Глава 32

23 февраля 1941 года Оскар Фарли шел вдоль серой кирпичной стены к восьмому бараку. Было холодно и промозгло, и бараки с просмоленными крышами выглядели особенно тоскливо. Фарли выругался, перешагивая через наваленные перед входом велосипеды, и вошел в длинный коридор.

Времена были безрадостные, и будущее не сулило ничего хорошего. Летом прошлого года пал Париж. Оскар слишком много пил и плохо спал. И не только потому, что кровать была слишком коротка для его 195 сантиметров роста, а в бараке пахло известью и креозотом. Всю ночь не смолкал треск телефонных аппаратов, морзянка, шарканье ног по дощатому полу. У начальника барака была отдельная комната – правильнее сказать, рубка. Фарли несколько минут топтался на пороге, прежде чем решился постучать.

В те дни Алан порядком его нервировал. Над этим можно было смеяться сколько угодно. Тьюринг заикался и не мог смотреть людям в глаза. Он выглядел совершенно беззащитным перед Фарли. Но… Оскар сам не понимал, в чем здесь проблема. Взгляд Алана был вечно направлен куда-то вовнутрь. Рядом с Тьюрингом Фарли чувствовал себя никчемным, поверхностным болваном. Он не мог избавиться от мысли, что за этим голубым взглядом кроется какая-то непостижимой глубины тайна.

Алана на месте не было. В коридоре Фарли столкнулся с Джоан Кларк, которая сообщила, что доктор Тьюринг отправился к озеру играть в шахматы с Джеком Гудом.

– Играть в шахматы? – переспросил Фарли.

Он хотел было возмутиться, но вовремя сдержался. Потому что причиной его минутного недовольства была зависть. Алан Тьюринг мог позволить себе партию в шахматы, когда Оскар думать не смел ни о чем другом, кроме как о работе. Джоан угадала его сомнения и уточнила, что доктор Тьюринг не просто играет в шахматы на берегу, он обдумывает программу для механического шахматиста.

– Хочет автоматизировать процесс, – объяснила она. – Научить машины играть – его мечта.

– Странный парень, вы не находите? – спросил Фарли.

– Пожалуй, – согласилась Джоан.

– Вам следует быть с ним помягче.

– Это само собой.

Однако на берегу Алана Тьюринга не оказалось, что совсем не удивило Оскара. На озере лежал лед. Обозревая окрестности, Фарли подумал о том, как много всего произошло здесь за последние два года. Когда они впервые появились в Блетчли весной 1939 года, это место являло собой райский уголок – с особняком довикторианской эпохи и склонившимися над озером вязами и тисами. Но Фарли не умиляло это романтическое благодушие. Ему казалось, что жизнь проходит мимо этого места. Правда, тогда он мог, не напрягая слух, наслаждаться птичьим щебетом и плеском рыбы в воде. А теперь лес заметно поредел. Идилличность пейзажа нарушили неказистые постройки, а вместо птиц слышалось гудение машин.

Оскару повезло, он всегда помнил об этом. Ему не нужно было ни стрелять, ни рисковать жизнью. Будто дух древнего Кембриджа переместился на эти берега. Лучшие умы страны играли в мяч и крикет на лужайках. А сколько красивых женщин… Включая и его рослую Бриджит, которая разве рядом с Оскаром смотрелась маленькой и хрупкой.

Но было и другое – невыносимая, иссушающая тяжесть. Возможно, именно она и делала жизнь здесь настолько притягательной, но порой просто не хватало сил. Усталость стучала в виски, соображение притуплялось. Все чаще высказывания ученых подопечных казались Оскару выше его понимания. Именно это заставляло его нервничать в присутствии Алана Тьюринга. Впервые в жизни Оскар бежал от людей, искал уединения.

Конечно, в первую очередь сказывалась нервозность международной обстановки. Гитлер контролировал континент, заключил пакт со Сталиным. Янки не проявляли к войне заметного интереса, а Великобритания проигрывала битву за Атлантику. Карл Дёниц – тогда еще вице-адмирал – все успешнее вел войну на море, с каждой неделей все больше британских кораблей шло ко дну; сейчас их число составляло порядка шестидесяти-семидесяти единиц в месяц. И то, что речь шла о кораблях некогда могущественнейшей морской державы, не имело ни малейшего значения, если противник знал об их местонахождении. Старая Англия стремительно теряла позиции. Вся надежда была на команду из восьмого барака в Блетчли, которая должна была разгадать код «Энигмы».

Увенчайся усилия кембриджских умников успехом, английские корабли не блуждали бы в океане, как слепые. Они получили бы возможность обороняться – хоть какой-то просвет во мраке отчаяния и безнадежности.

В тот день Фарли получил одно из самых радостных известий в своей жизни – настолько радостных, что до сих пор не решался в него поверить. Они привыкли исходить из того, что код морских шифровок не подлежит взлому. Со временем перестали понимать и сообщения, приходившие с английских судов. Еще оставалась надежда взломать код люфтваффе, но морская система была куда более сложной и не обнаруживала ни малейшей лазейки. Пессимизм – плохой советчик в войне, но в данном случае он был оправдан. Фарли знал, что его настроение разделяют многие. Сам шеф Блетчли Аластер Деннистон на днях обронил следующую фразу: «Мы в тупике. Надо искать другие пути».

Но его никто не услышал, в том числе Алан Тьюринг. Он ушел в себя. С ним творилось что-то непонятное – железобетонная уверенность в своих силах, вставшая стеной меж ним и остальными. Алан ни во что не ставил приказы начальства. Он словно начисто утратил способность принимать что-то в этой жизни как должное. И эта странная внутренняя независимость не могла не пугать. Некоторые, в их числе Джулиус Пиппард, считали его «ненадежным» – только потому, что Тьюринга интересовала работа, и ничто больше. Принимая в расчет эту его особенность, было стратегически правильным объявить задание невыполнимым. Именно такая формулировка и требовалась Тьюрингу. Ставить под сомнение очевидное – вот что лежало в основе его натуры. Очевидность загоняла его в угол и побуждала к действию.

Но Фарли не сразу разглядел эту его особенность. Алана вообще никто не понимал, прежде всего женщины.

– Всякий раз, увидев меня, он что-то бормочет про себя, – удивлялась Бриджит. – Не могу понять, боится он меня или же просто не замечает.

Фарли и в мыслях не допускал, что Алана Тьюринга могут отстранить от задания. Информацию о нем он усердно подшивал в папочку, в надежде, что та не дойдет раньше времени до начальства. Тьюринг, похоже, не подозревал, что Оскар следит за благонадежностью сотрудников Блетчли. Он считал его обыкновенным офицером, обеспечивающим связь команды ученых с руководством морской разведки. Поэтому Фарли удалось с ним сблизиться. Они жили вместе в Шенли-Брук, в нескольких километрах к северу от Блетчли. На первом этаже их дома из красного кирпича располагались мясная лавка и паб. Громкоголосая хозяйка миссис Ремшоу не могла взять в толк, кто эти молодые господа, что они здесь делают и почему манкируют священным долгом перед отечеством.

Фарли пытался оправдаться перед ней. Тьюринга это совершенно не заботило. Ему, в отличие от остальных, было наплевать, что о нем думают.

Козырем Оскара в жизни был шарм. Но ни харизма, ни авторитет не имели для математика никакого значения – по крайней мере, когда речь шла о деле. Мир Алана не подчинялся внешним законам. Лишь разделявший его интересы имел шанс проникнуть в святая святых. Это делало Алана до известной степени не-уязвимым. Фарли долго подбирал к нему ключ, прежде чем убедился, что математики тоже умеют смеяться – да еще как… Заливистое стакатто Алана вмиг снимало любое напряжение.

Поначалу Оскара раздражал его внешний вид. Тьюринг выглядел как оборванец – подпоясанный веревкой вместо ремня, в расстегнутой рубахе навыпуск. Иногда, встав с постели, он и вовсе не одевался и отправлялся на велосипедную прогулку, накинув плащ прямо поверх пижамы. Он имел привычку кусать пальцы, отчего под ногтями появлялись ссадины и уродливые припухлости. Уже глядя на его руки в синяках и чернильных пятнах, можно было понять, что это за тип. Тем не менее он выглядел счастливым – как человек, занимающий свое место в жизни.

Для Блетчли и Англии Алан, во всяком случае, был настоящим подарком.

Шифровальные аппараты нацистов марки «Энигма» были изобретением математика Артура Шербиуса. Они состояли из генератора случайных чисел, отражателя, входного колеса, клавиатуры и платы для считывания с сигнальными лампами. Конструкция была не просто сложной, она отличалась гибкостью. Последнее означало, что ее сложность может возрастать. После того как полякам удалось взломать код – что само по себе выглядело чудом, – немцы увеличили число каналов на соединительной плате с шести до десяти, а количество возможных ключевых комбинаций – до ста пятидесяти девяти триллионов… или что-то в этом роде. Фарли запомнил только цифру – сто пятьдесят девять с двадцать одним нулем. Это было как шепот со дна преисподней.

– И вы представляете себе, что нам с этим делать? – спросил он Алана.

Тот представлял.

– Только машина в состоянии победить машину.

На лужайке за домом стоял красный сарай, в котором прежний хозяин дома хранил урожай яблок и слив. Алан разместил в нем свою лабораторию.

– Как это? – не понял Фарли.

– Позвольте мне объяснить это иначе… Кто лучше всех оценит музыку, которую пишет машина?

– Понятия не имею, – заулыбался Фарли. – Только не я, мне медведь на ухо наступил.

– Другая машина, Оскар, – подсказал Тьюринг. – Другая машина с похожими музыкальными предпочтениями.

Затем он загадочно улыбнулся и скрылся в обреченной на вырубку тисовой роще.

Позже Фарли понял, что это было началом прорыва. Разумеется, он знал о «Бомбе» Мариана Реевского. Эта электромеханическая установка польских ученых несколько раз взламывала код «Энигмы». Ее назвали так из-за тикающего звука или, согласно другой версии, потому что Реевский придумал ее, когда ел мороженое «сладкая бомба» в одном из варшавских кафе.

«Бомба» во многом обусловила военные успехи поляков. Но и она потеряла актуальность, стоило немцам увеличить количество каналов на соединительной панели. Поэтому команде Блетчли требовалось превзойти польскую конструкцию.

Осенью и зимой 39-го они перехватили последние нацистские шифровки – серии буквенно-цифровых комбинаций без какого-либо видимого порядка. Воодушевление, в котором поначалу пребывала команда, постепенно сменилось отчаянием. Фарли пил вечерами, снимая напряжение после рабочего дня, и все чаще вспоминал свою жену в Лондоне. Даже роман с Бриджит был как будто ему не в радость.

Алан, напротив, был на пике воодушевления. Какая кембриджская звезда, потерпев неудачу в молодости, не мечтала взять реванш в зрелые годы? Но Фарли сразу понял, что случай Тьюринга особый. Сам Оскар тоже два года штудировал математику, и только потом, через курс национальной экономики, перешел к изучению истории литературы и творчества Йейтса и Генри Джеймса. Он успел забыть почти все, тем не менее заметил специфическое отношение Тьюринга к делу. Фарли знал, что накануне войны Алан разработал машину, способную выполнять приказы, закодированные на бумажной ленте, – совсем как механическое пианино. До сих пор этот автомат был исключительно мыслительной конструкцией, созданной как подспорье в разрешении одной логической проблемы. До сих пор, насколько было известно Фарли, никто не задумывался о его материальном воплощении. Впервые Алан всерьез озаботился тем, чтобы сконструировать нечто подобное. Механическое устройство, работа которого основана на законах логики.

Забыв про сон и еду, Тьюринг сидел над имеющейся в Блетчли моделью «Энигмы» и рисовал в тетрадях закорючки, похожие на птичьи следы. Он пугал коллег своим внешним видом – уж мог бы, по крайней мере, найти время вымыться… Хотя народ в Блетчли был привычен к богемным типам вроде Тьюринга, в Кембридже таковых водилось немало.

С другой стороны, в разговорах и воспоминаниях коллеги были склонны преувеличивать эксцентричность Тьюринга. Мифологизация стала одним из способов романтизировать однообразную жизнь обитателей Блетчли, сделать ее более интересной. Кроме того, Алан и в самом деле стоял особняком и не вписывался ни в какие объединения и группы. Странности – реальные и мнимые – не то чтобы объясняли эту его отстраненность, но помогали определить его, через более-менее понятный образ гениального чудака.

В январе 1940 года он впервые обнародовал результаты своей работы. Фарли навсегда запомнил тот день. Алан соорудил огромный аппарат «Энигма» – «антитезис», как говорили. «Который должен понимать музыку», – многозначительно добавлял Фарли – и ловил в ответ удивленные взгляды.

Многие были настроены скептически.

– Честно говоря, не жду от этого многого, – признался Джулиус Пиппард, когда Алан вошел в пропахший фруктами красный сарай.

Он был в длинной фланелевой рубашке навыпуск. Многодневная щетина на лице издали походила на налипшую грязь. Тьюринг положил записную книжку на выкрашенный красно-коричневой краской стол и говорил, тыча в нее пальцем, как будто слушатели могли что-то видеть. Все выглядело безнадежно. Покрытые нечитабельным рукописным текстом страницы пестрели зачеркиваниями и кляксами. Не легче оказалось разобраться и в чертежах.

– Что это такое? – перешептывалась возмущенная публика.

На сцену вышел Фрэнк Бёрч – глава разведывательного морского ведомства из четвертого барака. Он потрогал записную книжку пальцем, словно хотел проверить, как много она собрала пыли. Биография Бёрча также имела яркие страницы. Некогда он ушел из Королевского колледжа в Кембридже, чтобы попробовать себя на сцене. То есть был человеком не чуждым искусству и умел произвести впечатление на публику.

– Это и есть решение наших проблем? – спросил он без тени сарказма в голосе.

Публика притихла.

– Возможно, – ответил Тьюринг.

– Возможно? – театрально переспросил Бёрч, который, похоже, задался целью разыграть спектакль, вместо того чтобы утомлять публику критической дискуссией.

Люди в сарае нетерпеливо переглядывались. Напряжение росло, угрожая в любую секунду вылиться во что угодно – от возмущенных возгласов до бурных аплодисментов. Фарли запомнились грязные, покрытые ссадинами пальцы Тьюринга, лихорадочно листающие записную книжку.

– Возможно, как я сказал, – растерянно повторил математик и укусил себя за тыльную сторону кисти.

Но тут случилось непредвиденное. Один из инженеров озабоченно пробормотал: «Черт…», и это слово вернуло Алану уверенность. Он усмехнулся, возразив инженеру, что не так уж это сложно, как ему кажется. Напряжение в зале сразу спало. Преимущество конструкции Алана состояло в том, что довольно сложный алгоритм можно было разбить на ряд последовательных шагов, каждый из которых представлялся относительно понятным. Три аппарата «Энигма» подсоединялись друг к другу таким образом, чтобы исключить параметры настройки в кодах через поиск в системе кодов логических противоречий. Алан использовал свойство логических противоречий обнаруживать самих себя. Фарли запомнилось, что Тьюринг несколько раз упомянул имя философа Витгенштейна – что было недопустимым отклонением от темы, – но быстро брал себя в руки. При обнаружении верной настройки цепь замыкалась, и загоралась сигнальная лампа.

Проблема заключалась в существовании пароля. Ключ к цифровому коду содержался в некоем слове или сообщении, которое нужно было заложить в машину, чтобы дать ей возможность дешифровывать дальше. То есть код нужно было взломать один раз, чтобы взламывать его дальше. И тут Алану пригодились наработки поляков. И не в том смысле, что благодаря им он больше узнал об устройстве «Энигмы». Скорее о том, какие слова могли играть роль «первичного кода». Польские коллеги заметили, к примеру, что слово wetter – «погода» – регулярно всплывает в одних и тех же местах текстов, транслируемых в эфир около шести утра. А сообщения из некоторых точек, где не происходило ничего значимого, предварялись словами: «Мне нечего вам сообщить». Все эти повторяющиеся слова и фразы давали Алану необходимые для взлома пароли.

Но Фарли не давал покоя еще один парадокс. Каким образом получилось, что Тьюринг – одна из самых беспорядочных натур, какие только Оскар видел в своей жизни, – отыскал ключ к системе высшей степени упорядоченности? В стремлении немцев к тотальной формализции он обнаружил их ахиллесову пяту. В известном смысле все мы – программируемые машины, поскольку склонны действовать согласно определенным алгоритмам. Вооруженный пониманием этого факта и законами логики, Алан пошел в наступление. И оно увенчалось успехом.

Уже в марте 1940 года команда Блетчли сконструировала аппарат по его чертежам. Монстр цвета бронзы имел верных два метра в длину и столько же в высоту. Он ревел, как стая разъяренных львов, и при этом требовал бережного к себе отношения. Бедняжка Рут, будущий оператор, сажала масляные пятна на блузы, чем безнадежно испортила по крайней мере две из них. Кроме того, время от времени ее било током.

В общем, аппарат Тьюринга имел множество недостатков, и Фарли меньше всего ожидал от него бесперебойной работы.

– Думаете, из этого выйдет толк?

Этот вопрос Оскар задал Тьюрингу во время вечерней дискуссии, где речь шла не столько о возможностях аппарата, сколько о самоуверенности его автора.

Позже кембриджский математик Гордон Уэлчман внес в конструкцию некоторые усовершенствования – предложив, помимо прочего, конструкцию «диагональной доски». Дальше начались чудеса. Уже в начале весны того же года группа из шестого барака взломала коды люфтваффе и немецкой артиллерии. Некоторое время вражеские шифровки читались как страницы открытой книги, и это казалось чистым безумием. Информация, переданная в Управление противовоздушной обороны и Министерство вооруженных сил, воистину не имела цены. Она касалась не только воздушных налетов на Данию и Норвегию, но и раскрывала планы фашистов на бомбардировки Великобритании. Часто становилось известно точное время и место атаки, иногда – количество самолетов, которые противник потерял в бою, и сколько было введено взамен потерянных. Машины Алана Тьюринга стали для Англии благословением Божиим. Каждая из них имела собственное имя – «Агнес», «Эврика», «Отто». Фарли скоро полюбил их пикающий звук, «мелодию логики», как назвал его Уэлчман. Конструктора почитали как оракула, поздравления из Лондона шли нескончаемым потоком.

Фарли оставалось только удивляться, глядя на Тьюринга. Трудно было истолковать его настроение. Бывали дни, когда он глаз не смел ни на кого поднять, а в другие загадочно улыбался. Он не производил впечатление триумфатора, но это как раз было понятно: слишком много еще предстояло сделать. Пароли «Энигмы» менялись раз в сутки, около полуночи. Алан и его коллеги нащупали слабые стороны противника. В частности, то, что нацисты порой недостаточно «творчески» подходили к выбору пароля и, вместо того чтобы использовать случайные числа, брали ряд букв на коммутационной панели или те, что стояли по диагонали. Так в работе «анти-Энигмы» приходилось делать поправку на человеческий фактор – попросту говоря, лень и халатность.

Постепенно Алан переместился в восьмой барак, чтобы заняться там куда более сложным морским кодом. Он заметно подустал, и это не могло не беспокоить начальство.

– Смотри за ним, Оскар, – говорили военные Фарли. – Ты живешь с ним в одном бараке.

Но тот так и не смог понять своего соседа. В отличие от немецких операторов, Алан как будто ничего не делал регулярно. Он мог спать до полудня или исчезнуть из барака на рассвете. Однажды – это был один из их последних дней в Краунс-Инн – Алан читал за завтраком «Нью-Стейтсмен». Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять: что-то произошло. Глаза математика покраснели и опухли, как будто он рыдал всю ночь напролет. Фарли из деликатности воздержался от расспросов.

На самом деле это был чистой воды идиотизм. Если коллега пребывал в кризисе, стоило взять его под опеку. Но эти слезы внушали Фарли скорее не отеческие, а сыновние чувства. Они напомнили Оскару один случай из его детства, когда заплакал его отец. Тогда, как и теперь, Фарли испугался. Ведь на Алане держался весь Блетчли. Случись с ним что – и вся работа пошла бы насмарку. Оскар вглядывался в Тьюринга. Тот невозмутимо разгадывал кроссворд в газете, что несколько не вязалось с красными от слез глазами. В конце концов Фарли не выдержал:

– Послушай, Алан, что происходит? Может, я могу что-нибудь для тебя сделать?

Тот взглянул на Фарли поверх газеты.

– Привет, Оскар, я тебя не видел… Ты что-то сказал?

– Что я могу для тебя сделать?

– Очень мило с твоей стороны, спасибо… Но, боюсь, список моих желаний длинноват. Я хотел бы новый велосипед и лучше питаться… Побольше свободного времени и… кроссворд поинтереснее. Или ты имел в виду что-то другое?

Фарли пожал плечами. Четрверть часа спустя он прогуливался возле Блетчли, вспоминал свою жену, которой изменил, и сокрушался, что у него никогда не будет детей. Внезапно за спиной послышался знакомый звук – хруст гравия, сопровождаемый ритмичным тиканием. Это мог быть только велосипед Алана, с его безнадежной цепью. Но, оглянувшись, Оскар увидел нечто еще более странное. На голову ученого было надето нечто напоминающее противогаз. Фарли выпучил глаза, не зная, что думать. Однако Тьюринг как ни в чем не бывало приветствовал его, помахав рукой. Прошло несколько секунд, прежде чем Оскар вспомнил, что Алан страдает сенной лихорадкой и надел маску, по-видимому, чтобы защитить себя от аллергенов. Этим же объяснялись и его слезы за завтраком.

Работы по взлому морского кода затянулись. Беспокойство лондонского начальства нарастало.

Очевидно, немцы уделяли больше внимания морской «Энигме». Последняя казалась несокрушимой. Еще бы – на кону стоял контроль над Атлантикой. Алану удалось существенно расширить возможности польской «бомбы». В основе усовершенствований лежал все тот же принцип reductio ad absurdum.

– Я использовал парадокс лжеца в качестве отмычки, – объяснял он.

Но этого явно не хватало. Похоже, проблема не могла быть решена без учета шифровального кода немецких подводных лодок. То есть заодно следовало заняться и им.

Фарли консультировался с коллегами из управления, но все без толку. Фрэнк Бёрч все чаще устраивал сотрудникам спектакли, и это не были привычные всем вспышки, неизменно сводившиеся к одной хорошо знакомой фразе: «Мы должны разгадать этот код, потому что должны», но нечто куда менее приятное. Бёрчу вторил представитель спецслужб Джулиус Пиппард. Последний имел особенность свято доверять вышестоящим, особенно политикам. И вовсе не из-за недостатка интеллекта или чувства юмора. Пиппард мог предугадать малейшее желание начальства, как высказанное, так и подспудное. Обычно он занимался исключительно организационными вопросами, но в тот раз, когда Фрэнк Бёрч заговорил о практической никчемности Тьюринга и о том, что того интересуют исключительно теоретические вопросы, Пиппард не выдержал и взорвался:

– Помимо прочего, он гомофил.

– Что вы такое говорите? – прошипел Фарли.

Он, конечно, видел личное дело Алана Тьюринга с пометкой «возможно, гомосексуалист». Но после объявления помолвки с Джоан Кларк вычеркнул эти слова. Фарли вообще не придавал всему этому большого значения, поскольку сам учился в Королевском колледже. Оскар попробовал сменить тему, но Пиппард стоял на своем. Он вспомнил парня по имени Джек Гровер, которого Тьюринг якобы пытался соблазнить на берегу озера. Возможно, Тьюрингом управляет его сексуальная ориентация, предположил Пиппард, поэтому он так часто выпадает из фокуса. «Боже мой, – мысленно возразил ему Фарли. – А кем из нас не управляют наши страсти?»

– Наплюйте на это, – посоветовал он Пиппарду вслух.

Что, конечно, не пошло на пользу их отношениям.

Но одна мысль о том, что Алан может быть объявлен неблагонадежным, сильно беспокоила Фарли. Гомосексуализм сам по себе не такая уж большая проблема, но время было тяжелое, и безнадежность и отчаяние в любой момент грозили вылиться в приступ массовой истерии.

На континенте и на море безраздельно властвовал Гитлер, а система «Энигма» оставалась неприступной. Имелся, правда, один план, разработанный совместно с военным министерством и совершенно идиотский. Его автором был Ян Флеминг – молодой помощник контр-адмирала Джона Годфри.

Фарли был едва знаком с Яном Флемингом, хотя дружил с его братом Питером – автором блистательных путевых заметок. Пожалуй, Ян уступал брату в колоритности, зато Оскару было легко с ним общаться. Питер, как и Оскар, был страстным библиофилом. Оба они страдали ипохондрией и разыгрывали из себя светских львов. Ян, кроме того, мучился головными болями, которые преследовали его с тех пор, как после несчастного случая во время спортивной тренировки у него в носу застрял медный осколок. Фарли ценил Яна Флеминга за богатую фантазию, хотя тот и любил приврать и пощеголять в компании безвкусными шутками.

Согласно плану Флеминга, код предполагалось выкрасть с нацистского корабля, проникнуть на который было возможно, перехватив план бомбардировок управления воздушными силами вермахта. Дело хотели поручить команде из пяти человек, включая пилота. Десант под видом потерпевшего крушение экипажа немецкого самолета должен был проникнуть на борт судна и захватить кодирующее оборудование.

Фарли был изначально настроен скептически. Тем не менее они пошли на риск – и Тьюринг, и Фарли, и Питер Твинн, еще один их коллега из восьмого барака. Возможно, просто потому, что не видели другого шанса. Или манера Фарли живописать оказалась слишком убедительной – парню следовало бы сочинять романы, а не разрабатывать стратегии.

В сентябре 1940 года Фарли отправился в Дувр, где уже начались приготовления. Туда был доставлен немецкий бомбардировщик «Хейнкель», на который успели подобрать и команду – «все отменные ребята», если верить Флемингу; «сам не поверил бы, если б не видел собственными глазами».

И Фарли склонялся к тому, чтобы поверить ему. Хоть и спрашивал себя, сколько солдат из британских элитных подразделений свободно говорят по-немецки.

В это время контроль спецслужб над Блетчли усилился. Каждый знал ровно столько, сколько ему положено, и ни словом больше. Каждый был занят своим – и понятия не имел о том, над чем работают коллеги из соседнего барака. Но Тьюринг оставался на особом положении и был информирован куда лучше других, что не могло не беспокоить начальство. Джулиус Пиппард продолжал закулисную клеветническую кампанию. Фарли не мог взять в толк, что им двигало. Он, видите ли, плохо чувствовал себя рядом с Тьюрингом… Большего вздора Оскар не мог себе представить, а от Алана в такой ситуации можно было ожидать чего угодно.

Но коды «Энигмы» все еще оставались за семью печатями. И Флеминг не подавал сколь-нибудь обнадеживающих известий. «Завтра, – писал он. – Или послезавтра. Главное – не беспокойтесь. Я все улажу».

Но время шло – а ничего не происходило. Ждали конца месяца, когда немцы будут менять шифровальные коды. Но и в конце месяца, и в начале следующего все оставалось по-прежнему. Телеграммы от Флеминга становились все невнятнее. При встрече Фарли и Тьюринг только переглядывались, и это означало «не сегодня».

Вечером 16 сентября 1940 года, когда Фарли любовался на озеро и бараки из окна библиотеки особняка Блетчли, пришла телеграмма от Джона Годфри из Лондона. Операция Флеминга откладывалась на неопределенный срок. С тем же успехом Годфри мог бы объявить о ее отмене.

Это был сокрушительный удар. Фарли в сердцах пнул мусорную корзину. Собственно, все было ясно с самого начала: план Флеминга – пустая болтовня, не более. Но то, что сказал Оскару Тьюринг, окончательно повергло его в отчаяние.

– Задание невыполнимо. Мы никогда с этим не справимся.

Алан был мрачен и не похож сам на себя.