Посреди ночи приезжала санитарная машина – за дядей Джулианом; они, наверно, долго искали его шаль, а я укрыла ею Констанцию, когда та заснула. Я видела, как машина свернула с шоссе на аллею: яркие фары и красный фонарик наверху; я слышала, как она увозит дядю Джулиана, как тихо – при покойнике – разговаривают, как открывают и закрывают двери. Нас они окликнули дважды или трижды: должно быть, хотели спросить, можно ли увозить дядю Джулиана, но кричали негромко, а в лес идти побоялись. Я сидела на берегу протоки; жаль, что не всегда удавалось мне быть доброй к дяде Джулиану. Он считал, что я умерла, а теперь вот сам умер. «Склоните головы перед нашей возлюбленной Мари Клариссой – иначе тоже умрете», – подумала я.

Вода сонно журчала в темноте; каков-то теперь наш дом? Вдруг огонь уничтожил все; вдруг мы придем завтра к дому, а последние шесть лет сгорели дотла и за столом нас ждут они – ждут, чтобы Констанция подала ужин? Или мы окажемся вдруг в доме Рочестеров, или среди жителей поселка, или в плавучем доме посреди реки, или в башне на вершине горы; а может, я уговорю огонь повернуть вспять, и он покинет наш дом и набросится на поселок? Или все поселковые уже поумирали? А может, это и не поселок вовсе, а огромная игральная доска, расчерченная на клеточки, и я уже перескочила клеточку «пожар, начни игру сначала», я ее перескочила, и до спасительного дома всего несколько клеток и – последний ход?..

Ионина шерсть пропахла дымом. Сегодня день Хелен Кларк, но чая не будет – придется убирать в доме, хотя по пятницам мы никогда не убираем. Жаль, что Констанция не припасла нам бутербродов в дорогу; неужели Хелен Кларк заявится к чаю – дом-то к приему гостей не готов. А мне теперь, наверно, не разрешат разносить чай и бутерброды.

Светало. Констанция зашуршала листьями, зашевелилась, и я вошла в наше убежище, чтобы быть рядом, когда она проснется. Констанция открыла глаза, взглянула на деревья над головой, на меня и улыбнулась.

– Наконец-то мы на Луне, – сообщила я ей, и она опять улыбнулась.

– А я думала – мне все приснилось.

– Нет, все было на самом деле.

– Бедный дядя Джулиан.

– Они приезжали ночью и забрали его, а мы с тобой были здесь, на Луне.

– Мне тут нравится, – сказала она. – Спасибо, что привела.

В ее волосах запутались листья, лицо вымазано сажей; Иона, вошедший в убежище вслед за мной, удивленно уставился на Констанцию: никогда прежде он не видел ее грязной. Констанция притихла и больше не улыбалась, она смотрела на Иону и читала в его глазах, что лицо ее запачкано сажей.

– Маркиса, что же нам теперь делать?

– Во-первых, убрать в доме, хотя по пятницам убирать не полагается.

– Дом… Ох, Маркиска.

– И я вчера не ужинала, – добавила я.

– Маркисонька! – Она вскинулась и выбралась из-под шали и листьев. – Маркисонька, девочка моя бедная. Мы сейчас, мы быстро. – Она поспешно встала.

– Лучше умойся сперва.

Она пошла к протоке, смочила носовой платок и оттерла грязь с лица; я тем временем стряхнула листья с шали и, складывая ее, подумала: «Какое же сегодня странное, необычное утро, прежде мне никогда не разрешалось трогать шаль дяди Джулиана». Я поняла, что отныне вся жизнь пойдет по-иному, но все же непривычно складывать шаль дяди Джулиана. Надо будет потом вернуться сюда, в убежище, все прибрать и натаскать свежих листьев.

– Маркиса, скорей, ты же умрешь с голоду.

– Надо быть начеку. – Я взяла ее за руку, чтоб не спешила. – Иди тихо и осторожно, вдруг нас кто-нибудь подкарауливает.

Я молча пошла вперед по тропинке, Констанция и Иона – следом. Констанции не удавалось двигаться так тихо, как умела я, но она очень старалась, а Иона и подавно крался бесшумно. Я выбрала тропинку, которая выведет к огороду, к задней двери; на опушке я остановилась и задержала Констанцию, мы озирались: не притаился ли кто. Сад с огородом, дверь кухни – все как прежде, вдруг Констанция ахнула: «Маркиса!» – и с замиранием сердца я увидела, что крыши нет вовсе.

Только вчера я смотрела на дом с такой любовью, и был он высок, и крыша терялась в кронах деревьев. Теперь дом кончался сразу над кухонной дверью, а выше – как в страшном сне – обугленные бревна, искореженные балки, а вон свисает остаток рамы с чудом уцелевшим стеклом – это окно моей комнаты, отсюда я когда-то смотрела на сад.

Возле дома ни души, ни звука. Мы вместе двинулись вперед, не в силах постичь, что дом наш обезображен, разрушен и унижен. Золу и пепел разметало по огороду, салат придется теперь перед едой отмывать, и помидоры тоже. Пожара тут не было, но все – и трава, и яблони, и мраморная скамейка в саду, – все пропахло гарью и покрылось копотью. Подойдя ближе, мы убедились, что первый этаж огонь пощадил, удовольствовавшись спальнями и чердаком. Перед кухней Констанция нерешительно остановилась. Она входила сюда тысячу раз, дверь наверняка признает хозяйку. Но дверь удалось лишь приоткрыть; дом зябко вздрогнул, хотя в нем и без того вольно гуляли сквозняки, – впрочем, остудить дом им удастся не скоро. Констанции пришлось толкнуть дверь сильнее. Обгорелые деревяшки нам на голову не повалились, а я втайне боялась, что дом крепок только с виду и при первом прикосновении рассыплется в прах.

– Моя кухня! – ахнула Констанция. – Моя кухня.

Она оторопело замерла на пороге. А я подумала, что ночью мы перепутали дорогу, заплутали и теперь забрели в чужое время, к чужой двери, в чужую, страшную сказку. Констанция прислонилась к косяку и повторяла:

– Кухня, Маркиса, моя кухня.

– Моя табуретка цела, – сказала я.

Дверь открывалась с таким трудом оттого, что ей мешал кухонный стол, лежавший на боку. Я поставила его на ножки, и дверь распахнулась. Два стула разбиты в щепки, на полу месиво осколков, обрывков, съестных припасов. На стенах подтеки повидла, сиропа и томатного соуса. Раковина, где Констанция моет посуду, доверху забита стеклом, точно в ней хладнокровно один за другим били стаканы. Ящики со столовым серебром и кухонной утварью вырваны из гнезд и разбиты о край стола и о стены; серебряные ножи, вилки, ложки, служившие многим поколениям блеквудских хозяев, валяются, погнутые, на полу. Скатерти и салфетки, аккуратно подрубленные блеквудскими женщинами, стираные – перестираные, глаженые – переглаженые, штопаные и заботливо хранимые, выдернуты из ящиков буфета и разбросаны по кухне. Казалось, все богатства, все потаенные сокровища нашего дома найдены, поломаны и осквернены. У моих ног – разбитые тарелки с верхней полки буфета и наша маленькая в розочках сахарница – без ручек. Констанция наклонилась и подняла серебряную ложечку:

– Это из бабушкиного приданого. – Она положила ложечку на стол. Потом вдруг опомнилась: – Консервы! – и шагнула к двери в подпол.

Дверь закрыта: могли просто не заметить или времени не было по лестницам ходить. Констанция пробралась к двери и, приоткрыв, заглянула внутрь. Я представила наши чудесные банки разбитыми – осколки в липком месиве на полу; но Констанция, спустившись на несколько ступенек, сказала:

– Тут, слава Богу, ничего не тронуто.

Констанция прикрыла дверь и прошла к раковине – помыла руки и вытерла их полотенцем, поднятым с пола.

– Во-первых, мы тебя накормим.

Иона остался на крылечке – там уже припекало солнце – и потрясенно оглядывал кухню; вот он взглянул на меня – думает, верно, что это мы с Констанцией устроили такой погром. Я заметила уцелевшую чашку, подняла, поставила на стол; надо, пожалуй, поискать, что еще уцелело. Я вспомнила, что одна из маминых дрезденских фигурок упала в траву; интересно, удалось ей спастись? Потом схожу, посмотрю.

День был совершенно не похож на другие дни – все наперекосяк, все не по порядку. Констанция спустилась в подпол и вернулась с банками в обеих руках.

– Овощной суп, – она чуть не пела от радости, – клубничное варенье, куриный бульон и мясо в маринаде.

Она расставила банки на столе и медленным взглядом обвела пол.

– Нашла. – Она подняла в углу кастрюльку. И вдруг, словно ей понадобилось что-то срочно проверить, побежала в кладовку.

– Маркиса, – рассмеялась она. – Они муку в бочонке проглядели. И соль цела, и картошка.

«Зато сахар нашли», – подумала я. Пол под ногами скрипел и хрустел, шевелился, как живой; ну конечно, сахар они искали специально – как иначе повеселишься; они, верно, кидали его друг в друга пригоршнями и орали: «Здешний сахар, сахар с ядом, на, попробуй, отравись!»

– А вот до полок добрались, – сказала Констанция. – И крупы рассыпали, и специи, и банки раскидали.

Я медленно обошла кухню, глядя под ноги. Они, похоже, сгребали все, что под руку попадется, и бросали на пол; повсюду валялись металлические консервные банки с такими вмятинами, точно они брошены с большой высоты; пачки чая, круп, печенья были растерзаны, раздавлены каблуками. Невскрытые баночки со специями грудой лежали в углу; пахнуло вдруг пряным печеньем, и я увидела одно печеньице – растоптанное – на полу.

Констанция показалась из кладовки с буханкой хлеба.

– Гляди-ка, оставили. И яйца есть, и молоко, и масло на леднике.

Дверь в подпол они не заметили – значит, и ледник не нашли. Вот и отлично, хоть яичницу на полу не устроили.

Я обнаружила три целых стула и расставила по местам – вокруг стола. Иона устроился в углу на моей табуретке и наблюдал за нами. Я выпила бульон из чашки без ручки; Констанция вымыла нож и намазала масло на хлеб. Я этого еще не осознала вполне, но время и порядок нарушились навсегда: когда я нашла стулья? когда я ела хлеб с маслом? сперва нашла, а потом ела? сперва ела, а потом нашла? или одновременно? Констанция вдруг вскинулась и, отложив нож, бросилась к закрытой двери в комнату дяди Джулиана, потом, смущенно улыбаясь, вернулась на место:

– Мне показалось – он проснулся.

Дальше кухни мы пока не ходили. Мы еще не знали, что осталось от дома, что ждет нас в прихожей и в столовой. Мы тихонько сидели на кухне, благодарные за три стула, за бульон, за солнечный свет, льющийся с улицы, и не было сил двигаться.

– Что они сделают с дядей Джулианом? – спросила я.

– Устроят похороны, – печально ответила Констанция. – Как остальным, помнишь?

– Я была в приюте.

– А мне позволили пойти на похороны, я помню. И дяде Джулиану они устроят похороны, придут Кларки и Каррингтоны, и маленькая миссис Райт обязательно придет. И будут рассказывать друг другу, как они горюют. И будут искать нас.

Я представила, как они ищут нас, как зыркают по сторонам, – меня передернуло.

– А похоронят его вместе с остальными.

– И я что-нибудь похороню в память о дяде Джулиане, – сказала я.

Констанция умолкла, глядя на свои пальцы – длинные пальцы на столе.

– Нет больше дяди Джулиана, и других нет, – сказала она. – И от дома ничего не осталось, Маркиса, только мы с тобой.

– Еще Иона.

– Еще Иона. И мы теперь затаимся, даже носу не высунем.

– Но сегодня день Хелен Кларк, она к чаю придет.

– Нет, – сказала Констанция. – Сюда она больше не придет. Никогда.

Мы тихонько сидели на кухне, и казалось – успеется, подождем пока смотреть, что сталось с домом, посидим так, вместе. Библиотечные книги по-прежнему на полке – нетронутые, – никто, видно, не рискнул трогать библиотечную собственность, кому охота платить штраф?

Констанция обычно не ходила, а летала, но сейчас сидела, не в силах пошевелиться, уронив руки на стол; на разоренную кухню не глядела, сидела точно в полусне, точно не веря, что это – наяву. Мне стало не по себе.

– Надо дом убирать, – напомнила я, но она лишь улыбнулась в ответ.

Наконец ждать ее мне стало невмоготу.

– Пойду посмотрю, – сказала я и направилась в столовую. Констанция глядела, не шевелясь. Я распахнула дверь, и в лицо ударил запах сырости, гари и разорения; по полу разбросаны осколки огромных оконных стекол; серебряный сервиз сметен с серванта и растоптан, раздавлен – чудовищно, до неузнаваемости. Стулья здесь тоже переломаны; я вспомнила, что они крушили ими окна и колотили об стены. Через столовую я прошла в прихожую. Парадные двери распахнуты настежь, лучи раннего косого солнца узором рассыпались среди битого стекла на полу и на каких-то порванных тряпках; но это не тряпки – я узнала, – это занавески из гостиной, те самые, которыми хвасталась мама, больше четырех метров длиной. Снаружи никого не было; я постояла на пороге, разглядывая площадку перед домом, изуродованную следами шин и бесновавшихся ног; из шлангов натекли грязные лужи. Веранда загажена; в углу груда ломаной мебели, я помню, как старьевщик Харлер собирал ее вчера вечером. Неужели приедет сюда на своем фургоне и заберет все, что подвернется? А может, он просто любит кучи, вот и не устоял – принялся складывать? Я еще помедлила на пороге – вдруг чужие все-таки смотрят, – потом спрыгнула с крыльца, отыскала мамину дрезденскую безделушку – она лежала в траве под кустами – и понесла Констанции.

Констанция все еще тихонько сидела за столом; я поставила перед ней фигурку, она поглядела на нее, а потом взяла в руки и прижала к щеке.

– Это я во всем виновата, – сказала она. – Кругом виновата.

– Я люблю тебя, Констанция.

– И я тебя люблю, Маркиса.

– Так ты испечешь нам с Ионой пирожок? С розовой глазурью и золотыми листьями по ободочку?

Констанция покачала головой, мне даже показалось – не ответит, но она глубоко вздохнула, встала и сказала:

– Для начала я приведу в порядок кухню.

– А с этим что сделаешь? – Я коснулась пальцем дрезденской безделушки.

– Поставлю на место, – сказала она; я пошла за ней в прихожую, а оттуда – в гостиную. В прихожей оказалось чище, чем в комнатах, тут нечего было бить, но под ноги попадались ложки и черепки из кухни. В гостиной нас встретила мама, она благосклонно глядела с портрета, а гостиная – ее гостиная – лежала вокруг в руинах. Белый свадебный орнамент на потолке почернел от сажи и дыма, нам его вовек не отчистить; в гостиной еще страшнее, чем на кухне и в столовой, – а ведь мы ее так холили, и это мамина любимая комната. У кого же из них поднялась рука на арфу? Я сразу вспомнила ее жалобный всхлип. Обивка с узорами роз порвана и перепачкана: они пинали стулья и прыгали по диванам в мокрых, грязных башмаках. Окна здесь тоже разбиты, занавески сдернуты – значит, снаружи мы видны как на ладони. Констанция нерешительно остановилась на пороге, она, похоже, боялась войти в комнату, и я предложила:

– Давай я ставни закрою.

Я вышла на веранду прямо через окно – прежде так наверняка никто не ходил; ставни отцепились очень легко. Они были так же высоки, как окна: изначально предполагалось закрывать их в конце лета, перед отъездом семьи в городской дом; кто-то должен был, встав на лестницу, запереть ставни на зиму; но их не трогали столько лет, что крючки проржавели, стоило чуть дернуть, как они выпали из гнезд. Ставни я захлопнула, но запереть смогла только на нижний шпингалет – до верхнего мне не дотянуться; приду как-нибудь вечером с лестницей, а пока обойдемся нижним. Закрыв ставни на обоих окнах, я прошла по веранде и вернулась в гостиную как положено – через дверь. Констанция стояла в полумраке, лучи солнца сюда уже не проникали. Констанция прошла к камину и поставила дрезденскую фигурку на место, на каминную полку под маминым портретом; на миг огромная сумрачная комната привиделась мне прежней, великолепной, но видение тут же исчезло – навсегда.

Ходили мы с опаской: под ногами хрустело, скрипело, трещало. Сейф лежал на боку возле двери в гостиную, – я засмеялась, даже Констанция улыбнулась: ни вскрыть, ни вытащить сейф из дома ему так и не удалось.

– Вот глупец, – сказала Констанция и дотронулась до сейфа носком туфли.

Мама радовалась, когда восхищались ее гостиной, но теперь туда не заглянуть даже через окна; гостиную больше никто никогда не увидит. Мы с Констанцией закрыли за собой дверь – навсегда. Потом Констанция осталась на пороге, а я снова вышла на веранду и закрыла ставни на высоких окнах столовой; мы заперли парадные двери – всё, мы в безопасности. В прихожей темно, свет пробивается лишь сквозь узкие боковые стекла парадных дверей, нам через эти стекла видно – что снаружи, а оттуда, даже если носом в стекло уткнуться, не видно ничего, потому что в прихожей совсем темно. Почерневшие ступени ведут в черноту, в сгоревшие комнаты, и там, наверху, видно небо – невероятно! Прежде нас защищала крыша, но с неба нам вроде бы ничего не грозит; я решила не думать о молчаливых крылатых существах, которые выберутся из листвы, усядутся на обломившиеся, обугленные стропила и станут заглядывать внутрь. Пожалуй, стоит загородить лестницу – хоть сломанным стулом. Матрац, грязный и насквозь мокрый, валялся на ступенях; как раз здесь они стояли со шлангами, отсюда заливали пожар. Я стояла у лестницы, глядя вверх, и не понимала: куда же делся наш дом – стены, полы, кровати, коробки с вещами на чердаке; сгорели и папины часы, и мамин черепаховый туалетный прибор. Я почувствовала на щеке дуновение – оттуда, с неба, – но пахнуло не свежестью, а дымом и разорением. Наш дом – замок: по углам башенки, а сверху небо…

– Пойдем на кухню, – сказала Констанция. – Сил моих больше нет.

Словно дети, что ищут ракушки у прибоя, или старушки, что ищут монетки в палой листве, мы шаркали по кухонному полу, поддевали ногами мусор в поисках целых и полезных вещей. Мы осмотрели пол вдоль и поперек, и на столе выросла кучка нужных предметов – нам на двоих вполне достаточно. Две чашки с ручками и несколько без ручек, полдюжины тарелок и три миски. Мы собрали все уцелевшие консервные банки и вернули на полку коробочки со специями. Погнутые ложки и вилки мы по возможности распрямили и разложили по ящикам. Жены всех Блеквудов приносили в приданое столовое серебро, фарфор и белье; в доме было бесчисленное множество ножиков для масла, половников и лопаток для пирога; лучшее мамино серебро хранилось в столовой, в серванте, в особой коробке – чтоб не тускнело, но его тоже нашли и раскидали по полу.

Из двух наших чашек с ручками одна была снаружи зеленой, а внутри бледно-желтой. Констанция решила отдать ее мне.

– Не помню, чтоб из нее пили, – сказала она. Наверно, какая-нибудь двоюродная бабка привезла этот сервиз в приданое. Там и тарелки были.

Себе Констанция оставила белую чашку с оранжевыми цветами, среди уцелевших тарелок одна попалась такой же расцветки.

– А вот этот сервиз я помню, – сказала Констанция. – С раннего детства. Тогда это была расхожая посуда – на каждый день. А для гостей ставили белые тарелки с золотым ободком. Потом мама купила новый сервиз, из белых с золотом тарелок стали есть каждый день, ну а эти – с цветочками – отправились на полку в кладовку, к другим разрозненным сервизам. В последние годы я пользовалась маминой ежедневной посудой, только для Хелен Кларк ставила праздничную. Ну а мы с тобой будем пить чай, как благородные дамы, – из чашек с ручками, – заключила она.

Наконец мы собрали с пола все мало-мальски пригодное, и Констанция, взяв щетку, смела в столовую мусор, точно пустую породу.

– С глаз долой, – сказала она, тщательно подмела прихожую, чтобы ходить к парадным дверям не через столовую, и мы наглухо ее закрыли – навсегда. Я подумала о дрезденской фарфоровой фигурке: крошечная и отважная стоит она под маминым портретом, скоро совсем запылится, а мы не придем и пыль не сотрем. Констанция вымела и рваные тряпки, которые прежде были занавесками в гостиной, но я успела выпросить от них шнур: потянешь – занавески открываются, потянешь – закрываются; Констанция отрезала мне кусок шнура с золотой кисточкой на конце; вещь хорошая – не похоронить ли ее в память о дяде Джулиане?

Потом Констанция дочиста вымыла пол на кухне, и дом наш засиял, как новенький: от парадного входа до задней двери все отдраено и выскоблено. На кухне не хватало многих предметов – совсем голая, но Констанция расставила на полке наши чашки, тарелки и миски, нашла Ионе плошку для молока; в доме вновь – покой и порядок. Парадные двери на замке, задняя – на засове, мы сидели у стола и пили молоко из чашек с ручками, а Иона – из плошки; в этот миг раздался стук – стучали в парадные двери. Констанция спустилась в подпол, и я, проверив засов на задней двери, последовала за ней. Мы сидели в темноте на лестнице и прислушивались. Далеко-далеко у парадных дверей все стучали и стучали, потом кто-то окликнул:

– Констанция?! Мари Кларисса?!

– Хелен Кларк, – шепнула Констанция.

– Она что – на чай пришла?

– Чая больше не будет. Никогда.

Хелен Кларк, как мы и ожидали, обошла вокруг дома, непрерывно окликая нас. Постучала в заднюю дверь, и мы затаили дыхание, боясь пошевелиться: верхняя половина двери стеклянная и заглянуть внутрь совсем легко, но мы, слава Богу, на ступенях, ведущих в подпол, а открыть дверь ей не удастся.

– Констанция?! Мари Кларисса?! Вы здесь? – Она подергала ручку, точно хотела застать дверь врасплох: вдруг откроется, вдруг невзначай пропустит ее.

– Джим, – сказала она. – Я уверена, что они здесь. На плите что-то варится. Ты должен открыть эту дверь, – потребовала она. – Констанция, выйди, поговори со мной, я хочу на тебя посмотреть. Джим, – обратилась она к мужу, – они там, и они меня слышат, я уверена.

– Немудрено. Тебя, наверно, и в поселке слышат.

– Но вчера они наверняка неправильно поняли людей, и Констанция, конечно, очень расстроилась; я должна объяснить, что никто не хотел их обидеть. Констанция, пожалуйста, послушай меня. Я хочу, чтобы вы с Мари Клариссой на время переехали ко мне, а там уж решим, что с вами делать. Ничего страшного не случилось, все хорошо, скоро все забудется.

– Она дом не опрокинет?! – шепнула я, и Констанция безмолвно покачала головой.

– Джим, ты сможешь выбить дверь?

– Нет, конечно. Оставь их в покое, Хелен, они сами выйдут, когда захотят.

– Но Констанция все принимает слишком близко к сердцу. Я уверена, что она очень напугана.

– Оставь их в покое.

– Их нельзя оставлять одних, хуже и придумать ничего нельзя. Я хочу, чтобы они вышли и поехали со мной, я о них позабочусь.

– Не похоже, чтоб они хотели выйти, – сказал Джим Кларк.

– Констанция?! Констанция?! Я знаю, ты здесь. Выйди, открой дверь!

Я сидела и думала, что стекло на двери надо занавесить или закрыть картонкой: не дело, чтоб Хелен Кларк беспрестанно проверяла, что там у нас кипит на плите. А шторы на окнах надо сколоть булавкой, и когда Хелен Кларк примется снова колотить в двери, мы сможем посиживать за столом, а не прятаться в подпол.

– Пойдем, – позвал Джим Кларк. – Они не отзовутся.

– Но я хочу отвезти их к нам.

– Мы сделали, что могли. Приедем в другой раз; может, тогда им захочется с тобой поговорить.

– Констанция?! Констанция, пожалуйста, ответь мне.

Констанция, вздохнув, забарабанила пальцами по перилам лестницы – раздраженно, но почти бесшумно.

– Скорей бы ушла, – шепнула она мне на ухо. – У меня там суп выкипает.

Кларки пошли вокруг дома к машине. Хелен Кларк звала нас снова и снова, она неутомимо кричала: «Констанция?!» – будто мы скрываемся в лесу, или на дереве, или под листом салата, или вот-вот прыгнем на нее из кустов. Услышав урчанье мотора, мы выбрались из подпола, и Констанция сняла суп с огня, а я прошла к парадным дверям – убедиться, что Кларки уехали и двери заперты надежно. Их машина уже сворачивала с аллеи на шоссе, но в моих ушах все звенел голос Хелен Кларк: «Констанция?! Констанция?!»

– Все-таки она приходила пить чай, – сказала я Констанции, вернувшись на кухню.

– У нас только две чашки с ручками, – сказала Констанция. – Ей тут чай больше не пить.

– Хорошо, что нет дяди Джулиана, а то кому-нибудь досталась бы чашка без ручки. Ты уберешь комнату дяди Джулиана?

– Маркиса, – Констанция повернулась от плиты и взглянула на меня. – Что же нам делать?

– Дом мы убрали. Еда у нас есть. От Хелен Кларк спрятались. А что нам еще делать?

– Где нам спать? Как узнавать время? Что носить? У нас нет одежды…

– А зачем узнавать время?

– Еда в доме есть, но она тоже когда-нибудь кончится, даже консервы.

– А спать мы можем в моем убежище на протоке.

– Нет. Прятаться там хорошо, но спать надо в постели.

– На лестнице матрац валяется. Наверно, с моей кровати. Можно стащить его вниз, вычистить, высушить на солнышке. Там один угол обгорел.

– Отлично, – сказала Констанция.

Мы отправились к лестнице и, ухватившись за отвратительно мокрый и грязный матрац, стащили его вниз, проволокли через прихожую на кухню и – по чистейшему кухонному полу – к задней двери; с матраца сыпались щепки и осколки. Засов я отодвинула не сразу, сперва осторожно выглянула в окошко, потом вышла и осмотрелась: все спокойно. Мы вытащили матрац на лужайку и оставили на солнце возле маминой мраморной скамейки.

– Как раз тут всегда сидел дядя Джулиан, – сказала я.

– Сегодня чудесный день, вот бы ему посидеть на солнышке.

– Он в тепле умер, – сказала я. – Может, и солнышко перед смертью вспомнил.

– А шаль была у меня. Надеюсь, он не замерз. Знаешь, Маркиса, я посажу здесь что-нибудь.

– А я что-нибудь похороню в память о нем. А ты что посадишь?

– Цветок. – Констанция наклонилась и нежно коснулась травы. – Какой-нибудь желтый цветок.

– Смешно – вдруг цветок торчит посреди лужайки.

– Но мы-то будем знать, зачем он здесь, а больше никто не увидит.

– Я тоже похороню что-нибудь желтое, чтобы дяде Джулиану было потеплее.

– Но сперва, ленивица Маркиса, притащи-ка воды в кастрюльке и ототри этот матрац. А я пойду снова мыть пол на кухне.

Я подумала, что мы будем очень, очень счастливы. Предстоит много забот, предстоит заново налаживать нашу жизнь, но все-таки мы будем очень счастливы. Констанция осунулась – все горевала, что разорили ее кухню, но она скоблила каждую полку, терла и терла стол, мыла окна и пол. Наши тарелки браво выстроились на полке, а консервные банки и уцелевшие коробки со снедью образовали внушительный ряд в кладовке.

– Я обучу Иону таскать нам кроликов на рагу, – сказала я; Констанция засмеялась, а Иона оглянулся на нее и льстиво улыбнулся.

– Этот кот привык к сливкам, ромовым пирожным, яйцам да маслицу, он тебе и кузнечика вряд ли поймает.

– Но я вовсе не хочу рагу из кузнечиков.

– Ладно, кролики-кузнечики, я принимаюсь за пирог с луком.

Пока Констанция мыла кухню, я отыскала коробку из толстого картона и аккуратно ее разорвала; получилось несколько картонок – закрыть стекло на задней двери. Молоток и гвозди оказались в сарае, с прочими инструментами, Чарльз Блеквуд положил их обратно после неудачной попытки починить ступеньку; я прибила картон к кухонной двери, закрыв стекло наглухо, – сюда больше никто не заглянет. Другими картонками я забила окна, и в кухне стало совсем темно, но зато – безопасно.

– Окна будут грязные, зато жизнь спокойная, – сказала я, но Констанция в ужасе воскликнула:

– Я не смогу жить в доме с грязными окнами!

Наконец уборка закончена; кухня стала идеально чистой, только – увы! – не сияла, в ней было слишком мало света, и я знала, что Констанция недовольна. Она любит солнечный свет, любит все яркое, любит готовить в ослепительно чистой и светлой кухне.

– Можно держать дверь открытой, – предложила я. – Только надо всегда быть начеку. Как услышим, что машина едет, – сразу закроем. И я потом придумаю, чем завалить тропинки вокруг дома, чтобы к задней двери никто не прошел.

– Хелен Кларк наверняка заявится снова.

– Теперь уж она в кухню не заглянет.

День клонился к вечеру; дверь была открыта, но солнце едва заглядывало за порог. Иона подошел к плите и потребовал у Констанции ужин. На кухне тепло, уютно, привычно, чисто. Сюда бы еще камин – сидели бы мы с Констанцией у огня… ах нет, я забыла, огня у нас уже было предостаточно.

– Пойду проверю, заперты ли парадные двери, – сказала я Констанции.

Двери заперты, снаружи никого. Я вернулась на кухню.

– Завтра уберу в комнате дяди Джулиана, – сказала Констанция. – От дома осталось так мало – надо, чтобы везде было чисто.

– Ты будешь там спать? На кровати дяди Джулиана?

– Нет, Маркиса. Я хочу, чтобы там спала ты. Это наша единственная кровать.

– Но мне нельзя входить в комнату дяди Джулиана.

Она помолчала, испытующе поглядела на меня, а потом спросила:

– Даже теперь, когда его нет?

– К тому же я нашла матрац, вычистила его – это мой матрац, с моей кровати. И я положу его на пол в моем уголке.

– Маркиска-глупышка. Ладно, посмотрим. А сегодня нам обеим придется спать на полу. Матрац до завтра не высохнет, а у дяди Джулиана я еще не убирала.

– Я могу притащить из убежища веток и листьев.

– На мой чистый пол?

– Тогда хоть одеяло принесу и шаль дяди Джулиана.

– Ты пойдешь сейчас? Так далеко?

– Вокруг никого нет. Уже почти темно, и я запросто проберусь. Если кто-нибудь появится, запри дверь; я увижу закрытую дверь и пережду на протоке, а Иона пойдет со мной, будет охранять.

Всю дорогу до протоки я бежала, но Иона меня все равно обогнал и ждал в убежище. Пробежаться было приятно, и приятно, вернувшись к дому, увидеть открытую заднюю дверь и теплый свет, льющийся из кухни. Мы с Ионой вошли, и я задвинула засов – к наступающей ночи мы готовы.

– Тебя ждет вкусный ужин, – сказала Констанция, раскрасневшаяся у плиты и счастливая. – Садись скорей, Маркиска.

Она зажгла верхний свет и любовно расставила на столе тарелки.

– Попробую завтра отчистить серебро, – сказала она. – И надо собрать овощи.

– Салат весь в пепле.

– И еще, – сказала Констанция, глядя на темные картонные квадраты окон, – подыщу завтра занавески: прикрыть твой картон.

– А я завтра завалю тропинки по бокам дома. А Иона нам завтра поймает кролика. И завтра я научусь определять для тебя время.

Вдалеке, у парадного входа, остановилась машина; мы замолчали, глядя друг на друга; вот сейчас и выяснится, хорошо ли мы укрылись; я встала и проверила засов на задней двери; через картон мне улицу не видно – значит, и им не видно, что внутри. Стучать начали в парадные двери, но проверять замок уже некогда. Стучали недолго, словно знали, что в той части дома нас нет, и мы услышали, как они, спотыкаясь в темноте, пробираются к задней двери.

Раздался голос Джима Кларка и еще один – я узнала доктора Леви.

– Ничего не видно, – сказал Джим Кларк. – Черно, как в утробе.

– А в том окне полоска света.

Интересно, в каком? Где это я оставила щель?

– Они там, это точно, – сказал Джим Кларк. – Негде им больше быть.

– Я хочу только проверить, здоровы ли они, а то вдруг сидят там, запершись, без врача, без помощи.

– Ну, а мне велено привезти их домой, – сказал Джим Кларк.

Они подошли к задней двери и разговаривали совсем рядом. Констанция схватила меня за руку: если окажется, что они могут заглянуть внутрь, мы спрячемся в подпол.

– Проклятый дом, все досками заколочено, – произнес Джим Кларк, и меня осенило: доски! Ах, какой молодец – напомнил, а я забыла про доски, в сарае полно досок, они куда лучше – ведь мой картон проткнуть ничего не стоит.

– Мисс Блеквуд? – окликнул доктор, и кто-то из них постучал в дверь. – Мисс Блеквуд? Это доктор Леви.

– И Джим Кларк. Муж Хелен. Хелен за вас очень волнуется.

– Вы здоровы? Может, вы ранены или больны? Вам помощь не нужна?

– Хелен хочет, чтобы вы к нам переехали, она ждет вас.

– Послушайте, – сказал доктор; он, видимо, стоял вплотную к стеклу. Говорил он очень мягко и доброжелательно: – Послушайте, никто вас не обидит. Мы ваши друзья. Мы приехали вам помочь. Если вы живы-здоровы, докучать не станем. Мы даем слово вообще вас больше не тревожить, никогда, скажите только – здоровы ли вы. Только одно слово.

– Нельзя же, чтоб люди только и думали: как вы да что вы, – сказал Джим Кларк.

– Только одно слово, – повторил доктор. – Скажите только, что вы живы и здоровы.

Они ждали; я чувствовала – они прижимаются носами к стеклу, пытаясь заглянуть внутрь. Констанция посмотрела на меня через стол и слегка улыбнулась, я улыбнулась в ответ; дом хранит нас надежно, внутрь им не заглянуть.

– Послушайте, – доктор заговорил громче. – Послушайте, завтра похороны Джулиана. Вы должны знать.

– У гроба очень много цветов, – сказал Джим Кларк. – Вам было бы приятно. Мы послали цветы, а еще Райты и Каррингтоны. Вы бы только посмотрели – сколько цветов; может, отнеслись бы к друзьям иначе.

Интересно, к кому и почему нам относиться иначе? Спору нет – дядя Джулиан, заваленный цветами, утопающий в цветах, мало похож на дядю Джулиана, которого мы привыкли видеть каждый день. Пускай эти цветы согреют его в гробу; я попыталась представить дядю Джулиана мертвым, но он все вспоминался мне спящим. И тогда я представила, как Кларки, Каррингтоны и Райты заваливают бедного, беспомощного мертвого дядю Джулиана охапками цветов.

– Глупо отваживать друзей от дома. Хелен велела передать, что…

– Послушайте, – они принялись толкать дверь. – Никто не собирается вас тревожить. Скажите только, что у вас все в порядке.

– … мы больше приходить не намерены. И у друзей терпение не беспредельно.

Иона зевнул. В тишине Констанция медленно, осторожно повернулась к столу, взяла булочку, намазанную маслом, и тихонько откусила. Я чуть не расхохоталась, даже закрыла рот руками: Констанция жевала беззвучно, точно понарошку, как кукла, – ужасно смешно.

– Ну и черт с вами, – выругался Джим Кларк. И снова постучал в дверь. – Ну и черт с вами, – повторил он.

– В последний раз прошу вас ответить, – сказал доктор. – Мы знаем, что вы тут, в последний раз прошу вас…

– Ладно, пошли, – оборвал его Джим Кларк. – Нечего надрываться попусту.

– Послушайте, – доктор опять стоял у двери вплотную. – Когда-нибудь вам понадобится помощь. Заболеть может всякий, и вам понадобится помощь. Тогда-то вы не раздумывая…

– Пускай живут, как знают, – сказал Джим Кларк. – Пошли отсюда.

Они двинулись обратно вокруг дома – я услышала шаги; а вдруг обманывают, притворяются, будто уходят, а сами вернутся потихоньку и молча встанут у задней двери, подстерегая нас? Я представила, как Констанция молча жует булочку, а Джим Кларк молча прислушивается за дверью, и по моей спине пробежали мурашки: вдруг это безмолвие воцарилось навеки? Машина у парадных дверей заурчала и уехала, Констанция звякнула вилкой о край тарелки, я облегченно вздохнула и сказала:

– А где сейчас дядя Джулиан, как ты думаешь?

– Там же, – рассеянно отозвалась Констанция. – В городе. Маркиса, – она вдруг взглянула на меня.

– Что?

– Ты извини меня. Я вчера дурно поступила.

Я замерла и похолодела – я вспомнила.

– Я поступила очень, очень дурно. Никогда больше не буду напоминать тебе, отчего они умерли.

– Тогда и сейчас не напоминай. – Я не могла шевельнуться, не могла взять ее за руку.

– Я хотела, чтобы ты забыла. Никогда, никогда не собиралась напоминать тебе об этом. Прости, что так вышло.

– Я положила это в сахар.

– Я знаю. Я сразу поняла.

– Ты же не ешь сахар.

– Не ем.

– Вот я и положила это в сахар.

Констанция вздохнула:

– Маркиса, мы не будем больше говорить об этом. Никогда.

Меня забила дрожь, но Констанция ласково улыбнулась мне – и я очнулась.

– Я люблю тебя, Констанция.

– И я тебя люблю, Маркисонька.

Иона на полу и сидит, и спит – значит, и мы сможем. Для Констанции надо бы подложить под одеяло листьев и мха, но пачкать пол больше нельзя. Свое одеяло я расстелила в углу возле табуретки – в самом родном месте, а Иона глядел на меня с табуретки. Констанция легла у плиты, ее лицо белело в темноте.

– Тебе удобно? – спросила я, и она рассмея-лась:

– Я провела на этой кухне столько времени, а вот на полу лежать не пробовала. Уж так его мыла, так скребла – надеюсь, и пол мне добром отплатит.

– Завтра нарвем салата на огороде.