Пропавший без вести

Ступеньки крошились под ногами. Уля перепрыгивала их, ощущая в теле непривычную, но упоительную легкость. Она проигрывала в голове, как сейчас выйдет на воздух и поспешит в центр – туда, где даже эта замкадышная дыра наполняется подобием жизни. Там много огней и витрин, там шумят машины, там ходят будущие мертвецы, уверенные в своей неповторимой важности.

«Забавно смотреть им в глаза, зная, что в любую секунду можешь вызвать образ смерти», – думала Уля, отталкивая скрипучую дверь подъезда.

Ночь окончательно спустилась на двор. Мир отдался во власть бесконечным месяцам темноты, что высасывала силы, опрокидывала навзничь, заставляя нелепо корчиться, суча лапками, как черепаху, перевернутую на спинку панциря. Но даже конец ноября не имел над Улей своей промозглой власти. Она дышала, наслаждаясь тем, как наполняются прохладой легкие.

У подъезда стояла большая серебристая машина, высокая и блестящая. Абсолютно чуждая унылой разрухе двора. Ульяна скользнула по ней взглядом, засунула руки поглубже в карманы, чтобы согреть пальцы, и двинулась по тротуару.

Ярко вспыхнувший свет фар ударил ее в спину, удлиняя тень. Уля неохотно повернулась, готовая дать отпор любому пожелавшему нарушить ее планы. Прикрывая глаза, она сделала шаг в сторону, выходя из ослепляющего потока. В ту же секунду стекло со стороны водителя бесшумно опустилось, и знакомый, изученный до мельчайшего полутона голос позвал:

– Ульяна!

Теперь Уля видела, кто скрывался в машине. Мама сидела за рулем, чуть склонившись к окну. Из проема выглядывала ее тонкая рука, сжимавшая в пальцах сигарету. Раньше мама не курила. И не ездила на такой крутой тачке. И не смотрела на Улю со смесью удивления, настороженности и легкого презрения в глазах.

Одурманенная силой Гусовской таблетки Уля – та, что почти не имела власти над телом и мыслями, – болезненно охнула и качнулась вперед. Но сама Ульяна осталась стоять на месте, ответив на материнский взгляд взглядом еще более тяжелым и пронзительным.

– Ульяна! – повторила мама и скрылась в салоне. Пассажирская дверь медленно распахнулась, приглашая внутрь, но Уля не пошевелилась. – Я прошу тебя, сядь. – Мама снова выглянула в окно и призывно махнула рукой. Огонек сигареты качнулся в полутьме.

Не сводя с него глаз, Ульяна сделала пару шагов и застыла у открытой двери, прислушиваясь к затаенным за ней всхлипам, но все-таки полезла внутрь. Теплый кожаный салон встретил ее приятным скрипом. Сиденье подогревалось, машина пахла чистотой, мамиными сладковатыми духами и деньгами. Да, определенно деньгами.

– Ну, привет.

– Здравствуй… – Мама смотрела сквозь лобовое стекло, не оборачиваясь. – Нам нужно поговорить.

– Хорошая машина, – протянула Уля, без стеснения рассматривая напичканную электроникой панель. – Значит, живете тоже хорошо. Молодцы.

Воцарилось напряженное молчание. Мама явно не знала, с чего начать, а брошенная наобум реплика, кажется, окончательно выбила ее из колеи. Уля с наслаждением потянулась, чувствуя, как согреваются озябшие ноги. Срочно нужно было покупать обувь. И куртку новую. И джинсы. Лучше, если за счет неразговорчивой матери. Эта мысль заставила Улю улыбнуться своему отражению в лобовом. Мама заметила эту улыбку и дернулась, как от удара.

– Какими судьбами в нашей глуши? – растягивая губы еще шире, спросила Ульяна. Она вовсю наслаждалась маминым замешательством.

– Не ерничай, пожалуйста. – Голос напряженно дрожал, между тонких бровей пролегла складка.

Раньше Уля боялась этого как огня. Стоило маме нахмуриться, и все вокруг мигом становились шелковыми, ласковыми и послушными. Ей было достаточно посмотреть на дочь с особой холодной строгостью, чтобы добиться порядка и послушания. И как в этой хрупком женственном теле помещался домашний тиран? Никогда прежде Уля не думала так о матери, но теперь, спустя три года разлуки, она вдруг увидела все, будто вспыхнувшие фары осветили не комья подмерзшей грязи двора, а всю ее, Улину, жизнь. Мама ненавидела, когда что-то шло не так, как она продумала. Мама ненавидела, когда с ней спорили. Да и любовь к дочери в ней постоянно мешалась с недовольством. И оно превратилось в настоящую ненависть, стоило произойти чему-то по-настоящему плохому.

Уля почувствовала, как внутри нее всколыхнулось несогласие с крамольными мыслями. Но тут же утихло, ведомое полынным дурманом. Ей показалось, что дело не только в таблетках. Она и правда так думала, просто не находила в себе сил признаться. Сейчас же равнодушная уверенность наполняла ее до краев, поэтому Уля повернулась к матери, неприкрыто ее рассматривая. Вблизи, подсвеченная верхней лампочкой, мама выглядела уставшей и поблекшей. Желтоватая кожа, обветренные губы, помада, сбившаяся в уголках, тусклые волосы по плечам, сеть морщинок у глаз.

«Да ты постарела, голубушка, – мстительно подумала Уля. – В этом, наверное, тоже я виновата?»

– Нам нужно поговорить. – В затянувшемся молчании голос мамы звучал напряженно.

– Значит, ты по делам, да, мамочка? Столько лет прошло, и даже не спросишь, как у меня дела? – Уля скривила губы, чувствуя, как нижняя чуть отстает от верхней, прямо как у Рэма, придавая лицу еще более презрительное выражение. – Адреса ты мои знала. Но что-то ни одной поздравительной открытки я не помню. А тут приехала – и нам нужно поговорить, так просто, да?

Ульяна поскребла ногтями по дорогой обивке кресла и наклонила голову.

– Ну так я не хочу с тобой разговаривать, мам. Абсолютно не хочу.

– Ты сама знаешь… почему все так… сложилось, – безжизненно проговорила мать, не отрываясь от темноты за стеклом.

– Сложилось? – Теперь Ульяной правила чистая ярость, праведная, как священный огонь. – Это ты так сложила. Ты выгнала меня из дома. Пойми это, наконец. Осознай весь масштаб. Ты – благопристойная женщина, муж, квартира, бизнес, все как у людей – выгнала из дома свою дочь, обвинив ее в гибели младшего брата. Как звучит, да? Хоть в ток-шоу иди.

– Замолчи! – выкрикнула она, сорвав последний слог в настоящий визг.

Уля поморщилась и потянулась к дверце.

– Да запросто, мам. Я пойду. – Заблокированная дверь не поддавалась. – Открой, пожалуйста, – с нажимом проговорила Уля, не оборачиваясь на застывшую рядом мать.

– Это насчет твоего отца. Посиди и послушай, пожалуйста.

Оставалось хмыкнуть и откинуться на мягкую спинку кресла, что Ульяна и проделала, демонстративно размазывая грязь, натекшую с ботинок, по аккуратному коврику под сиденьем.

– Отца, говоришь? Того самого, что бросил меня в нищете и малолетстве?

– Он бросил не только тебя, Ульяна. – Мама цедила слова, но, кажется, немного успокоилась. – Да, того самого отца.

– И что с ним? Он объявился? Хочет прижать меня к своей теплой груди? – Уле стало смешно и противно.

– Напротив. Его наконец признали умершим.

«Умер и погиб. Ты знаешь разницу?» – прошептал голос Рэма – тихий, пахнущий табаком и полынью. Уля кивнула ему в ответ и взглянула на мать.

– Признали? Или он на самом деле… умер?

– Он много лет считался пропавшим без вести. – Мама презрительно скривилась. – Давно пора было поставить в этом деле точку. Да все руки не доходили.

– Ты говорила, он нас бросил. А на самом деле пропал?

– Да нет же. Он сначала ушел от меня, ты была совсем маленькой. Около года. – Ее голос потеплел на одну сотую градуса. – А потом до меня дошли известия, что он исчез. И никто не мог его найти. По закону должно пройти больше пяти лет, чтобы человека признали умершим. Но в этот раз все затянулось. И вот буквально в том месяце был суд…

– А тебе это зачем? – Известие о пропаже и смерти незнакомого мужчины, пусть и связанного с ней кровным родством, мало задело Ульяну. Поведение матери казалось ей куда более интересным.

– Я была его женой. Он – отец моего ребенка…

– Как-то ты сказала мне, что я больше не твоя дочь, – мстительно протянула Уля. – А про первого мужа ты не вспоминала годами, да что там, десятилетиями. Так почему?

– Какая же ты стала… – сорвалось с губ мамы, и она вцепилась пальцами в руль, пытаясь успокоиться.

– Умная? Взрослая? Подозрительная? Это тебе спасибо, ма. Мне пришлось выживать здесь, когда ты меня выгнала, хорошо еще, что в яму не столкнула, как бракованный экземпляр.

– Зачем ты это все говоришь? – Пальцы, стискивавшие оплетку руля, побелели. – Хочешь вызвать мою жалость? Ты была совершеннолетней, а после… – она запнулась, – случившегося… мы не сумели бы жить под одной крышей.

– Да-да, я помню. – Уля дернула плечом. – Но мне совсем не сдалась твоя жалость, мам. Мне вообще от тебя ничего не надо. А вот если ты терпишь мое присутствие и еще не укатила в свой счастливый мир на роскошной машине, значит, тебе от меня что-то нужно. Так что?

Она проговаривала слова – хлесткие, исходящие желчью, попадавшие в цель, – наслаждаясь каждым звуком. Три года тоски по дому в одно мгновение обратились в холодную ярость, в тяжелую воду, что выплескивалась за край, переполнив чашу терпения и кроткого осознания собственной вины. К черту вину! К черту скорбь! К черту мать, сумевшую прогнать свое дитя в холод, голод и нищету. Будь это следствием шока и потери, как успокаивала себя Уля все это время, мама бы давно утешилась и поспешила отыскать ее, привести домой, да хотя бы узнать, не сдохла ли дочь в соседней канаве. И вот мама рядом. Мама, которой что-то нужно, и это единственная причина ее визита. А значит – к черту!

– Он что-то оставил нам, да? Что-то большое и ценное? – спросила Уля, уверенная в истинности своего предположения.

Мама скосила на нее идеально накрашенные глаза, но тут же отвела взгляд.

– Ага… Но без меня ты не можешь с этим разобраться, да? Тебе нужно мое согласие?

– Он завещал нам засранную хрущевку на юго-западе, – выплюнула мама, скривившись. – Жить там невозможно. Грязь, влажность, ужасный район.

– Что, даже хуже, чем здесь?

– Долг по коммунальным платежам, какой-то притон в соседней квартире. – Она проигнорировала вопрос, продолжая сверлить глазами темноту за лобовым стеклом. – Привести ее в нормальный вид практически невозможно, а главное – бессмысленно. Я чудом нашла риелтора, готового выкупить эту дрянь по приемлемой цене.

– И хочешь поделиться со мной вырученными деньгами? Мамочка, да в тебе проснулась совесть! – Уля глумливо улыбнулась, желая ее обнять, и та шарахнулась в сторону, сделав вид, что поправляет ремень безопасности.

Внутри что-то болезненно охнуло, падая, разбиваясь, впиваясь в сердце острыми осколками, но Ульяна только хмыкнула и снова развалилась в кресле.

– Завтра в десять утра тебе нужно быть вот здесь. По адресу квартиры. Держи. – Мама протянула ей аккуратную желтую бумажку, на таких она всегда писала записочки, а после приклеивала на холодильник – хоть что-то в этом мире оставалось неизменным. – Не забудь паспорт, остальные документы мы с риелтором уже подготовили.

Холеный палец вдавил кнопку разблокировки двери. Раздался щелчок.

– Не опаздывай.

– Погоди-погоди! – Уля хлопнула себя по коленям, с болезненным удовольствием отмечая, как взгляд матери мазнул по ее коротким ногтям и обветренной на холоде коже. – Давай сразу обговорим, что мне с этого будет.

Мама замерла на одно мгновение, которого хватило, чтобы заметить ее хищно раздувшиеся ноздри и складку между бровями, – она собиралась врать. Уля слишком хорошо изучила ее за годы совместного житья. Возможно, лучше, чем мама могла себе представить.

– Я думаю, что тебе отойдет тридцать процентов от вырученных денег минус затраты на услуги риелтора, конечно, – ровным голосом проговорила она.

Уля помолчала, улыбаясь своему отражению в стекле.

– Фигушки, ма. Ты не зря платила за мое образование: я прекрасно помню, что квартиру наследуют в равных частях и дети, и супруги почившего. Но вы развелись, иначе как бы ты вышла за Алексея, – кстати, как он там? – Секунда молчания, и еще один смешок. – Если бы не было завещания, тебе бы вообще ничего не досталось. Но оно есть, и мы там указаны вместе. Выходит, квартиру надо делить поровну. Откуда же тридцать процентов?

Она больше не казалась себе грязной, несчастной и жалкой. Нет, она была куда сильнее матери. Теперь уж точно.

– Хорошо. – Ровный голос оставался таким же ровным, только напряженные пальцы принялись стучать по рулю. – Будет тебе пятьдесят. – И все-таки сорвалась на едкий, почти змеиный выпад: – Довольна теперь?

– Нет. – Уля улыбнулась еще шире. – Мне нужно шестьдесят процентов с продажи квартиры моего бедного, потерянного на просторах страны папочки. И все издержки общения с риелтором ты берешь на себя.

– Это еще почему? – Теперь мать смотрела на нее, хлопая тяжелыми ресницами.

– Потому что мы сидим в твоей дорогой машине около дома, где я живу в нищенской съемной коммуналке, – отчеканила Уля, меряя мать презрительным взглядом. – Потому что без меня ты ничего не сделаешь с бомжатской хрущевкой на юго-западе, сама же сказала: чудо, что нашелся покупатель. Но то на целую – а на половину найдется, ма? Неужели сорок процентов хуже, чем ничего?

Ульяна почти слышала хруст стиснутых зубов, но на лице матери ничего не дрогнуло – она умела держать удар.

– Завтра. В десять утра. Не забудь паспорт.

– Вот и здорово! – Уля потянулась к дверце. – К себе не приглашаю, сама понимаешь. – Она вдруг резко обернулась и почти дотронулась до окаменевшего лица матери обветренными губами. – Я возьму такси завтра, так что встречай меня во дворе с разменом для водителя.

Они были совсем близко. Уля чувствовала гладкость кожи, видела мельчайшие морщинки, комочек туши на реснице, чуяла сладковатое тепло материнского тела. И то, как напряглось это тело с явственным отвращением и яростью, она тоже чуяла.

– Ну, до завтра, – прошептала Ульяна и выскользнула в холодную тьму.

Как только дверца захлопнулась, машина, отчаянно газуя, рванула из двора. А Уля осталась стоять у покосившейся лавочки, с трудом переводя дух. Сердце клокотало, пульс частил в висках, дышать было нестерпимо больно. Только оседая на мокрые доски скамейки, Ульяна поняла, что так заканчивается действие таблетки, истратившей свои возможности на томительную борьбу в машине.

Ульяна не запомнила, как тащилась вверх по лестнице. Ноги казались пудовыми, голову вело в сторону, желчь на языке выворачивала пустой желудок, но нужно было идти. И Уля шла, считая про себя ступеньки. Дверь была неподъемно тяжелой, а тишина в коридоре – вязкой. Никогда еще ей не было так плохо. Самое жуткое похмелье, помноженное на самые страшные байки о наркотических отходняках, теперь казалось Уле детской сказкой. Ничто из пережитого человечеством просто не могло сравниться с ее тягучим мучением.

Она доползла до дивана и рухнула навзничь. Полежала так, пытаясь совладать с мигренью, но все-таки приподнялась, со стоном дотянулась до брошенного телефона и поставила будильник на восемь. А после была одна темнота, горькая, как туман на полынном поле.

Таксист приехал вовремя. Пошатываясь на слабых ногах, Уля спустилась по лестнице и села на продавленное сиденье машины. Конечно, не мамина роскошная тачка, но все же лучше, чем трястись в медлительной электричке, от которых Ульяну теперь бросало в нервную дрожь: слишком реальными еще были воспоминания об охоте на первый подарочек.

Пока такси объезжало пробки, Уля тонула в сонном забытье. В восемь утра, еле продрав глаза по звонку будильника, она потянулась было к заветному свертку во внутреннем кармане куртки – сегодня ей точно нужна была поддержка. Битва с мамой, да и просто встреча с ней не по силам живому трупу на отходосах. Но в бумажке остались завернутыми всего две таблетки. Тратить их сейчас, на дело, не связанное с поисками вещиц для Гуса, было немыслимым расточительством. Потому Уля поплелась по коридору, встала голыми пятками в растрескавшуюся ванну и пустила холодную воду. Подождала, пока озноб доберется до самых костей, и крутанула вентиль на кипяток. Закусила губу, сдерживая крик, понаблюдала, как краснеет кожа под ржавыми струями, и снова направила на себя поток холодной воды.

Контрастный душ помог ощутить костность скелета и вещность всего существования. Но от слабости в мышцах и тремора он не избавил. Как и от страха перед грядущей встречей. Вспоминая прошедшую перепалку, Уля со скрытым восхищением ужаснулась собственной дерзости. Или смелости, тут уж как посмотреть.

Но вчера на ее стороне был эффект неожиданности: мама просто не могла предвидеть, что дочь не упадет, рыдая, ей на грудь, и не согласится со всеми требованиями. Откуда было знать ей, как сильно успела поменяться Уля? За ночь же мама могла собраться с мыслями и приехать на встречу, готовая дать отпор.

Уля потянулась к внутреннему карману куртки, вытащила сверток и достала из него один крошащийся кругляшок. Соблазн положить его на язык, пропитаться его бесстрашной смелостью и ледяным безразличием был слишком велик.

Водитель недовольно завозился. Уля встретилась с ним взглядом в зеркале заднего вида. В глазах его читалось неодобрение. Конечно, кому захочется везти потрепанную наркоманку с дозой на ладошке?

– Меня иногда укачивает в транспорте, вот думаю, пить или нет… Лишняя химия все-таки.

– Ну вы это… – Мужик смешался и мигом уставился на дорогу. – Если плохо станет, скажите, я остановлю.

Еще одной слабой улыбки хватило, чтобы он окончательно успокоился. Но за ту секунду, пока их взгляды пересекались в маленьком зеркале, Уля успела почувствовать, что жить мужичку осталось совсем недолго. Разобьется на скользкой трассе, как только выпадет первый снег. Возможно, прямо сегодня. Та же куртка, тот же затертый воротник клетчатой рубашки, тот же седоватый пробор, только дорога в отголоске видения была не грязная и раскисшая, как сейчас, а припорошенная торжественной белизной.

Уля осторожно вернула таблетку в бумажный сверток и спрятала его в кармане. Водителя было жалко, но только слегка. Все там будем. Кто-то раньше, кто-то позже. Но без исключений. Рэм снова оказался прав: нет смысла сочувствовать золотым рыбкам. Все предопределено.

Но до конца пути Уля все равно поглядывала в окошко: не начнется ли снег? Снег не начался. Таксист осторожно зарулил во двор низенького дома на задворках застроенного такими же серыми зданиями района.

На часах было без трех минут десять. Пунктуальная мама стояла у подъезда, кутаясь в пушистую серебристую шубку до колен. В окружающих серости и грязи она казалась гостем из другой планеты. Раньше в ней не было этого тщеславного желания выделяться роскошью на фоне середнячковой нищеты.

– С вас тысяча сто, девушка, – проговорил шофер.

– Вот она с вами сейчас и расплатится, сдачу даже не предлагайте, никогда не берет, – ответила Уля, выбираясь наружу.

– Здравствуй. Таксисту нужно две тысячи рублей. Спасибо. – Мама молча кивнула.

Сохраняя молчание, они поднялись на второй этаж по прокуренной, но чистой лестнице. Подъезд не выглядел обиталищем жителей социального дна. Вполне себе ухоженный, пусть и старый. Как и дверь, обитая коричневым блестящим материалом, которую решительно потянула на себя мама.

В узкой прихожей пахло пылью. Таким воздух становится в квартирах, давно покинутых хозяевами. Ульяна огляделась: блеклые от времени обои, скрипучий палас, старенькая этажерка на входе. Ничего особенного, но точно не засранная хрущевка, как выразилась мать.

– А здесь неплохо, – бросила Уля ей в спину.

– Не говори глупостей! – Мама нервно дернула плечом и пошла в глубь квартиры по коридорчику, ведущему на кухню.

Уля прислушалась к себе. Ей определенно нравились рассеянный свет из-под пыльного абажура и старенькое зеркальце трельяжа. В квартире было тепло и сухо. А еще тут не было соседей. Ни тебе надоедливой Оксаны, ни сумасшедших новобрачных. Тишина, потрепанная жизнью мебель и даже просторная душевая, в чем Уля убедилась, заглянув в двери ванной.

– Где ты там ходишь? Иди сюда! – крикнула мама и вполголоса продолжила разговор с тем, кто уже расположился на кухне.

На ее, Улиной, кухне. Кухне, где когда-то, наверное, завтракал ее отец. Пропавший без вести. Признанный погибшим. Ульяне некогда было подумать об этом всем. Одурманенная таблеткой, она приняла новости как данность. Но теперь, осторожно ступая по скрипучему полу, она вдруг ощутила тепло к человеку, оставившему ей эту квартиру, может быть, в надежде, что она станет для Ули домом. А теперь ее почему-то нужно продать, поспешно и необдуманно.

– Ульяна! Ты что, провалилась в прогнивший пол? Иди скорее, – все еще наигранно поддерживая шутливый тон, крикнула мама.

– Сейчас, – чуть слышно прошептала Уля и остановилась напротив плотно прикрытой двери.

Когда она потянула ее к себе, ощущая под пальцами прохладный металл ручки, сердце уже знало, что в эту минуту все изменится. Оно больно дернулось, заставляя Улю застыть на месте, хватая воздух ртом. И горький запах полыни сразу забился в горло, защипал в глазах.

Уля шагнула через порог и с трудом сдержала крик, до боли прикусив губу. Небольшая квадратная комната была практически пустой. Только узкий диван у окна да большой стол в углу. Все стены были завешаны приколотыми прямо к обоям бумагами. Пожелтевшие, старые, испещренные записями и рисунками, они занимали собой всю площадь, от пола до потолка. Невозможно было разглядеть ни единого просвета. Мама что-то кричала в коридоре, но Уля не слышала. Она шагнула ближе и дрожащими пальцами прикоснулась к ближайшей бумажке.

«Что, если дурная смерть вообще не должна случаться? – писал кто-то разборчивым, четким почерком. – Что, если все Его слова об этом – ложь? Что, если предостерегать, мешать исполнению не только можно, но необходимо? Что, если мы сами творим высшее зло своим бездействием? Что, если полынь – не проклятие, а дар, направленный на помощь? Что, если все мы – потворщики дурной гибели и воры?»

Не чувствуя под собой ног, Уля отшатнулась от стены. Постояла немного, покачиваясь, а потом вышла в коридор, плотно прикрыв за собой дверь.

За низким кухонным столиком сидела полная женщина в шерстяном костюме. Она что-то показывала маме в ворохе распечатанных документов. Обе были так увлечены, что Ульяне пришлось повторить дважды, прежде чем ее услышали:

– Я не стану продавать эту квартиру.