Пищевая цепочка
Смятый во влажной ладони листок, на котором заглавная буква в начале зловещего имени выделялась среди остальных особым нажимом, с чуть слышным шорохом упал к Улиным ногам. Она нерешительно подошла к стене и опустилась перед Рэмом на колени. Тот и не заметил ее, продолжая смотреть в пустоту.
– Черт, черт, черт… – только и повторял он, судорожно сжимая и разжимая кулак.
Когда Уля потянулась к нему то ли погладить по щеке, то ли встряхнуть, как следует, Рэм вздрогнул всем телом и пришел в себя. Ладонь остановилась на половине пути. Замерла. И опустилась на пол. Дотронуться до полынного служки оказалось сложнее, чем Уля думала.
– Это та самая Зинаида, которую я видела? – спросила она, чтобы сгладить неловкость.
Рэм тяжело сглотнул. Помолчал. Дернул плечами.
– А сама как думаешь? Совпадение, что ли?
– Нет, быть такого не может. – Уля нахмурилась, подсчитывая. – Ей сейчас должно быть лет пятьдесят. Даже больше. Но та, из больницы, совсем еще молодая. Максимум тридцать пять. Нет, совсем не сходится.
– Это единственное, что не укладывается в твою картину мира? – ядовито спросил Рэм, засовывая дрожащую руку во внутренний карман куртки, которую так и не снял.
– Все остальное просто непонятно. Люди какие-то плачущие. Визиты в ночи. Кормежка. – И содрогнулась от последнего слова, будто оно было для нее липким слизняком.
Рэм криво усмехнулся в ответ, доставая знакомый Уле бумажный кулек, выудил две таблетки, встряхнул, на слух определяя, сколько полынной отравы осталось, и засунул кулек под куртку.
– И ты собираешься их пить? Даже не думай, слышишь? – Уля дернулась вперед, чтобы отобрать заветные грязно-белые кругляшки, но Рэм проворно засунул таблетки в рот и тут же проглотил.
– Нет уж, на трезвую голову я в писанине твоего свернутого папаши копаться не собираюсь, – проговорил он, закрывая глаза.
Лохматый затылок уперся в голую стену. В расслабленных чертах его осунувшегося бледного лица читалось нескрываемое облегчение. Все демоны, что с упоением рвали на части это истощенное тело, мигом успокоились, затихли, спрятались по углам, ожидая, когда действие Гусовых таблеток ослабнет.
– Вот, значит, как они делали раньше, – не открывая глаз, протянул Рэм.
– Кто – они? – Уля продолжала сидеть напротив, не замечая, как покалывает онемевшие ноги.
– Зинаида и ее веселая команда. Стучали в дверь. Ну а что? Похоже… – Он говорил слабым, чуть слышным голосом, ведя беседу с самим собой.
– Похоже на что? – нетерпеливо переспросила Уля, когда пауза затянулась.
Рэм открыл глаза. Карие радужки подернула легкая, почти невидимая пелена. Белая паутинка тумана. След полыни во взгляде.
– На то, как это делается сегодня. – Он опустил тяжелые веки, снова погружаясь во тьму под ними. – Стоит только ослушаться. Не справиться. Или просто пришло твое время. Твоя очередь. Они звонят. Веселенький рингтон мобильника. Молчание на том конце трубки. – Рэм бросал слова, как камни в омут, приводя Улю в ужас равнодушием тона. – Знаешь, что самое жуткое? Ждать. Скажут тебе в этот раз хоть слово или пронесет.
– Тогда… в коридоре, – выдохнула Уля раньше, чем поняла, что знает ответ сама. – Тебе позвонили… Ты поэтому сбежал?
Рэм кивнул, поднял руку и вытер ладонью лицо, словно отгоняя воспоминания.
– Я должен был уйти еще утром. По-хорошему – вечером, утро было последним сроком. Но передумал… Решил, что один день моего отсутствия никто и не заметит. Заметили.
– Тебя наказали?
– Забей. – Рэм резко открыл глаза, пелены в них больше не было. – Нестрашно. И не впервой. К тому же… Зинаиде я не интересен… пока. – И вымученно улыбнулся – нижняя губа чуть отставала от верхней так привычно и по-родному, что в Улином горле предательски запершило.
– Выходит, провинившихся наказывает кто-то другой?
– Такие же служки, как и я, если ты об этом, – ответил Рэм и не отвел взгляда, даже когда Уля вскинула на него глаза. – И не делай вид, что считала меня полынником. Сидел бы я тут с тобой, конечно. Да, я служу Гусу. И если прикажут, я накажу ослушавшегося. Или понесу наказание. Очень простая схема, привыкай. – Он потянулся, с наслаждением разминая затекшие плечи. – Если ты продолжишь терять время здесь вместо того, чтобы искать вещицы, очень скоро окажешься со мной в одной лодке.
Рэм заметно повеселел. Он больше не хрипел, втягивая воздух, не утирал пот с бледного лба. И совсем не сочувствовал испуганной Уле. Словом, стал таким же, как на коммунальной кухне, – исполняющим поручение Гуса. Две грязно-белых полынных таблетки действовали быстро.
Он прошелся по комнате, не обращая внимания на замершую в углу Улю, ковырнул за край одну из оставшихся на стене бумажек, хмыкнул чему-то своему и направился к выходу.
«Думай, – приказала себя Ульяна. – Вспоминай, иначе он уйдет. И никогда больше не вернется».
Что привело его в чувство в прошлый раз? Что прорвалось через полынную блокаду? Рэм пришел к ней таким же, как стал сейчас, – равнодушным и чужим, но все-таки согласился приехать сюда… Как влияет на него сила полыни, заключенная в серых кругляшках? Что может вернуть его из горького плена равнодушия?
Ответ был простым и ясным. Если Рэм пил таблетки, чтобы спрятаться от переполнявших его чувств, то и вернуть его могли только чувства. Страх. Удивление. Непонимание. Боль. Что угодно. Лишь бы они были сильнее полыни.
– А что Зинаида делает с теми, кого выбирает? – спросила Уля, не отрывая напряженного взгляда от спины в зимней куртке.
Если бы Ульяна захотела, то смогла бы вспомнить, как пахнет эта тяжелая ткань под мелким осенним дождем, – табак, мокрый мех, тепло мужского тела. Эта особая смесь, что запоминается так отчетливо, что не забыть ее, не выбить из памяти. Запах человека, которого ты обнимала, пытаясь замедлить время, неумолимо отдаляющее вас друг от друга.
Рэм замер, постоял немного не шевелясь и шумно закашлялся. Его движения потеряли напускную расслабленность и небрежность. Он втянул шею, чуть заметно сгорбился, напряженно поводя плечами. Полынный дурман отпускал его. Страх оказался сильнее.
– Ты же сама прочитала, – ответил он, не оборачиваясь. – Эти люди нужны ей для… – Он сбился. – Для кормежки.
– Это же шутка. Даже звучит глупо… Ну кого она там кормит, правда ведь? – Улин голос оборвался, потонув в плотной тишине комнаты.
– Что еще она может с ними делать? – Рэм резко обернулся, его лицо исказила хищная гримаса. – На чай их приглашает? Или к себе в постель? – Его передернуло. – Зачем ты вообще в этом копаешься?
– Я хочу понять, что со всеми нами происходит…
– Ну так читай! Кто тебе мешает? Это твой месяц, проведи его как хочется… – и рывком перешагнул порог комнаты.
Уля осталась сидеть на полу, с ужасом ожидая, как скрипнет, а после захлопнется входная дверь. Шаги Рэма раздались в коридоре, но не в сторону выхода. На кухне зашумела вода и звякнул чайник. Только услышав эти знакомые звуки, Уля медленно выдохнула. Рэм решил не уходить. А значит, она не останется здесь одна. На этот раз.
Ульяна поднялась, болезненно охая, – затекшие ноги казались чужими и тяжелыми – и потянулась за следующей бумажкой.
«С Зинаидой вижусь все чаще. Интересная все-таки женщина, пусть и жуткая. Есть в ней особый шарм. Она вся – опасность и власть. К ней не может не тянуть. Она состоит из полыни, такая же горькая, такая же строгая и требующая беспрекословного подчинения. Раньше я не знал таких женщин. Сколько всего со мной не случалось раньше.
Днем выслеживаю будущих мертвецов. Приношу Гусу столько, чтобы он не разочаровался во мне. Два-три подарочка в неделю. Старику хватает. И никаких вопросов. Конечно, он знает, где я провожу ночи.
Почти не сплю, пью таблетки горстями, их мне теперь выдает Зинаида. Хрустящие пакеты, полные полынной горечи и моей силы. Принимаю их как великий дар. Она улыбается. Холодная, неживая, опасная.
Сегодня старик сказал мне, что я наконец стал полынью. Мол, далеко пойду. В первый раз с ним не согласен: зачем мне куда-то идти, если я уже на своем месте?»
И сразу вторая.
«Зинаида вызывает меня каждую ночь. Приезжает машина, мужик-служка поднимается и стучит. Каждый раз мне кажется, что за мной пришли так же, как мы приходим за другими. Но нет. Просто Зинаиде Олеговне нужна моя компания.
Зачем, я понять не могу. Она молчит, только постукивает ноготками по стеклу, пока мы едем по адресам. Бывают ночи, когда никого не забираем с собой. И белая скорая без креста остается пустой, просто следует за нами – покорная, ведомая безликим шофером. Ни разу его не видел.
Все это без слов. Без лишних взглядов.
Была только одна ночь, когда Зинаида разыгралась вовсю. Мы неслись по темным улицам, а она сжимала в холодных пальцах мое запястье там, где наливалась тяжелой болью метка. Я искусал до крови губы, но смолчал. Чуял – если она услышит хотя бы стон, то следующим подопытным стану я сам.
Мы тогда забрали пятерых. Зинаида даже раскраснелась, из прически выбились две прядки. Глаза – мертвые, полынные – заблестели. Смертельная красота.
Под жалкие стоны провожали глазами отобранных, мужик-служка тащил их по очереди в двери старой больнички. Я было решил ему помочь, очень уж он пыхтел. А Зинаида схватила меня за руку, впилась пальцами в метку.
– Стой, – говорит. – Я с тобой не закончила.
Так и простояли. Холодина, изо рта пар, служка пыхтит, отобранные стонут. А она меня держит, не отпускает. Руку потом огнем жгло три дня. А машина за мной не приезжала неделю. Насытилась, значит.
Что за тварь скрывается под ее белой кожей? Уж не сама ли смерть приняла обличье женщины? Никто не скажет, а я бы проверил. Уж я проверил бы».
– Не хочу тебя расстраивать, – голос, раздавшийся над Улиным ухом, заставил ее подпрыгнуть от неожиданности, – но кажется, твой папаша на нее запал. Вот же псих, а?
Рэм стоял совсем рядом, держа в одной руке чашку, а второй обмакивая в горячий чай кусок печенья.
– Я тебя не заметила, – смущенно пробормотала Ульяна, складывая прочитанные бумажки в стопку. – Зачиталась…
– Могу понять, тот еще бестселлер, – хмыкнул он и поймал на лету падающий кусок сладкого теста. – И что там есть интересного? Ну, кроме грязных мыслишек.
– Не ерничай, пожалуйста. – Уля поморщилась: мысль, что отец и правда увлекся мерзкой теткой, больше похожей на гипсовый слепок, была тошнотворной. – Артем… отец в смысле… Он пишет, что днем продолжает охотиться, а ночью отправляется вместе с Зинаидой по адресам. Пока все.
Рэм дожевал печенье, облизнул пальцы и подошел к стене.
– Так… – протянул он, рассматривая оставшиеся листочки. – Бла-бла-бла, забрали этого, взяли того. Бла-бла… Она держит меня за руку все чаще… Кажется, у них странные понятия о совместном досуге, как думаешь?
– Ты чего так развеселился? – спросила Уля, неодобрительно наблюдая за тем, как слюнявый палец Рэма листает бумажки, которые вызывали в ней особый трепет, пусть и смешанный с отвращением.
– А что нам остается? – Рэм пожал плечами. – Я тут с тобой торчу, читаю записки полынника, прости господи, которого нет… Вслушайся только! Записки полынника. Приближенного к Зинаиде… Слушай. – Он кашлянул и принялся читать: – «А Зинаида руку мою сжала и острым ногтем по линии веточки как проведет… Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…» Что за порнуха вообще?
– Дай! – вскрикнула Уля, отталкивая его прочь.
На листочке, вырванном из разлинованного блокнота, были нацарапаны неровные строки.
«Вернулся домой. Не могу успокоиться. Нужно писать, иначе воспоминания сотрутся, и завтра я уже не поверю, что это было.
Забрали двоих. Зинаида была в дурном настроении. Даже прикрикнула на служку за рулем. Тот чуть не врезался в столб. Могу его понять. Первой была женщина. Невысокая, сухая, волосы седые, а лицо еще не старое. Посмотрела на нас и по стенке сползла. А Зинаида кивнула нам: мол, пойдет, забирайте.
Мы ее под руки и вниз. Одна тапочка свалилась на лестнице. Так и шлепала голой пяткой по грязи, пока к уазику шли. Не остановилась, не попросила вернуться, подобрать. Даже интересно, сколько таблеток должен выпить я, чтобы не почувствовать, как расходится под ногами липкая грязь?
Заметил, что полынью от выбранных Зинаидой почти уже и не пахнет. Может, так она и решает, подойдет ли именно этот служка для ее целей? Может, в этом и есть причина? Тот, в ком нет ни чужой смерти, ни своей, а одно лишь тупое равнодушие, не может быть ни служкой, ни живым. Это как выбросить сухую шелуху. Сгнившие очистки. Мне их не жаль. Проигравший лишается права вызывать сочувствие у кого бы то ни было. Выигравший это сочувствие испытывать просто не может. Незачем. Лишнее это.
Думал так, пока ехали по второму адресу. Там и подниматься не пришлось – свой дом, одно крылечко низенькое. Два раза постучал в окрашенную синим дверь. Шаги легкие, скрип, открыла. Фигуристая такая, волосы длинные в косе, красивая. Только испуганная. Смотрит, ресницами хлопает, рот приоткрыла, задышала тяжело.
«Хороша, – думаю. – Как Светлана моя, когда познакомились».
И как-то замешкался от этой мысли. Девушка не была похожа на остальных наших «клиентов», как их служка-водитель называл. Слишком живая. Вот тогда-то я и ошибся. Посмотрел ей в глаза.
Серо-зеленые, округлые, веки верхние тяжелые. А в них… Нет, не могу описать, что в них увидел. Помню только, оказался в поле. Большом-большом, трава по пояс и цветет. Все кругом седое от нее. На небе дымка, как бывает в очень жаркий день, только ни жары, ни солнца. А от горизонта ползет стена тумана. Плотного, ну молоко просто. Все ближе. Все страшнее от этого.
И посреди поля стоит девушка. Белый больничный халатик до колен. Волосы все в той же косе. Только больше не трясется. Равнодушно стоит. Как статуя… Или манекен. Руки по швам, спина прямая, а шея тряпичная – не держит голову, та постоянно набок заваливается. Я уж подумал, что больше ничего не произойдет, но раздались шаги. Кто-то шел по полю – шумно, тяжело, загребая ногами траву. Но девушка даже не дернулась, не слышала, а может, и не могла она уже слышать.
Туман все ближе подбирался. Наползал, шевелил седые верхушки трав. Вот еще немного, еще… Я попробовал его разглядеть, но глаза заслепило, зажгло полынной горечью. Ни увидеть, кто он, ни понять. Только балахон черный и запомнил.
Как туманное молоко совсем рядом оказалось, фигура девушку за плечи схватила и толкнула прямо в него. Раз! И нет девушки. Смел ее, стер, как ластик. А тот, в балахоне, дернулся назад и побежал.
Один я остался. Только я и туман. Аж на пот холодный пробило. Нет, не описать этого страха. Нет таких слов. Сразу в сердце закололо. Нехорошо так водой холодной в лицо плеснули. А Зинаида тут как тут – схватила за руку, к свету потянула. И не оказалось вокруг больше ни поля, ни травы.
– Смотри, – говорит мне. – Пока у тебя есть метка, можешь тумана не бояться. Будешь верно служить – никогда в нем не окажешься. Нечего бояться.
И я посмотрел. Лампочка тусклая, на коже чернила темные, веточка затейливая. Все как всегда. Полынная метка место мое указывает. Стою, смотрю, глаз от нее отвести не получается. А Зинаида руку мою сжала и острым ногтем по линии ветки как проведет! Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…»
Уля оторвала взгляд от бумажки.
– Какая же гадость…
Рэм больше не улыбался. Он аккуратно поставил чашку и присел на краешек стола, ловя каждое слово.
– Погоди, выходит, твой отец увидел смерть в глазах девушки-служки? Смерть в тумане? – Он точно раньше об этом не слышал – очень уж искренним выглядело его удивление.
Но рассказывать о поле цветущей полыни, которое показалось в зеркале сквозь темноту, Ульяне не хотелось. Слишком о многом пришлось бы упомянуть, слишком многое вспомнить. И бескрайнюю серую стену из сна, и туман, выползающий из-за нее, и Никитку, заливающегося смехом среди высокой травы.
– Давай просто прочитаем до конца, хорошо? – попросила Уля, возвращаясь к записке.
«Страшная боль, невыносимое удовольствие. Никогда такого не испытывал…
Как заталкивали девушку в уазик, я не помню. Боль накатывала волнами подобно тошноте, заполняла собой мое существо. А я все пытался запомнить и поле, и туман, и девушку эту в больничном халате. Но образы ускользали, тонули среди боли. Как только она хоть немного отступала, Зинаида снова брала мое запястье в свои ледяные пальцы, возвращая меня обратно в полынный омут. Наказанием за мой проступок.
Мы ехали по городу. Машину заносило на поворотах. Я прислонился лбом к холодному окну, а водитель-служка смотрел на меня через зеркало – испуганно, неодобрительно, с затаенной радостью. Мол, вот, и у полынников бывают дрянные ночи.
– Бывают, – сказал ему в ответ. – А тебя я запомнил. Оглядывайся теперь в темноте.
Это я думал, что сказал. На деле прохрипел что-то. И отключился. Ни снов, ни мыслей, тьма одна, живая и глубокая, дышит мне в лицо, узнает. Выплыл из нее я к утру. Глаза открыл, а кругом все белое. И стены, и потолок, и простыня с наволочкой. А я голый, в одних трусах, лежу на кровати у окна, и на меня светит солнце – тусклое, раннее. Но солнце.
Ногами пошевелил – слушаются. Поднялся. В голове шумит, рот пересох, горло огнем жжет. А хуже всего запястье. Кожа под меткой побелела, как у мертвеца стала синюшная. А чернила поблекли. И сил никаких нет. Все дрожит, пот холодный по лбу струится.
Встал я, голыми ногами по холодному полу прошелся, кое-как до двери дополз, за косяк схватился и стою. Впереди коридор – белый-белый. И кто-то каблучками цок-цок. Зинаида идет, значит. Так и ждал ее, мокрый, как мышь.
Она подошла, посмотрела на меня, улыбнулась так хищно. Сама свежая, ни морщинки, ни пятнышка на коже. Как нарисованная.
– Что же это вы вчера натворили, Артем? – спрашивает, головой качает.
А я молчу. Нечего отвечать.
– Ну, пойдемте, поговорим.
Пошли по коридору. Она впереди цокает, я сзади плетусь. Понимаю: таблеточку бы мне, да пару штучек лучше. Тогда сразу бы и силы вернулись, и мысли в голове перестали бы сонными мухами ползать. Зинаида как услышала: повернулась, улыбка у нее не улыбка – оскал.
– Плохо, да? Ну ничего, для первого раза хватит, я думаю. – И протягивает мне ладонь раскрытую, а в ней таблетка.
Я схватил, у самого руки трясутся, еле в рот запихал, кругляшок-то маленький. Проглотил, от горечи скривился, зажмурился. Чую: отпускает. Постоял немного, выпрямился. Открыл глаза, а Зинаида на меня смотрит жадно так. Даже дышать стала тяжело. И по шее вниз к груди капелька пота течет. Поняла, что я очнулся, собралась сразу.
– Так-то лучше, но мою доброту вам придется еще заслужить. Пойдемте.
Мы прошли еще немного до большого зала. В таких раньше партийные заседания проходили. Стены в красном бархате, трибуна на возвышении, три ступеньки перед ним, задернутые кулисы, ряды кресел и столы у дальней стенки. Все так.
– Закрывайте глаза, Артем. – Голос холодный, равнодушный. – Вам нужно посмотреть во тьму, вы же понимаете, о чем я говорю?
Кивнул. Что еще оставалось?
– Хорошо. Тогда вы сами все поймете. И ничего не бойтесь: пока у вас есть метка, вам ничего не угрожает.
Я глаза закрыл, тьма на меня задышала, молчит, узнает, выжидает. Сделал первый вдох, а мне в лицо горький ветер задул, словно впереди поле огромное, травяное, спящее. И тут я все понял. Больше не было зала, и сцены не было. Три ступеньки, а за ними – бескрайний седой цвет. Небо в дымке. Туман стеной от горизонта идет.
А на пути тумана стоит девушка. Халатик до колен, волосы в тяжелой косе. Все так, как видел, только фигуры в балахоне нет. Конечно, я же еще не подошел. Посмотрел на себя – вот и ткань черная бархатная шуршит на ветру. Все правильно.
То ли таблетка страх приглушила, то ли нечего мне было бояться. Но я поднялся на три ступени. Подошел к девушке, дождался, пока туман подберется, и толкнул ее. Просто и легко. Ничего особенного.
Тельце смело одним касанием полынного молока. На меня только горечью холодной пахнуло. Да пальцы ее скользкую, как пластмасса, кожу запомнили. Я еще постоял, подышал, сорвал одну травинку и пошел обратно, все быстрее-быстрее, потом побежал. Страшно не страшно, а туман в спину дышал, как живой.
Глаза открыл, когда спустился. Зинаида стояла, где я ее оставил.
– Я ни секунды в вас, Артем, не сомневалась. Гус обо всем узнает в лучшем виде, вы молодец. – Взглядом меня окинула. – Только это вот отдайте мне.
И властно так ладонь раскрыла. Что мне оставалось? Руку к ней потянул, хотел травинку отдать, разжал кулак, а вместо травинки там порошок. Грязно-белый. Знакомый такой. Высыпал все до последней крупинки.
– Значит, таблетки из этого? – спрашиваю.
– А сам как думаешь? – И подмигнула, по-девчачьи так, меня аж озноб пробрал. – Мы кормим туман, а он кормит нас.
Пока домой ехал, прощенный да одобренный, успел нацарапать на листочке, как понял все, чтобы не забыть. Память все чаще меня подводит. Мысли тонут в желаниях, желания полнятся полынью. А полынь растет на тех, кто желал слишком многого да ничего не заслужил.
Круг замыкается, чтобы начался новый круг. Ты служишь полыни, питаясь ее дарами, а когда перестаешь быть ей полезен, сам становишься даром для нее. Осталось понять, какое звено в этой пищевой цепочке занимает Гус. Главного ли хищника? И кто тогда я?»
Вопрос остался звенеть в воздухе. Ульяна подошла к столу, методично собрала в стопку раскиданные Рэмом листочки, положила сверху самый последний из прочитанных. Потом взяла в руки чашку, одним глотком допила остывший чай и только после этого позволила себе взглянуть на Рэма.
Тот стянул с себя куртку, вытащил из нее бумажный кулек, покопался в карманах, нашел еще один и пару маленьких пакетиков с грязно-белыми таблетками. Теперь все его запасы оказались на полу, а сам Рэм высился над ними, не зная, что делать дальше. На его лице читалось отвращение.
Уля постояла еще немного, но так и не нашла слов. Обогнула замершего Рэма, чуть коснулась его плеча своим и пошла ставить чайник. В ней теплилась надежда, что хотя бы чайная труха из пакетика не росла на чьих-то костях.
