Глава 26

В первый раз Леонард был в Кембридже в середине тридцатых годов, с отцом, и примерно в это же время года. Погруженный в летнюю дремоту, город навевал сон. По улицам бродили люди, и никто никуда не торопился. Отец пребывал в приподнятом настроении, как и всегда во время прогулок, и то и дело приветствовал знакомых:

– Добрый день, прекрасная погода… Блестящая книга, Питер… Спасибо за письмо. Какая неожиданная честь!.. Мое почтение…

Как и всегда, он стремился быть в центре внимания. Крепко держал Леонарда за руку и время от времени наклонялся к нему:

– Когда-нибудь ты будешь здесь учиться.

Обещания отдавались эхом в голове мальчика, как звуки их шагов по вымощенной булыжником улице. Они купили шоколада и книги, любовались гребцами на канале.

– А математика – это интересно? – спросил Леонард папу.

Тот ответил, что интересно, но лишь немногим. О математике можно поговорить разве что в узком кругу специалистов. Другое дело – гуманитарные науки. С ними тебя в любой компании будут слушать разинув рот.

– Как тебя, папа?

– Как меня.

И Леонард представил себя прогуливающимся вдоль красивых старинных зданий в окружении толпы поклонников. Они будут слушать его разинув рот, а он, оглянувшись в сторону канала, сделает широкий жест рукой: «А знаете, когда Одиссей возвращался на Итаку…» Но отец обманул его, как и самого себя.

Вспоминая сейчас то время, Леонард спрашивал себя: как так получилось? Что заставило его покинуть колледж «Мальборо» и тем самым отдалиться от самого себя? Каким же идиотом он был… Бог мой, он даже не ответил на письмо тети Вики… А ведь пытался… Но из этого ничего не вышло.

Он слишком замкнулся в своей обиде. Даже учителя, которые любили Леонарда, отстранялись от него все больше. Никто толком не удерживал его, когда Леонард объявил о своем уходе.

Мать не смогла оплатить следующий семестр. Выстави она это в качестве главного аргумента, Корелл нашел бы деньги. Но мать взывала к его совести. Она требовала, чтобы Леонард вернулся домой. «Это временно, – добавляла она первое время. – Ты продолжишь учебу, но позже».

Мать не справлялась. Дом разваливался, сад пришел в запустение, люди перестали ходить к ней. Выдвигались и другие аргументы: война, склочные соседи и магазины, которые находились слишком далеко. Но главное – одиночество. «Мне тяжело, Леонард…»

Между строчками слышался вопль о помощи. Она шантажировала, давила – и Леонард уступил. Атмо-сфера «Мальборо» стала душить его еще больше. «Ты ни в коем случае не должен оставлять учебу, – писала тетя Вики. – Я оплачу следующий семестр».

Он не ответил на это ее письмо, просто забрал свои вещи из шкафа. Распрощавшись с колледжем, старался держаться как можно дальше от всего, что было связано с миром науки. Но последняя поездка в Кембридж словно открыла ему глаза. Корелл понял, какое зло причинил самому себе. Сейчас он не хотел ничего, кроме как принадлежать этому городу. Возможно, само это путешествие было неуклюжей попыткой компенсации того, что он потерял.

В архиве Королевского колледжа Робин Ганди взял для Корелла работы Алана Тьюринга. Долгожданный миг, но счастье Леонарда омрачало странное чувство, будто он не имеет права находиться в этом зале. И даже не в силу того, что не принадлежит миру науки, но потому, что, не будучи ученым, разыгрывает из себя такового. Самому себе Корелл казался если не мошенником, то по крайней мере актером, надевшим на себя чужую личину и, вдобавок ко всему, получающим удовольствие от своей игры. Лишь углубившись в тексты, он смог отвлечься от неприятных мыслей.

Не только в частных письмах писал Тьюринг об актерах и театре. Похоже, эта тема вообще занимала его. Открывая работу «Вычислительные машины и разум», о которой говорил Ганди, Корелл ожидал увидеть серьезный научный текст, пестрящий непонятными дилетанту терминами и значками. Однако, к своему удивлению, ошибся. Следовать мысли Тьюринга оказалось не только легко, но и приятно. Живое, образное изложение на корню разрушало стереотипы о нечитабельности научных трудов.

Алан Тьюринг не просто полагал, что машины способны мыслить. Он надеялся, что в будущем их интеллект в плане возможностей сравняется с человеческим, и это показалось Кореллу особенно странным и даже напугало его. Поневоле на память приходили кошмары на тему «бунта машин», уже освоенную художественной литературой.

Причем Тьюринг, как, очевидно, и Ганди, стоял на стороне машин. Он полагал несправедливым недооценивать их возможности только потому, что они на нас не похожи. «Когда речь идет об интеллекте, – писал Тьюринг, – не должны приниматься в расчет ни половые, ни национальные различия, ни какие-либо другие. Исключительно способность мыслить». Точнее, имитировать мышление. Алан Тьюринг описывал своего рода театр, в котором машины играют людей. И если некто, затеяв диалог с машиной в той или иной форме, не увидит разницы между нею и собеседником-человеком, можно будет с полным основанием признать машину мыслящим существом.

Алан Тьюринг предусмотрел возможные возражения и загодя отвечал на них. В частности, тем оппонентам, которые усматривают превосходство рода человеческого над бездушными механизмами в способности осознавать свои действия и себя, а также страдать и радоваться. Доказывая несостоятельность этих аргументов, Тьюринг утверждал, что вышеупомянутые способности суть то, что мы знаем о себе сами. Они не видны со стороны. Извне очевидно только то, что мы мыслим и воспринимаем окружающий мир. Машины делают то же самое.

Только машина знает, способна ли она к самосознанию. Нам не суждено ни разделить ее эмоций, ни увидеть их. Поэтому вопрос о способности мыслить может быть заменен вопросом о способности имитировать мышление.

Могут ли машины это делать? Тьюринг полагал, что да. Даже если на сегодняшний день рано предъявлять к ним такие требования. В будущем – возможно, недалеком – вполне представима ситуация, когда даже после достаточно длительного диалога невозможно будет определить, был ли твой собеседник машиной или человеческим существом. Все меняется. Возможности младенца ничего не говорят о том, на что тот будет способен через двадцать лет.

Корелл углубился в работу и лишь спустя некоторое время почувствовал, что за ним кто-то наблюдает. В предобеденные часы поток читателей усилился. Люди приходили и уходили, писали заявки на книги, читали, делали выписки. Леонард время от времени поднимал глаза от бумаг и следил за происходящим в зале. Как получилось, что до сих пор он не замечал этого парня?

Тот сидел за тем же столом, что и Леонард, напротив и наискосок. На вид около двадцати лет. Индус или что-то вроде того. Улыбчив, с радостными глазами. Неожиданно юноша обратился к Кореллу.

– Здорово, правда? – прошептал он.

– Что? – не понял Леонард.

– Алан Тьюринг, – юноша кивнул на рукописи. – Я ведь тоже занимался теоремой Гёделя – Чёрча.

– Вот как?

Кореллу стало неудобно. Меньше всего ему хотелось ввязываться в дискуссию, и он не видел другого способа ее избежать, кроме как сослаться на необходимость соблюдать тишину в зале. Леонард приложил к губам палец. Юноша снова кивнул. Корелл снова почувствовал себя неуютно – ему не хотелось казаться невежливым. Поэтому, несмотря на то что времени оставалось достаточно, он решил уйти. Сдал рукописи и книги, вышел на лестницу и спустился во двор. Глаза застилал туман. Как же все-таки Леонард не походил на отца! Джеймс Корелл непременно воспользовался бы возможностью блеснуть своими познаниями перед незнакомым юношей.

Но чувство вины, которым мучился Корелл, было незаметно постороннему взгляду. Леонард шагал, излучая уверенность и целеустремленность. Он представлял себя изобретателем, сконструировавшим новую машину. Насколько высоко держал бы он голову на месте Тьюринга? Леонард огляделся по сторонам и изобразил на лице задумчивость. Разве не таким должен выглядеть настоящий мыслитель?

Между тем начало моросить. Вскоре дождь усилился. Леонард нашел укрытие под аркой ворот. Где-то в отдалении снова заиграла труба. Быть может, та же самая, которую он слышал во время прогулки с Робином Ганди. На печальную мелодию накладывался шум льющегося из водосточной трубы потока, и это звучало словно музыка за кадром фильма. Леонард подумал о дожде, лившем над Эдлингтон-роуд в тот роковой день.

Мимо проехал автобус с номером 109 и рекламой DULUX на борту. Гул мотора на некоторое время заглушил трубу. Но скоро она вернулась, и Корелл пошел на ее звук – мимо желто-коричневых домов и намокших деревьев.

Постепенно нервозность его возрастала. Помощнику инспектора предстояла встреча с Джулиусом Пиппардом – человеком, на которого указал ему Робин Ганди. У Леонарда таки хватило решимости ему позвонить. Вчера, выпив шерри, он отыскал номер в телефонной книге – скорее из праздного любопытства, а не потому, что собирался им воспользоваться. Корелл сам недоумевал, как так получилось. Самым правильными было бы вернуться в отель и наплевать на все. Тем не менее что-то гнало его вперед.

Возле автобусной остановки он увидел трубача и удивился. До сих пор Корелл полагал, что это мужчина, и представлял себе одинокого беднягу в обносках. Но это оказалась девушка в голубом платье. Короткая стрижка придавала ей мальчишеский вид. Трубачка прислонилась к стене, самозабвенно закатив глаза, и как будто не замечала дождя. Корелл бросил монету в стоявшую на тротуаре картонную коробку. Отскочив от асфальта, монета отлетела в сторону. Нагибаясь за ней, Леонард заглянул в лицо девушки. На какое-то мгновение он поймал ее счастливый взгляд и тут же вспомнил о Джулии.

Удаляясь от скрипачки по тротуару, Корелл чувствовал ее музыку. Когда же звуки стихли в отдалении, ему показалось, что за его спиной закрыли дверь.

Он вышел на Эммануэль-стрит и миновал Эммануэль-колледж. Времени было пять минут пятого, оставалось двадцать пять минут. Корелл чувствовал, что разговор с Пиппардом не даст ему ничего, кроме лишней головной боли. Если ложь в отношении Робина Ганди до известной степени представлялась следствием недоразумения, то в отношении Пиппарда это был вполне осознанный прием. Леонард представился сотрудником полиции, который хочет задать несколько вопросов в связи с гибелью Алана Тьюринга. Какая чушь…

Корелл достал карту. Бёрли-стрит была где-то рядом.

Леонард вышел на шумную торговую улицу. Оставалось время выпить чашку чаю или купить себе зонт, наконец еще раз обдумать целесообразность встречи. Но Кореллу не терпелось. Мысль о предстоящей беседе зудела, словно больной зуб, подгоняя его идти все быстрее.

По нужному ему адресу находился красивый дом из красного кирпича. Леонард лишь мельком взглянул на белую арку в романском стиле, отметив про себя ее неуместную пышность, и нырнул в темный подъезд. Шаги на пустой лестнице отдавались жутким эхом. На втором этаже, как ему и объясняли по телефону, оказалась дверь со щитком «Джулиус Пиппард» над почтовой щелью. Кровь стучала в виски. Возможно, было бы разумнее выйти на улицу, успокоиться и вернуться позже, ровно к назначенному часу. Но сейчас это казалось невозможным, и Леонард позвонил.

Некоторое время он ждал, держа палец на кнопке звонка. Ничего не происходило, только этажом выше лязгнул замок на двери, словно был каким-то образом связан со звонком Пиппарда. Корелл почувствовал усталость. Наконец в квартире послышались шаги и в почтовой щели мелькнул лучик света. Потом щелкнул замок. Перед Леонардом стоял Джулиус Пиппард. Он был в рубашке в красную клетку. Его лицо отражало недоумение и недовольство.

– Вы рано, – вместо приветствия заметил он.

– На улице дождь, – механически отозвался Корелл, как будто это что-то объясняло.