Глава 7

Сегодня суббота, почти два месяца моей экспедиции. Терри умерщвляет мышь. Вечером нас вызвали с Земли и сообщили, что одна из мышей «испытывает страдания» и сегодня ее необходимо усыпить. Утром мы первым делом заглянули в виварий и нашли бедного зверька в ужасном состоянии – без одной лапки, очевидно, отгрызенной другими мышами или им самим. Мы быстро организовываем эвтаназию. Печально сознавать, что мышь мучилась целую ночь, пока мы спали. Мы сообщили на Землю, что в дальнейшем хотим сразу же узнавать о подобных ситуациях. На Земле пытались сберечь наше время, но мы предпочли бы сами принять решение. Там, похоже, удивились, что мы приняли случившееся так близко к сердцу. Я избежал ошибки и не привязался к мышам, зная, какая судьба их ждет, однако совершенно не питать к ним интереса невозможно, поскольку их тела претерпевают те же изменения, что и наши. Поначалу они выглядели больными и дезориентированными и странно двигались, но с каждым днем приобретали все более здоровый вид и все лучше осваивали премудрости движения при нулевой гравитации, как и мы.

Прошлым вечером, когда поступил вызов по поводу этой мыши, мы досматривали «Гравитацию» В «Ноуде-1», обращенном к «Лэбу», мы натянули большой экран и собрались перед ним все, кроме Саманты, заканчивавшей тренировку. Странное дело, когда люди смотрят кино в космосе, то инстинктивно занимают по отношению к экрану такое положение, как будто лежат перед ним. В невесомости наше самочувствие никак не связано с положением тела в пространстве, но ассоциативная связь между «посмотреть кино» и «лечь и расслабиться» настолько сильна, что я действительно чувствую себя более расслабленным в этом положении. Фильм оказался великолепным. Нас поразило, насколько реалистично изображена МКС, а наша пятерка в этом отношении необычайно требовательная аудитория. Казалось, мы смотрим кино о том, как горит твой дом, когда ты находишься в его стенах. Когда Сандра Буллок избавилась от скафандра и стала парить в белье, мимо экрана проплыла Саманта в спортивном костюме, и я пожалел, что не сделал фото, где они были бы вместе.

После того как мы усыпили мышь и сообщили об этом на Землю, наступило время первой моей видеоконференции с Шарлотт. В отличие от телефонных звонков, их нужно планировать заранее. В назначенное время я жду с ноутбуком наготове, надев гарнитуру. На экране появляется круглое личико Шарлотт и тут же расплывается в улыбке. Интерфейс аналогичен «Скайпу» или FaceTime: я вижу лицо Шарлотт и комнату за ней в большом окне в правой части экрана моего компьютера, а слева в маленьком окошке – себя, парящего в своей каюте. Я не видел ее с Байконура. Ей 11 лет, и она всякий раз выглядит иначе – кажется, повзрослела на год.

Шарлотт спокойный и созерцательный человек, на редкость уверенный в себе для своего возраста. Мы прекрасно ладим, но общение по телефону не всегда дается легко. Все время, что нахожусь здесь, я пытался достучаться до нее. Спрашиваю: «Как сегодня в школе?» – «Отлично», «Как твоя мама?» – «Хорошо», «Что у вас с погодой?» – «Нормальная». Она к тому же не любит отвечать на письма, хотя пишет прекрасно. Я теряюсь, не видя отдачи. Если Шарлотт страдает, больна или угнетена, скажет ли она мне об этом? Во время нашей видеоконференции дочка гораздо более общительна. Я никогда не бывал в квартире в Вирджиния-Бич, где она живет с матерью, и это первая возможность туда заглянуть. Я вижу маленькую гостиную, диван, книжную полку. На заднем плане ходит туда-сюда Лесли с корзиной белья.

Я посвящаю час знакомству Шарлотт со станцией. Она видела ее в видеоконференциях во время моего прошлого полета, но тогда ей было всего семь. Я плаваю повсюду с ноутбуком, обшаривая камерой модули, в которых работаю и живу, знакомлю дочь с проплывающими мимо членами экипажа и рассказываю о своей работе (за исключением усыпления грызуна). Она кажется искренне заинтересованной: подалась вперед, улыбается, задает вопросы. Здорово видеть ее оживленной и увлеченной. «Купола» – последний пункт нашей экскурсии, и я так рассчитываю время, чтобы оказаться в нем, когда станция будет пролетать над Багамами. Шарлотт впечатлена. За разговором я делаю несколько фотографий, чтобы позже сбросить ей на почту. Она видела много снимков Земли из космоса, но я надеюсь, ей будет приятно получить фото, снятое специально для нее.

Попрощавшись с дочерью, я начинаю готовиться к празднованию дня рождения Саманты Кристофоретти. Дни рождения занимают важное место и в американской, и в русской культуре, поэтому мы обязательно отмечаем их на орбите. Сегодняшнее празднество особенное, поскольку Саманта, Терри и Антон скоро расстанутся с нами. Я буду очень по ним скучать, но не менее сильно мое желание подышать чистым воздухом (количество выдыхающих углекислый газ уменьшится вдвое, и его уровень упадет). Я понимаю, что снижение уровня содержания СО2 создаст видимость, будто проблема решилась сама собой, к сожалению.

Укладывая немногочисленные личные вещи, которые мог взять с собой на год, я захватил оберточную бумагу, поскольку знал, что мне предстоит дарить товарищам по экипажу подарки. Сегодня я красиво заворачиваю для Саманты на 38-летие шоколадку. Как часто бывает на совместных ужинах, мы заводим разговор о языке, а именно о тонкостях английского и русского сквернословия. Сегодня нас вводит в ступор вариативность использования русского слова «б…», и мы решаем позвонить одному из наших преподавателей русского языка в Хьюстоне. На смеси русского и английского Вацлав пытается объяснить нам разницу между blyad и blya. (Мы с ним подружились много лет назад в День святого Патрика, когда пьяный молдаванин завязал драку с людьми из НАСА в баре Звездного Городка.) Затем он переходит к новостям из Хьюстона, а мы рассказываем ему о нашей жизни на станции. Время уже позднее. В какой-то момент кажется, что это обычный земной субботний вечер. Приятно ненадолго забыть, что мне предстоит работать здесь недели и месяцы.

Чтобы слетать на Марс или в любое другое место в космосе, жизненно необходим надежный туалет. Наш туалет не просто емкость для отходов жизнедеятельности – устройство переработки урины превращает мочу в питьевую воду. Подобная система необходима в межпланетных полетах, поскольку взять на Марс тысячи галлонов питьевой воды невозможно. Система водоснабжения Международной космической станции действует практически по замкнутому циклу, лишь изредка нуждаясь в добавлении свежей воды. Часть воды мы очищаем для получения кислорода.

Свежую воду нам доставляют грузовые корабли, но это требуется нечасто. Русские получают воду с Земли, пьют ее, а образующуюся мочу передают нам для переработки в воду. Урина космонавтов – один из товаров в действующей системе натурального обмена продуктами и услугами между русскими и американцами. Они дают нам свою мочу, мы делимся электричеством, вырабатываемым нашими солнечными батареями. Они своими двигателями корректируют орбиту станции, мы помогаем им при нехватке запасов.

Однако наше устройство для переработки сломано уже около недели, и урина просто скапливается в контейнере. Когда он наполнится – на это нужно всего несколько дней, – загорится лампочка. По моему опыту, лампочка имеет обыкновение загораться посреди ночи. Замена контейнера – сущее наказание, особенно для полусонного мастера на все руки, но оставлять его до утра нельзя. Первый проснувшийся не сможет сходить в туалет, а на космической станции так не принято. Когда плывешь туда глубокой ночью и видишь эту горящую лампочку, просто руки опускаются.

Сейчас, при свете дня, я должен заменить сломавшуюся деталь – дистилляционную сборку. Я посоветовался с Землей, и со мной согласились. Если все пройдет гладко, ремонт займет полдня. Я снял «kabin» (стены и дверь) туалета в «Ноуде-3», чтобы добраться до механизмов под ней (мы пишем это слово не по правилам английского языка из-за закрепившейся ошибки транслитерации с русского). Кабина выглядит весьма неприятно, хотя мы стараемся регулярно ее чистить. Я переношу ее в «Ноуд-1», где она будет мешать всем остальным, пока я не поставлю ее на место, – еще одна причина работать быстрее.

Пока я чищу и перемещаю кабину, Земля беспокоится о «приведении оборудования в безопасное состояние», то есть проверяет, чтобы все, с чем я буду работать, было обесточено и я не получил бы удара током и не вызвал короткое замыкание. (Риск электротравмы всегда присутствует на космической станции, особенно в американском сегменте. Мы пользуемся 120-вольтовой системой, более опасной, чем 28 вольт у русских. Мы проходим подготовку с учетом этой опасности и на борту часто отрабатываем приемы сердечной реанимации с использованием дефибриллятора и лекарств, которые должны вводиться в берцовую кость.) Получив с Земли разрешение продолжать работы, я отсоединяю электрические контакты от дистилляционной сборки, надеваю на них защитные колпачки и откручиваю все резьбовые соединения. Дистилляционная сборка похожа на большой серебряный барабан и действует как перегонный куб, выпаривая из урины воду. Это наша единственная резервная деталь, и нужно действовать очень осторожно, чтобы ее не повредить.

Сегодня с Байконура стартовал еще один грузовой корабль, российский «Прогресс». Мои русские коллеги на станции внимательно следили за запуском, получали свежие данные от русского Центра управления полетами, и Антон прилетал сообщить нам об успешном выходе корабля на орбиту. Не проходит и 10 минут, как московский ЦУП сообщает, что произошел серьезный сбой и космический корабль неконтролируемо вращается вокруг своей оси. Несмотря на все усилия, решить проблему не удается.

Мы обсуждаем, чем обернется потеря «Прогресса». Наши ресурсы – пища, чистая одежда, кислород, вода и запчасти – на исходе. Еще одна ракета с грузовым кораблем – американской компании Orbital ATK – взорвалась на стартовой площадке в октябре. У русских мало пищи и одежды, мы должны будем поделиться с ними и в результате тоже окажемся в стесненных обстоятельствах. Миша, Геннадий и Антон весь день сообщают нам новости и с каждым разом выглядят все более озабоченными. На борту «Прогресса» у каждого космонавта были личные вещи, которые дороги им. Иногда в посылках близкие передавали ювелирные изделия и другие уникальные вещи. Миша откровенничает со мной о некоторых предметах на борту грузового корабля, и по его голубым глазам видно, как он встревожен.

– Может, контроль восстановят, – утешаю я, похлопывая его по плечу, хотя мы оба знаем, что с каждой минутой это все менее вероятно.

Я хотел бы уделить больше времени обсуждению проблемы с остальными членами экипажа, но нужно чинить полуразобранный туалет. Я отсоединяю и закрываю заглушками узлы, через которые в сборку поступает наша урина и откуда отводятся жидкие побочные продукты очистки – концентрат и нечто вроде серых стоков. Каждые несколько дней мы откачиваем концентрат из накопителя и храним в русских емкостях, откуда все это впоследствии будет перекачано в опустевшие водяные баки «Прогресса», чтобы после его расстыковки с МКС сгореть вместе с ним в атмосфере. Серые стоки перерабатываются в питьевую воду.

Я извлекаю сломанную дистилляционную сборку, упаковываю в двойной пакет, снабжаю этикеткой и отношу на хранение в PMM (Permanent Multifunctional Module, герметичный многофункциональный модуль), своего рода кладовку рядом с «Ноудом-3», в ожидании отправки на Землю на SpaceX. Там инженеры исследуют ее и, если сумеют, починят, чтобы снова прислать нам. Следующий шаг – поставить на место другую сборку и повернуть ее на определенный угол. Я начинаю снова подключать трубопроводы, очень внимательно следя за тем, чтобы не соединить линии чистой воды и урины, затем подсоединяю электрические кабели и фотографирую свою работу, чтобы на Земле впоследствии убедились, что я все сделал правильно.

Пока я тружусь, из Центра сообщают, что «Прогресс» официально признан потерянным. С дурным предчувствием я плыву в русский сегмент за подтверждением. Миша встречает меня в служебном модуле, и по нему видно, что он получил скверные известия.

– Мы дадим вам все, что нужно, ребята, – говорю я.

– Спасибо, Скотт, – отвечает Миша.

Сомневаюсь, что прежде видел такое отчаяние на лице другого человека. Обычно мы не боимся, что нам чего-нибудь не хватит, но потеря «Прогресса» внезапно заставляет почувствовать, насколько мы зависим от стабильной череды успешных полетов грузовых кораблей. Мы переживем одну-две неудачи, но придется задуматься о нормах потребления оставшихся ресурсов.

Однако больше, чем о запасах, мы беспокоимся о коллегах, которые скоро будут стартовать. Ракета, погубившая «Прогресс», используется и для запуска пилотируемых кораблей. Трое наших новых членов экипажа, которые должны прибыть менее чем через месяц, 26 мая, скоро доверят свои жизни тому же самому «железу» и программному обеспечению. Российское космическое агентство должно установить, что случилось, и убедиться, что авария не повторится. Это скажется на расписании работ на МКС, но никто не хочет лететь на «Союзе», с которым может случиться то же самое, что с этим «Прогрессом». Какая ужасная смерть – бесконтрольно вращаться на низкой земной орбите, зная, что скоро погибнешь от удушающего действия углекислого газа или недостатка кислорода, а твое тело так и останется здесь на долгие месяцы, пока не сгорит в атмосфере!

Я подключил все соединения к устройству переработки урины. Среди груза, потерянного вместе с «Прогрессом», была свежая вода, и если мы не сможем добывать ее сами, то наша шестерка долго не протянет. Я дважды проверяю все соединения и прошу Землю подать питание на прибор. Работает. Центр поздравляет меня, а я благодарю за помощь.

Отложенный запуск следующего «Союза» означает, что откладывается и возвращение Терри, Саманты и Антона. Все они заверили свои космические агентства, что готовы оставаться на станции, сколько потребуется, что, на мой взгляд, характеризует их с хорошей стороны, несмотря на то что у них нет выбора. Я представляю, как им тяжело. Каждый из нас знает, сколько здесь пробудет, и соответствующим образом настраивается. Не представляю, что мне бы пришлось звонить семье и сообщать, что я не вернусь в обещанное время, а когда вернусь, не знаю! Можно лишь посочувствовать товарищам по экипажу. Внешне они держатся бодро и ведут себя профессионально. Терри говорит, что считает это благом: жить в космосе – привилегия, а теперь он проведет здесь больше времени и успеет больше сделать из того, что задумывал, например сфотографировать определенные места Земли и снять фильм в формате IMAX, который так ему нравится. Саманта настолько глубоко не копает. «Что тут поделаешь?» – замечает она и добавляет, что, видимо, побьет мировой рекорд длительности непрерывного космического полета среди женщин, 195 дней.

Покончив с многотрудным делом замены устройства переработки урины, я с удовлетворением думаю, что мы сможем делать из урины чистую воду. Вместе с тем, как ни странно, печально сознавать, что я всего лишь привел все в норму. Ставлю на место кабину, удостоверяюсь, что все болты хорошо затянуты, отсылаю фотографии и на полчаса отправляюсь на беговую дорожку.

Пока я бегаю, раздается громкий сигнал датчика дыма. Лента тренажера у меня под ногами автоматически останавливается. Сигналы экстренного оповещения призваны привлекать наше внимание, и им это удается. Я отцепляю себя от беговой дорожки и тороплюсь отреагировать на сигнализацию, хотя почти наверняка знаю, что привело к срабатыванию датчика: во время бега я, видимо, поднял немного налипшей на тренажер пыли или слегка перегрел мотор, вынужденный усиленно протаскивать ленту транспортера, чтобы заставить мой сердечный ритм ускориться. Пожарная сигнализация автоматически отключает и вентиляцию в «Ноуде-3», из-за чего вырубается наша «Сидра». Едва мы возвращаемся к нормальной жизни после срабатывания сигнализации, Земля сообщает, что не может вновь запустить «Сидру» по неизвестной причине. Я не в восторге от перспективы терпеть повышение уровня СО2, пока мы вновь не заставим аппарат работать.

Весь день я с нетерпением жду видеоконференции с Амико. Раз в неделю мы получаем возможность видеть и слышать друг друга от 45 минут до 1,5 часов. Мы придумали ритуал завершения каждой видеоконференции: Амико с iPad обходит дом, давая мне возможность увидеть каждую комнату. Я чувствую связь с домом, глядя на наши вещи: диван, кровать, бассейн, кухню, – залитые ярким солнечным светом, надежно стоящие благодаря гравитации. Однажды в кухне я замечаю, что на холодильнике горит индикатор – пора менять водяной фильтр. Я обращаю на это внимание Амико, чтобы и у нее была чистая вода.

Сегодня Амико сидит на нашем диване, освещенная льющимся из окна солнцем. Мы рассказываем друг другу о каждом прошедшем дне. Она напоминает о видеоконференции на следующей неделе – к нам домой придут несколько моих друзей, чтобы я мог с ними повидаться, – и добавляет, что, готовясь к вечеринке, обнаружила, что динамики возле бассейна не работают, а почему – непонятно.

– К субботе я это выясню.

– Давай решим вопрос прямо сейчас, – предлагаю я.

Через несколько минут она направляет камеру iPad на паутину проводов позади компонентов стереосистемы в кладовой, а я вглядываюсь в расплывчатое изображение на своем экране, пытаясь понять, какое соединение не в порядке.

– Нажми кнопку слева, – говорю я. – Нет, не эту, соседнюю.

– Я нажимаю. Она просто не работает.

Видеоконференция внезапно прерывается, когда мы выходим из зоны радиосвязи. Картинка на моем экране неподвижна: в большем «окне» Амико – в темной кладовой ее лицо кажется измученным и невыразительным, – в меньшем мое собственное, застывшее на полуслове. Мы оба выглядим до крайности раздраженными. Что, если мы видимся в последний раз? Мгновение я гляжу на наши лица и закрываю ноутбук. Уровень СО2 растет, и я чувствую, как приходит головная боль.

Пару часов спустя, когда связь восстановилась, я звоню Амико на мобильный.

– Я просто извиниться за то, что потратил нашу видеоконференцию на попытку починить динамики, – говорю я. – Это могло подождать.

– Я знаю, как ты не любишь оставлять недоделанные дела, – отвечает Амико.

В ее голосе звучит прежняя теплота. Мы немного беседуем и желаем друг другу спокойной ночи.

На следующий день я посоветовал Амико скачать руководства по эксплуатации динамиков с сайта производителя, и это упростило поиск проблемы. Наша видеовечеринка прошла идеально.

Русские до сих пор ничего не говорят о причинах отказа «Прогресса». Мы не знаем, есть ли у них обоснованная гипотеза, которую нужно лишь подтвердить, или они понятия не имеют, что произошло. Терри, Антон и Саманта по-прежнему в неведении, когда состоится их отбытие. Каждый вечер Терри плывет в русский сегмент темным изогнутым коридором через PMA-1 (Pressurized Mating Adapter – герметизированный стыковочный адаптер) в ФГБ (функционально-грузовой блок) над тоннами груза, прикрепленного к полу. Оказавшись на просторе служебного модуля, Терри притормаживает, чтобы посмотреть в три обращенных к Земле иллюминатора в полу, из-за которых модуль кажется лодкой со стеклянным дном, и спрашивает Антона, всегда работающего за своим компьютером в наушниках, есть ли новости о возвращении «Союза». Антон пожимает плечами и отвечает: «Нет». Геннадий рассказывает нам, что Москва нашла возможного виновника аварии «Прогресса» и что у нашего «Союза» – того самого, на котором мы прилетели сюда и которым Геннадий с двумя спутниками будет возвращаться в сентябре, – может быть та же проблема. Мысль о том, что мы могли погибнуть, отрезвляет. Скверные новости!

Поскольку Земле так и не удалось снова запустить «Сидру» из «Ноуда-3» после срабатывания пожарной сигнализации, сегодня мы с Терри ремонтируем ее вместе. Мероприятие напоминает переборку коробки передач – сложная, кропотливая, требующая внимания работа, – но в данном случае от результатов зависит наша жизнь. Другая «Сидра» ненадежна, и на нас давит груз ответственности: нужно убедиться в работоспособности этой.

Демонтировать чертов агрегат с помощью Терри гораздо легче, чем в одиночку, но все равно, какой же это геморрой! Клапаны расположены в таких местах, что рукой до них не добраться, и приходится многократно пользоваться ключами четырех размеров, каждый из которых поворачивает болт только на 10–12 градусов. На то, чтобы только отвинтить один болт, уходит полчаса, и в процессе Терри так сильно повреждает кожу на тыльной стороне ладони, что приходится делать перевязку. В космосе кровь превращается в шарики, которые, если их не собрать, летают повсюду. Наконец нам удается извлечь «Сидру» из стойки и перенести в японский модуль – там просторнее. Перемещать такой массивный предмет нужно медленно и осторожно. После перерыва на ланч мы идем заканчивать работу. На следующий день, решив, что ремонт окончен, мы снова тащим «Сидру» в «Ноуд-3» и пытаемся вернуть на стойку. Она не влезает. Мы поворачиваем ее так и эдак, пробуем разные приемы, прилагаем больше или меньше силы, упираемся в нее плечами. К нам присоединяется Геннадий, чтобы надавить посильнее. Без толку! Мы с Терри осматриваем монстра и замечаем на днище какие-то шайбы, не имеющие, кажется, никакого иного предназначения, кроме как удерживать агрегат на месте, когда он правильно установлен. (Возможно, их поставили для защиты «Сидры» от вибрации при запуске.) Мне кажется, что, если их снять, аппарат немного опустится и встанет как надо.

Я вызываю Землю и делюсь соображениями по поводу шайб, ожидая услышать типичный ответ НАСА, что вопрос требует дальнейшего изучения и консультаций со специалистами – многодневного обмена электронными письмами и телефонными звонками и ряда собраний, – прежде чем они сочтут решение приемлемым. Склонность НАСА к перестраховке и излишнему анализу – это одновременно хорошо и плохо. Мы предпочитаем делать все как всегда, пока привычный образ действий не убьет астронавтов или не уничтожит ценное оборудование. В то же время эта позиция часто мешает нам опробовать новые подходы, которые могли бы сберечь много времени и избавить от проблем. Сомневаюсь, что Центр управления полетами всегда учитывает, что наши время и силы – ресурсы и порой они растрачиваются впустую.

После краткого обсуждения Земля дает нам указание попытаться снять шайбы. Мы с Терри удивленно переглядываемся: то ли в Центре меняется культура управления, то ли операторы начинают больше доверять мнению астронавтов.

Получив добро, я радостно срываю шайбы с помощью ломика. Терри приходится удерживать «Сидру», пока я орудую инструментом, поскольку в невесомости вес агрегата не оказывает противодействия силе, которую я к нему прикладываю. Теперь мы без проблем задвигаем «Сидру» в стойку, с удовлетворением слыша звук, с которым она скользит на место. Подождем до завтра и попробуем ее включить.

Когда мы убираем инструменты, Терри восклицает с детским восторгом:

– Ух ты! Конфетка!

Маленький кусочек чего-то, по виду съедобного, проплывает мимо. Мы нередко упускаем фрагменты пищи, которые несколько дней спустя являются кому-нибудь в качестве неожиданного перекуса.

– Не забывай о мышах, – предупреждаю я. – Возможно, это не шоколад.

Он присматривается.

– Черт, использованный лейкопластырь.

Терри ловит его и отправляет в мусор. Вечером я пересказываю эту историю Саманте, и она сообщает, что сама на прошлой неделе съела нечто, казавшееся конфетой, и слишком поздно поняла, что ошиблась.

Ночью, когда я парю в спальном мешке с закрытыми глазами, у меня случается нечто вроде судороги, которые иногда бывают у людей, готовых заснуть, когда кажется, что падаешь и пытаешься удержаться. В космосе это выглядит более эффектно, потому что в отсутствие гравитации, прижимающей тело к кровати, оно сильно дергается, – а сегодня особенно, поскольку судорога происходит одновременно с яркой вспышкой космического излучения. Пытаясь снова заснуть, я думаю, вспышка вызвала мышечную реакцию или это совпадение.

На ежедневной планерке мы узнаем, что Терри, Саманта и Антон улетят 11 июня, на месяц с лишним позже запланированного, а новый экипаж прибудет 22 июля. Их «Союз» пристыкован к станции с ноября, а космический корабль может без ущерба для безопасности простаивать лишь какое-то определенное время. Неясно, в какой степени решение продиктовано этими временны́ми ограничениями и в какой – убежденностью, что у «Союза» нет проблем, погубивших «Прогресс». Как бы там ни было, Российское космическое агентство оценило риски и решило, что скоро их отлет.

Сразу после планерки я прохожу этапы подготовки «Сидры» к включению. Когда я сообщаю на Землю, что мы готовы, повисает драматическая пауза.

– Подключаем питание, – говорит главный оператор связи с экипажем. – Будьте готовы.

Мы готовы.

Не работает.

– Твою ж мать!.. – бросаю я, убедившись, что не активировал микрофон, поскольку мы общаемся по открытому каналу.

– Мы подумаем над этим и вернемся, – говорит «капком».

– Принято, – откликаюсь я в унынии.

Поскольку сегодня пятница, нам придется терпеть высокий уровень СО2 все выходные. Когда отказывает одна «Сидра», другой требуется какое-то время, чтобы войти в рабочий режим, а до понедельника операторы полетов даже не начнут искать причину отказа. Весь уик-энд я буду чувствовать себя дерьмово и даже хуже, поскольку не смогу отделаться от мысли о гребаной проблеме с углекислым газом и о том, как мало волнует наше самочувствие руководителей программы МКС.

Я знал, что этот год станет проверкой скорее моей психологической, чем физической выносливости, и считаю, что готов, как никто. Я уже участвовал в долгосрочных полетах и понимаю, как важно распределять силы день за днем и неделя за неделей, что означает в том числе и выбирать причины для огорчения. Но эта ситуация невероятно меня угнетает. Я отправляюсь в свою каюту, чтобы побыть несколько минут в одиночестве и перебеситься.

Я просматриваю часть электронных писем, сознавая, что стучу по клавишам ноутбука чуть сильнее, чем нужно. В одном из писем Амико желает мне счастливой пятницы, и я решаю позвонить ей, прежде чем отправляться в русский сегмент на ужин. Она отвечает после второго звонка, судя по голосу, радуясь мне. Ее рабочий день в разгаре, но она предвкушает выходные. Я пытаюсь скрыть раздражение, но она видит меня насквозь.

– Что случилось? Ты огорчен, – замечает она и, прежде чем я успеваю открыть рот, спрашивает:

– Высокий уровень углекислого газа?

– Да.

Я рассказываю о наших злоключениях с «Сидрой» и о том, какие выходные нас ожидают, и добавляю, что впечатлен ее способностью определять повышение содержания СО2 по моему голосу.

– Дело не только в голосе, но и в поведении, – объясняет она. – Когда ты как будто немного «тормозишь», я понимаю, что концентрация углекислого газа высокая.

Похоже, она единственный человек на Земле, кого это волнует.

За пятничным ужином мы обсуждаем новую дату отлета Терри, Саманты и Антона. Я останусь один в американском сегменте МКС на 6 недель, пока не прибудет их замена. Это долгий срок, но одиночество меня не удручает. Мне нравится, когда рядом друзья, и я с огромным удовольствием работаю с Терри и Самантой, но побыть одному совсем неплохо. Кроме того, каждый отлет и прилет других людей становится очередной вехой моей экспедиции, отмечающей благополучно пройденный этап.

За едой я замечаю:

– Выходит, я смогу летать по американскому сегменту нагишом.

– Летай хоть сейчас, если хочешь, – Саманта хладнокровно пожимает плечами, копаясь в пакете c равиоли.

– Ребята, как считаете, приземление «Союза» точно состоится в июне? – спрашивает Антон у нас с Терри.

Мы переглядываемся и смотрим на него.

– Антон, разве не ты командир «Союза»? – задает риторический вопрос Терри.

– Да, – Антон с улыбкой качает головой, признавая нелепость ситуации. Это мы должны обращаться к нему за информацией, а не наоборот.

– Я подумал, вдруг вы слышали что-нибудь такое, чего не знаю я.

Иногда мне кажется, что Российское космическое агентство намеренно держит космонавтов в неведении.

– Если услышим, обязательно скажем, – обещает Терри.

Думаю, всем нам хотелось бы более эффективных коммуникаций.

Кроме субботних занятий наукой иногда на наши выходные выпадают другие дела, не настолько приоритетные, чтобы выполнять их в будни. Сегодня один из таких случаев. Саманта собирается установить и протестировать новый прибор разработки Европейского космического агентства – кофеварку. Ведь если отправляешь в космос европейцев, изволь обеспечить их хорошим кофе – растворимый не подойдет. После всех процедур, необходимых для доставки нам маленького пакета кофе, включая многочисленные созвоны с Центром управления операциями с полезной нагрузкой в Хантсвилле, наступает исторический момент – получена первая порция эспрессо в космосе. Я фотографирую Саманту, переливающую напиток в особую чашку, из которой можно пить при нулевой гравитации, и, когда она делает первый глоток, объявляю по каналу связи с Землей: «Это один маленький шаг для женщины, но гигантский скачок для кофе». Я доволен своей репликой. На то, чтобы изготовить, сертифицировать для полета и доставить на орбиту эту кофеварку, ушло больше миллиона долларов, и на борту всего 10 пакетиков эспрессо. Саманта пьет очень, очень дорогую чашку кофе, так что ситуация вполне заслуживает аллюзии на историческую фразу.

Простое объяснение орбитального движения любого объекта, например МКС, – он движется достаточно быстро, чтобы сила притяжения заставляла его снова и снова совершать обороты вокруг Земли. Мы считаем, что объекты на орбите находятся в стабильном положении, всегда на одном и том же расстоянии от планеты, но в действительности слабое сопротивление атмосферы на высоте 400 км от земной поверхности действует на станцию, несущуюся со скоростью 28 000 км/ч. Если не препятствовать этому, наша орбита будет снижаться, пока мы не разобьемся о поверхность Земли. Однажды, когда НАСА и наши иностранные партнеры решат, что срок эксплуатации станции вышел, это и случится. Ее сведут с орбиты контролируемым образом, чтобы она упала в безопасном районе Тихого океана, и я надеюсь, что смогу это увидеть. Так окончила свое существование русская станция «Мир».

Мы удерживаем МКС на орбите с помощью пристыкованного к ней «Прогресса». Центр управления полетами рассчитывает продолжительность включения его двигателя, необходимую, чтобы вернуть нас на нужную орбиту. Иногда, проснувшись утром, мы узнаем об успешной орбитальной коррекции, осуществленной, пока мы спали.

Сегодня утром, однако, попытка корректировки орбиты не удалась. Двигатель «Прогресса» проработал всего одну секунду, а не несколько минут, как обычно. Снова «Прогресс» не отработал как положено, и снова нам приходится волноваться о возможных последствиях.

Опасность сию минуту разбиться о Землю нам не грозит – пройдет много месяцев, прежде чем наша орбита угрожающе снизится, – но мы используем двигатель «Прогресса» и для уклонения от космического мусора, поэтому у этой неудачи могут быть неприятные последствия. Еще одно свидетельство против оборудования, казавшегося всем надежным как скала, пошатнуло нашу веру в космические корабли «Союз», которые изготавливаются из таких же или похожих компонентов тем же производителем, – включая тот, который должен доставить меня домой.

Теперь, лишившись грузов, ожидаемых с «Прогрессом», мы должны более обдуманно собирать мусор, складируемый в пустых грузовых кораблях, всякий раз убеждаясь, что не выбросили ничего полезного. Мы с Терри проводим некоторое время, проверяя мешки с вещами, отправленными на выброс другими членами экипажа, в поисках пищи, чистой одежды и других запасов. За работой мы обсуждаем, стартует ли сколько-нибудь близко к назначенной дате «Союз», на котором улетит Терри. Перебирая пищевые пакеты, я вдруг замечаю, что держу в руках нечто из ткани. Это же неизвестно чье ношеное белье! Я отправляю его в мусор и даю себе обещание сто раз вымыть руки, заведомо невыполнимое в отсутствие проточной воды.

Есть и хорошие новости: аппарат «Сидра» в «Ноуде-3» заработал. Он бездействовал из-за того, что не запускался вентилятор, прогоняющий воздух через систему. После изучения и обсуждения вопроса Земля нашла решение – заменить только двигатель вентилятора, не извлекая агрегат из стойки. Чудесным образом это сработало, и мы снова дышим чистым воздухом. Поразительно, как это поднимает дух.

В эту пятницу мы ужинаем в русском сегменте, зная, что это один из последних совместных вечеров с Терри, Антоном и Самантой. Терри плывет в американский сегмент за последним мороженым, прибывшим на SpaceX, и возвращается обеспокоенным.

– Скотт, Земля пытается связаться с тобой. Немедленно позвони своей дочери Саманте. Сказали, что это срочно.

– Почему мне не позвонили сюда? – спрашиваю я.

В русском сегменте тоже есть канал связи с Землей.

Товарищи смотрят на меня с тревогой. Они знают, что я получил аналогичный звонок на космическую станцию пять лет назад, когда было совершено нападение на жену моего брата.

– Я уверен, что все в порядке, – говорю я скорее для их, а не своего спокойствия, и спешу в свою каюту, чтобы поговорить без свидетелей.

Только теперь я понимаю, что мы находимся вне зоны радиосвязи и еще 20 минут позвонить не получится. Все это время я думаю о Саманте, вспоминая, какой она была в разном возрасте: малышкой-непоседой, первоклашкой с сияющими глазами, нервным подростком. Я до сих пор виню себя за сложности в наших отношениях с Самантой после того, как мы с ее матерью расстались. Подростковые и ранние юношеские годы – трудное время для многих детей, вдобавок Саманте пришлось справляться с тяжелыми последствиями распада семьи и заботиться о матери и младшей сестре, а я даже не знал о многих испытаниях, выпавших на ее долю. Нам постоянно приходится искать точки соприкосновения и учиться общаться без ссор.

Когда спутники, наконец, занимают нужное положение, я надеваю гарнитуру и кликаю иконку вызова мобильного телефона Саманты. Она отвечает на втором гудке.

– Привет, пап.

Она знает, что это я, потому что все звонки с космической станции проходят через Космический центр имени Джонсона.

– У тебя все нормально? Что случилось? – спрашиваю я, стараясь, чтобы голос звучал спокойно.

– Да так… Я у дяди Марка и Гэбби. Все ушли, и мне одиноко.

По ее голосу я понимаю, что все у нее в порядке. Ей просто скучно.

– Это все? Ничего срочного?

Моя тревога уступает место раздражению. Вспоминаются моменты, когда я терял кого-то из дочек в торговом центре и долго не мог найти, поневоле начиная думать о худшем.

Саманта рассказывает, что прилетела в Тусон, штат Аризона, на школьный выпускной двоюродной сестры Клэр, младшей дочери Марка. Она решила приехать, потому что у нее сейчас тяжелое время и она чувствует себя оторванной от семьи, когда меня нет рядом. Надеялась встряхнуться среди родни, но на следующий вечер после выпускного Марк и Гэбби уехали из города, а вскоре отбыла и Клодия, старшая дочь Марка, и Саманта осталась одна в пустом доме. Она чувствовала себя брошенной и хотела домой, написала несколько электронных писем, оставшихся без ответа, и позвонила Спэнки. Он перенаправил ее вызов в ЦУП, а там по ошибке решили, что он экстренный.

От меня не ускользает абсурдность того, что на годичную изоляцию в космосе обречен я, а от одиночества страдает дочь. В то же время, напоминаю я себе, мои близкие многим жертвуют ради этого полета.

Саманта извиняется, что напугала меня, и обещает в следующий раз изъясняться понятнее. Я возвращаюсь в русский сегмент, чтобы вновь присоединиться к празднеству, в несколько омраченном настроении.

Этой ночью я вижу сон, характерный для сумеречного, дремотного состояния. Он почему-то связан со смертью Бо Байдена, сына вице-президента, вчера скончавшегося от рака мозга в 46 лет. Мы ни разу не встречались, но я слышал о нем много хорошего. Его смерть подействовала на меня сильнее, чем можно было ожидать. В полусне мне приходит в голову, что однажды все мы умрем и будем мертвыми намного дольше, чем жили. Я словно бы даже знаю, каково это, поскольку все мы были «мертвыми» до того, как родились. Для каждого из нас наступил момент, когда мы начали осознавать себя, поняли, что живем, и было предшествовавшее этому ничто, ничем особенно не плохое. Как ни странно, это утешительная мысль. Я бодрствую достаточно долго, чтобы написать Амико об этих размышлениях.

Меня часто спрашивают, посещали ли меня в космосе озарения, чувствую ли я особую близость к Богу или единство со Вселенной, глядя на Землю с такой высоты. Некоторые астронавты возвращаются с новым взглядом на роль человечества в космосе, побуждающим их примкнуть к какой-либо религии или вернуться к вере, в которой они были воспитаны. Не стану оспаривать чужой опыт, но сам духовного прозрения не удостоился.

Я человек с научным типом мышления, жаждущий узнать как можно больше о Вселенной. Мы знаем, что в ней триллионы звезд, больше чем песчинок на планете Земля. Эти звезды составляют менее 5 % вещества Вселенной. Остальное – темная материя и темная энергия. Вселенная невероятно сложна. Случайно ли? Я не знаю.

Меня растили в католической вере, и, как бывает во многих семьях, родители уделяли больше внимания религиозному воспитанию детей, чем собственному духовному развитию. Мы с Марком ходили на уроки катехизиса вплоть до девятого класса, когда в один прекрасный день матери надоело нас туда возить. Она позволила нам выбирать, посещать занятия или нет, и мы, как многие тинейджеры на нашем месте, решили бросить. С тех пор в моей жизни не было места институционально оформленной религии. Когда Саманте было 10 лет, она спросила меня однажды за ужином, какой мы веры.

– Наша вера – «Со всеми вести себя хорошо и доедать овощи», – ответил я, довольный, что так метко охарактеризовал свои религиозные воззрения и что мой ответ ее устроил.

Я уважаю верующих людей, в том числе свою тетю-монахиню, но сам религиозных чувств никогда не испытывал.

На этой неделе мы посвятим много времени эксперименту, который называется «Перемещение жидкостей в организме до, во время и после продолжительного космического полета и его связь с внутричерепным давлением и нарушениями зрения», сокращенно «Перемещение жидкостей». Объектами исследования являемся мы с Мишей, а его результаты имеют огромное значение для будущего космических путешествий.

Возможно, самым тревожным негативным эффектом длительного пребывания в космосе является ухудшение зрения астронавтов. Это коснулось и меня в предыдущем полете. Сначала изменения считались временными, однако, когда астронавты стали совершать все более длительные экспедиции, симптомы усилились. У большинства нарушения постепенно исчезали после полета, у некоторых оказывались постоянными. Отправляясь в первый полет на шаттле в 1999 году, я не нуждался в корректирующих линзах, но во время полета заметил, что предметы кажутся расплывчатыми на средней дистанции в три-четыре метра – именно такой размер имеет кабина пилотов шаттла. На Земле все быстро вернулось в норму. Мой второй полет состоялся через восемь лет, когда я уже начал пользоваться очками при чтении. Дня через три в космосе я в них не нуждался. Улучшение зрения сохранялось около трех месяцев после приземления.

Еще через три года, к моменту моей первой долгосрочной экспедиции в 159 дней, я постоянно ходил в очках. После непродолжительного времени на орбите зрение ухудшилось, и мне пришлось перейти на более сильные линзы, чтобы компенсировать это изменение. На Земле зрение за несколько месяцев вернулось к тому состоянию, с которым я улетал, но появились другие тревожные симптомы: отек зрительного нерва и хориоидальные складки. (Хориоид, или сосудистая оболочка глаза, – это насыщенный кровью слой глазного яблока между сетчаткой и склерой, белочной оболочкой, снабжающий внешние слои сетчатки кислородом и питательными веществами. Хориоидальные складки могут повредить сетчатку и привести к появлению слепых пятен.) В этом году симптомы ухудшения зрения пока аналогичны тем, что наблюдались в предыдущем полете, но мы внимательно следим, не будет ли ухудшения.

Если длительные космические полеты грозят серьезным ущербом зрению астронавтов, эту проблему необходимо решить прежде, чем лететь на Марс. Недопустимо, чтобы члены экипажа, которые пытаются высадиться на далекой планете, пилотирующие космический корабль, пользующиеся сложным оборудованием и исследующие незнакомый мир, – плохо видели.

Основная гипотеза объясняет изменение зрения повышением давления жидкости, окружающей головной мозг. В космосе отсутствует гравитация, заставляющая кровь, спинномозговую жидкость, лимфу, слизь, воду в наших клетках и прочие жидкости скапливаться в нижней части тела, к чему мы привыкли. Из-за недостаточного оттока мозговой жидкости увеличивается внутричерепное давление. В первые недели в космосе мы к этому адаптируемся, в большом количестве выделяя излишки жидкости с мочой, но ощущение распирания в голове окончательно не проходит. Представьте, что вы стоите на голове 24 часа в сутки – слегка избыточное давление в ушах, заложенный нос, отечность лица, покраснение кожи. Как и множество других элементов человеческой анатомии, тонкие структуры головы формировались в условиях земной гравитации и не всегда хорошо переносят ее отсутствие.

Избыточное давление жидкости может нарушить форму глазных яблок и вызвать отек кровеносных сосудов глаз и зрительных нервов. Все это пока теория, поскольку в космосе трудно измерить давление внутри черепа (лучший способ измерения внутричерепного давления – люмбальная пункция, которой я во время космического полета решительно предпочитаю не подвергаться и которую не намерен проводить ни одному из членов экипажа). Возможно также, что изменения зрения вызывает или усугубляет высокий уровень углекислого газа, как известно, расширяющего кровеносные сосуды. Может сказываться и обилие натрия в нашем рационе, поэтому НАСА работает над уменьшением его содержания, чтобы выяснить, повлечет ли это какие-либо изменения. Поскольку от ухудшения зрения в космосе страдают только астронавты-мужчины, наблюдения за небольшими различиями в состоянии сосудов головы и шеи у мужчин и женщин также, вероятно, подскажут ученым, где искать корень зла. В противном случае мы будем вынуждены отправить на Марс чисто женский экипаж.

Поскольку долгое время моделировать эффекты нулевой гравитации в лаборатории невозможно, ученые ставят эксперименты на людях, в черепные коробки которых вживлены датчики давления по другим медицинским показаниям. Эксперимент проводится в самолете, где можно кратковременно создать невесомость и измерить, что происходит внутри черепа испытуемого в момент нулевой гравитации. Однако при микрогравитации внутричерепное давление у испытуемых падало, а не росло, как ожидалось. Может быть, для перераспределения жидкостей требуется время, а может, господствующая гипотеза неверна. Перед этим полетом я предложил вживить мне в голову датчик давления, но НАСА отклонило мой запрос. Было бы слишком рискованно проделать отверстие у меня в голове и на год отправить в космос.

В ходе исследования перемещения жидкостей мы с Мишей станем участниками экспериментов, в которых используется приспособление для снижения внутричерепного давления в космосе – штаны-отсосы. Название точно соответствует содержанию! Мы будем по очереди носить устройство под названием «Чибис» – профилактический вакуумный костюм, снижающий давление в нижней части тела. Отчасти он напоминает брюки, но особенно похоже на нижнюю часть робота из «Затерянных в космосе» или штаны из мультфильма про Уоллеса и Громита. Снижение давления в нижней части тела уменьшает количество жидкости в голове. Мы надеемся, что изучение влияния «Чибиса» на наши тела поможет разобраться в этом вопросе.

У одного из русских космонавтов при ношении костюма внезапно упала частота сердечных сокращений, и он потерял сознание. Товарищи по экипажу решили, что у него произошла остановка сердца, немедленно прекратили эксперимент, и все обошлось без последствий. Если прибор однажды вызвал угрозу жизни человека, НАСА старается больше его не использовать, но, поскольку «Чибис» пока лучшее, что у нас есть для изучения проблемы давления, было сделано исключение.

Подготовка к надеванию «вакуумных штанов» занимает целый день. Мы должны сдать контрольные образцы крови, слюны и урины и получить изображения кровеносных сосудов головы, шеи и глаз с помощью ультразвукового аппарата. Все необходимое для этих тестов оборудование имеется только в американском сегменте, и мы несколько часов упаковываем его и перебазируем в русский служебный модуль. Это самый сложный эксперимент на человеке в истории Международной космической станции.

Когда наступает момент надевать устройство, я снимаю брюки и забираюсь в штаны «Чибис», следя за тем, чтобы не повредить пломбировку в области талии. Миша управляет прибором, медленно снижая давление в нижней части моего тела, и с каждым очередным уменьшением я чувствую, как кровь отливает от головы. Это приятное ощущение. Впервые за несколько месяцев мне не кажется, что я стою на голове.

Затем, однако, самочувствие начинает меняться. Я словно оказался в самолете F-14, испытывающем слишком большие перегрузки. Сознание мутится, поле периферийного зрения сужается, как бывает на грани обморока. Штаны не в порядке, и мне кажется, что мои внутренности вот-вот будут извлечены из меня.

– Эй, с этой штукой что-то не то, – сообщаю я Мише и Геннадию. – Я сейчас…

Я хочу сломать пломбу и прервать эксперимент и в тот же миг слышу крик Геннадия:

– Миша, что ты делаешь?

Геннадий не склонен кричать и повышает голос только в экстренных случаях. Я смотрю на индикатор давления. Он не должен подниматься выше 55, но Миша довел его до 80 – максимума отрицательного давления.

К счастью, ни я, ни оборудование не получили неустранимых повреждений, эксперимент можно продолжать. Я остаюсь в штанах пару часов, проходя различные медицинские тесты, например измерение давления, и снимая эхограммы сердца, шеи, глазных яблок и сосудов за висками. Вот и пригодились мои космические татуировки. Незадолго до запуска я сходил в тату-салон в Хьюстоне и набил черные точки на участках тела, чаще всего подвергающихся ультразвуковому исследованию (на шее, бицепсе, бедре и икре), чтобы не приходилось всякий раз выискивать нужное место. Это избавило меня от множества проблем. Мы измеряем давление жидкости в ушной раковине (прибор засовывается в ухо) и внутриглазное давление (датчик давления прикладывается к глазному яблоку при местном обезболивании), исследуем глазные яблоки с помощью лазера, способного зарегистрировать такие изменения, как хориоидальные складки и отек зрительного нерва.

Все это время я чувствую себя хорошо, как никогда в космосе. Постоянная тяжесть в голове ушла, и я сожалею, что пора снимать штаны и завершать эксперимент.

В тот же день я сижу в санитарно-гигиеническом блоке – в отсутствие гравитации этот процесс иногда требует времени. Саманта чистит зубы прямо возле блока, напоминающего кабинку в общественной уборной, и я слышу, как она мурлычет про себя, как часто делает за работой. Я вижу ее ногу в носке – она зацепилась за поручень на стене, чтобы оставаться на месте. Ее пальцы так близко, что их можно пощекотать, но я решаю удержаться.

Эта сценка может показаться диковатой людям, не знакомым с отсутствием приватности на космической станции, но мы к этому привыкли. Я только что читал о том, что участники экспедиции Шеклтона были вынуждены приседать за снежными наносами, а гигиенические процедуры осуществляли, обтираясь кубиками льда, так что мне повезло. Поскольку в ожидании мне нечем заняться, я созерцаю стопу Саманты, с помощью которой она удерживает тело в совершенной неподвижности, и размышляю о том, как сложна эта простая задача. Покажите мне одну только стопу, подсунутую под поручень при нулевой гравитации, и я точно определю, сколько времени провел в космосе ее обладатель. Когда Саманта была здесь новичком, она цеплялась слишком жестко, прикладывала слишком много сил и попусту утомляла лодыжку и большой палец. Теперь она точно знает необходимый минимум давления, а ее пальцы двигаются с изяществом и точностью, как у пианиста.

Прошлым вечером мы прекрасно провели последний совместный ужин с Терри, Самантой и Антоном. Из-за потери «Прогресса» у русских не хватает еды, и, хотя мы уверили их, что поделимся продуктами, какое-то время всем придется жить скромно. Я приношу салями, присланную братом с грузовиком SpaceX, и съедаю одну из последних порций русской курятины в белом соусе, дополнив блюдо американской говядиной. У русских было также нечто под названием «Закуска аппетитная», хотя с этим я бы поспорил.

Некоторые присутствующие признаются, что соскучились по фруктам, и неудивительно, поскольку вскоре после прибытия Dragon свежие продукты в нашем рационе закончились. Высушенные, вакуумированные, консервированные фрукты совсем не то что натуральные. Меня недавно обуяла тоска по дешевому местному пиву в маленьком барном стакане с теплой горьковатой пеной, какое пил мой отец. Дикая мечта: я не пил такое пиво с колледжа и ни за что не выберу этот напиток, снова оказавшись на Земле. Предпочитаю индийский светлый эль. Возможно, мне не хватает каких-то питательных веществ, содержащихся в дешевом пиве? Мы рассуждаем, начнется ли у нас цинга и как именно она проявляется, каковы ее симптомы. Все соглашаются, что само слово «цинга» звучит ужасно. Интересно, страдали ли от цинги участники экспедиции Шеклтона? Нужно заглянуть в книгу перед сном. В конце июня следующий грузовой корабль SpaceX доставит сюда свежие фрукты и овощи, а также ресурсы, в которых мы отчаянно нуждаемся, в том числе самое главное – контейнеры для дерьма, без которых невозможно выжить в космосе. Брат к тому же сообщил, что пришлет мне костюм гориллы. Я спросил, зачем он нужен на космической станции.

– Еще как нужен, – заверил он. – В космосе еще ни у кого не было костюма гориллы. А у тебя будет. Меня ничто не остановит.

Меня смущает, что часть груза будет составлять такая чепуха. Всегда находятся желающие покритиковать НАСА за любую трату, кажущуюся излишней, которые, разумеется, тут же вытащат калькуляторы, чтобы высчитать стоимость доставки костюма гориллы на орбиту. Марк объясняет, что в вакуумной упаковке он будет весить и занимать места не больше хлопчатобумажного свитера с символикой альма-матер или некоммерческой организации, которые иногда присылаются в рекламных целях.

Под конец ужина мы вспоминаем обо всех наших достижениях в этой экспедиции: о прибывших кораблях (включая те, что так и не долетели), о трудном и опасном техническом обслуживании станции с выходом в открытый космос, о важных медико-биологических экспериментах и исследовании грызунов, которое завершится послезавтра. Мы говорим о развитии наших отношений с разными центрами управления полетами – в Хьюстоне, Москве, Европе, Японии – и о восторжествовавшей культуре взаимного восхваления, в моей терминологии. Кажется, нельзя сделать ни единого шага ни в космосе, ни на Земле, не выслушав короткий спич: «Спасибо за ваш самоотверженный труд и потраченное время, потрясающая работа, мы это ценим». Тут надо выступить с ответной речью: «Нет, это вам спасибо, это вы, ребята, были просто великолепны, мы ценим вашу работу» – и так далее, до посинения. Все это диктуется благими намерениями, но мне кажется пустой тратой времени. Часто бывает, что я заканчиваю одно дело и уже перехожу к другому, как меня настигает «выражение признательности». Я должен все бросить, доплыть до микрофона, выслушать благодарности и отсыпать столько же ответных – много раз на дню. С учетом стоимости строительства и обслуживания космической станции культура взаимного восхваления обходится налогоплательщикам в миллионы долларов в год. Я обдумываю, как положить этому конец, когда Терри, Саманта и Антон отбывают.

В среду, накануне отлета «Союза» со станции, Терри должен передать командование МКС Геннадию. Этот небольшой ритуал, восходящий к военно-морской церемонии смены командования, отмечает момент, когда ответственность за станцию переходит от одного человека к другому. Вшестером мы немного неуклюже перебираемся в американский «Лэб», и Терри в это время произносит речь. Он благодарит наземные команды в Хьюстоне, Москве, Японии, Европе и Канаде, научные группы в Хантсвилле и других местах. Благодарит наши семьи за поддержку.

– Хочу сказать несколько слов об экипаже, с которым стартовал, – продолжает Терри. – Об Антоне и Саманте, моих брате и сестре.

Возможно, это кажется преувеличением, но я по опыту знаю, как объединяет пребывание в космосе в одной команде. Терри сделал бы все для них, а они для него.

– Мы провели вместе в космосе 200 дней, включая несколько дополнительных, и я не мог бы желать лучшего экипажа. Итак, с этого момента сорок третья экспедиция становится частью истории, и мы открываем следующую главу, сорок четвертую экспедицию.

С этими словами он передает микрофон Геннадию, и тот проверяет, продолжается ли трансляция.

– Сколько бы полетов вы ни совершили, – говорит Геннадий, – вы всегда словно на новой станции, в первом полете.

Все улыбаются при этих словах, поскольку у Геннадия на счету больше полетов, чем у любого из нас (этот пятый), и скоро он поставит рекорд суммарного пребывания человека в космосе. Геннадий желает Терри, Антону и Саманте «мягкого безопасного приземления и благополучного возвращения домой». Терри сообщает Центру управления полетами, что церемония передачи полномочий завершена. Очередная веха на моем пути пройдена. Следующая церемония пройдет в сентябре, когда Геннадий улетит и командиром стану я.

Вечером Терри спрашивает меня, каково это, возвращаться на Землю в «Союзе». Разумеется, он тренировался и слушал объяснения Антона и инструкторов Звездного Городка, но ему интересен мой опыт. Я задумываюсь, как подготовить его, не слишком напугав.

Мы зовем Саманту, чтобы и она послушала, и я описываю собственные впечатления от предыдущего возвращения. Когда мы врезались в атмосферу, капсулу окружила ярко-оранжевая плазма – это ошарашивает, как если бы вы оказались в нескольких дюймах от оконного стекла, по другую сторону которого некто пытается уничтожить вас с помощью паяльной лампы. Затем, когда раскрылся парашют, капсула дернулась и бешено завертелась во все стороны. Если удастся правильно настроиться, если воспринимать ситуацию как приключение, это даже круто. С другой стороны, некоторые астронавты и космонавты после первого приземления на «Союзе» признавались: их так ужасно швыряло, что казалось, произошла авария и они погибнут. Грань между ужасом и восторгом бывает тонкой, и я хотел, чтобы у Терри и Саманты был правильный настрой.

У Терри был опыт возвращения на Землю на шаттле, и я отметил, что «Союз» входит в плотные слои атмосферы по гораздо более крутой траектории: «Садиться на шаттле – все равно что проехаться в «роллс-ройсе» вниз по Парк-авеню, а на «Союзе» ты словно скатываешься на советской развалюхе по бездорожью с крутой горы».

Это сравнение их позабавило, но оба выглядят немного обеспокоенными.

– Стоит только понять, что не умрешь, и это станет самым веселым аттракционом в жизни, – уверяю я. – Клянусь, спуск настолько захватывающий, что я бы согласился на еще один долгосрочный полет, только чтобы прокатиться еще раз.

Терри и Саманта сомневаются в моих словах… и зря.

Наши товарищи улетают сегодня. Их отбытие сопровождается церемонией закрытия крышки люка, которая транслируется по NASA TV. Ее начало выглядит немного нелепо, поскольку мы, все шестеро, втискиваемся в узкий русский отсек, к которому пристыкован «Союз». Я делаю несколько снимков Антона, Саманты и Терри, позирующих в открытом люке. Остающиеся желают им удачи и мягкой посадки. Антон обнимает Геннадия, которого считает образцом для подражания, потом Мишу и меня. Саманта тоже обнимает Геннадия, Мишу и меня – по-моему, меня особенно крепко, и, когда она исчезает, я понимаю, что рядом со мной не будет женщины следующие девять месяцев. Троица переплывает в «Союз» и еще раз машет нам на прощанье, а мы фотографируем.

Антон и Геннадий протирают уплотнители крышки люка в тоннеле, чтобы никакие посторонние частицы не помешали плотному прилеганию. Геннадий закрывает крышку с нашей стороны, а Антон – со стороны улетающих. Вот и всё. Я вспоминаю, как прощался с Шарлотт в аэропорту. Мы провели столько времени вместе, но вот я обнимаю ее, смотрю, как она уходит по телетрапу, прощальный взмах руки – и она исчезает. Что за дичь: я провел с этими людьми так много времени, но после обмена прощальными словами и объятиями наш совместный опыт оканчивается в одно мгновение!

Я боюсь за отбывающих членов экипажа не больше, чем за себя, но зрелище закрывающейся за ними крышки люка вызывает у меня странное чувство изоляции, даже заброшенности. Если «Сидре» снова потребуется ремонт, мне придется заниматься им без помощи Терри. Заспорим с русскими о литературе – мне придется справляться самому, без Саманты. Впрочем, я предвкушаю единоличное владение американским сегментом и стараюсь сосредоточиться на этом.

Я уплываю в американский «Лэб», русские «уходят» в свой сегмент, и воцаряется тишина. Только я и шум вентилятора. Не болтает Терри, жизнерадостные реплики которого сопровождали любое мое действие с момента прибытия на МКС. Не мурлычет себе под нос Саманта. В какой-то миг я даже не слышу голосов с Земли.

Я обвожу взглядом всякую всячину на стенах «Лэба», вдруг ставшего намного более просторным. Меня преследует ощущение, что я должен был сказать Терри и Саманте еще что-то, о чем-то им напомнить, но о чем?

Тут я слышу голос Терри с середины фразы, словно он здесь, рядом со мной: «…водно-солевые добавки для восстановления жидкости, Антон? Или ты забыл их на станции?»

«Не забыл», – отвечает Антон и выстреливает очередью цифр на стремительном русском, обращаясь к ЦУПу.

Теперь, когда налажена связь с «Союзом», я слышу через систему внутренней связи каждое слово бывших членов моего экипажа так же ясно, как если бы находился рядом с ними. Я подключаюсь к каналу, чтобы напомнить Терри, что идет прямая трансляция и любой человек, имеющий выход в интернет или подключенный к NASA TV, слышит каждое его слово. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь случайно выругался и по возвращении на Землю получил нагоняй. (Для меня особенности нашей коммуникационной системы не пустой звук, поскольку мне самому случалось совершить эту ошибку. Во второй полет на шаттле, воюя с одним устройством в переходном шлюзе, я не удержался и пробормотал: «Твою мать!» Другой член экипажа Трейси Колдуэлл из кабины пилотов предостерегла меня: «Микрофон включен!» – поскольку меня могли услышать по NASA TV. «Дерьмо!» – отреагировал я, нарушив запрет Федеральной комиссии США по связи дважды за 10 секунд.)

Я провожу остаток вечера под голоса Терри, Антона и Саманты. Работая над физическим экспериментом, я слышу, как безотчетно напевает Саманта, и пару раз оборачиваюсь сказать ей что-то, но вспоминаю, где она сейчас.

Через три часа после закрытия крышки люка, когда «Союз» готов отсоединиться от станции и отчалить, я слежу за отлетом на экране ноутбука по NASA TV, как и множество людей на Земле. Я беру микрофон:

– Семь футов под килем, друзья! Было очень приятно находиться здесь с вами. Удачного приземления!

– Спасибо, Скотт, мы уже скучаем по вам, ребята, – отвечает Терри.

Геннадий подключается из русского сегмента:

– Саманта, кажется, ты забыла свитер.

Почти всю их дорогу на Землю я слушаю, как они переговариваются, обмениваются ничего не значащими репликами и сообщают цифры Центру управления полетами. Если бы я не знал, что сейчас они, словно метеор, падают со сверхзвуковой скоростью на поверхность планеты, то ни за что бы не догадался.

Несколько часов спустя они благополучно приземляются в Казахстане. Долгие месяцы они были рядом со мной 24 часа в сутки, а теперь так же далеки и недостижимы, как любой человек на Земле, как Амико и мои дочери, как остальные 7 млрд землян.

Этой ночью, выключив свет и забравшись в спальный мешок, я понимаю, какая стоит тишина. Ни возни в других каютах, ни тихих голосов, разговаривающих с Землей или желающих близким спокойной ночи по телефону. Будь это обычный шестимесячный полет, я бы уже прошел половину дистанции. Меня охватывает то же чувство необозримости предстоящего срока, что и в первый день. Еще девять месяцев. Я редко даю волю подобным мыслям, но, если они берут свое, от них трудно избавиться. Во что я ввязался?

Воскресенье на космической станции редко проходит как нормальный выходной, но сегодняшнее может стать исключением. Вчера я справился как с еженедельной уборкой, так и с тренировками, и сегодня у меня совершенно свободный день. Проснувшись, я читаю суточную сводку, присланную накануне вечером, и узнаю, что сегодня Геннадий устанавливает мировой рекорд продолжительности пребывания в космосе: 803 дня. К моменту отлета их станет уже 879, и я думаю, этот рекорд продержится долго. Я сплю допоздна, завтракаю, немного читаю и решаю почистить почтовый ящик, но, открыв ноутбук, вижу, что интернет-соединение отсутствует. Это постоянная проблема: в субботу вечером Земля удаленно перегружает ноутбуки, и никто не замечает, что соединение отвалилось. Я звоню с просьбой решить этот вопрос в воскресенье утром и слышу, что единственный человек, способный это сделать, придет позже.

На сегодня, на 2:20 дня по времени МКС (10:20 утра во Флориде), назначен запуск SpaceX, который я рассчитывал наблюдать в прямой трансляции, но интернет-соединение к этому времени не будет восстановлено. SpaceX везет многое из того, что мы с нетерпением ждем, и самый важный его груз – международный стыковочный адаптер (International Docking Adapter), механизм стоимостью 100 миллионов долларов, который приведет стыковочные порты, сконструированные для космического челнока, в соответствие с новым международным стандартом стыковки, принятым в 2010 г. НАСА, ЕКА, Роскосмосом, Японским и Канадским космическими агентствами. (В конечном счете его смогут использовать и китайцы, и другие страны.) Без него мы не сможем доставлять на станцию людей кораблями SpaceX или Boeing, пока находящимися в стадии разработки.

На борту SpaceX также находятся пища (у русских она на исходе), вода, одежда для американского астронавта Челла Линдгрена и японского астронавта Кимии Юи, которые прилетят в следующем месяце, снаряжение Челла для выхода в открытый космос (этой осенью он станет моим напарником в работах вне станции), фильтрующие прокладки для удаления загрязнений из воды (ее уже почти невозможно пить из-за большого содержания органики, поскольку комплект столь необходимых нам фильтров взорвался вместе с Orbital) и эксперименты, созданные школьниками (некоторым детям, разработки которых погибли при взрыве ракеты Orbital, был дан второй шанс увидеть, как они сегодня отправятся в космос).

Лично я жду запасную пару обуви для бега, новый привод для беговой дорожки, чистую одежду, лекарства и подарки друзей и членов семьи.

Наступает и минует время ланча. Вскоре после него интернет-соединение моего компьютера восстанавливается. Я ищу трансляцию запуска SpaceX, но соединение недостаточно стабильное для потокового видео. Изображение то застывает, то дергается. Вдруг мой взгляд останавливается на заголовке: «Грузовая ракета SpaceX взрывается во время запуска к МКС».

Что за гребаная шутка?

Руководитель полета по закрытому каналу связи сообщает нам, что ракета потеряна.

– Принято, – отвечаю я.

Я беру паузу, перебирая в памяти утраченный груз. Белье Кимии, мои таблетки, адаптер НАСА за 100 миллионов. Научные эксперименты школьников. Все разлетелось на мелкие кусочки. Я перешучиваюсь с Марком: ни о чем я не буду так скорбеть, как о костюме гориллы. После того как он меня на это подбил, я стал понимать, сколько веселья принесла бы сюда эта штука. Теперь она превратилась в пепел и дождем прольется над Атлантикой, как и все, что было в корабле. Я оглушен потерей, подавлен сознанием того, что она означает для оставшегося срока моего пребывания в космосе и дальнейшей жизни. Но почти столь же сильно раздражение из-за того, что не удалось увидеть старт – и взрыв – в прямом эфире. Нелепо, но меня задевает, что событие, имеющее такие колоссальные последствия для моей жизни, прошло мимо меня.

Я звоню Амико, и она рассказывает, как это было: через две минуты после пуска ракета достигла максимального аэродинамического давления, как и положено, но затем внезапно взорвалась в ясном небе Флориды. За разговором до меня начинает доходить, что мы потеряли три грузовых корабля за последние 9 месяцев, последние два – один за другим. Предметов повседневного спроса, оставшихся у нас, хватит месяца на три, а у русских дела еще хуже.

Мне приходит в голову, что, возможно, следует отложить старт следующего экипажа – после сентябрьского пополнения здесь, пусть на короткое время, соберется девять человек при ограниченных запасах и зашкаливающем уровне СО2. Я также понимаю, что Земле следовало прислушаться ко мне, когда я посоветовал Терри оставить свои перчатки от герметичного скафандра Геннадию на случай экстренного выхода в открытый космос. От меня отмахнулись: новые перчатки прибудут на SpaceX. Теперь от них остались лишь раскаленные крупинки над океаном у побережья Флориды.

Я вспоминаю о школьниках, которые видели, как их работы взорвались, восстановили их и теперь наблюдали за их взрывом на SpaceX. Надеюсь, они получат третий шанс. Думаю, этот урок стойкости, упорства и умения бороться, не опуская рук, пойдет им на пользу.