Слово из четырех букв =

Жухлый, побитый долгой дорогой от склада на полку салат стоял на прилавке супермаркета и равнодушно смотрел на Улю. Она осторожно потрогала его пальцем – холодный, влажный, абсолютно безвкусный на вид. Понравится ли такой ужин Ипкинсу, она не знала. А спросить было не у кого. Хозяин безмолвной зверюги так и не объявился. Друзей-ветеринаров у Ульяны не случилось. Как и друзей вообще. Поэтому она схватила тоскливую упаковку салата, два банана и яблоко, решив, что черепахе этого будет достаточно. А если нет, то бедолага все равно не сможет выразить свое неудовольствие.

О том, что она сама не ела уже больше суток, Уля вспомнила, только проходя мимо прилавка со свежей выпечкой. Втянув носом сладковато-коричный аромат, она направилась в хлебный отдел.

«Глеб, наверное, тоже любил такие булочки, – вкрадчиво проговорил внутренний голос, заставляя Ульяну отшатнуться от ряда пухлобоких плюшек. – Может быть, ему мама их пекла. Каждую субботу. Как думаешь?»

Желудок скрутило судорогой. Уля тяжело сглотнула горечь – не травяную, а желчную, больную, мерзкую, точно гнила она сама.

Всю тягучую, как пережеванная резинка, дорогу домой Ульяна пыталась заставить себя не думать. Твердила, как мантру, что Глеба все равно было не спасти. Смерть выбрала его, полынь отметила его, и судьба оказалась предрешенной. Чем могла она, испуганная девчонка, помочь этому малолетнему дураку, который сам накликал на себя беду? Только все эти разумные доводы разбивались в щепки, стоило вспомнить женщину в сером пальто, провожавшую сына глазами, полными страшного предчувствия.

«Сказала бы ей, – твердил ничейный голос, наверное, тот самый, что звучит в голове, пока скользишь глазами по строчкам книги, – пару слов. И убежала бы из арки на улицу. Что тебе стоило?»

«Это бы не помогло, – отвечала себе же Уля, уставившись в туманную пелену за окном электрички. – Он все равно бы погиб, как та девушка на станции. Полынь бы взяла его».

«Его – может быть. А тебя – нет. А теперь ты ее с потрохами», – мстительно шепнул голос и исчез, оставив Ульяну ежиться от холода в одиночку.

И чем глубже она погружалась в омут стыда и сожаления, тем горячее становился кулек с таблетками, надежно запрятанный во внутренний карман куртки. Уля решила их не принимать. Конечно, она так решила. Но мысли все возвращались к ним, как к желанному избавлению от невыносимой зубной боли. Пока еще Ульяна могла терпеть, прислоняясь лбом к холодному стеклу, всматриваясь в темноту за ним, вслушиваясь в суетливый шум вечерней электрички. Что будет с ней в замкнутой, пыльной, гнетущей тишине сырой комнаты, Уля не знала, и думать об этом не оставалось сил. Она схлопнулась, словно Ипкинс, втягивающий голову в панцирь, решив делать вид, что ничего не произошло, так долго, как только получится.

Запах коричных булочек смел нехитрую оборону, оголяя ужас произошедшего во всей пугающей правдивости. Еще вчера красивый мальчик Глеб мог есть сдобное тесто и даже помогать маме его месить. А может, он и вовсе не любил сладкое. Может, его мама жарила блины. А может, котлеты. Прямо как Варя – поджаристые и сочные. Или варила борщ. Вкус покоя и уютного дома. Вкус маминой стряпни. Вкус жизни. Словом, всего, что навеки теперь утеряно для Глеба. И только она, Уля, осталась в выигрыше. Первая вещица перекочевала в скрюченные старые лапищи Гуса. И теперь можно праздновать это, верша пир во время чужой чумы.

Уля выбрала самый сухой и черствый на вид хлеб, порезанный на неаппетитные ломтики, и заветренный кусок желтоватого сыра. Было глупо так наказывать себя. Малодушно и по-детски. Несоизмеримо с масштабами ее поступка. Но иначе не получалось. Гус снова оказался прав: дело сделано, и подло было бы отрицать, что она получала удовольствие от охоты.

– Вот и ешь теперь всухомятку, если кусок в горло полезет, охотница чертова, – зло прошептала Уля, топча грязь на дорожке к дому.

Громкие голоса в квартире были слышны еще в подъезде. Кто-то спорил, то повышая голос, то начиная шептать так оглушительно, что старая штукатурка на лестнице опасливо подрагивала, готовая осыпаться к Улиным ногам. Так разговаривать умела лишь Наталья, и то исключительно в моменты наивысшего возбуждения, граничащего с истерикой.

Для замечательного окончания дня не хватало только скандала с соседками. Уля скрипнула зубами и огляделась. Идти было некуда. Только в сырую коробку чужой комнаты, волей судьбы и Гуса заменявшую ей дом.

Спорщики не услышали, как Уля копалась ключами в расшатанном замке. Наконец раздался характерный лязг, и она смогла перешагнуть порог, моля всех богов, чтобы соседи просто ее не заметили. Мазнули бы рассеянным взглядом, как по еще одному сырому подтеку на обоях.

Лампочка под потолком освещала проход к комнатам, из двери кухни тоже лился яркий электрический свет. Там-то и разговаривал кто-то громкий и тяжелый. Звук шагов и лязг посуды, задетой неловким поворотом большого тела, выдавали Наталью с потрохами. Но соседка определенно была не одна. Конечно, с нее сталось бы вести разгоряченную беседу самой с собой, но второй, низкий голос было не спутать с привычным одиноким гудением. Она разговаривала, к тому же с мужчиной. Уля замерла на пороге, прислушиваясь. Пройти мимо такого события было бы сродни игнорированию приземлившегося под окнами НЛО.

– И я ему говорю, – захлебываясь смехом, бормотала Наталья. – Ты куда идешь-то? Очередь! А он… – Тут она сдавленно икнула. – «Мне только спросить, я на секундочку». А я ему… – и замолчала, наслаждаясь театральной паузой.

– Что? – Голос был мужским.

– А я ему дулю показала! – с восторгом ответила Наталья, и к ее повизгиваниям прибавились сухие смешки, больше похожие на кашель. – И сама пошла! Что я, ждать буду? Пока он там свое хозяйство чешет?

Нервный смех, больше похожий на отзвук затаенной истерики, накатил на Улю так стремительно, что она не сумела его сдержать. Секунда – и она уже уткнулась лбом в стену, чуть слышно захихикала, кусая губы, чтобы не расхохотаться в полный голос. Из ослабевшей руки выпал пакет. Шурша, он бухнулся к Улиным ботинкам, и та, не думая, поддела его ногой.

Голоса на кухне мигом притихли. Потом раздался грохот отодвигаемого стула, и в дверях появилась грозная фигура Натальи. Уля оторвалась от стены – ко лбу успел прилипнуть крошечный клочок старых обоев – и только потом с ужасом поняла, что Наталья глядит на нее, подслеповато щуря и без того маленькие глаза.

– Ты? – спросила она, упираясь кулаками в бока.

На соседке была ужасающе розовая кофточка с блестящими пуговками и синяя юбка, плотно обтягивавшая массивные бедра. Ульяна подняла глаза выше и заметила, что на полных губах Натальи виднеются следы помады. Видимо, мир окончательно сошел с ума.

– Я, – ответила Уля, просто не зная, что еще придумать.

– Хорошо. Ну, пошли, – кивнула Наталья, проворно схватила ее за плечо и потащила в кухню, будто они давно договаривались о совместном ужине.

За столом, занимая почти все свободное место, сидел мужчина, обросший бородой настолько густо, что под ней легко бы скрылась человекоподобная ящерица, – не проверишь, пока не сбреешь все лишнее. Возможно, газонокосилкой. Он был одет в темный вязаный свитер поверх клетчатой рубахи и джинсы, вытертые на коленях. Свободно откинувшись на стенку холодильника, мужчина попивал чай, громко цокая и прихлебывая.

– Вот. – Наталья подтолкнула Улю поближе к своему гостю. – Николай это. Чуешь? На-та-лья. Ни-ко-лай. Одинаково! – И вдруг принялась хлопать в ладоши, покачивая головой.

Уля вымученно улыбнулась в ответ. Мужчина, впрочем, смотрел на нее вполне осознанно.

– Здравствуй, – кивнул он. – А тебя как звать?

– Ульяна, – пискнула Уля, ища пути отступления, но дверь загораживала восторженно настроенная соседка. – Очень приятно.

– И нам, и нам. – Названный Николаем сделал еще один громкий хлюп. – Называй меня дядя Коля, – вдруг решил он. – Что уж теперь…

– А что теперь? – Уля растерянно оглянулась на соседку, но та лишь осоловело моргала – период активности стремился к своему финалу.

– Ну так… Соседи все-таки, – хмыкнул дядя Коля, протягивая руку к подоконнику, чтобы достать оттуда остатки бледно-розового торта.

– Вы… переезжаете сюда?

Николай сурово сдвинул кустистые брови, взял в руку складной нож, который лежал рядом с ним на столе, раскрыл его и принялся кромсать лакомство на неровные кусочки. Во все стороны полетел маслянистый крем. Вот будет Оксане радости.

– Ну, так… как теперь-то? Что уж. В разделку, что ль, жить, а? – спросил он, обращаясь к торту.

Торт молчал. Наталья мерно раскачивалась на скрипучем табурете. Мысль переночевать на улице больше не казалась Ульяне такой уж глупой.

– Ну и хорошо, – растерянно проговорила она, пятясь к выходу. – С новосельем, значит.

– Так и со свадебкой! – громко выкрикнула Наталья и выставила перед собой правую руку, на которой слабо блестело желтое кольцо. – Сегодня поженились, сегодня и празднуем!

Уля вздрогнула от неожиданности. Николай перевел взгляд с торта на нее и залился кхекающим смехом. Ситуация переставала казаться нормальной даже по меркам этой странной квартиры.

– И со свадебкой, – покорно согласилась Уля, боком протискиваясь между счастливой женой и дверным косяком.

Она была на полпути к своей двери, когда ее настиг голос Натальи.

– Эй! Эй, говорю!

Уля прижалась спиной к стене, надеясь, что соседка пронесется мимо, но та остановилась, нависла, грозно замерла.

– Да?

– Тут вот… Это. На! – И протянула ей смятый листок. – Пришла бумажка, оплатить надо. Свет. Оплатишь?

Уля осторожно вытащила из сжатого кулака соседки платежку и не глядя засунула в карман.

– Да.

– Неразговорчивая какая, а! – заблеял показавшийся в дверях дядя Коля. – Все «да» и «да». А ты по-другому скажи. Можешь?

Ульяна перевела на него тяжелый взгляд. Мужчина ей откровенно не нравился. Было что-то наигранное в его расхлябанном сумасшествии, ином, чем ненормальность Натальи. Он играл психа, чтобы казаться подходящим своей молодой жене. И каждое его слово, как прогорклым маслом, отдавало мерзким привкусом вранья. Но – никакой полыни, а значит, это было не Улино дело.

– Могу, – буркнула она, вставляя ключ в замок.

– Вот и скажи. Хорошо, там. Или ладно.

Замок как назло заело.

– Или вот… – Он смачно хлопнул себя по лбу. – Вспомнил! Слово есть. Хорошее. Догадаешься?

В двери что-то щелкало. Уля потянула ее на себя – щелчок повторился, ключ вошел до половины и застрял. Николай был уже рядом. Он пытливо посматривал на Улю, неся какую-то околесицу, только вот глаза оставались ясными и злыми.

– Догадаешься, я дверь открою. Пойдет? – спросил он.

Ульяна молча отвернулась от его заросшего лица. Взятая под контроль полынь была бы сейчас очень кстати, но она спала, набираясь сил. Так что насладиться смертью противного мужика сегодня суждено не было.

– Ну смотри. Слово хорошее. Четыре буквы. Как ладно, да не ладно. А?

В коридоре повисла тишина. Ульяна пыталась вытащить ключ, но тот намертво застрял в замке. Наталья напряженно топталась около них, не понимая, что происходит. Дядя Коля же просто стоял, опершись рукой на дверь, и ждал, пока Уля отгадает.

– Ну? Знаешь?

– Нет, – буркнула Уля, подхватывая пакет. Ей стало невыносимо толпиться в узком коридорчике с двумя грузными потными телами, к тому же лишенными разума. Она было шагнула к выходу, но Наталья схватила ее за плечи и повернула обратно.

– Скажи, – попросила она мужа. – Сам скажи.

Николай насупился, но тут же рассмеялся, закашлялся и проговорил:

– Слово из четырех букв, как ладно, но не ладно. – Он замолчал, поглядывая на жену, и пропел, вытягивая влажные губы трубочкой: – Лююю-боооо. Просто – любо…

В этот момент Уля со всей силы налегла на ключ: тот вошел в замок, мягко повернулся, и дверь распахнулась. Ульяна скользнула внутрь, слыша, как за спиной у нее раздается отвратительный звук чужих поцелуев. Когда она запирала дверь, раздался металлический лязг. Это Оксана, внимательно следившая за сценой в коридоре через глазок, накинула дополнительную цепочку. От греха подальше. И видит Тот, что смешал их всех в одном коммунальном котле, первый раз в жизни Ульяна была с ней полностью согласна.

Ипкинс встретил Улю сердитым шипением. Стоило ей опустить руку в террариум, как он подался назад, втягивая голову в панцирь. Чуя, что она для него чужак. Зная, как она себе противна, и разделяя с ней это презрение. Но салатом принялся хрустеть споро, а кусочек банана прижал к камням когтистой лапой: мол, мое, и не думай даже забрать.

Уля постояла немножко у столика, направив свет лампочки на остывшие за день камни, а потом медленно пошла к раковине в углу, нагнулась, протянула руку к ржавому вентилю и пустила воду по пересохшей трубе. Она долго и тщательно терла руки старым обмылком, найденным в уголке раковины. Ей хотелось смыть грязь и холод, прикосновения к ремешку злополучной камеры, а главное, саму память, которая въелась в кожу там, где темнела вязь татуировки.

Рыжая струйка воды нехотя выливалась на подставленные ладони, и грязные хлопья мыльной пены падали на дно умывальника, медленно тая первым снегом, выпавшим прямо на грязь. Как завороженная, Уля смотрела на закрученную в спираль слива воду и продолжала тереть ладони, уже покрасневшие от ее усердия.

Когда за стеной, граничащей с комнатой Натальи, раздался скрип кроватных пружин, а после – первый сдавленный вздох, Уля поняла, что дело совсем плохо. Ей грозило стать невольным свидетелем первой брачной ночи двух особей совсем нечеловеческого вида.

Уля завернула вентиль – тот скрипнул, попадая в тон нарастающему скрипу за стеной. Кажется, там кто-то охал, скорее болезненно, чем возбужденно. Хотелось смеяться и плакать одновременно. Хотелось броситься прочь, лишь бы не быть тут. В окружении чужих странных людей. В плену собственных страшных мыслей и угрызений.

Она рухнула на диван, поставила на колени спящий ноутбук, подняла крышку, одной рукой нащупывая под столом покрытые пылью наушники. Уля и не помнила, когда в последний раз пользовалась ими да и слушала ли музыку вообще. Но в этот вечер ей было просто необходимо занять свой слух хоть чем-нибудь, кроме звуков, доносившихся из соседней комнаты.

Компьютер загудел, просыпаясь, и принялся подгружать неправильно завершенные программы. Первым вспыхнуло окно браузера. И пока Уля распутывала проводки наушников, ноутбук успел подключиться к Сети и вывести на экран страницу канала Глеба.

Не глядя в монитор, Ульяна засунула в уши две маленьких горошинки с надеждой отыскать спокойную мелодию, под которую получится подремать. Слух уловил шипение, а после громом среди зимнего ясного неба прозвучали знакомые слова.

– Привет всем! Я Глеб Ямской. – Мальчишка нахально скалился, сдвигая от глаз спортивную шапку. – Сегодня мое прошлое видео набрало сто тысяч просмотров…

Дрожащей рукой Уля навела курсор на «стоп» и остановила видео. Глеб замер, глядя прямо на нее. Конечно, он смотрел в глазок камеры, Ульяна это понимала. Но легче не становилась. Фарфоровый мальчик, обряженный в грубые тряпки, не скрывавшие его красоты, смотрел ей в глаза, вопрошая: «Ну как? Теперь ты довольна? Все вышло наилучшим образом?».

Гус обзавелся еще одним подарочком, она исполнила условие на треть, и только этот мальчик лежит сейчас на холодном столе, а чужие руки ощупывают его, моют, готовят к погребению. И воет, скорчившись в углу, его мама.

Уля застонала, стискивая зубы, и поскорее перелистнула страницу дальше. Под роликом собрались десятки тысяч комментариев. Сколько бездельников, увидевших трагедию в эфире, ринулись теперь обсасывать ее, радостно скалясь за своими мониторами в тепле и безопасности? Сколько их? Тысячи. Десятки тысяч. Сотни тысяч мертвецов, счастливых оттого, что сегодня смерть выбрала другого.

Ее мутило. Голод, помноженный на усталость, отвращение к себе и этому миру – все вместе впечатало Улю в диван, не давая пошевелиться и вдохнуть. Остались лишь мышка под рукой и курсор, скользивший вдоль однотипных комментариев до тех пор, пока не наткнулся на повторявшуюся из поста в пост ссылку.

Кто-то с нечитаемым ником написал: «Мать Глеба в телике, офигеть круто, да?».

Уля знала, что ей нельзя это смотреть. Знала, что не выдержит боли, стыда и ужаса, если снова увидит отчаянные глаза сухонькой женщины в сером пальто. Но все равно кликнула по ссылке. Ноутбук зажужжал, будто давая хозяйке время опомниться, захлопнуть крышку, выбросить компьютер в окно, выпрыгнуть следом – словом, сделать хоть что-нибудь. Но Ульяна осталась на месте. Так сдирают болячку, только покрывшуюся защитной корочкой, боясь новой боли, но предвкушая ее. Словно кровь, которая потечет из раны, сможет смыть пережитый страх. Словно хоть что-то сможет его избыть.

Экран мигнул, и на нем появилась запись телепередачи с крикливым лохматым ведущим, который натруженно кричал в камеру, все быстрее и быстрее проговаривая слова. Он размахивал руками, метался по студии, поднося микрофон к лицам зрителей и участников. Уля немного посмотрела на его ужимки, вспоминая название передачи, но лишняя информация никогда не задерживалась в голове. Потому Ульяна дернула курсором, наугад перематывая видео к середине.

Конечно же, она попала в точку. Злая сила, управлявшая ее рукой, знала, где начинается интервью, взятое у убитой горем матери. Уля зажмурилась, чтобы не видеть стены, замазанные казенной зеленой краской, темные круги под запавшими глазами женщины, которая даже стала меньше ростом, у́же в плечах за минувший день. Чтобы не видеть бегущую строку внизу экрана: «Нина Ямская, мать погибшего зацепера». Но голос все равно пробивался через горошинки наушников, а сил, чтобы вытащить их, отбросить в сторону, просто не было. Потому Уля слышала каждое слово, которое с нестерпимой болью отдавалось в голове.

– Я не знала, чем он занимается, – безжизненным, еле слышным голосом говорила женщина. – Я не знала… Он просто… Снимал всякое. Говорил, что так общается со сверстниками.

Но корреспондент тут же увел разговор в нужном направлении.

– Нина, скажите, он был проблемным ребенком?

– Нет! – вскинулась названная Ниной. – Он очень хороший мальчик! – осеклась, помолчала и выговорила на выдохе: – Был. Хорошим мальчиком. – Уля услышала сдавленный всхлип.

– И у него не было проблем в школе? С одноклассниками, например? Почему он занялся зацепингом?

– Чем? – Женщина снова замолкла. – Это так называется? Господи, да я не знаю! Я ничего не знаю! Отец его, мой муж… Он ушел давно. Я одна его ращу…. Растила. – Пауза, всхлип. – Он такой красивенький у меня… Нежный, ласковый, всегда со мной разговаривал. – Нина запнулась, но решительно продолжила, словно ее защита еще могла что-то изменить. – Ребята над ним издевались, говорили, что он… Слишком мягкий. Спорт не любил, читал. Даже стихи сочинял. Они говорили… что он… не такой. Нетрадиционный. Это неправда! Просто ему не нужно это еще было. Девочки всякие. Он мне так сказал…

И зашлась плачем, скуля, как побитая и выброшенная за порог собака. Уля откинулась на спинку дивана, вросла в него, пытаясь укрыться от страшных звуков рыдания, но они подавались прямо в мозг равнодушной силой пары проводков.

– Нам всем очень жаль, примите наши соболезнования, – сухо проговорил репортер, намереваясь завершить интервью.

– Нет! – крикнула Нина, послышался шум, она схватила микрофон и притянула к себе слишком близко, и теперь казалось, что женщина говорит лично Ульяне, чуя, что та слышит ее. – Я скажу! Это они виноваты! Все эти дети, их родители. Я ведь поднимала вопрос, я говорила, что Глеба обижают. Над нами посмеялись. Кто мы? Не богатые, не русские, без связей. А потом он стал таким. Отдалился, окаменел. Начал снимать свой чертов блог! Хотел им что-то доказать… Говорил мне: мама, так они меня уважают, так я им интересен. И что теперь? – Она кричала, стуча зубами об микрофон. – Они живые! Грязные свиньи, злые сволочи и родители их проклятые! А он… Мой сын мертв! Что он им доказал?

Вопрос повис в воздухе. Уля дернулась, почуяв, как хватка чужой силы ослабла. Теперь она могла открыть глаза и свернуть окно, сметая видео с монитора. Но что бы это изменило? Отчаянный крик матери, полный чистой ненависти и боли, по-прежнему звенел в ушах.

Будто чумная, Уля поднялась на ноги, шатаясь, прошлась по комнате, не видя ничего перед собой. К голосу Нины в голове прибавился еще один, чуть слышный, вкрадчивый.

«Будешь слезы лить – не принесешь мне ничего, – шептал Гус. – Если умная, послушаешь меня и примешь. Не будет в тебе ни совести, ни страха».

Прогоняя его, Уля мотнула головой.

«И что теперь? – вопила в ней Нина Ямская. – Они живые! Грязные свиньи, злые сволочи и родители их проклятые! А он… Мой сын мертв! Что он им доказал?»

«Ни совести, ни страха», – вторил ей Гус.

«Он такой красивенький у меня… Нежный, ласковый, всегда со мной разговаривал…»

«Хорошо тебе было, пока охота тебя вела? Вкусно, ярко, легко? И нет в тебе совести. Так и должно быть. Всегда», – хрипел старческий голос.

«Я скажу! Это они виноваты! Все эти дети, их родители», – надрывалась Нина, и ее голос становился похожим на безжизненный голос Улиной матери: «У меня только один ребенок. И он умер. По твоей вине. Это твоя вина, Ульяна. Твоя вина».

Уля шагнула в коридор, запустила руку во внутренний карман и нащупала там сверток. Ей понадобилось одно бесконечное мгновение, чтобы вытащить таблетку и сунуть ее в рот, зажимая зубами. Пока она шла к капавшему ржавчиной крану, Нина Ямская твердила:

«И что теперь? И что теперь? Что теперь?» – все громче, все отчетливее, все невыносимее, перебивая тяжелое шевеление тел за стеной. «Это ты виновата, Ульяна!» – наконец выкрикнула она, когда Уля поднесла ко рту пригоршню мутной воды, и замолчала.

«Игра же должна приносить радость, правда?..» – чуть слышно спросил Гус, растворяясь в горечи на ее языке.

На вкус таблетка оказалась чистой полынью. Терпкой, горькой, ободряющей. Боль сразу отступила. Ей просто не осталось места. Внутри разливался покой, который в мгновение ока мог смениться восторгом предвкушения, стоило только отыскать след. Начать охоту. Уля зачерпнула еще воды, наслаждаясь горькими волнами внутри. Умыла лицо, отыскала на полке деревянную расческу, провела ею по волосам, удивляясь, какими длинными и плотными они выросли, хотя она совсем за ними не ухаживала. Пожурила себя за это, крепко решив, что завтра же отправится в салон. Кто знает, может, по пути ей встретится тот, кому смерть будет выдана за слова.

Она хмыкнула, потягиваясь. Сероватые джинсы тоже следовало сменить на что-то посимпатичнее, да и кофточка новая не помешала бы. За стеной сдавленно охнула Наталья, раздался скрип пружин.

– Да сколько можно, кролики, – поморщилась Уля, но это не испортило ей настроения.

Сегодняшний успех стоило отметить. Заветренный кусок сыра и старый хлеб точно не походили на праздничный ужин. Уля потянулась к куртке, решив выйти на улицу и отыскать что-нибудь съестное, пока не стало совсем уж поздно.

Телефонная трель застигла ее в дверях. Ульяна нехотя потянулась к трубке, повернула ее экранчиком к себе и удивленно хмыкнула. На старом черно-белом мониторе светилось слово из четырех букв, которое никогда прежде не бывало в списке входящих.

Мама. Звонила ее собственная мама. Но это не вызвало в Уле ни страха, ни радости. Ровным счетом ничего. Она нажала отбой, дождалась, пока экран потухнет, бросила телефон на диван и вышла из комнаты.