Глава 16
Он поднес к глазам скомканный желтый листок. В нос ударил знакомый запах горького миндаля. Корелл огляделся – никто из коллег и не думал смотреть в его сторону. Даже Кенни Андерсон, в кои-то веки трезвый, был как будто занят каким-то делом.
Сердце Корелла затрепетало. Он вспомнил ночь в Саутпорте, когда, с карманным фонариком в руке, читал нелегальное издание «Любовника леди Чаттерлей», и пробежал глазами письмо. Первым, что бросилось Леонарду в глаза, была датировка. Точнее, ее отсутствие. День создания письма не был указан, только время – часы с минутами.
Должно быть, этот листок долго пролежал в ящике письменного стола, где его обнаружил Корелл.
Полицейский медленно вчитывался в начальные строки, словно пытался прочувствовать, в каком настроении они писались. Или же сдерживая таким образом собственное рвение. Напрасно Леонард убеждал себя, что не стоит ждать многого от обыкновенного письма. Он ведь почти забыл о нем. Это отказ отдать письмо Сомерсету и Фарли сделал его столь значимым для Корелла. И не письмо так воодушевило молодого полицейского, а собственный молчаливый протест против их самоуправства.
Как бы то ни было, он с нарастающим волнением снова и снова перечитывал выцветшие строки.
Холлимид, 02.20
Дорогой Робин!
Знал бы ты, как мне надоели эти тайны, весь этот чертов театр… И это моя жизнь? Разыгрывать один спектакль, чтобы скрыть другой! Больше всего на свете мне хочется бежать отсюда куда-нибудь подальше. Помнишь, как мы с тобой ели куропатку и яйца? Сейчас половина третьего ночи. Снаружи стучит дождь, а я все думаю о том, как много не успел сказать тебе. Потому что не представился случай, или я просто не смог подобрать подходящих слов. А сейчас жизнь захлопывает перед моим носом одну дверь за другой. Я так и не получил работу, от которой не то чтобы был в восторге, но которая придала бы моей жизни хоть какой-то смысл.
Но таким, как я, больше доверия нет. Признаюсь, Робин, это тяготит меня больше, чем ты можешь себе представить. Моя вселенная катастрофически сжимается. Даже сны стали не такие, как прежде. Да и какой в них прок, если наяву все останется по-прежнему? У меня многое отняли, а когда исчезает одно, исчезает и другое. И тогда горизонты меркнут.
До меня доходят обнадеживающие сводки с сексуального фронта, но все это не для меня. Слава богу, у меня нет оснований не доверять своим глазам. Стоит мне только выйти за калитку – и они поднимают тревогу. Что теперь говорить о поездке за границу… Так и буду кряхтеть в четырех стенах, словно старая дева. Станет ли мне лучше, если я удалю из ноги этот чертов имплант? Пора в любом случае. Но, боюсь, мое освобождение не будет полным. Что толку удалять яд из тела, если протравлено сознание и мысли? Если это и пройдет, то очень не скоро.
О, долго еще буду я ощущать на себе последствия этого процесса… Не удивлюсь, если они доберутся и до моего норвежского приятеля. Оставлять меня в покое они не намерены, это я давно понял. Но до сих пор не предполагал, что это будет так больно…
Ночью, пытаясь уснуть, я чувствовал устремленное мне в затылок недремлющее око. Поэтому и ворочался так долго с боку на бок. В конце концов не выдержал, встал и подошел к окну. За ивой маячил желтый огонек. Он светил прямо на кирпичную тропинку, которую я никак не могу домостить (быть может, потому, что вид недоделанной кирпичной тропинки так меня воодушевляет). Но и там я никого не увидел.
«А кого ты ожидал там увидеть?» – спросишь ты. Отвечу: за мной следят. Время от времени за моей спиной появляется этакий пухлый тип. Шпион из него, судя по всему, аховый. Он только нервирует меня. А посредине лба у него огромное родимое пятно, похожее на букву «сигма». Только представь себе – этакая огромная «сигма» посреди лба!
Как-то утром я забыл в гараже ключи и, возвращаясь за ними, едва не столкнулся с ним нос к носу. Он прошел мимо меня, как будто так и надо. «Какая приятная встреча!» – воскликнул я. Он смутился, пробормотал что-то вроде «хм, хм… действительно очень приятная», с шотландским акцентом – и поковылял дальше. Думаю, он понял, что засветился. Тем не менее спустя несколько дней я видел его опять. На этот раз, если я понял, он шел проверять мою почту. Ты ведь знаешь, как важно моему норвежцу хотя бы изредка получать от меня письма…
Только не думай, Робин, что у меня паранойя. Я не параноик, у меня лишь мания преследования, которая со временем пройдет. И тогда я всласть посмеюсь над собой нынешним. Мой преследователь похож на забитую собаку. И так они отблагодарили меня! Отравили мою жизнь, вплоть до самого потаенного закутка… Бывают дни, когда я просто не нахожу себе в ней места. Ты заметил, что у меня на пороге, сразу слева от входной двери, выбита одна плитка? Это я пнул ногой со зла. И, наверное, давно бы разнес по кирпичику весь дом, когда б не понимал, насколько глупо мстить самому себе.
Это случилось незадолго до восхода солнца. Я был в таком отчаянии, что не находил в себе силы ни бодрствовать, ни добраться до постели и лечь спать. Мысли текли по заколдованному кругу, каждая мелочь видилась зловещим карикатурным преувеличением самой себя. Я думал, это и есть настоящее, клиническое безумие. Если только таковое в принципе возможно диагностировать самому себе. (Старик В. был прав, когда говорил, что мы не можем отслеживать собственные мысли, потому что сам процесс наблюдения составляет их часть.)
Но что ж я все плачусь, милый Робин… (Ты уже отомстил, прислав мне семидесятидевятистраничный трактат о Лестере, где переизбыток любовниц). Прошу прощения за то, что до сих пор ни словом не помянул твое сочинение, в котором и в самом деле нахожу утешение и радость. Я уже рассказывал о мастерской, которую оборудовал на втором этаже? «Комната ночных кошмаров» – так я называю это место, имея в виду сны своей бедной матери. Она все боялась, что я имею дело со смертельными ядами. И не без оснований, потому что я готов на все, чтобы достичь желаемого. Приезжай, похулиганим вместе. Помимо прочего, это прекрасная терапия.
В общем, я занимаюсь чем угодно, только не тем, чем нужно. Веду дневник снов по наущению Гринбаума. Я уже говорил тебе об этом? Каждое утро там появляется новая запись. Признаюсь, иногда не могу противостоять искушению кое-что додумать и приукрасить. Кому нужны неинтересные сны? О некоторых, впрочем, я как-нибудь расскажу тебе подробнее.
Что еще? Подумываю сбежать за любовными приключениями на Ипсос-Корфу. Уж лучше туда, чем опять в Париж. Говорил я тебе, с каким замечательным юношей познакомился в Париже? Он пришел в восторг, когда я предложил ему прогуляться до отеля пешком. Подозреваю, что до сих пор Париж представлялся ему чем-то вроде римановой поверхности. Он бывал лишь в его «особых точках» – на подземных станциях, – но плохо представлял себе, чем заполнены промежутки между ними. Что и говорить, одаренный молодой человек. В числе прочих достоинств – великолепный зад. Вместе мы провели немало незабываемых вечеров. Под конец он предложил поменяться часами. Мои оказались намного дороже, но отказать я не смог. Так и пропали мои часы…
Но довольно, Робин. Скоро три ночи. Жизнь уже стучится в мои двери. Я говорил тебе про некоего лорда, представшего перед судом вторично? Якобы за ним водились старые грешки, которые вышли наружу не сразу. Узнав об этом, я первым делом подумал: не сотворят ли они и со мной нечто подобное? У меня было не так много мужчин, как хотелось бы, – да и у кого их было достаточно? – но, если как следует порыться в моем прошлом, одного-другого найти можно. Я не выдержу это, слышишь? Не вынесу одной мысли о том, что кто-то роется в моей жизни, как в помойном ведре. На днях я снова встретил ту кумушку, что каждый раз воротит нос, поравнявшись со мной на дороге. Только не думай, что меня это хоть сколько-нибудь заботит. Ее нос, и она имеет право воротить его, куда хочет. Но где же справедливость, я спрашиваю? В тот вечер я задыхался от злобы. Ты ведь знаешь, бывает такая злоба, которая не выходит наружу, а кипит внутри непроницаемой темной массой.
Правда, что на суде и допросах я оставался при своем мнении и в мыслях не имел признать за собой вину. Но в это время тело мое пробирала дрожь, а душу омрачали самые черные тени… Нет, я не о раскаянии, которое прописал нам, грешникам, Господь в своем крохоборстве. Я о той обращенной вовнутрь темноте, что не имеет ни цели, ни иного, кроме пустоты, содержания. Конечный пункт любой аргументации.
Представь, что было бы, обвенчайся я с Джоан и заимей от нее ребенка… (Пора бы нам с тобой оставить эту детскую страсть к альтернативной истории.)
На сем сжимаю зубы… Солнечный свет вот-вот развеет сумерки, и я наконец услышу птичий щебет. Иногда мне кажется, Робин, что всё, чего они хотят, – это сжить меня со свету. И это после всего, что я для них сделал. Я – неправильное звено в цепи; хоть и мыслю ясно, хочу не тех.
Не так давно ночью мне вспомнились наши пиры в Ханслопе, включая мое ежевечернее яблоко. Сегодня после обеда, увидев на небе двойную радугу, я подумал: как ты там? Все это твои дурацкие старые предрассудки… Что будет, если они придут за тобой? И какого рода, по-твоему, моя проблема? Из тех, что останавливают работу машины или же… (Далее неразборчиво, перечеркнуто…)
Письмо обрывалось на середине фразы, которую не нужно было додумывать, чтобы в полной мере прочувствовать ее боль. Может, это и была та самая предсмертная записка? Нет, ее Алан не стал бы прятать в выдвижном ящике стола, а положил бы на видное место. Несмотря на ряд конкретных, хотя и непонятных, намеков – вроде «конечного пункта любой аргументации», – письмо представлялось слишком сумбурным и путаным для предсмертной записки. Тот, кто его писал, жаловался на жизнь и одновременно стыдился своего малодушия. Отсюда юмор – «семидесятидевятистраничный трактат о Лестере, где переизбыток любовниц» – как попытка выставить все в шутливом свете. Не случайно это письмо так и не было отправлено. Возможно, оно потеряло актуальность с наступлением утра. С другой стороны, Тьюринг не разорвал его в клочья и не отправил в мусорную корзину. Он отложил его; зачем? Чего оно дожидалось?.. Хотя всегда ли мы знаем, зачем храним те или иные вещи…
Корелл огляделся. Кенни курил, откинувшись на спинку стула. Алек Блок вошел в комнату и сел на свое место под портретами грабителей манчестерских банков. Он бросил на Леонарда полный отчаяния взгляд, словно искал его поддержки. Корелл ощутил непре-одолимое желание выйти – как будто, чтобы понять это письмо, ему требовался глоток свежего воздуха.
Выйдя на улицу, он повернул направо, в сторону Карневальского поля. Стайка ласточек низко пролетела над дорогой и скрылась за кирпичным зданием доходного дома. Корелл любил бродить по Карневальскому полю, особенно летом. Любовался гуляющими толпами, с наслаждением втягивая в себя свежий воздух. Улыбался, наблюдая за лошадьми. Но сейчас все его мысли были о письме. И здесь прогулка пришлась как нельзя кстати – охладила голову, дав тем самым Кореллу возможность проанализировать текст незатуманенным эмоциями рассудком.
Что и говорить, письмо разочаровало Леонарда. До сих пор он представлял Тьюринга – отчасти по рассказам его брата – наивным, не приспособленным к жизни гением. Здесь же перед ним предстал развратник, соблазнивший в Париже некоего молодого человека и регулярно отлучавшийся в злачные места в поисках любовных приключений. Конченый гомофил, как сказал о нем инспектор Риммер.
Но больше, чем описания похождений Тьюринга, полицейского занимали намеки, неясности и экивоки, которыми изобиловал текст. Именно они проливали свет на назначение письма. Благодаря им Корелл увидел в нем не более чем реплику интимной беседы между двумя близкими людьми, вроде той, что сам вчера вел за ужином с тетей. Леонард вспомнил, с каким трепетом приступал к чтению этого письма. Самое время было посмеяться над собственными ожиданиями. Притом что это открытие нисколько не охладило его любопытства.
Взять хотя бы того типа, который следил за Тьюрингом. Кем он был? Порождением больной фантазии математика? Алан Тьюринг состоял под наблюдением полиции из-за своей сексуальной ориентации – так, по крайней мере, утверждал Хамерсли. И вполне возможно, что какой-нибудь низший чин был откомандирован наблюдать за домом профессора.
Но человек с «сигмой» на лбу не был полицейским, в этом Корелл не сомневался. Он не знал никого из коллег с родимым пятном столь редкой формы. «Таким, как я, больше доверия нет…» Что имел в виду профессор – допросы, суд, эпоху в целом? Может, службу в некоей организации? Не в той ли, где работают Сомерсет и Фарли?.. «После всего, что я для них сделал…»
Что такого он мог для них сделать? Корелл задумался. Потом пожал плечами и повернул обратно в участок, где с новыми силами принялся за рапорт к вечернему заседанию.
