Янос
Жил когда-то в Доме мальчик, и звали его Янос. И может, Янос уже давно не был мальчиком, но все его таковым считали, потому что он родился и не вырос. Был Янос карликом. Мать умерла при его рождении, а отцом его был дон Гильяно. Единственное, что Янос знал о своей матери, это то, что она была очень красива и приходилась дону Гильяно родной сестрой, близнецом. А еще о ней вспоминали как о безумной.
Карлик Янос работал на кухне. Он был слишком низким, чтобы дотягиваться до высоких столов, а потому всегда носил с собой табуретку-подставку. Ходил он очень медленно, с трудом носил свое крупное тело с кривым горбом.
Карлик Янос, как и все мальчики в Доме Гильяно, хотел выиграть. Очень хотел. Но знал, что он – последний в очереди претендентов на место дона Гильяно. Оно ему не достанется. Разве что чудом.
У Яноса не было друзей, с ним никто не разговаривал. Его считали немым, и уж точно никто не помнил, что он сын дона Гильяно. А уж к самому дону Гильяно Янос даже не смел подойти. И на глаза ему показываться стыдился. Хотя, казалось бы, чего ему стыдиться? Ведь он не виноват в том, что родился карликом. Если уж кого винить, то самого дона Гильяно, ведь это он вступил в связь с сестрой, неудивительно, что от этого союза родился больной ребенок.
А дон Гильяно думал, что карлик уже давным-давно скончался. Разве можно уследить за всеми детьми, которые появляются, растут в Доме Гильяно и уходят из него?
И вот как-то раз праздновали День рождения дона Гильяно. За тысячелетия существования Дома те, кто становились его главой, рождались в разное время, но День рождения дона Гильяно всегда праздновали в один и тот же день – 22 июня. По традиции, подарки дону Гильяно дарили только дети. Все подарки они делали своими руками.
Каждый год Янос рисовал картины. Но он никогда не решался преподнести их дону Гильяно. Другие дети были такие красивые, спины у всех были ровные, ноги длинные… Янос наблюдал из-за ширмы, как они подходили к дону Гильяно с дарами. И понимал – у него нет шансов выиграть.
Но однажды в День рождения дон Гильяно получил письмо.
Оно было написано его умершей сестрой, повелевшей отправить конверт дону на пятнадцатый год после рождения ребенка. Тогда она не знала, что умрет, а ее мальчик будет карликом. Но ее письмо было пронизано предчувствием беды. Сердце подсказывало: они с братом такие красивые, но их ребенок может родиться чудовищем, ущербным младенцем, который будет страдать даже в самом прекрасном месте на свете – в Доме Гильяно. И тогда она написала это письмо.
Пока буквы выходили из-под пера и ложились на бумагу, ей казалось, что она сказочная принцесса, которая забыла о своем высоком положении, потому что ей пришлось жить в странном, совсем не волшебном мире. В мире, где возвышались многоэтажные дома, а по улицам, закованным в сталь и бетон, сновали машины. Она была обычной девушкой, которой Дом Гильяно лишь снится по ночам, но наутро невозможно вспомнить эти сны. Но где-то в глубине души таилась уверенность: она не такая, как все, у нее есть великое предназначение – придет время, и она узнает о нем. И вот однажды к ней пришло знание, что когда-то, давным-давно и не в этом мире, у нее родился ребенок. Девушка почувствовала, как далеко ее сын и очень на нее обижен. Она нарушила Закон, и он расплачивается своей жизнью за ее своеволие.
Он родился отвратительным карликом, а она предпочла умереть – лишь бы не быть для всех посмешищем, матерью урода в Доме, где рождались только красивые дети. Она ведь натерпелась от родных, от самых близких людей, пока носила этого ребенка. С ней не разговаривали, ее презирали, считали грязной, недостойной великого имени Гильяно. Настал момент, когда у нее уже не хватило сил терпеть издевательства, которые только умножались с каждым новым днем. Как бы она воспитывала своего карлика среди красивых и здоровых детей Гильяно? Она умерла. Но не подумала о том, каково будет остаться жить ее ребенку, ее мальчику, карлику Яносу.
Ее сын ведь не герой волшебной сказки, ему не стать в один день прекрасным, здоровым и красивым. Он проживет свою жизнь карликом. И карликом умрет. И никто за всю жизнь не пожалеет его, не приласкает, потому что все его будут бояться, всем будет противен этот маленький уродец, лишенный единственного человека, который любил бы его просто за то, что он существует, – родной мамы.
Она поняла, почему в мире бетона и стали у нее нет и не может быть детей. Она предала своего сына и свою семью, совершив, по Закону Гильяно, самое страшное преступление. Она наказана не в той жизни, так в этой. Закон Гильяно карает тебя, где бы ты ни был. Даже если ты умер.
Она поняла, что должна чем-то помочь своему сыну, раз не может быть с ним рядом. Поэтому и написала это письмо своему брату, отцу карлика Яноса. И поскольку она представляла себя сказочной принцессой и в безумии своем полагала, что вольна приказывать, повелела дону Гильяно, вопреки всем Законам и традициям, передать в тот день, когда он получит это письмо, нож и кольцо их сыну Яносу, сделать того доном Гильяно. И возможно, дон Гильяно посмеялся бы над этим приказом, а может быть, заплакал бы, вспоминая любимую сестру, прижал бы к губам письмо, посылая возлюбленной поцелуй через время и пространство, улыбнулся бы скорбно, но счел бы все написанное бредом полубезумной женщины, если бы… Если бы письмо не было запечатано сургучом, на котором явственно проступал оттиск кольца дона Гильяно – это был знак, который он, по обычаю, оставлял под каждым своим Законом, обязательным для исполнения. А значит, это письмо было Законом.
В тот же день дон Гильяно велел позвать к себе карлика Яноса. Он попросил его принести все те подарки, которые его сын приготовил за все годы для дона Гильяно. И каждый подарок он внимательно рассмотрел и похвалил. А потом перед всеми детьми, ожидающими своей очереди, чтобы преподнести дону подарок по случаю Дня рождения, отдал нож и кольцо карлику Яносу. В тот день дон Янос Гильяно принимал подарки.
Странная сказка, странная, как и все сказки Дома Гильяно. Лишь повзрослев и прочитав иные истории – про Золушку и про принца, про Летучий корабль, про Али-Бабу и сорок разбойников, про Аладдина, – они понимали, насколько непонятные, запутанные и недетские сказки записаны в Книге.
Дон Марко мог поручиться: в Доме Гильяно не было дона Горбуна. Сказки, которые сочиняли Лучшие из Лучших, не описывали прошлое, а были выдумкой, специальной игрой для впечатлительных детей. Это была любимая история Марко Шарпа с самого детства. Марко всю жизнь размышлял, как бы поступил на месте того безымянного дона Гильяно. И вот оказался на его месте. Он успокаивал себя, что это всего лишь сказка. Он не обязан ей подчиняться, хоть Закон гласил, что человек, который станет проводником сказки в жизнь, сможет просить у Лучших из Лучших все, что пожелает, и его желание сбудется, каким бы сложным и невероятным оно ни было.
Он стоял перед выбором. Может, не стоит передавать в ближайшую Ночь Фортуны нож и кольцо этому мальчишке, Яну Каминскому? Ведь доном Гильяно никогда не становился тот, кто вырос вне Дома. Даже тот мифический карлик родился и вырос в Доме Гильяно. И уж, конечно, доном никогда не становился лилу. Теоретически у детей лилу тоже был шанс подняться на вершину иерархии Дома Гильяно, но они умирали, не достигнув совершеннолетия.
Когда Марко Шарп лишь мечтал о месте дона Гильяно, он представлял, что его любимым ночным занятием будет переписывать сочинения Лучших из Лучших в Книгу сказок Дома Гильяно. Он неспешно поправит свечу, затянется сигарой, предвкушая час-полтора аккуратной письменной работы. Будет чувствовать себя учеником в классе, который выполняет задание из учебника. И не просто пишет, как автомат, а вдумывается, смакует каждое слово. Слова Лучших из Лучших обладали магической силой, даже не произнесенные вслух, они будоражили воображение.
Дон Гильяно оторвется от своего занятия, вознесет чернильную ручку к потолку и продекламирует последнюю записанную строчку. Марко Шарп представлял, как потом будет рассказывать сказку детям, как будут гореть у них глаза, как они, затаив дыхание, будут ждать развязки. И как в постели, перед сном, они будут вновь вспоминать ландшафты и битвы, склоняться перед принцессами и превозносить героев.
Но с тех пор, как погибла танцовщица Амрита, Лучшие из Лучших больше не сочиняли сказок. Дону Марко на своем посту не довелось вписать в Книгу ни одной. А вскоре Лучшие из Лучших начали исчезать из Дома. Кто-то умирал положенной им смертью, кого-то недосчитывались поутру в спальнях. Они уходили, как волны за горизонт, чтобы никогда больше не вернуться.
Дон Марко надеялся, что никто больше не вспомнит сказку про карлика Яноса, не увидит в ней пророчество. Никому и в голову не придет искать нечто общее между карликом Яносом и лилу. Но лишь потому, что все воспринимали эту сказку на слух, никто не видел, как она написана. Книгу сказок имел право открывать и читать только дон Гильяно. Лилу писали на разных языках, вставляя шумерские, аккадские или тибетские знаки, а то пользовались их латинской транскрипцией. Как правило, это означало, что именно на эти понятия следует обращать пристальное внимание. Дон Гильяно разгладил ладонью страницу, на которой была записана сказка. Листы живые, шершавые – из прочной, «вечной» бумаги, сделанной из коры дерева локта, что растет высоко в Гималаях. Буквы, начертанные сосновой сажей, врезаются и в волокна листа, и в память.
Мальчика называли то Янос, то Jânu – отсутствие бытия, отрицание существования. Слово «карлик» было шумерским lillu, что также обозначало «слабый, хилый от рождения» и «безумный». Иногда в тексте это слово, будто случайно, заменялось на похожее по звучанию lîlû – демон. Выглядело это как ошибка правописания, но дон Гильяно-то знал, что лилу не делают в сказках ошибок.
Сказка явно намекала, что дону Гильяно стоит рассмотреть на роль преемника как калеку или карлика, так и любого безумца и даже демона. Между листами с переписанной сказкой хранился ее оригинал. Клочок бумажки с неумелыми каракулями лилу. Дон Гильяно взял листок двумя пальцами, поднес к глазам. Недовольно отодвинул листок дальше. Проклятые глаза… Нет больше лилу, чтобы уберечь зрение от старческой дальнозоркости. Его предшественник записал сказку верно, вот только в одном моменте дон Марко был с ним не согласен, на полях стояла пометка: Ilu – божество, Всевышний. Она была исключена из общего текста. Дон Асад не нашел ей места в сказке. Это слово не давало дону Гильяно покоя.
На протяжении тысячелетий Дом Гильяно ухитрялся держать демонов в полном повиновении, не выполняя своей части контракта. В тот миг, когда демоны получат то, что они хотят, этому миру будет грозить опасность jânu, его ждет отсутствие бытия, то есть полное уничтожение.
* * *
На Ланке, в волонтерской палатке, Ян видел сон, в котором тот, кто был похож на него, прятал за спину нож после свершившегося убийства. Проснувшись, он понял, что обязан найти этот нож. Им убили Роберта Хински. Им Ян убил своего отца, Ашера Гильяно. Но куда мог деться нож? На суде показывали лишь картинки. Орудие убийства так и не нашли.
«Где ты?» – спросил Ян. И услышал ответ. Перед его внутренним взором развернулась карта, следуя которой, он мог добраться до дома, где хранились ножи, подобные этому. Или даже… Ян прищурился, вглядываясь в пустоту, он перепроверял, верно ли понял сообщение, посланное непонятно кем, но пришедшее к нему из пространства. Он может заложить руку за спину – и достать этот нож.
«Не может быть», – не верил Ян, но рука сама потянулась за спину, слишком велик был соблазн получить из пустоты настоящий предмет. Пальцы нащупали деревянную рукоять. Испугавшись, что у него снова начались галлюцинации, Ян рванул руку из-за спины. В отполированной поверхности, гладкой как зеркало, мелькнуло его искаженное страхом лицо. Он держал искривленный нож с рукояткой из красного дерева, уменьшенную копию жертвенного непальского кхукри.
«Что мне теперь с ним делать?» – беспомощно спросил Ян.
И услышал:
«Принеси нож мне, Отцу бессмертного, которого ты убил».
Он не помнил, как убил Ашера Гильяно. Он пытался вспомнить, терзая себя до кровавого месива в голове, до адской боли, которая разрывала его по ночам и не проходила с рассветом. Он был заключен в тюрьму своего тела, и она была пострашнее любой настоящей. Теперь он знал, что должен обо всем рассказать отцу Ашера, дону Гильяно. Это стало его единственной целью в жизни. Но он не знал, что говорить. И ночами, разметавшись в бреду, он твердил самому себе: «Ты должен вспомнить, это лишь отговорки, что ты не помнишь…»
И однажды он собрался в дорогу. Куда направляться, он знал – карта развернулась перед его внутренним взором. Но Яну не нужна была карта. Он сосредоточился на шуме волн, бьющих о черные скалы. Он увидел Дом, Сад, увидел розарий с засыпающими на закате цветами – и сделал шаг с закрытыми глазами. А когда их открыл, перед ним уже была калитка чугунного литья, оплетенная розами.
Любой смертный, явившийся без приглашения, не смог бы даже прикоснуться к калитке, не то что открыть ее, хотя она стояла незапертая днем и ночью. Но Ян знал, что он может войти, это его право. Калитка скрипнула.
Дом выглядел жилым. На самом верху, в башне, горели окна. Но свет был не электрически ровный, бездушный, а прерывистый, живой – свет свечей. Значит, в доме даже в поздний час кого-то ждали. «Надеюсь, ждут не меня», – подумал Ян. Но он ошибался. Служитель открыл входную дверь еще прежде, чем Ян взялся за кольцо под железной курчавой головой льва. Быть может, его не допустят к дону Гильяно? Но нет, его провели в кабинет, обшитый дубовыми панелями.
Кабинет дона Гильяно походил на каюту капитана корабля. Большие иллюминаторы вместо окон, окованные медью дверь и высокий порог, о который с непривычки спотыкались все приглашенные. Такая отделка была памятью о предках, приплывших с далекого Зеленого острова и обосновавшихся на берегах Неаполитанского залива. Дом – корабль с людьми на борту плыл под началом дона через время, а иногда, когда семье приходилось переезжать, – и через пространство. И здесь, в кабинете, Ян Каминский – никто в этом мире – впервые встретился с одним из самых могущественных людей на свете, доном Марко Гильяно.
Дон Гильяно долго смотрел на него, будто ожидая, что виновный падет на колени, изойдет собственной слюной, умрет от разрыва сердца. Но Ян мало времени прожил среди обычных людей, на него не действовала сила угрозы. Он оглянулся, осматривая кабинет, и сразу заметил на стене у двери картину – мальчик с трубкой в венке из роз. Ян почти ничего не мог сказать о живописи, но картина заинтересовала его. И он подошел ближе, чтобы ее рассмотреть.
Дон Гильяно не огорчился, что его устрашающий взгляд не подействовал на мальчишку, скорее, был даже рад.
– Нравится? – спросил он про картину.
– Не знаю. В ней нет ничего сложного.
– Правда? – искренне удивился дон Гильяно. – Это Пабло Пикассо. «Мальчик с трубкой, в короне из роз». Знаешь ли ты, что некоторые искушенные в искусстве люди утверждают, что для своего времени этот художник сделал столько же, сколько Микеланджело для своего. Как тебе кажется, что ты видишь на ней?
– Я совсем не разбираюсь в искусстве… – осторожно начал Ян. Но картина не отпускала его. И это странным образом волновало его, ведь раньше он был абсолютно равнодушен к искусству. – Но… но… почему-то в этой картине я вижу… – Ян замялся, – только не смейтесь, я вижу себя. Я не могу объяснить логически…
– Логика здесь не поможет, – махнул рукой дон Гильяно. Казалось, он был удовлетворен ответом. – Тебе может показаться, что миром правят политики или экономисты, военная мощь державы или ее золотой запас, но на самом деле миром правит искусство. А все потому, что человеческим мозгом управляет искусство образов. Но еще сильнее искусство действует на душу человека. Ведь сама душа и есть образ, отпечаток. Знаешь, это как линии судьбы у нас на ладонях – в них зашифрована вся человеческая жизнь. Удачи, поражения, обходные пути, кружные маневры… Это карта наших поступков. Душа – карта нашего сознания и чувств. Она слепок с нашего прошлого и одновременно проекция будущего. Все, что мы ощущаем, все, что видим, с чем соприкасаемся, оставляет след в нашей душе, углубляет предначертанное или прокладывает новые связи.
– А вы уверены, что у человека есть душа?
– Уверен. Но у каждого она – на особой стадии развития, у каждого она разной степени прочности. А по восприятию человеком художественных образов мы, Гильяно, отличаем своих от чужих. Те, кто чувствует свою душу, налаживает с ней связь, поступает не так, как велит общество, а так, как требует его душа, ищут к нам дорогу, иногда находят. Но очень немногие удостаиваются приглашения в Дом, и уже совсем единицы могут надеяться, что их пригласят присоединиться к Дому Гильяно. Дом для них тот самый рай, который они потеряли по собственной слабости и неверию. Всю жизнь они мечтают вернуться, но не многие могут заслужить возвращение. Но ведь ты пришел сюда не только чтобы слушать, но и чтобы кое-что мне рассказать.
– Я не помню… – волнуясь, начал было Ян.
– А ты начни с того, что помнишь. Дом пробуждает воспоминания, – успокоил его дон Гильяно.
И постепенно, слово за словом, шаг за шагом восстанавливая события той ночи, когда погиб Ашер Гильяно, Ян Каминский вспомнил. Он не хотел убивать Ашера. Ян сопротивлялся. Он пытался бежать. Но разве можно убежать от своего предназначения? «Я зло во плоти», – ужаснулся Ян сам себе.
Он смотрел на нож в руках и не верил воспоминаниям. Протянул нож дону Гильяно.
– Оставь себе нож, который ты принес мне, – сказал дон Марко. – Гильяно получает нож, когда впервые убивает человека и становится полноправным членом семьи.
– Но я не Гильяно, – возразил Ян, все еще протягивая клинок. – И я не собираюсь оставаться в вашем Доме. Мне не нужен нож.
– И все-таки возьми, – мягко отстранил дон Марко его протянутую руку. – Пусть нож будет моим подарком, – почти ласково проговорил он.
* * *
Юлия Сакович споткнулась о высокий порог, больно ушибла ногу. Служитель, который провожал ее в кабинет дона Гильяно, услужливо поддержал Юлию под локоть. Но та стряхнула его руку, как мерзкого жука. Она появится на главном в своей карьере интервью самостоятельной, уверенной в себе, а не хромой кобылкой, над которой дон Гильяно сможет посмеяться.
Юлия давно задумала взять интервью у главы таинственного семейства, а если Сакович что-либо планировала, всегда претворяла это в жизнь. Она настаивала, она упрашивала, она разведывала и вынюхивала, она готова была лишиться пальца (мизинца или любого пальца на ноге), не слишком важного для набора текста на стандартной клавиатуре, чтобы добиться своего. И она получила приглашение в Дом Гильяно. Ее предупредили, что в Доме запрещена любая аппаратура, никаких фотоаппаратов и диктофонов. За всю историю мировой журналистики ни один дон Гильяно не общался с прессой, поэтому Юлия готова была безропотно вернуться в каменный репортерский век: к блокноту и ручке, а также альбому и карандашу. Ради такого дела Сакович, преданная журналистскому делу, накануне интервью взяла несколько уроков рисования.
– Раз вы не разрешаете фотографировать, можно будет нарисовать ваш портрет? – первым делом спросила она.
Дон Гильяно лишь указал ей на кресло у стола, представлявшего собой необъятное чудовище, обтянутое кожей аллигатора.
– Вижу, вам чужды идеи защиты природы. – Сакович тут же черкнула несколько слов в блокноте, его она держала наготове.
Секретарь дона Гильяно – молодая женщина, бледная то ли от пудры, то ли от волнения, – вздрогнула от столь явной непочтительности. Юлия и на нее обратила свое телескопическое внимание:
– А вступали вы, дон Гильяно, когда-нибудь в интимные отношения со своей секретаршей?
У Марии было трое детей от дона Марко, неудивительно, что она снова вздрогнула.
– Мы ведь договорились, синьора Сакович, что на вопросы личного характера я отвечать не буду, – спокойно ответил дон Гильяно.
– Но мы не договаривались, что я не буду их задавать! – сощурилась она.
Секретарь Мария нырнула за книжный шкаф, чтобы не видеть наглого лица журналистки.
– У вас один час, – напомнил дон Гильяно.
И Юлия взяла с места в карьер:
– Вы переселились на остров. Почему? Покинули Неаполь в связи с итальянской «войной кланов»?
– Ни одна война кланов не может влиять на перемещение Дома Гильяно.
– И все же клан Ди Лауро проиграл клану Сичьониста контроль над неаполитанским наркокварталом Секондильяно. Без малого через год вы решаетесь на переезд. Может, и ваши интересы были задеты?
– Дом Гильяно не связан с неаполитанским наркобизнесом.
– Неужели? Правда? – расхохоталась Юлия. – Может, вы ангелы в белых кружевах? Или подняли планку выше – до мирового оборота наркотиков? «Не связан», потому что является звеном, которое связывает?
– Не понимаю ваших намеков, синьора Сакович.
– Хорошо, зайдем с другой стороны, – не растерялась Юлия. – Почему столь закрытая от общества семья наконец-то приоткрыла свои двери?
– Вы очень настаивали, синьора.
– Да, это я умею. – Во время беседы она набрасывала портрет дона Гильяно резкими штрихами. Суровый мужчина, набравший лишний вес. Крупная голова, черные с проседью волосы, набрякшие брови, глубокие, как ущелья, складки у рта. А у глаз – ни морщинки, будто дон Гильяно никогда в жизни не улыбался. – А вы умеете укрывать людей, место которым в тюрьме. Ведь вы приютили у себя в Доме этого кровожадного парня, Яна Каминского? Громкое вышло дело.
– Яна Каминского оправдали. Предложить вам что-нибудь? Чай, кофе, спиртное?
– Кофе с коньяком, пожалуйста. На работе я пью, в отличие от святош, – заметила она и повторила вслед за доном Гильяно: – Яна Каминского оправдали, но ведь это не повод привечать его как родного?
– Он – сирота. Ему некуда податься. Почему я не могу оказать помощь человеку, который только что чуть не получил пожизненный срок за убийство, которого не совершал?
– О, да вы, дон Гильяно, сама доброта! Означает ли это, что вы готовы удочерить, например, меня?
– Нет, Юлия, вас Дом Гильяно удочерять не станет. Вы производите впечатление хорошо устроенной в жизни особы.
– Ради тайн вашего Дома я готова оставить карьеру! – с апломбом заявила Сакович.
– Не стану требовать от вас этой жертвы.
Секретарь поставила перед журналисткой чашку с кофе, рюмку с коньяком, сахарницу, сливочник… Сакович опрокинула коньяк в рот и бросила в кофе три куска сахара, размешивать не стала.
Дон Гильяно грел в руке бокал с коньяком. Он не собирался облегчать Юлии задачу. Не подсказывал темы, не раскрывался в беседе. Скупо отвечал на вопросы. Информация лениво сочилась, как вода из почти закрытого крана, поверни еще чуть-чуть вентиль – и она перестанет капать.
Юлия обвела взглядом стены кабинета. Скользнула взглядом по портрету мальчика в венке из роз.
– Пикассо. Подлинник, я полагаю?
Дон Гильяно сдержанно кивнул.
– Сколько миллионов вы за нее выложили?
– Немного. Ценность картины гораздо выше ее стоимости на рынке.
– Рассчитываете потом перепродать подороже? Так вы сколотили легендарное семейное состояние?
– Ближе к делу, Юлия. Мое время дорого.
На мгновение Сакович нахмурилась, ей показалось, что она утратила дружеское расположение дона Гильяно. А то, что она уже успела наладить с ним контакт, не вызывало у журналистки сомнений. Юлия Сакович слыла настоящим профессионалом, люди выкладывали ей самые сокровенные тайны.
– Что вам известно о мистическом ордене Красной Розы?
– Горстка неистовствующих сатанистов. Я бы не принимал их всерьез.
– А как же кровавые ритуалы? – возразила Юлия. – Адепты ордена похищают органы. Справляют черные мессы. На месте преступления, где был задержан Каминский, у жертвы вырвано сердце – это ли не явный признак чернокнижия?
– Человеческое сердце – хранилище тайн и пороков. Любимое лакомство демонов. Но, для того чтобы стать их добычей, человек должен добровольно соприкоснуться с кровью демона. Так что ничьей вины тут нет.
– Демона? – Юлия тревожно заерзала в кресле. – Ммм… в переносном смысле? Что значит соприкоснуться с пороком? Со злым умыслом? – По лицу дона Гильяно нельзя было прочесть, согласен он с Юлией или активно возражает. Она судорожным движением отлистнула страницу блокнота, чтобы свериться со списком вопросов. – Э-э, наблюдая за судебным процессом, неужели вы ни разу не подумали, что Каминский виновен? Ведь так много улик свидетельствовало против него.
– Он ребенок. Он невиновен.
– Кто же, по-вашему, убил того несчастного ученого, доктора Хински?
– Его убила гордыня.
– Гордыня? Это фамилия киллера?
– Вы забыли о грехе гордыни? Право, Юлия, вы меня разочаровываете.
Никто еще так не оскорблял Юлию Сакович. Она не разочаровывала мужчин. Главный редактор всегда был доволен ее репортажами. Коллеги знали: то, что поручили Сакович, никто из них не выполнит на должном уровне, а значит, не могли быть разочарованы тем, что она выставляла их ничтожествами. Мужчины, с которыми Юлия время от времени встречалась, не смели и мечтать о том, чтобы она стала их постоянной подругой или, не дай господи, женой, они ведь, хлюпики, и в подметки ей не годились, а значит, тоже не испытывали разочарования, когда она выставляла их вон.
– Мне кажется, последний документально зафиксированный грех гордыни – это строительство Вавилонской башни, с тех пор за это сильно не наказывали. Или я ошибаюсь?
– Дорогая Юлия, своим поведением мы каждый день добавляем этаж нашей личной Вавилонской башни. Разве развитие цивилизации – не повторение мифического строения? Люди хотят быть как боги. Женщины желают контролировать рождаемость. Сохранять вечную молодость. Мужчинам необходимо править миром. Вместо того чтобы уйти, когда приходит срок, люди начинают роптать на Бога, на природу, на свою несчастную судьбу, на медицину.
– Выходит, женщины должны рожать вне зависимости от обстоятельств? – презрительно скривила губы Сакович. Надо же, какой патриархат! Самая настоящая половая дискриминация. И это на заре XXI века! – А каково предназначение мужчин?
– Мужчины должны убивать, – не терпящим возражений тоном ответил дон Гильяно. – Не правда ли, дорогая Юлия, при таком раскладе все становится на свои места?
– Могу я рассчитывать, что выйду из вашего дома живой?
– Можете. Рассчитывайте. А как будет на самом деле, пока неизвестно.
Юлия Сакович браво тряхнула головой – пустые угрозы, дону Гильяно ее не запугать.
– А что вы имеете против медицины?
– Человек не должен мешать себе уйти. Природа никогда не затягивает наших страданий так, как это делает медицина.
– Если бы человек мог выбирать, он бы предпочел жизнь без болезней и уж точно – без мучительной смерти.
– Человек может выбирать – и делает это. Каждая болезнь – его выбор. И смерть его выбор. Каждый человек делает свой выбор вовремя, вот только в последний момент страшится своего решения.
– Как же это мы так хитро выбираем, что и не подозреваем об этом?
– Мы все знаем о своем выборе. Не замечали, Юлия, что иногда нам словно кто-то подсказывает, как поступить в той или иной ситуации?
– Бог? А мне говорили, что вы не верите в Бога, отсюда и проблемы с Ватиканом в то время, когда вы жили в Неаполе.
– В общеизвестного Бога Гильяно не верят. Мы считаем, что Бог не вмешивается в человеческие дела, поэтому бессмысленно его о чем-либо просить.
– Зачем же такой Бог? С таким же успехом он мог бы не существовать.
– Вы атеистка, Юлия?
– Разумеется.
– Но вы ведь верите в то, что у вашего мира было начало? Большой взрыв, например? Как точка отсчета. Почему бы не назвать эту точку Богом? Куда он делся после взрыва, исчез? Взорвался? Или стал вашей Вселенной? И он стал вами, а вы стали им.
– Неудивительно, что вы так раздражали Ватикан, – фыркнула Сакович. – Настоящая софистика. Представляю, как верные служители Церкви зверели от ваших богохульных рассуждений. И здесь, на острове, местные жители были против вашего возвращения. Как думаете, почему?
Дон Гильяно ни на секунду не замешкался с ответом:
– Они считают, что Дом Гильяно заключил сделку с дьяволом. Разве вы ничего подобного не слышали?
– Слышала, – удовлетворенно кивнула Сакович. – А это правда?
– В мифологии Дома Гильяно дьявола как противостоящей Богу силы не существует.
– Бросьте, дон Гильяно, а как же извечная борьба добра со злом, тьмы и света?
– Гильяно считают, что этой борьбы нет.
– Потому что дьявола нет, зла нет?
– Зло есть. Добра нет. Мир и есть зло, синьора Сакович.
– А кто же тогда вы, дон Гильяно?
– Дон – злой дух, который является причиной существования этого мира, воздействует на мир, излучая свои мысли и желания. Не знакомы с тибетскими верованиями? Мария, подай мне тибетский словарь. Должны ведь вы узнать что-то новое благодаря интервью? Или я неправильно понимаю вашу задачу как журналиста?
– Правильно понимаете, – внезапно побелевшими губами ответила Юлия Сакович. Страх холодным когтем продрал ее от лопаток до позвоночника. Ей никогда не бывало страшно. Ее не могли напугать ни убийцы, ни насильники, ни плохо освещенные улицы, ни фильмы ужасов, ни телепузики.
Дон Гильяно заметил ее страх, он всегда замечал в людях это чувство, ощущал его как тень, маячившую за спиной человека, и эта тень обладала определенным запахом – запахом смерти, смесью крови и сырой земли.
– Не бойтесь, Юлия. Не тайну вам открываю. Об этом давно написано в книгах. Знай вы заранее, что я – злой дух, неужели отказались бы от интервью? Вы снова разочаровываете меня. Ну же, читайте вот на этой странице… – протянул он книгу через стол.
Сакович дрожащими руками приняла старинный том:
– Глагол «дон», – прочла она нетвердым голосом, строчки расплывались перед глазами, – означает «являться причиной, вызывать появление, принуждать». В сочетании со словом «мантра» он приобретает новый смысл – «произносить магическое заклинание», «излучать изначальную присущую вибрацию, для того чтобы вызвать изменения на тонком уровне сознания и бытия». Как существительное «дон» или «гдон» чаще всего употребляется в значении «злой дух» или «демон». Привидения, демоны и злые духи – это существа или силы, появившиеся в результате особенно дурных и ядовитых кармических вибраций, излучающие негативные воздействия. – Она отложила книгу. Хотелось вымыть руки, как будто она коснулась чего-то грязного. Или хотя бы вытереть их. Но ведь это был всего-навсего словарь. Откуда у нее это чувство гадливости?
– Что скажете, синьора Сакович?
– Вы верите в сказки культуры Бон? – собрав последние остатки мужества, усмехнулась она.
– Я верю в любые сказки. Вера в них – единственное, что нам остается в непредсказуемом мире всеобщего зла. Что может быть реалистичнее сказания о драконе и принцессе? Не чувствуете ли вы себя принцессой, Юлия, которая угодила прямо в логово к дракону?
– Вся редакция знает, что я отправилась к вам на интервью.
– Но ведь с вами могло случиться что угодно по дороге. Мир так жесток, – явно издевался дон Гильяно.
– Вы не убьете меня. Это дикость!
– И почему же подобная дикость приходит вам в голову, Юлия? Обычно я не убиваю журналистов. Чаще я отклоняю их настойчивые предложения о встрече, об интервью. Но вы были слишком настойчивы, Юлия. Будьте любезны, прочтите, что написано в вашем приглашении в Дом Гильяно.
Приглашение лежало между страницами блокнота. Юлия Сакович за уголок вытянула карточку, перевернула ее и прочла: «Чтобы тот, кто ищет путь, – нашел его, чтобы тот, кто томится и не знает, есть ли этот путь, – получил уверенность, чтобы тот, кто твердит обратное, – уверовал».
– Хочу, чтобы вы уверовали, Юлия. Вся наша беседа убедила меня в том, что вера вам дается непросто. Но вы поверите. Вы поверите в то, что ваш путь был единственно верный, он подарил вам любимое дело, признание, он привел вас ко мне в Дом, и здесь, в Доме Гильяно, ваш путь оканчивается. Это был славный путь, о нем не стоит сожалеть. Мария, поставь пластинку и пригласи Яна ко мне в кабинет.
Мария вручную завела патефон с огромной медной трубой-цветком, несомненно музейный экспонат, антиквариат, сохранившийся с позапрошлого века; поставила под иглу виниловую пластинку. И полился волшебный голос любимца итальянских мафиози в Америке – Фрэнка Синатры.
«My way», песня о повседневных заботах уставшего от жизни сердца, уносила вдаль, голос чарующими низкими нотами задевал душу.
– «Все мы – розы. Мы бледнеем и вянем, если нас не срезают в расцвете лет», – задумчиво проговорил дон Гильяно.
Возможно, пластинку заело на допотопном патефоне, и она крутилась и крутилась с начала, вгоняя Юлию в подобие транса. Она бы ничуть не удивилась, если бы вдруг обнаружила себя кружащейся в медленном танце посреди кабинета дона Гильяно, причем наблюдала бы она за своим танцем со стороны.
– Кого, как вы думаете, я приглашаю в Дом? – эхом звучал в ее голове голос дона Гильяно. – Самых талантливых? Самых жестоких? Самых сильных? Самых смелых? Нет, тех, кто решил идти дальше. Людей, готовых продать душу дьяволу. Они не уверены в том, что у них есть душа, они сомневаются в том, что стоящий перед ними – и есть дьявол. Они не знают, что произойдет после акта купли-продажи, – будет ли их душа терзаться в аду или пировать среди демонических сил. Они просто совершают сделку. Рискуют. Пробуют что-то новое. Выходят за рамки. Преодолевают свою человеческую природу.
Она не помнила, как ее представили Яну Каминскому. Зато в память врезалось, что манжеты на его рубашке были расстегнуты, и они очень тревожили ее, будто там определенно чего-то не хватало, какого-то чрезвычайно важного украшения, и она знала, что это нарушение дресс-кода тревожит и дона Гильяно. Он недоволен Яном.
Юлия с Яном пересели на необъятный кожаный диван и о чем-то еще говорили. Спрашивал Ян, а Юлия отвечала. Дон Гильяно смотрел на них из-за своего стола. Ей хотелось задать несколько вопросов об убийстве, она их приготовила на случай, если ей удастся встретиться с Яном Каминским в Доме Гильяно. Не очень она рассчитывала на эту встречу, но надеялась на свое обычное журналистское везение. Но те вопросы почему-то не шли у нее с языка. Он был так мил, обаятелен, что ей показалось, будто она может своим вульгарным любопытством расстроить его. Спросить об убийстве – все равно что оклеветать этого парня с такими прекрасными, чарующими синими глазами. Никогда ее раньше не занимали столь тонкие, высоконравственные материи.
Что он спрашивал? Что она отвечала? Его взгляд менялся от участливого до насмешливого. Они посмеялись над парой шуток. Даже дон Гильяно издал что-то похожее на мрачный «хмык», что, верно, должно было означать одобрение. И вдруг – Юлия даже не заметила, как так получилось, – она оказалась с Яном в Саду. Он водил ее по цветнику и рассказывал о розах, называл и показывал сорта: «Болгарская роза. У нее очень тонкий, очень свежий аромат, он не сравним с турецкой или итальянской розой. В них слишком много сладости. Болгарская роза пробуждает душу, и там, где она цветет, человек чувствует себя как дома. А это галлийская роза. Ее лепестки высушивают, скручивают и делают из них четки, которые называют „розариями“».
И отчего-то ей казалось, что важнее этих роз нет ничего на свете. А ведь раньше она была равнодушна к цветам, подарочные растения умирали у нее от жажды, а может, от ненависти к столь неумелому цветоводу, как она. Юлия внимательно вслушивалась в его слова, и каждое сказанное им слово было наполнено глубоким смыслом. Он давал советы о подкормке, о поливе, о том, как достичь безусловной красоты бутона, как правильно вдыхать аромат и даже как наслаждаться видом всего одной, но безупречной розы.
Ян раскрыл ей объятия, будто на прощание. И Юлия шагнула в кольцо его рук – без страха, с чувством огромной благодарности. Она почувствовала жар его тела, нестерпимый, запредельный. А потом вообще перестала что-либо чувствовать. Юлии казалось, что она распадается на миллионы крошечных фрагментов, которые шаловливая рука смешает – и никто их не соберет. Она осыпалась пеплом в объятиях Яна. Уходила в землю.
На следующий год в этом месте проклюнулся розовый куст. Прошли дожди, весны и зимы, по очередному кругу отшумели летние месяцы, и на кусте распустилась роза. Пунцовая, как краска стыда на щеках. Роза пила росу и тянулась к солнцу. А еще она видела сны. Смутные обрывки, летучие видения: расстегнутые манжеты (чьи?), массивную руку с бокалом коньяка (чью?), ослепительный свет… Все утопало в роскошном сапфировом свете. И надо всем этим несся голос, глубокий и несчастный, он пел свою последнюю песню. А однажды, на закате, ей вдруг показалось, будто у нее была другая жизнь и состояла она сплошь из чернильных штрихов, которые, как сеть, пытались уловить ее душу, но она вывернулась, сбежала и оказалась в Саду, где всегда тепло, где всегда радостно. Здесь нет нужды лгать, здесь ты делаешь то, что должна, – цветешь.
