться в Дом Гильяно.
– Ты хорошо подумала?
– Я не думала, – растерялась Ада.
– Зря, иногда не вредно и подумать.
Повисла тишина. Мертвая пауза для тщательных размышлений.
– Ты понимаешь, что это не совсем приглашение? – нарушил молчание Антонио. Он знал, как тяжело человеку даются игры Дома Гильяно.
– Что? – спросила она, и у нее упало сердце. Она все поняла неправильно, ее прекрасная воображаемая конструкция – всего лишь выдумка. Но что тогда здесь делает Тони? Не с призраком же она разговаривает по телефону!
– Он дает тебе возможность выбрать. А сделать выбор ты сможешь, только если будешь помнить и ту жизнь, и эту. Вслепую выбирать нельзя, хоть некоторые и пытаются. Подумай как следует. Оцени шансы. Взвесь. Не знаю, что еще посоветовать. У тебя есть жизнь, которой ты довольна, в которой ты победитель. И есть другая жизнь, о которой ты почти ничего не знаешь. От той, прежней жизни ты уже отказалась однажды. Будь осторожна.
– А где ты? – осипшим от волнения голосом спросила она.
– В аэропорту. В «Пулково». У меня в Петербурге полно дел помимо тебя. Пилоту еще не дали разрешение на вылет. Да и, собственно, весь багаж пока не подвезли. Вот сижу в баре, напиваюсь потихоньку. Если решишь присоединиться, буду только рад. – Тони едва слышно вздохнул, прежде чем разъединилась связь.
Подумать. Выбрать. Как тяжкий груз, уронила голову на руки. Воспоминания всплывали, как морские чудовища из глубины. Дом Гильяно, полный ловушек и кровавых ритуалов. Танцовщица Амрита, призванная развлекать лилу. Ян с горящими синим огнем глазами – то ли демон, то ли человек. Жуткие сказки в торжественной тишине Мемориальной гостиной. Мертвые фотографии над камином.
Ашер отпустил ее, но он сделал лишь полдела. Теперь она должна сама себя отпустить. Выбрать, ведь есть из чего выбирать. Она пыталась сосредоточиться на цепочке воспоминаний, рассмотреть их одно за другим, последовательно, как карты Таро. Правильно сказал Тони: нужно оценить и взвесить. Но почему-то весы здравого смысла заклинило на одном воспоминании.
Мокрая серая зима во Флоренции. Огромная батарея в спальне становилась горячей лишь к вечеру. Ада не понимала, почему богатый Ашер упорно экономит на отоплении. Она ворчала и ныла. Куталась в свитера и шарфы. Мерзла не хуже, чем в Питере. Но там хотя бы дома тепло, а здесь от холода и сырости некуда деваться. На ее скулящие жалобы Ашер ответил одним словом:
– Фрески.
Ему бездушные картинки на стенах дороже здоровья живого человека! Оказывается, фрески портились от искусственного тепла. Единственное, что им было показано, – строго дозированный сухой огонь камина.
В то утро Ада проснулась позже обычного. С трудом выбралась из-под одеяла. Из носа текло, бронхит уже протягивал загребущие лапы, царапал в груди. Она надела свитер, поверх – теплый кардиган, и плед еще накинула на плечи, но дрожь не отпускала, ее колотило изнутри, и только чашка горячего кофе с молоком могла принести облегчение. Ада выползла в столовую. За ночь запах застоявшейся в углах сырости стал гуще, противнее. Прислуга открыла рамы, чтобы проветрить. Ада поежилась под пледом, хотя свежий воздух холода не добавлял, температура на улице была равна температуре в доме. Ашер сидел на своем месте во главе стола. Он даже не поднял головы от газетного листа.
Лючия возникла у него за спиной и осторожно поменяла пустую кофейную чашку на полную. Он не глядя поднес чашку к губам. На манжете не хватало запонки, и незастегнутый рукав упал до самого локтя. Ада, как завороженная, смотрела на полосы света и тени, которыми выглянувшее из-за туч солнце вдруг окрасило руку Ашера. Ей нестерпимо захотелось упасть на колени и целовать эту руку.
«С чего? Почему? – боролась она с собой. – Он издевается над тобой. Унижает. А ты будешь ему руки целовать?» Но желание было сильным и казалось единственно правильным.
– Спаси меня, – едва слышно взмолилась она.
– Что? – Ашер внимательно, даже с каким-то подозрением на нее посмотрел.
Ей ничего не стоило выдать слезы в глазах за признаки подступающей простуды.
– Ты запонку потерял. – Она нагнулась к ковру и положила на стол серебряную вещицу – миниатюрный змей обвивал жезл, на вершине которого покоилось яблоко.
– Ты не заболела? – Он провел рукой по ее щеке, пытаясь заглянуть ей в глаза. Она мотнула головой, не давая ему докопаться до правды.
Полосы света и тени на его руке. Она видела их, когда закрывала глаза. Она вспоминала о них каждый раз, стоило выглянуть солнцу. Она, к своему ужасу, поняла тогда, что их с Ашером связывает нечто большее, чем случайное знакомство.
Он приглашает ее. Не Амриту. А ее, Аду.
Она вскочила. Чемодан на верхней полке. Прыгать, как собачонка, пытаясь достать? Черт с ним. Она возьмет сумку. Разве ей нужно много вещей? Две пары туфель, босоножки, три платья. И только когда сняла со стены Кинкейда, поняла, что она уже не вернется в свою квартиру. Оглянулась вокруг. Жаль самостоятельности, жаль свободы. Все заработано тяжелым трудом. Постоянной конкуренцией. Безостановочным подъемом по лестнице вверх. Но ведь все это не стоит любви? Одной-единственной, вечной, настоящей. Многим не дано ее испытать, а у нее, Ады, есть такая любовь. И всегда была. За любовь стоит сражаться. За нее стоит расплачиваться всем, что имеешь. Потому что любовь – самая главная драгоценность в жизни.
Упаковала картину в специальный ящик и сверху положила документы с разрешением на вывоз из страны произведения искусства. В отдельный футляр сложила несколько авторских украшений от ювелиров «Аль-Хашми».
Водителем такси оказался тот самый парень, которого она отпустила на Большой Конюшенной:
– Все-то вам не спится, – добродушно заворчал он.
Антонио она нашла в баре, с бокалом виски в руке. Вместо приветствия он выдал:
– Жуткий алкоголь здесь наливают. Не поседеть бы от такого пойла.
И через стекло окна во всю стену указал ей на небольшой самолет, к которому подъехал погрузчик с ящиками:
– Вот наша птичка.
– За мной послали самолет?
– За тобой послали Старшего Адвоката, – нарочито обиженным тоном откликнулся Антонио.
– Старший Адвокат? О, Тони, поздравляю!
– Да, моя карьера в Доме Гильяно резко пошла в гору, сам не ожидал.
Она хотела спросить, как там Ашер? Но вовремя спохватилась, ведь речь шла уже не об Ашере, а о доне Гильяно. Ада молча приняла от бармена бокал красного вина. К чему расспросы? Она скоро увидит его.
Один из ящиков на погрузке привлек ее внимание размерами и упаковкой:
– Тони, ч-что эт-то? – заикаясь от возмущения, она показала на подозрительный груз.
Антонио выкатил на нее бесстыжие глаза:
– Картины Марка Вайнера. Ты отказалась продавать, поэтому пришлось украсть. А что прикажешь делать, если дон Гильяно желает видеть их в своей коллекции? Ну а его желание – закон. Тебе повезло, что ты уезжаешь. Представляешь завтрашние заголовки новостей?
И когда гнев под натиском алкоголя сильно сдал позиции, она вспомнила о Любимове. Она не может вот так уехать, не объяснив ему.
– Мне надо позвонить.
– Отправь ему вот это, – Тони взял у нее смартфон и начертил на дисплее знак. – Как только он увидит его, забудет тебя. Это самое безболезненное, так ты не разобьешь ему сердце.
– Так вы это и делаете, – недовольно процедила она сквозь зубы, понимая, что способ расставания, принятый у Гильяно, лучший из всех возможных.
В самолете, в мягком широком кресле, Ада нервно вцепилась в подлокотники. Антонио смотрел на ее светлые волосы, рассыпанные по плечам, на вздрагивающие ресницы и думал: «Она любит того, кто не может быть до конца понят, кто видит дальше, кто знает неизмеримо больше. Ты всегда будешь в его тени, он затмевает собой солнце. Как его можно любить? Его можно только бояться».
На втором, зыбком, этаже мира уже просыпался рассвет.
