Черт
– Что ты тут делаешь?.. – только и смогла выдавить из пересохшего горла Уля, заслоняя ладонью глаза.
Рэм стоял в дверях и сжимал в руке самый острый Оксанин нож. Все те же потертые джинсы, куртка нараспашку, под ней толстый свитер. С ботинок натекла грязная лужица. Первым порывом было броситься на его костлявую грудь, завыть, запричитать, прижимая к себе взлохмаченную темную голову того, которого мысленно уже успела похоронить.
Но пришедший на помощь Рэм не мог появиться просто так. Он служил Гусу, и теперь этот факт делал парня еще более опасным чужаком, чем при первой встрече. Служка или полынник – только на этот вопрос Уля еще не знала ответа. И таблетки… Чертовы таблетки, окончательно сведшие с ума Артема! Сколько их Рэм успел выпить хотя бы за ту хмельную ночь? Пять? Десять? А всего? Во что полынь успела превратить поломанного мальчика без отца и матери, если взрослого мужчину она скрутила меньше, чем за месяц?
Рэм с интересом смотрел на Улю, метания которой, видимо, отчетливо проступали на лице.
– Это я у тебя должен спрашивать. Что ты творишь? – сказал он, кривя губы.
– Как ты здесь оказался?
– Вопросом на вопрос отвечать некультурно, Ульяна. И как только тебя родители воспитывали?
Его насмешливый, абсолютно чужой тон делал невозможной мысль, что пару дней назад на пороге этой же кухни они впивались друг в друга поцелуями, надеясь найти если не защиту, то поддержку. Того, кто поймет и не осудит. Того, кто выслушает и поверит. А теперь Рэм стоял напротив, постукивая кончиком ножа по липкой столешнице, и криво улыбался, тая в себе мерзлый туман.
Такой же худой. Расслабленный на вид, но внутри натянутый струной. Казалось, достаточно шороха, чтобы он сорвался с места. Бежать ли, вгрызаться в чужую шею, кричать, выть или драться насмерть. Все это читалось в его глазах. Темных, потухших, безжизненных.
И Уля знала эту тьму. Ту самую, что свела с ума отца. Ту, что безжалостным потоком хлынет в ее собственную жизнь, как только игра завершится. Как бы она ни завершилась.
– У тебя все в порядке? – Рэм небрежно стучал ножом о стол, но из рук его не выпускал.
– Да, – ответила Уля, начиная плавно, шажок за шажком, продвигаться к выходу.
– И поэтому ты ищешь в ящике нож?
Вопрос пригвоздил ее к полу. Ни шелохнуться, ни вздохнуть. Но что-то успело измениться в ней, прочитавшей три стены отцовских откровений и не желающей знать, что скрывает в себе четвертая.
– Зачем ты пришел, Рэм? – Искаженное, полынное имя легко соскочило с губ – стоявший перед Улей никак не мог быть Ромкой.
Тот нахмурился, помолчал – только металл ножа снова и снова встречался с деревянной столешницей.
– Откуда ты узнал, что именно я ищу? – Уле просто некуда было отступать.
– Метка, – проговорил Рэм тяжело и медленно, это слово давалось ему с трудом. – Она чувствует такие желания, как поиск ножа. – Его сдавленный смешок эхом отдался в глухой тишине кухни.
В Улиной груди завозился зверь ужаса. Если Гус мог следить за ней через полынь на запястье, знал ли он о часах, проведенных за чтением записок отца? И если знал, то какое наказание ждет ее теперь?
– Так это «жучок»?
– Что? – Рэм непонимающе вскинул на нее глаза. – А… нет. Метка чует только вспышки настроения… я не знаю, как она работает. – Кажется, это были первые слова, сказанные им голосом человека, а не манекена.
Уля замерла, успокаивая бешеное сердцебиение. Если Рэм не врал, на этот раз ее пронесло. Она сделала еще один шаг к двери.
– Так у тебя все хорошо?
– Да, – с вымученной улыбкой повторила Уля. – Минутная глупость, не бери в голову.
Конечно же, Рэм не мог ей поверить. Нужно было быть абсолютным идиотом, чтобы принять дрожащий напряженный писк, в который от страха превратился ее голос, за чистую монету. Но это было не так уж важно. До выхода из кухни оставалось три маленьких шага. Или один прыжок.
Когда Рэм подался вперед, Уля поняла, что не успевает. Она попыталась юркнуть в щель между дверью и косяком, но парень оказался там быстрее. Теперь от выхода ее отделяли три маленьких шага и человеческое тело с ножом в руке.
– Это Гус тебя послал? – На имени писк взлетел совсем высоко, но сорвался вниз к последнему слову.
– Да. – Рэм кивнул, проследил Улин взгляд, направленный на лезвие, хмыкнул и аккуратно положил нож на стол рядом с собой. – Проверить, как ты справляешься со второй загадкой. Кстати, поздравляю с найденной вещицей. Молодец.
Когда нож лег на потрепанную жизнью столешницу, дышать Уле стало чуточку легче. Рэм не выглядел ни сумасшедшим, ни маньяком. Он казался даже чуточку менее измотанным, чем в их последнюю встречу. Но если записи Артема были правдивы – а они были, черт их дери, то Рэм – самый настоящий сумасшедший маньяк. Никак иначе.
– Ты служка? Или полынник? – спросила Уля и сама испугалась безжалостной наготы вопроса.
Никогда еще она не видела, чтобы человек так стремительно бледнел. В одну секунду лицо Рэма стало походить на посмертную маску из какого-нибудь музея. Крошащийся гипс, острый нос, впалые глазницы и челюсть, выдающаяся вперед.
Дрожащей рукой Рэм залез в карман, достал сигарету, зажал ее между зубов и долго пытался поджечь. Огонек зажигалки плясал в пальцах. Наконец у него вышло, и он закурил, словно в жадной надежде, что это придаст сил.
– Откуда ты знаешь?
– А этого вам метка не докладывает? Вживляли бы сразу камеры, что вы, в самом деле…
– Откуда ты знаешь? – Еще одна затяжка, и Рэм шагнул вперед.
Но в этот раз Уля была готова. Она отшатнулась в сторону, рванула к столу и схватила нож. Влажная рукоять скользила в пальцах, лезвие смотрело прямо в грудь застывшему у двери Рэму.
– Отвечать вопросом на вопрос – дурной тон. Плохо же тебя воспитывали, – прошипела Уля, чувствуя, как предательски дрожат руки.
Рэм не попятился, не шелохнулся даже, просто смотрел на нее, ломая в тонких пальцах сигарету. Его глаза теперь казались двумя сгустками тьмы. Ни капли того коньяка, что блестел на солнце в их единственное утро вместе. Одна лишь глухая злоба. Затаенная боль. Гнилая полынь. И это лишало сил. Ни отвести взгляда, ни вдохнуть. Уля почувствовала, как обмякли ноги, как руки стали совсем чужими.
И когда Рэм одним рывком оказался рядом, выбивая из ее ладони нож, она не сопротивлялась. Только смотрела на огонек сигареты, упавшей на линолеум, и думала про себя, мол, какая все-таки будет неожиданность – умереть на этой кухне. Сколько раз, наверное, соседи мечтали прирезать ее, вечно крадущую сахар и сосиски из общего холодильника. И вот же, почти сбудется. Пусть не рукой Оксаны, так ее ножом.
Рэм с силой оттолкнул ее к стене, прижал своим телом, схватил за горло, тяжело дыша, но холодной стали под ребрами Уля не чувствовала. Она скосила взгляд. Нож валялся на полу рядом с тлеющей сигаретой – оттуда уже тянуло жженым линолеумом.
– Откуда ты знаешь? – просипел Рэм, скаля зубы. – Кто тебе рассказал? Кто?
Рука сжала горло чуть сильнее. Уля схватила воздух ртом и выдохнула слово, которого хватило, чтобы Рэм отпустил ее и медленно сел на табуретку.
– Отец.
* * *
К дому Артема они ехали в напряженном молчании. Рэм то и дело бросал взгляд в зеркало заднего вида, ожидая погони, а Уля бездумно смотрела вперед, прокручивая в голове то, что произошло…
Когда с ее губ сорвалось короткое непривычное слово, из Рэма словно выбили воздух. Он сидел на табуретке, глупо моргая, и, кажется, не мог справиться с удивлением.
– Что значит отец, чей? – наконец глухо проговорил он, наблюдая, как Уля садится на соседний стул.
Говорить ей было трудно. Пережатое ладонью Рэма горло болело, голос стал чужим и сиплым, но отмолчаться бы не удалось – слишком уж нетерпеливо сверлил ее глазами Рэм в ожидании ответа.
– Так чей папа?
– Римский, блин, – не удержалась она, сглатывая ком. – Между прочим, мне больно.
Рэм с силой хлопнул ладонью по столу. Из коридора донеслось недовольное ворчание – кажется, их присутствие наконец обнаружили соседи.
– Ладно-ладно. – Уля поморщилась. – Не шуми только. Мой отец был… таким, как мы.
– И ты только узнала об этом?
– Я только узнала, что он вообще у меня был.
– Не понимаю. – Рэм провел рукой по лбу, стирая выступивший пот. – Ты не знала, что у тебя есть отец?
– Даже имени его, – кивнула Уля.
– А отчество свое смотреть не пробовала?
– Знаешь, я, конечно, расстроилась, когда ты так скоропостижно исчез, но сейчас ты меня бесишь… – В коридоре раздались тяжелые шаги Натальи, и Уля понизила голос: – Отчество у меня мамино. По имени дедушки. Степановна.
– Отлично, Ульяна Степановна, – прошипел Рэм, наклоняясь к ней через стол. – И ты хочешь сказать, что твой биологический отец был меченым?
– Он был полынником, Рэм. Понимаешь, о чем я?
Тот откинулся назад и снова протер лоб. Его заметно трясло.
– С чего ты вообще это взяла? Ты его видела?
– Нет, я не знаю, где он. Может быть, умер, может, без вести пропал. Или что там происходит с такими как он, в конце, а?
– Ты у меня спрашиваешь? – Рэм слабо улыбнулся. – Я не знаю. Но думаю, что ничего хорошего.
– Вот и мне так кажется. – Уля схватилась за эту улыбку, как тонущий за протянутую руку. – В общем, его объявили умершим, и мне досталась его квартира. А там… – Она запнулась, подыскивая слова. – Все стены в бумажках. Его дневник. Он записывал все, что с ним происходило. До игры… и после.
– После? – Рэм больше не улыбался. В ярком свете лампочки он вдруг стал похож на ходячего мертвеца из фильма: пустой взгляд, перекошенный рот и ввалившиеся щеки. – Он что, выиграл?
Уля кивнула.
– Не может быть… а если и может, выигравший точно не станет об этом писать в долбаном дневнике, ты что-то путаешь.
– Еще скажи, что я сама это выдумала. Там про полынь, про все три вещицы, про Гуса… и про то, что будет дальше. Со всеми, кто начал игру.
Рэм тяжело поднялся на ноги, взял со стола кружку с подмигивающим смайликом на боку, набрал в нее воды из-под крана и выпил одним большим жадным глотком.
– И что же с ними стало? – спросил он, не оборачиваясь. – С твоим отцом, с другими, про которых он писал… Черт! Даже звучит глупо!
– Не черти, – машинально буркнула Уля. Сгорбленная над раковиной спина чуть расслабилась. – Рэм, я не пытаюсь тебя обмануть, зачем?
– А с ножом на меня зачем?
– Прости… Но ты сбежал! Я не знала, что думать… а потом эта вещица. Таблетки…
– Ты их пила?
– Один раз. Больше не стану. И тебе не советую. Знаешь, что они сделали с отцом?
– Могу представить… – Рэм хмыкнул и повернулся. – Так что с ним стало в итоге? Чем закончились эти записи?
– Я не смогла дочитать…
– Почему? – Рэм поставил чашку обратно на стол и посмотрел на Улю. – Разве тебе не интересно, что тебя ждет дальше?
– Нет. Такого «дальше» я не хочу. Поэтому я… искала нож.
– Бессмысленно. Назад дороги все равно не будет. Тебе просто не дадут свернуть. Ты или выиграешь, или проиграешь. К тому же есть еще желание… о нем ты забыла?
Уля дернула плечом.
– Отец даже не подумал что-то попросить. На третьем подарочке у него уже так снесло крышу, что он убил соседа. Своими руками. Не сомневаясь даже. – Она спрятала лицо в ладонях и глухо продолжила: – Это все таблетки, Рэм, они лишают разума, воли… Человечности. Я так не могу.
Его злой голос легко проник через сцепленные пальцы.
– Ну и зря.
– Ты же не смог. Да? Ты же проиграл ему? – Ульяна вскочила с табуретки и встала вплотную к Рэму. От него пахло сигаретами, заношенной курткой, сыростью и полынью, но еле слышно, издалека.
От служек так не пахнет. Они чуть отдают травяной горечью, им всегда достаются одни крохи, писал Артем. И Уля ему верила.
Рэм молчал, отводя глаза.
– Я знаю, что проиграл. Иначе бы ты со мной здесь не был. Караулил бы чью-нибудь смерть, а может, и сам убивал. Я так не хочу.
– Господи, Уля! – взорвался он наконец. Схватил ее за плечи, тряхнул: – Ты не представляешь, о чем говоришь! Ты уже согласилась, ты уже играешь. Нельзя спрыгнуть с несущегося поезда. Ты думаешь, легче просто взять и проиграть? Ты не знаешь, что там дальше! А я, даже если захочу… не смогу тебе рассказать. Нет таких слов.
– Я знаю… – прошептала она, с трудом разлепляя губы. – Отец писал о служках… о том, что они перестают быть людьми, становятся вещами… и что с ними… можно поступать, как вздумается.
Рэм дернулся, как от удара, но глаз не отвел.
– Именно так. Мы становимся вещами. Ты этого хочешь?
– Нет.
– Тогда соберись. – Он разжал пальцы. – Иди спать, а завтра начинай искать вторую вещицу. Может быть, тебе повезет. – И шагнул мимо Ули к двери, на ходу доставая знакомую до дрожи белую таблетку.
Первым желанием было выхватить ее из чужих рук и засунуть себе в рот, чтобы почувствовать, как разливается на языке горечь, как заполняет она нутро, становясь самой сутью. Ульяна закусила губу, болью прогоняя наваждение.
– Не пей их, пожалуйста. Они… они тебя убьют.
– Поскорей бы, – бросил Рэм через плечо.
Уля догнала его в коридоре. Схватила за холодную ладонь, потянула к себе, не зная еще, как остановить, как заставить выслушать.
– Постой, мы сможем еще что-нибудь придумать, должен же быть выход… – бессвязно шептала она, горячо дыша в колючую щеку.
– Ты не первая, кто думает, что ей по силам обыграть Гуса. Вещица далась легко, таблетки приносят ощущение безграничной свободы… и вот ты уже представляешь, как обставишь старика в два хода. Но нет. Он все равно одержит победу, так или иначе. И твой отец тому подтверждение. – Рэм дернулся, высвобождаясь из ее рук.
Скрипнула входная дверь, и Рэм шагнул за порог, снова оставив Ульяну одну в коридоре с запахом ленивых голубцов.
– Но ведь он писал что-то! – крикнула Ульяна, выскочив на лестничную площадку. – Там есть еще одна стена. Думаешь, на ней будни полынника? Может быть. А если нет? Если он нашел выход?
– И поэтому пропал без вести? – спросил Рэм, спускаясь по лестнице.
– Может быть, он вырвался? Может быть, уехал? Сбежал? – Уля лихорадочно искала слова, а на ум приходил один только проспект, на который Рэм вытолкнул ее, чтобы научить видеть тьму под веками. – Я не знаю, может, есть место, куда нет дороги Гусу.
– И где оно, по-твоему? Северный полюс? Гималаи? Какой-нибудь буддийский храм? – Рэм остановился в самом низу пролета. Он снова был похож на замерзшего воробья.
Уля зажмурилась. Внутри нее зрела необъяснимая уверенность: она знает верный ответ. Тот, что заставит Рэма поехать с ней к Артему, чтобы попробовать разобраться во всем вместе. Образ несущихся мимо машин становился все явственней, и Ульяна позволила податливой тьме расступиться, наполниться звуками и запахами оживленного шоссе. И снова перед глазами встала ярко-синяя уютная ванна, из которой тянулся к полотенцу будущий мертвец. Затуманенное паром зеркало смотрело на Улю слепо, горько, как цветущее, седое поле, что скрывалось в его глубине.
– Ну? И куда твой отец мог сбежать от полыни? – Насмешливый голос Рэма, пробившись через тьму и туман, заставил Улю вернуться в реальность.
Но теперь она знала ответ.
– Туда, где она цветет.
Рэм пошатнулся и жалобно простонал:
– Нет, ты сегодня меня точно с ума сведешь… Что тебе вообще нужно?
– Поехали со мной в квартиру отца. Ты сам должен все это увидеть, – сказала она. Ступеньки пружинили под ногами, спускаться по ним к Рэму было легко, еще легче посмотреть ему в глаза, теперь в них плескался теплый коньяк, а не тьма, ожидающая под веками. – Только возьмем с собой Ипкинса.
* * *
– Черт… – прошептал Рэм, стоило ему войти в комнату Артема. – Черт. – Он подошел к стене, на которой еще висели листочки, протянул руку и дотронулся до ближайшего. – Черт!
– Не черти, – хмыкнула Уля, осторожно ставя террариум с Ипкинсом на подоконник.
Они успели заехать в магазин, чтобы купить пару яблок для черепахи и растворимую лапшу для себя. В холодной машине Ипкинс совсем замерз и, кажется, решил уйти в спячку, но батарея и хрустящий кусочек яблока его оживили.
– Это все написал твой отец? – Рэм шагнул к столу, посмотрел на три стопки бумаги и повернулся к Уле – та кивнула. – Он был сумасшедшим, да?
– Абсолютно. Причем свихнулся еще до встречи с Гусом. Писал, как выслеживает каждого, в ком видит смерть. Не мог понять, что именно за трава так пахнет. Словом, крыша у него поехала конкретно.
– А твоя мама? – осторожно спросил Рэм.
– Вовремя сбежала вместе со мной. Он как раз собирался убить себя и нас в придачу. Жизнь показалась ему бессмысленной.
– Его можно понять. Ну а мама… она?
– Жива и здорова. – Уля пожала плечами.
– Но вы не общаетесь?
Если бы Рэм задал этот вопрос в ту хмельную ночь, Уля бы вывалила на него свою печальную историю от первой буквы до последней. Но сейчас ей совершенно не хотелось вспоминать. Зачем ворошить собственную память, если с большей пользой можно покопаться в чужой?
– Она узнала, что я такая же, как отец, и выгнала меня из дома. – Уля присела на краешек тахты. – Ничего интересного.
– Да уж… а ты стала такой… решительной. – Рэм улыбался.
– Ты меня и не знал.
– Мог бы поспорить, – проговорил он, склоняясь над бумагами. – Расскажешь, о чем тут? Или мне прочитать?
– Ты полистай, конечно, но, думаю, ничего нового для себя не найдешь. – Уля поднялась. – Я чай заварю, а потом будем читать вот отсюда. – Четвертая стена задумчиво высилась над ними, обвешанная, как елка мишурой, желтоватыми листочками. – Если отец и нашел ответы, то они здесь.
Она вышла из комнаты, прошла по коридору, улыбаясь сама не зная чему. Каждый раз, когда полынь тянулась забрать у нее Рэма, Уля была готова биться за него до последнего. Спустя три года одиночества быть рядом с тем, кто понимает ее страхи, разделяя их надвое, было упоительно приятно.
Но где-то внутри сидел червячок понимания – Рэм, этот испуганный, похожий на худого воробья парень, может быть врагом. Служкой на задании Гуса. Тем, кто следит, не соскочит ли она с крючка.
Но вера заложена в природе человека. Пока ты жив, тебе нужно хоть во что-то верить. В высшие силы и божий перст, в людей, материнскую любовь, в защиту государства и накопительный счет в банке. Лишь бы знать, что в беде ты не окажешься один.
Не верить в Рэма означало бы для Ули сдать последний гарнизон, за которым – пустошь абсолютного безверия. Седое поле цветущей полыни. Служка он или сам черт во плоти, но выгнать Рэма сейчас значило бы вычеркнуть из себя последнее человеческое. Поэтому Уля дождалась, пока закипит чайник, и отнесла в комнату обе кружки и блюдце с печеньем.
– Ну как? – спросила она, подходя к четвертой стене.
– Он был абсолютным психом, – проговорил Рэм, отрываясь от листка. – Он прямо восхищался тьмой. Вот, послушай: «И только закрыв глаза, я понимаю, где прячется третье измерение, – во тьме под моими веками. Она будто живая, мерно дышит, я даже слышу ее дыхание. Ощущаю его на коже. Оно горькое, как трава в оврагах». – Он помолчал, будто смакуя прочитанное. – Прости, но он – маньяк.
– Да нет, ничего. Я сама так считаю. Потому интересно узнать, что здесь. В последних записях. Ведь зачем-то он развесил их на стенах, пронумеровал… Словно…
– Словно хотел, чтобы кто-то это прочел. Ты, например.
– Или ты.
– Или я. – Рэм потянулся за печеньем.
Уля отсоединила от стены первую записочку. На ней в столбик были записаны названия предметов с взятыми в скобки уточнениями.
– «Цветная ручка, девочка лет шести, сбил автобус. Упаковка пива, шесть банок, мужчина за сорок, сердце. Две тетрадки в клетку, парень, поскользнулся на лестнице. Ноутбук, мужчина за тридцать пять, упал под поезд, толкнул я», – зачитала Уля и сморщилась. – Кажется, это его послужной список.
– Гадость какая.
– Ты посмотри, тут страниц десять!
– Продуктивный парень, молодец, – процедил Рэм, достал таблетку, положил на язык и глотнул чаю.
– Не пил бы ты их, – тихо попросила Уля.
– Это ты их не пей, пожалуйста. – Его голос стал серьезным и очень твердым. – Вот сколько сможешь, столько и тяни.
– А сам тогда почему пьешь? Если знаешь, что они… Гадость.
– Мне уже терять нечего, а вот ты еще можешь убежать. Туда, где полынь цветет, да? – И улыбнулся. – Читай давай.
– А что тут читать? – Уля снимала со стены листочки со списками. – Не может же быть, что он просто вел счет вещицам.
Рэм поднялся, подошел к окну и начал кормить Ипкинса яблоком.
– Ну почему не может-то? Папаша твой явно гордился своими успехами. Вот и вел подсчет. Может, у полынников есть какой-нибудь личный рейтинг. – Он явно развеселился. – Каждый месяц Гус вывешивает фото лучшего работника. И вешает худшего.
Уля хмыкнула, вспоминая снимки помятых жизнью лучших кассиров-продавцов в маленьких супермаркетах. С Гуса сталось бы перенять эту идейку. Чем не игра? Чем не веселье?
Наконец под очередной бумажкой с перечнем побед показалась записка, испещренная мелким почерком Артема.
– Нашла! – Уля потянула листок к себе и, не дожидаясь пока Рэм подойдет, начала читать.
«Охотился, не видя ни света, ни тьмы, ни себя. Кругом полынь, одна полынь. Пахнет горечью, пропитывает ею мир. Хорошо.
Сегодня старик попросил остаться дома. Сказал, что ночью ему нужна будет моя помощь. Сказал, что нужно согнать скот. Тяжело было послушаться, но я знаю, что бывает с теми, кто слишком много на себя берет. Сел у окна, таблетку на язык, сам глаза закрыл, тьма меня обнимает. Как в старые времена, когда мир картонный меня к себе тянул.
Ближе к ночи постучали в дверь. Мужик в теплой куртке, глаза бегают, потеет. Служка.
– Пойдемте, – говорит. – Там вас ждут.
Спустились. Машины у подъезда. Одна – легковушка черная, вторая – уазик без креста. Запахло горько. Значит, свои едут. Полынные. Дверь у легковушки открыл, сел.
А там она. Холодная, точеная, горькая, как таблетка. Волосы гладко зачесаны, кожа в полутьме мерцает. Сама в дубленке белой, а ножки на каблуках тоненьких, и спина ровная-ровная.
– Здравствуйте, – говорю, а голос охрип от волнения.
– Здравствуйте, – кивает. – Он мне про вас рассказывал. Вы – хороший охотник. Вы мне подойдете. – И даже не посмотрела на меня.
– Артем, – выдавил, а сам уже красный весь, как школьник.
– Зинаида Олеговна.
Больше ни слова друг другу не сказали. Так и ехали до первого дома. Там все вышли, поднялись по ступенькам. Темно, сыро. Зинаида Олеговна в дубленке, как призрак, точеная, красивая, горькая. Стучал в дверь тот, что в куртке серой. В квартире сначала ни звука, потом шаги, потом в глазок посмотрели и тут же распахнули. На пороге бабушка, дрожит, щурится, плачет. Но молчит. И мы молчим.
Зинаида Олеговна посмотрела на нее, развернулась и по ступенькам вниз – цок, цок, цок. А мы за ней. Только бабушка в дверях плачет. Руками утирает лицо, из-под кофты затасканной метка выглядывает.
Во втором доме мужика тоже не взяли. Он на колени упал, попытался туфельки поцеловать, так я его пнул что есть силы, он только завизжал. А как из подъезда выходили, Зинаида Олеговна меня за локоть взяла и сжала. Легонько. Один раз. Я чуть не рухнул, как мужик тот, ей ноги целовать.
А вот из третьего дома парня мы забрали. Молодой еще, чернявый. Открыл дверь и встал истуканом. Только кожа в свете лампочки блестит, как пластмассовая. Зинаида Олеговна на него посмотрела, кивнула и пошла вниз. А мы его под руки, он легкий, мне показалось, что толкни – рассыплется. Кожа клоками отходит. Мерзко.
Парня затолкали в скорую, с ним служка поехал, а мы в машину сели. Зинаида Олеговна на меня посмотрела, глаза как хрустальные. Холодные, пустые, полынные.
– Спасибо вам, Артем. – И губы растянула, улыбнулась вроде бы.
Довезли меня до дома. Я уже выходить начал, но не сдержался, спросил.
– Куда вы его?
Она помолчала, сомневаясь, отвечать ли.
– На кормежку. – И вдруг как засмеется, высоко так, повизгивая.
Теперь сижу у окна. На языке таблетка. В ушах ее смех. Помнил бы молитву, помолился бы».
Уля дочитала последнее слово. Тяжело сглотнула – пересохшее горло отдалось болью. Все это время, пока она проговаривала написанные отцом строки, Рэма словно и не было в комнате. Были лишь она сама и еще одна записка Артема. Еще одна глава его сумасшествия. Но теперь Уля понимала, что придется обернуться. Выдержать взгляд, обращенный к ней – дочери полынника. Медлить не было сил. Ульяна сцепила зубы и повернулась к Рэму.
Тот сидел на полу, опершись спиной на пустую стену, мертвенно белый, покрытый бисеринками холодного пота, и смотрел на нее темными от страха глазами.
– Черт, – просипел он. – Черт. Черт. Черт.
