Глава 20

Мы вшестером собираемся в российском сегменте и делаем очередную несуразную фотографию, зависнув перед люком «Союза». В назначенное время Сергей, Миша и я по очереди обнимаем Тима, Тима и Юрия и прощаемся. Они фотографируют, как мы проплываем через люк. По огромному опыту я знаю, как странно себя чувствуешь, говоря «до свидания» по ту его сторону, зная, что останешься в космосе, а твои друзья вернутся на Землю. Проведя столько времени вместе в такой тесноте, мы закрываем за собой дверь, которая больше никогда не откроется.

Непосредственно перед тем, как Сергей закрывает за нами крышку люка, Миша оборачивается и, протянув руку, в последний раз касается стены космической станции. Он похлопывает ее, как похлопывают лошадь. Я знаю, он думает, что, возможно, мы сюда не вернемся, и чувствует ностальгию по этому месту, которое так много для него значило.

Полет в космос – бешеный и некомфортный процесс, а возвращение из космоса – вдвойне. Спуск в посадочной капсуле «Союза» станет одним из самых опасных моментов этого года и столь же изматывающим. Атмосфера Земли оказывает естественное сопротивление объектам, проникающим в нее из космоса. Двигаясь с высокой скоростью, которую он имел на орбите, любой объект испытывает силу трения о воздух, такую, что большинство объектов попросту сгорают от перегрева. В общем, это для нас благо, поскольку защищает планету от метеороидов и орбитального мусора, не давая им сыпаться нам на голову. Мы пользуемся этим, набивая прибывшие грузовые корабли мусором и отпуская их упасть в атмосферу и сгореть. Но это же делает возвращение из космоса трудным и опасным. Нам троим предстоит пережить падение сквозь атмосферу, при котором возникнут температуры до 3000 °С и четырехкратные перегрузки. Атмосфера в силу своего «устройства» должна нас убить, однако капсула «Союза» и процедуры рассчитаны так, чтобы сохранить нам жизнь.

Возвращение на Землю займет около трех с половиной часов, в течение которых мы должны успешно выполнить много действий. Оттолкнувшись от станции, мы запустим двигатель, чтобы немного затормозить и облегчить себе вход в верхние слои атмосферы, приобретя нужные скорость и угол начала спуска. Если вход окажется слишком крутым, мы будем падать слишком быстро, и нас убьет либо перегрев, либо перегрузки. При слишком пологой траектории мы рискуем срикошетить о поверхность атмосферы как камень, пущенный по глади озера, и войти снова уже под гораздо большим углом, вероятно с катастрофическими последствиями. Если импульс схода с орбиты пройдет штатно, атмосфера выполнит основную часть работы по нашему замедлению, между тем как тепловая защита (мы надеемся) не позволит температуре убить нас, парашют (мы надеемся) замедлит наш спуск, когда до поверхности останется 10 км, после чего (мы надеемся) сработают двигатели мягкой посадки, еще сильнее затормозив нас за несколько секунд до касания земной поверхности. Многое должно пройти идеально, или мы погибнем.

Сергей посвятил немало дней размещению груза, который мы берем с собой в «Союз», – маленьких пакетов с личными вещами, проб воды, крови и слюны для исследования. Мы сносим в бытовой отсек «Союза» кое-какой мусор, требующий утилизации, и я добавляю туда голову Космической гориллы, не желая нести ответственность за ее дальнейшие проделки. Почти все место, отведенное в капсуле для груза, занимают вещи, без которых мы надеемся обойтись: радио, компас, мачете, аварийное снаряжение для выживания в холоде на случай неточного приземления и необходимости ждать поисково-спасательную группу.

Поскольку наша сердечно-сосудистая система все это время не испытывала нагрузки со стороны гравитации, то ослабла, и по возвращении на Землю нас ждут симптомы низкого артериального давления. Один из способов противодействия этому эффекту является прием водно-солевых добавок с тем, чтобы повысить объем плазмы крови перед спуском. У русских и американцев разные представления об идеальной схеме нагрузки жидкостью. НАСА предлагает выбор, включающий куриный бульон, сочетание солевых таблеток и воды, а также Astro-Ade – восстанавливающий жидкость напиток, разработанный специально для астронавтов. Русские предпочитают больше соли и меньше воды, в том числе потому, что стараются не пользоваться памперсами во время спуска с орбиты. Выяснив во время предыдущих полетов, что для меня самое лучшее, я отдаю предпочтение обильному питью воды и памперсу.

Я втискиваюсь в свой скафандр «Сокол» – здесь это еще труднее, чем на Байконуре, где мне помогали гравитация и технические специалисты. Мы пользовались скафандрами, когда перемещали «Союз» незадолго до отлета Геннадия; я надевал свой еще раз несколько дней назад для примерки; все остальное время – целый год – он терпеливо дожидался меня в бытовом отсеке «Союза». Я тяну через голову разъемное кольцо и пытаюсь вспомнить день, когда надел этот скафандр перед стартом, день, когда позавтракал свежими продуктами, принял душ и повидался с семьей. Тогда я видел множество других людей – в общей сложности несколько сотен, в том числе незнакомцев, которых не встречал раньше и больше никогда не встречу. Сейчас это обстоятельство кажется самым странным. Воспоминания о том дне словно бы не связаны со мной, как увиденный когда-то фильм о постороннем человеке.

Я готовлюсь забраться в капсулу, чтобы лететь домой, готовлюсь вновь втиснуться в тесное пространство. Один за другим мы вплываем в центральную часть «Союза», спускаемый аппарат. Сначала туда втягивается долговязый Миша, частично закрыв крышку люка, чтобы уместиться в левом кресле. Справившись с задачей, Миша открывает крышку передо мной, и я протискиваюсь через люк, надеясь, что мой скафандр не поцарапал уплотнитель люка. Я забираюсь в центральное кресло, закрываю крышку, чтобы она не перегораживала дорогу, и неловко переползаю в правое. Заняв свое место, я вновь открываю крышку люка, и Сергей устраивается в центральном кресле. Мы сидим, прижав колени к груди.

Ложементы изготовлены по индивидуальным шаблонам наших тел, и сейчас они играют более важную роль, чем в день запуска. Менее чем за 30 минут наша скорость упадет с 28 000 км/ч до нуля, и кресла, наряду со многими другими элементами «Союза», должны отработать штатно, чтобы мы вышли победителями из схватки с силами природы. Мы как можно надежнее пристегиваемся с помощью привязной системы, состоящей из пяти ремней, что проще сказать, чем сделать, поскольку ремни парят вокруг нас, а мы при малейшем толчке норовим вылететь из сидений. По-настоящему туго пристегнуться трудно, но, как только мы устремимся к Земле, перегрузка вдавит нас в кресла и поможет затянуть ремни до упора.

По команде из Центра управления полетами в Москве отводятся крюки, крепившие «Союз» к МКС, и вскоре пружинные поршни отталкивают нас от станции. Оба эти процесса настолько деликатны, что мы ничего не чувствуем и не слышим. Теперь мы движемся относительно станции со скоростью около 5 см/с, хотя и остаемся на общей орбите. Отойдя на безопасное расстояние, мы включаем малые двигатели «Союза», отталкивающие нас еще дальше от МКС.

Теперь нужно подождать. Мы почти не разговариваем. Стиснутое положение, как всегда, вызывает у меня мучительную боль в коленях, к тому же здесь жарковато. Охлаждающий вентилятор гоняет в полости наших скафандров воздух, но этого благодатного дуновения недостаточно. Я вспоминаю, как сидел в правом кресле другого «Союза», перешучиваясь с Мишей, что наша жизнь без шума вентилятора закончилась. Это было так давно! Теперь я уже не помню, что такое находиться в тишине, и страстно желаю снова это испытать.

Мне трудно бороться с дремотой. Не знаю, в чем тут дело, в усталости этого дня или всего минувшего года. Иногда не чувствуешь, насколько утомительным было дело, пока его не закончишь и не позволишь себе перестать игнорировать усталость. Я смотрю на Сергея и Мишу – их глаза закрыты – и тоже опускаю веки. Встает солнце. Через 45 минут оно садится.

Когда с Земли сообщают, что настало время тормозного импульса, мы совершенно бодры и в ясном сознании. Этот этап важно пройти правильно. Сергей и Миша идеально дают импульс схода с орбиты, включая тормозной двигатель на четыре с половиной минуты, что сократит скорость «Союза» на 480 км/ч. Теперь мы в свободном падении и через 25 минут вонзимся в атмосферу Земли.

В момент, когда возвращаемый отсек – крохотная, конической формы, капсула, в которой мы находимся, – должен отделиться от остальных частей «Союза», мы замираем. Три модуля отстреливаются друг от друга. Фрагменты бытового и приборно-агрегатного отсеков пролетают за иллюминаторами, некоторые ударяются о стенки нашего спускаемого аппарата. Никто из нас об этом не говорит, но все знают, что именно этот момент спуска «Союза» в 1971 г. стоил жизни трем космонавтам. Во время разделения раскрылся клапан между возвращаемым и бытовым отсеками, и экипаж задохнулся вследствие разгерметизации. Миша, Сергей и я одеты в скафандры, которые защитят нас при аналогичной аварии, но этот момент последовательности спуска остается одним из тех, про которые приятно знать, что они уже позади.

Мы чувствуем, как начинает возвращаться гравитация, сначала медленно, затем все быстрее по нарастающей. Все становится непривычно тяжелым, слишком тяжелым: бортовая документация, собственные руки и голова. Наручные часы наливаются тяжестью на запястье, становится трудно дышать из-за перегрузки, сдавливающей трахею. Капсула нагревается, горящие частицы теплозащитного экрана проносятся за иллюминатором, почерневшим от жара.

Мы слышим снаружи гул, с которым плотный воздух атмосферы обтекает капсулу, следовательно, близится момент раскрытия парашюта. Это единственный полностью автоматизированный этап входа в плотные слои атмосферы, и мы сосредоточиваемся на мониторе в ожидании, когда загорится подтверждающий индикатор. Это длится недолго – может быть, одну-две секунды до того, как мы почувствуем рывок от вышедшего парашюта, но мы все равно смотрим. Теперь все зависит от парашюта, изготовленного на старой фабрике под Москвой рабочими столь же преклонных лет по стандартам качества, унаследованным от советской космической программы. После всего, что я испытал за этот год, – долгих дней, изнурительных выходов в открытый космос, пропущенных дней рождений и праздников, личных и профессиональных проблем – все зависит от парашюта. Мы падаем со скоростью звука. Падаем, ждем и смотрим на монитор.

Резкий рывок, парашют подхватывает нас, капсулу бешено болтает и швыряет. Я слышал, как эти ощущения сравнивают с крушением поезда с последующей автокатастрофой и завершающим падением с велосипеда. Я бы описал собственный опыт как подобие спуска по Ниагарскому водопаду в бочке, охваченной пламенем. При неправильном умонастроении это был бы сплошной ужас, и мне приходилось слышать, что некоторые люди в этой ситуации его и испытывали. Однако мне это нравится. Это катание на ярмарочной карусели, прокачанной стероидами.

Бортовая документация Миши отрывается от страховочного фала и летит мне в голову. Я подаюсь вперед и хватаю его левой рукой. Мы трое восхищенно переглядываемся.

– Захват левой, достойный Суперкубка! – восклицаю я, не успев сообразить, что Сергей и Миша могут и не знать, что такое Суперкубок.

Этот момент не только позволяет мне похвастаться физической формой, но и убедительно демонстрирует, что «Союз» не вертится и не болтается с такой бешеной скоростью, как нам кажется. В значительной степени ощущение движения вызвано чрезмерной реакцией вестибулярного аппарата на воздействие гравитации.

После шума и тряски падения минуты, что мы дрейфуем по прихоти парашюта, поражают странным покоем. После я увижу фотографию нашего «Союза», висящего под бело-оранжевым куполом над пушистым одеялом облаков. Сброшенный тепловой экран увлек за собой сгоревшее защитное покрытие иллюминаторов. Солнечный свет льется в иллюминатор у моего плеча, и земная поверхность неуклонно приближается.

Из кружащих поблизости вертолетов спасатели через систему связи ведут отсчет расстояния, отделяющего нас от приземления.

«Откройте рот», – напоминает чей-то голос по-русски. Если не отодвинуть язык от зубов, его можно откусить при ударе о землю. Когда мы всего в 5 м от поверхности, включается двигатель «мягкой» посадки (таково название, хотя я по опыту знаю, что посадка – какая угодно, только не мягкая). В момент касания тяжелый удар о Землю отдается мне в позвоночник. Голова отскакивает от кресла и снова ударяется в него, как в автомобильной аварии. Сели. Мы приземлились в таком положении, что крышка люка обращена вверх, а не в сторону, – это редкость. Нам придется прождать на несколько минут дольше обычного, пока спасатели не принесут лестницу, чтобы вызволить нас из обгоревшей капсулы.

Когда крышка люка открывается, «Союз» заполняет насыщенный аромат воздуха и бодрящая зимняя стужа. Фантастический запах! Мы обмениваемся приветствием кулак о кулак.

После того как Сергей и Миша покинули капсулу, я с удивлением обнаруживаю, что могу самостоятельно отстегнуть ремни, выбраться из кресла и дотянуться до люка над головой, несмотря на сокрушительную мощь гравитации. Я помню возвращение из полета STS-103 после всего 8 дней – казалось, я вешу килограмм 300. Сейчас с небольшой помощью спасателей я выбираюсь из капсулы и, сев на край люка, оглядываю окружающий ландшафт. Потрясающе, как здесь много людей – возможно пара сотен. Неописуемо странно видеть одновременно больше горстки человек, и меня ошеломляет это зрелище. Я в приветственном жесте поднимаю вверх ладонь, сжатую в кулак. Я дышу, воздух наполнен фантастическим запахом, сладковатой гарью оплавленного «Союза» и жимолостью. Российское космическое агентство обязывает участников поисково-спасательной службы помочь нам спуститься из капсулы и усадить на раскладные стулья поблизости, чтобы нас осмотрели врачи и медсестры. Мы соблюдаем правила русских, когда летаем с ними в космос, но я бы хотел, чтобы мне позволили самостоятельно уйти с места посадки. Я совершенно уверен в своих силах. Здесь мой врач экипажа Стив Гилмор, я вспоминаю, как много значили для меня его медицинский опыт и дружба. Долгие годы он и другие врачи трудились в поте лица, чтобы я оставался в состоянии готовности к полету, и позволили мне благополучно летать, хотя было бы проще списать меня. Я замечаю Криса Кэссиди, главу Офиса астронавтов, и моего друга Джоэла Монтальбано, заместителя руководителя программы МКС. Рядом с Сергеем и Мишей я вижу отца Сергея, бывшего космонавта, и Валерия Корзуна. Чуть дальше сотрудники поисково-спасательной службы – с некоторыми я познакомился в России в 2000 г., проходя зимний курс выживания, оценил их преданность делу и привык на нее полагаться. Я замечаю, что Миша улыбается и машет им, и не сомневаюсь, что он вспоминает своего отца, некогда одного из них.

Крис подает мне спутниковый телефон. Я звоню Амико на мобильный, зная, что она сейчас в Центре управления полетами в Хьюстоне, где вместе с Самантой, моим братом и близкими друзьями смотрела трансляцию на огромных экранах (Шарлотт следила за нашим приземлением из дома в Вирджиния-Бич).

– Как все прошло? – спрашивает Амико.

– Это было чертовски допотопно, – отвечаю я, – но эффективно.

Я говорю, что чувствую себя прекрасно. Если бы я был участником первой экспедиции к Марсу и только что коснулся поверхности Красной планеты после годичного пути и бешеного спуска в пламени сквозь атмосферу, то смог бы выполнять любые необходимые действия. Один из самых важных ответов, который должен был дать мой полет, – короткое «да» или «нет»: можно ли прилететь на Марс работоспособным? Я бы не хотел строить жилище или шагать десять миль, но знаю, что смог бы постоять за себя и других в нештатной ситуации, и это триумфальное чувство.

Я говорю Амико, что мы скоро увидимся, и впервые за целый год не кривлю душой.