Сто тысяч мертвецов

Солнечный свет пробивался сквозь тяжелые тучи, отгоняя их от себя, и те, напуганные жаром, медленно пятились к горизонту, обнажая голубые прорехи безоблачного неба.

Уля утопала в мягкости кожаного кресла и щурилась от удовольствия. Они с Рэмом сидели у большого окна, выходившего на людную улицу, и пили чай из чашек, больше похожих на супницы. Янтарная жидкость просвечивалась сквозь тонкие фарфоровые бока, и Уля могла разглядеть, как медленно и плавно разворачиваются чайные листики на дне, как дрейфуют по кругу красные ягодки, кислые и терпкие на вкус.

Чай, как и саму кофейню, выбрал Рэм. Он уверенно прошел сквозь стеклянные двери, кивнул девушке у стойки и повел Улю в глубь зала, а она, мигом притихшая, покорно шла следом, улыбаясь сама не зная чему. Когда-то подобные заведения были ее стихией. Она сидела на мягких пуфиках, разглядывая чайную карту, а Вилка, которая могла съесть на ночь целую пиццу и не вспомнить об этом поутру, заказывала себе самый большой кусок шоколадного торта. Но все изменилось. И теперь Уле казалось, что ее скорее выгонят с позором, чем принесут заказ.

– Не жмись так, – шепнул Рэм, усаживаясь напротив. – В конечном счете ты поймешь, что знаешь о них всех куда больше, чем они о тебе. И станет легче.

– У нас есть чем заплатить? – Чашка чая по цене дневного рациона пугала нулями.

– Я угощаю. – Он стянул с плеч тяжелую куртку, подбитую мехом, и кинул ее на соседнее кресло. – Нам о многом нужно поговорить, а здесь днем почти никого не бывает.

– Могу понять почему, – буркнула Уля, но ворчать не хотелось.

Хотелось сидеть так, грея ладони о чашку с чаем, и смотреть на шагающих за окном – ведь кто будет разглядывать девушку, которая почти утонула в податливой мягкости кресла, за бликующим стеклом?

День складывался лучше многих предыдущих. Всю дорогу сюда Рэм молчал. В поезде он забился в самый угол. Уткнувшись подбородком в грудь, в мешковатой куртке, растрепанный и мрачный, он походил на нахохлившуюся птицу, чудом вырвавшуюся из лап дворового кота. Но чем сильнее они удалялись от дома, тем расслабленнее казалась его фигура. Перед конечной он и вовсе оторвал взгляд от грязного пола и посмотрел на притихшую рядом Улю.

– Вначале зайдем попить чаю. Договорились?

Уля кивнула. Прошедшая ночь оставила после себя стойкий привкус неловкости, и та, как наждачная бумага, не давала расслабиться. Но Рэм определенно чувствовал себя лучше. Он все еще болезненно морщился при каждом движении, стараясь не дотрагиваться локтями до боков, но уже не валился с ног, что в свете последнего вечера казалось чудом. Не меньшим, чем его внезапное появление полуживым в коридоре общаги.

Откуда взялись эти шрамы и язвы, Уля не спросила. Она понимала, что Рэм не ответит, а только сильнее замкнется в себе. А его помощь, такая необходимая сейчас, была важнее праздного любопытства. Потому Ульяна молчала, к тому же собственная пульсирующая боль в запястье не давала ей заскучать. Рука то наливалась свинцом, то, напротив, становилась невесомой. Под узором пробегали мурашки, его жгло и морозило, но все это происходило где-то далеко. Болело, но не мучило. Напоминало о себе, но не мешало.

«Ну сколько можно удивляться происходящему? – подумала Уля и решила просто расслабиться. – Если я не вижу, значит, этого нет. Если я не обращаю внимания, значит, этого и не происходит вовсе».

По сути, это был единственный из доступных способов не сойти с ума еще сильнее. К тому же мягкое кресло было слишком удобным, а чай – сладким, чтобы ломать голову над тем, что не имеет ответа.

– Значит, ты хотел поговорить, – напомнила Уля, когда чашка опустела. – Перед тем как… все начнется.

Рэм, не отрывавший взгляда от улицы все время, пока они сидели в тишине, обернулся. Уля вдруг поняла, что никогда еще не видела его при свете солнца. Что солнце вообще ни разу не появлялось на небе с того момента, как то самое «все» взялось начинаться. Сумбурность этой мысли заставила Улю улыбнуться сидящему напротив. Тяжелая ночь отпечаталась на Рэме, она выглядывала из ввалившихся глаз, блестела капельками холодного пота на бледном лбу, подчеркивала скулы и очертившийся еще грубее нос. Рэм надел водолазку, и ворот скрывал отметины на его ключицах, но Уля помнила, что они там есть. А главное, Рэм знал, что она успела разглядеть их в полутьме комнаты, хотя это определенно не входило в его планы.

– Посмотри, – начал он. – Куда мы с тобой пришли?

– В кафе. – Его учительский тон казался Уле забавным.

Рэм поморщился.

– Это понятно. Куда мы вообще приехали?

– В Москву. Хотя я не понимаю зачем. В прошлый раз ты повел меня в сквер…

– И ничего не получилось. Но чем больше народу окажется рядом, тем легче тебе будет понять, что к чему.

– Мы будем ходить по улицам с завязанными глазами? Рэм, нас заберут. И будут правы.

– На улицы мы не пойдем. – Он кинул на Улю испытующий взгляд и вдруг улыбнулся, не зло и насмешливо, как обычно, а почти весело. – Там слишком много места, воздуха и возможностей убежать. Мы спустимся в метро.

– Здесь? – Ульяне сразу стало не до смеха.

Станцию трех вокзалов она не любила всегда. И когда была беззаботной студенткой – за постоянную грязь и вонь, и после, когда начала казаться себе такой же нечистой. Страх от потоков людей, устремляющихся из каждого вагона наверх, был еще сильнее брезгливости.

– Вот именно потому, что ты боишься этого места, мы сюда и приехали. – Рэм вытянул ноги под столиком и откинулся на спинку кресла. – Знаешь, сколько людей проходит здесь в сутки?

Уля отрицательно покачала головой.

– Наверное, много.

– Много. Больше ста тысяч. Вдумайся: сто тысяч будущих мертвецов в сутки. Еще бы это место не вселяло в тебя трепет. Просто ты еще не научилась разделять настоящий страх и… – Он поискал подходящее слово. – И предвкушение. Да, не смотри на меня как на сумасшедшего. Если ты поймешь, о чем я говорю… То полынь… Она перестанет тебя пугать, ты начнешь искать ее.

– А она прячется, да? – чуть слышно проговорила Уля.

– Да. – Рэм удивленно поднял бровь. – Это уже случалось?

– Вчера… я пыталась разобраться… Без тебя.

– Это хорошо. – Он хлопнул ладонью по столешнице. – Но давай по порядку. Сто тысяч мертвецов. – Рэм повторил это медленно, почти по слогам. – Которые спускаются по эскалатору, чтобы пройти через переход, встать на перроне, а после забраться в вагоны. И все они умирают. На самом деле каждый проходящий мимо тебя – мертвец. Просто одни подошли к черте совсем близко, а другим еще предстоит путь…

– Жаль, что от возраста это не зависит, – пробормотала Уля, но Рэм услышал.

Его тяжелый взгляд остановился на ней. Он словно хотел что-то сказать в ответ, но передумал и отвернулся к окну.

– Да, все так. Но рожденный уже приговорен к смерти, так что, по сути, это мало что меняет. Смерть спит в человеке, знает он это или нет. И очень чутко спит.

– Знаешь… – Рэм сидел теперь вполоборота, и Уля могла видеть только завитки его растрепанных волос и неожиданно красиво слепленное правое ухо. – Иногда мне просто дико слышать такие речи от такого, как ты…

– Как я? – Он не шелохнулся, но скула чуть дернулась в усмешке.

– Прости, я не это хотела сказать.

– Да нет, ты права. Я просто повторяю то, что говорили мне. Так что не волнуйся, я точно такой неотесанный идиот, как тебе кажется.

Он продолжал смотреть в окно, но отражение выдавало улыбку, которая ломаной линией тянулась от одной впалой щеки к другой.

– И кто же тебя надоумил? – спросила Уля. Улыбка в стекле померкла, а видневшийся из-под волос кончик уха стал почти красным.

– У меня были свои учителя, – бросил Рэм. – Не отвлекайся, хорошо?

– Да, прости…

– И перестань извиняться постоянно, к чему это сейчас? – Он развернулся к ней, от улыбки не осталось и следа. – Ты будто не понимаешь, во что ввязалась… Боишься чего-то, когда самое страшное уже случилось.

Испуганная внезапной вспышкой, Уля сцепила ладони под столом и опустила голову.

– Я не знаю, во что ввязалась. Ты ничего толком не объясняешь, а кроме тебя… Мне просто не у кого спросить.

– Я пытаюсь объяснить хотя бы то, что понимаю сам. Но ты не слушаешь. Не пытаешься даже. Уля. – Прозвучавшее из его уст имя заставило Улю поднять глаза – Рэм казался по-настоящему озабоченным. – У тебя осталось пять дней, чтобы разобраться. Никому, кроме тебя самой, не нужно, чтобы ты… выиграла. – Последнее слово далось ему с заметным трудом.

– А кто-нибудь уже приносил Гусу его чертовы три подарочка? – леденея от собственной решительности, выпалила Ульяна.

Рэм скрипнул зубами.

– Не черти.

– Ответь. Просто скажи мне правду.

– Это неважно. У каждого своя игра. Не думай о других, о тебе здесь никто думать не будет. – Он просунул пальцы в узкий рукав и потер запястье там, где полынь заключала его в неразрывный круг.

– Понятно. Стоило сказать мне об этом, когда уговаривал согласиться на предложение Гуса.

Рэм дернулся, оттолкнул от себя столик – чашки жалобно звякнули – и встал.

– Пошли. Не собираюсь препираться с тобой до вечера. – Он бросил на стол скомканные купюры. – Вчера ты помогла мне, я хочу отплатить тем же… Ты еще ребенок, и мне жаль, что ты ввязалась в игру, но это был твой выбор. Научись уже нести за него ответственность.

И вышел наружу, не оглядываясь.

– До свидания, приходите к нам еще! – крикнула ему в спину официантка и лучезарно улыбнулась Ульяне.

В этот момент Уля стояла к ней спиной, сгорбившись над креслом, в котором лежала куртка. Шарф никак не желал вылезать из рукава, и Ульяна тянула его на себя, внутренне сжимаясь от обидных, но справедливых слов Рэма. Она и правда даже не пыталась побороть в себе страх. А недоверие к тому, кто сидел напротив, мешало воспринимать его всерьез. Глупая игра, разговоры о смерти, нелепые в своем пафосе, превращали все кругом в забавный фарс. Сюжет кино на один вечер. Но время шло – тут Рэм снова оказался прав.

Официантка подошла совсем близко, протягивая руки к остывшим чашкам, когда Уля наконец ее заметила и обернулась. Первой пришла полынь. Плотным облаком, зримым, туманным, тем, что медленно полз из-за стены во сне, она окутывала девушку в бежевой форменной кофточке и светлом фартуке. На груди мерно покачивался бейдж с именем «Анна».

Сердце заколотилось, но в нарастающем страхе, дурнотой подкатившем к горлу, явственно читалось что-то еще. Предвкушение. Как и пророчил Рэм.

Воздух тем временем стал тягучим киселем. Официантка медленно взмахнула ресницами, дежурная улыбка сделалась еще шире, но для Ули этого уже не существовало. Она увидела холодный мерцающий свет больничной палаты. Тяжелый дух мучающихся жаром людей пробивался даже сквозь вездесущую полынь. Лежавшая на койке девушка, бледная, почти прозрачная, хваталась скорченной рукой за горло, но спертый воздух никак не хотел проникать в ее изголодавшиеся легкие. Кожу покрывали багровые шелушащиеся пятна, все в запеченных коростах. Анна, если бейдж был все-таки ее, хрипела, на губах выступала кровь, наконец она дернулась вперед и обмякла, завалилась на бок, рука безжизненно свесилась с края. В дверях палаты появилась заспанная женщина, смуглая, почти желтая, в незнакомой зеленоватой форме. Она замерла на пороге и крикнула кому-то через плечо отрывисто и гортанно – Уля не разобрала, что именно, но это было не нужно. О смерти полынь говорила с ней на языке, понятном без слов.

Реальный мир возвращался рывками. Вначале померк дрожащий свет ламп, потом исчезла палата, и только омертвевшее, синеватое от удушья лицо девушки наложилось на ее же, только живое и довольное.

– Подождите сдачу, пожалуйста, – настойчиво повторила она, видимо, не в первый раз.

Уля растерянно улыбнулась в ответ, схватившись за край стола, чтобы не упасть.

– Нет… Не нужно. Это вам, – пролепетала она, пытаясь натянуть куртку.

– Ого! – Девушка заглянула в чек. – Тут много останется! Вы уверены?

– Да. – Голову наполняла мутная горечь. Нужно было как можно скорее выбраться на воздух и догнать Рэма.

– Спасибо! – Девушка улыбнулась еще шире. – Я как раз завтра улетаю в отпуск. Индия, представляете? Всю жизнь мечтала там оказаться.

Ульяна вымученно улыбнулась и, покачиваясь на дрожащих ногах, пошла к выходу.

– Главное, прививки все сделайте, – буркнула она на прощание.

– Теперь уж точно сделаю! – ответила Анна, зажимая в кулаке купюры.

Эти слова нагнали Улю у самых дверей. Они, как свежий ветер в начале апреля, влажный, обещающий новую весну, а с ней и новую жизнь, взлохматили волосы на макушке. Уля нерешительно оглянулась, но официантка уже шла по проходу на кухню, подхватив поднос с чашками.

Только оказавшись на улице, Ульяна поняла, что дурнота исчезла, а запах полыни, который оседал на нёбе после каждого случая, растворился, будто туман, гонимый утренним светом. Не было привычной тяжести на сердце, не было этого нечеловеческого ужаса от увиденного, могильного холода, что заполнял ее целиком. Нет, мир продолжал себе жить, обтекая Улю, не выбрасывая ее из своего бесконечного потока, как бывало раньше.

Уж не потому ли, что увещевания Рэма успели отложиться в спутанном сознании? Уж не в его ли словах о пустой борьбе и предвкушении было дело?

Уля огляделась. Рэм стоял у входа в метро, прислонившись спиной к стене. Он нервно затягивался сигаретой, разглядывая плитку под ногами, и выдыхал дым, а нижняя губа чуть кривилась, придавая лицу угрюмое выражение. Мимо парня прошествовала юркая брюнетка, с ног до головы завернутая в полосатое пончо. Она заинтересованно зыркнула в его сторону, Рэм с ленцой поднял взгляд, ухмылка стала еще насмешливее. Девица на ходу пожала плечами и ускорила шаг. Рэм проводил ее глазами, хмыкнул и уставился на ботинки.

«Интересно, – подумала Уля, перебегая дорогу, – каким он был до полыни? В нормальной жизни».

Когда она подошла к станции, Рэм молча кивнул и скрылся в дверях. Рассказать ему об официантке, которая завтра отправится к океану, чтобы встретить смерть от хвори, неведомой странам первого мира, Уля не успела. Но, спускаясь за ним по небольшой лестнице к переходу, она вдруг поняла, что Рэм из тех людей, для которых нормальной жизни просто не предусмотрено высшим замыслом, если такой существует на самом деле.

Они прошли по коридорчику, разделенному на два потока, и остановились у эскалатора. Рэм пропустил Улю вперед, а сам встал на пару скользящих ступенек позади.

– Сейчас мы спустимся, и ты пойдешь в центр зала. – Он наклонился вперед и нависал теперь над Улей, чтобы его шепот был слышен ей даже в постоянном гомоне метро. – Не спеши, не бойся, ничего не делай. Просто стой, все подумают, что ты кого-то ждешь. Сосредоточься на проходящих мимо. Слушай их голоса, дыхание, биение сердца. Ты должна раствориться в этом… будто тебя самой нет. Понимаешь? Ничего нет, кроме этих звуков и запахов.

– Мне закрыть глаза?

– Если так будет легче, но не суть. Все это мелочи, детали, не думай о них. Полынь сама тебя направит, главное, не бойся. – Они уже сошли со ступенек. – Я буду рядом. Ничего плохого с тобой не случится. Сегодня я могу тебе это пообещать.

И, легонько подтолкнув Улю в спину, Рэм шагнул в сторону, теряясь среди точно таких же, как он, хмурых, обычных, озабоченных повседневными трудностями. Искусство сливаться с толпой было изучено им в совершенстве.

Ульяна вобрала в себя плотный воздух, насквозь пропитанный запахом влажных курток, людским дыханием и особым, чуть кисловатым духом подземки. Лавируя между пассажирами, которые суетились у платформ, Уля добралась до низкого балкончика, нависавшего над переходом на радиальную. Полукруглые арки, подсвеченные мягкими лампами, высокий потолок, весь в россыпи мозаики, ровный ряд колонн и огромная люстра, сиявшая позолотой, – если бы только можно было убрать отсюда поток человеческих тел, то станция бы заставила Улю ахнуть от красоты и величия. Но сто тысяч мертвецов не желали исчезать. Они спешили по делам, набирали в телефонах бесконечные сообщения, улыбались чему-то своему или, напротив, хранили в себе всю злость, накопленную за день. Каждый чего-то хотел, каждый стремился к простым вещам – еде, удовольствиям, сну, теплому податливому телу рядом. И каждому предстояло умереть. Может быть, через долгие десятки лет, а может, сегодня вечером. Печать смерти виднелась на лицах почти незримо, но невозможно было стереть ее. Она чуть горчила на Улином языке, как тонкий хвостик нитки, только потяни – и все полотно разбежится под пальцами в спутанную пряжу.

Уля вдохнула еще раз и послушно закрыла глаза. Полынь нахлынула волной прилива – мощно, властно, проникая в сознание плотным туманом. Страх не заставил себя долго ждать. Но теперь Ульяна знала, что он, как и смерть, не имеет к ней никакого отношения. Это не она боится полыни, нет, это сама полынь обращается в горечь и страх каждого, кто падает в ее дымное облако, чтобы больше не встать. Потому отступать сейчас было глупым бегством по кругу. Полынь не подстерегала Улю, она просто была повсюду, показываясь из чужих зрачков в моменты наивысшего прилива, когда волны страха перехлестывали через бортик подобно бескрайнему морю, заключенному в рамки глазниц.

Сто тысяч мертвецов суетились между перронами, к одному только что подъехал поезд, у второго собралась ожидающая толпа. Уля стояла в центре огромного зала, наполненного чужой смертью, готовая сделать шаг за последнюю тонкую грань, отделявшую ее от туманного поля. Сквозь плотно зажмуренные веки она просто не могла разглядеть Рэма, который застыл напротив, укрывшись за гладким боком колонны. Спрятав плотно сжатые кулаки в карманы, он закусил губу и не моргая следил за Улей, неподвижно стоявшей у перехода на соседнюю станцию. То, как тяжело вздымалась ее грудь под мешковатой курткой, как напрягались вены на тонкой шее, так нелепо торчавшей из-под линялого шарфа, как по лицу тенью пробегала судорога мигом делая его старше, даже как чуть подрагивала ладонь, которой Ульяна вцепилась в перила балкончика, – все это Рэм ловил с болезненной жадностью.

Он знал: Ульяна подошла к самому краю, за которым не будет обратной дороги. Он знал, что девушка и сама чует это, но разобраться в смутных предчувствиях вряд ли успеет. Он знал, что все идет как должно, как было уже много раз с бессчетным количеством меченых. Но когда Уля, задержавшая было дыхание, со всхлипом втянула воздух – горький, нездешний, – Рэму невыносимо захотелось броситься к ней, сбить с ног, утащить прочь, купить билет на самый далекий рейс и заставить эту идиотку сесть в самолет, убраться к чертовой матери, навсегда, на веки вечные, чтобы хотя бы одна из них, обреченных полынью, спаслась.

Но парень остался стоять, напряженно наблюдая, как покрываются румянцем Улины щеки, как она делает еще один вдох, такой же горький, такой же упоительный, и наконец открывает глаза, чтобы сразу найти в толпе его, Рэма, вросшего в безразличный мрамор колонны.

Секунду они смотрели друг на друга. А потом Уля улыбнулась – открыто, своей детской улыбкой, последним неизжитым в ней признаком былой счастливой жизни. И Рэм заставил себя улыбнуться в ответ, потому что так было нужно. Иных причин делать что-либо у него давно уже не было.