К ужину надо быть дома – это крайне важно. Я непременно должна сесть за стол вместе с Констанцией, дядей Джулианом и Чарльзом. Страшно представить, что они будут есть, разговаривать, передавать друг другу хлеб, а мое место пусто. Мы с Ионой шли по тропинке через сад; сумерки густели, а я, переполненная любовью и нежностью, смотрела на дом: наш дом прекрасен, он скоро очистится от скверны и тут вновь воцарятся лад и красота. На мгновение я остановилась, а Иона потерся о мою ногу и недоуменно мяукнул.

– Я смотрю на дом, – объяснила я; он поднял мордочку, и мы стали смотреть вместе. Крыша нацелена в небо, стены крепки и сплоченны, глазницы окон черны – прекрасный дом, еще немного, и он будет чист. Окна светятся лишь на кухне и в столовой: время ужинать, пора домой. Мне хочется быть там, внутри, и плотно затворить за собой дверь.

Я открыла дверь на кухню, и дом дохнул на меня злобой Чарльза – и как только человеку удается хранить в себе эту злобу так стойко? Его голос тек из столовой внятно и нескончаемо.

– …с ней надо делать, – говорил он. – Так дальше нельзя, это немыслимо.

Бедная Констанция, каково ей слушать этот нескончаемый вздор, еда-то стынет! Иона, опередив меня, вбежал в столовую, и Констанция сказала:

– Вот и она.

Я настороженно остановилась на пороге: поглядеть на них. Констанция в розовом, волосы красиво зачесаны назад; мой взгляд она встретила улыбкой, хотя – по всему видно – устала она Чарльза слушать. Дядю Джулиана на каталке Констанция придвинула вплотную к столу, а за воротник ему сунула салфетку; плохо, что мучают дядю Джулиана – мешают есть как вздумается. Ел он мясо с зеленым горошком – горошек из припасов Констанции; нарезанное крохотными кусочками мясо он перемешивал с горошком, давил тыльной частью ложки и превращал в кашицу, а потом пытался донести до рта. Чарльза он не слушал, но тот все бубнил:

– Решила вернуться? Что ж, барышня, давно пора. Мы с твоей сестрой как раз обсуждаем – как тебя проучить.

– Умойся, Маркиса, – ласково сказала Констанция. – И причешись. Мы с такой замарашкой за столом сидеть не хотим, а брат Чарльз и так на тебя сердит.

Чарльз нацелился в меня вилкой.

– К слову сказать, Мари, проделки твои отныне окончены – раз и навсегда. Мы с твоей сестрой сыты по уши, хватит с нас! То ты прячешься неизвестно где, то крушишь все вокруг, то норов свой показываешь.

Мне не понравилось, что в меня целятся вилкой, и безостановочно гудящий голос мне тоже не нравился; лучше бы Чарльз набрал на вилку еды, сунул в рот да подавился.

– Беги, умывайся, – сказала Констанция. – А то ужин стынет. – Она знала, что за стол-то я сяду, но есть все равно буду потом, на кухне; но она, верно, решила не напоминать об этом Чарльзу, не подливать масла в огонь. Я улыбнулась Констанции и вышла, а голос за спиной не умолкал. В нашем доме давно не звучало столько слов – не сразу от них отчистишься-отмоешься. Я поднималась по лестнице и топала вовсю: пусть слышат, что иду наверх; но по второму этажу кралась почти бесшумно, не хуже Ионы, который не отставал ни на шаг.

Констанция в его комнате убрала. Теперь тут пусто: мусор-то она вынесла, а вещей – чтобы разложить по местам – не оказалось, я все отнесла на чердак. Я знаю, что пусто везде – и в ящиках комода, и в шкафу, и на книжных полках. Зеркала вообще нет; только молчащие часы со сломанной цепочкой одиноко лежат на комоде. Мокрое постельное белье Констанция сняла, а матрац, видимо, высушила и перевернула: кровать застелена снова. Занавесок нет – наверное, в стирке. Постель смята: он недавно лежал, вон и трубка еще дымится на тумбочке возле кровати; он лежал здесь, когда Констанция позвала к ужину, лежал и всматривался в эту новую, чужую комнату, выискивал что-то привычное, надеялся, что вот он приоткроет дверцу шкафа или включит верхний свет – и все вернется, все станет по-прежнему. Жаль, что Констанции пришлось одной ворочать матрац, я ей обыкновенно помогала; может, на этот раз он сам его перевернул? Она даже поставила чистое блюдце для трубки; пепельниц у нас не водилось, и когда Чарльз стал оставлять повсюду трубку, Констанция достала из кладовки щербатые блюдца. Розовые, с золотыми листьями по ободочку – были они из старого-престарого сервиза, на моей памяти их на стол не ставили.

– Что это за блюдца? – спросила я Констанцию, когда она принесла их на кухню. – И где от них чашки?

– Не помню, чтоб ими пользовались, в детстве меня на кухню не пускали. Какая-нибудь прабабка привезла в приданое; сначала ели-пили из них, потом побили, заменили другими и поставили в кладовку, на верхнюю полку, там из сервиза только эти блюдца да три большие тарелки.

– В кладовке им и место, – сказала я. – Нечего по дому расставлять.

Но Констанция отдала их Чарльзу, и вместо того, чтобы чинно стоять на полке, они рассеялись повсюду. Одно в гостиной, одно в столовой, одно наверняка в кабинете. Блюдца оказались очень выносливыми; вот это, в спальне, даже без трещинки, хотя на нем лежит раскуренная трубка. Задолго – с начала дня – я знала, что мне непременно повезет: и вот я смахиваю блюдце с трубкой в мусорную корзинку, они мягко падают прямо на газеты, которые он натаскал в дом.

С глазами у меня в этот миг творилось что-то неладное: один глаз, левый, видел все золотым, желтым и оранжевым, а другой – сине-серо-зеленым; может, один глаз предназначен для ясного дня, а другой – для темной ночи? Будь у всех на свете такие глаза, пришлось бы множество цветов изобретать заново. Я уже дошла до лестницы, направляясь в столовую, но вспомнила, что надо умыться и причесаться.

– Почему так долго? – спросил он, когда я уселась за стол. – Что ты там делала?

– Испечешь мне пирог с глазурью? – спросила я Констанцию. – Розовый, с золотыми листьями по ободочку? Мы с Ионой устроим праздник.

– Может, завтра? – сказала Констанция.

– Нам после ужина предстоит долгий разговор, – произнес Чарльз.

– Solanum duldamara, – сообщила я ему.

– Что?

– Паслен, сладко-горький, – пояснила Констанция. – Чарльз, прошу тебя, не спеши с разговором.

– С меня довольно, – сказал он.

– Констанция?

– Что, дядя Джулиан?

– Я съел все до крошки. – Тут дядя Джулиан обнаружил на салфетке кусочек мяса и отправил его в рот. – Что ты мне еще дашь?

– Хочешь еще мяса с горошком? Приятно, что ты ешь с таким аппетитом.

– Мне сегодня вечером гораздо лучше. Давно не было такого прилива сил.

Я порадовалась за дядю Джулиана: он хорошо себя чувствует и счастлив, что нагрубил Чарльзу. Пока Констанция резала мясо, дядя Джулиан глядел на Чарльза, и глаза его злорадно поблескивали.

– Молодой человек! – начал он наконец, но в этот миг Чарльз повернулся к двери в прихожую.

– Что-то горит, – сказал он. Констанция замерла.

– На плите? – Она побежала на кухню.

– Молодой человек…

– Точно, гарью пахнет. – Чарльз вышел в прихожую. – Запах отсюда, – сказал он. Интересно, кому он говорит. Констанция на кухне, дядя Джулиан обдумывает свою будущую тираду, а я Чарльза не слушаю. – Что-то горит.

– Это не на плите, – Констанция остановилась на пороге кухни и взглянула на Чарльза. Чарльз подошел ко мне.

– Ну, если это опять твоих рук дело…

Я засмеялась: Чарльз-то боится идти наверх, боится искать, что горит.

– Чарльз! Трубка… – ахнула Констанция, и он, сорвавшись с места, понесся вверх по лестнице.

– Я же столько раз просила… – вздохнула Констанция.

– Будет пожар? – спросила я, и тут сверху раздался крик Чарльза, он кричал пронзительно, как сойка в чаще.

– Там Чарльз кричит, – вежливо сообщила я Констанции; она выскочила в прихожую и подняла голову:

– Что? Чарльз, что случилось?!

– Пожар! – Чарльз с грохотом слетел по лестнице. – Бегите! Весь дом в огне! – кричал он Констанции прямо в лицо. – А у вас даже телефона нет!

– Мои записи, – забеспокоился дядя Джулиан. – Я сейчас соберу записи и помещу их в безопасное место. – Он оттолкнулся руками от стола, чтобы развернуть каталку. – Констанция?

– Бегите! – Чарльз уже рвал замок с парадных дверей. – Бегите, старый вы идиот!

– В последние годы я маловато упражнялся в беге, молодой человек. И не вижу причин устраивать истерику, я вполне успею собрать бумаги.

Чарльз открыл наконец парадные двери и обернулся к Констанции:

– Сейф поднять и не пытайся, переложи деньги в мешок. Я сбегаю за помощью и тут же вернусь. Не волнуйся. – И бросился бежать. Он бежал к поселку и вопил: – Пожар! Пожар!

– Боже правый, – сказала Констанция почти беспечно. И повезла дядю Джулиана в его комнату, а я вышла в прихожую и посмотрела наверх. Чарльз не закрыл дверь в папину комнату: там, внутри, шевелился огонь. Огонь всегда стремится вверх, подумала я, значит – сгорят их вещи на чердаке. Парадные двери Чарльз тоже не закрыл – дым спускался вниз по лестнице и выплывал наружу. К чему суетиться, бегать вокруг дома, кричать? Похоже, сам огонь не очень-то спешит. Не закрыть ли дверь в папину комнату, пусть огонь останется лишь там, пусть это будет Чарльзов огонь; но не успела я подняться на несколько ступеней, как огонь лизнул ковер в коридоре, а в папиной комнате упало что-то тяжелое. Там теперь и следа от Чарльза не останется – огонь, наверно, даже трубку сожрал.

– Дядя Джулиан собирает бумажки, – Констанция вышла в прихожую и встала рядом со мной. В руках она держала шаль дяди Джулиана.

– Нам придется выйти из дома, – сказала я и, зная, что она испугается, поспешно добавила. – Можно остаться на веранде, за плющом, там совсем темно.

– Мы же недавно убирали, – сказала Констанция. – Не имеет он права гореть. – Констанцию трясло, словно от злости, я за руку вывела ее на веранду, и мы оглянулись напоследок, но в этот миг противно завыли сирены, аллею залило светом фар, и острие света пригвоздило нас к порогу. Констанция испуганно уткнулась мне в плечо; Джим Донелл первым спрыгнул с пожарной машины и взбежал по ступеням.

– С дороги! – Он ворвался в наш дом.

Я провела Констанцию к краю веранды, где столбы и перила густо заросли плющом и вьюном, и она забилась в самый угол. Я крепко держала ее за руку, мы глядели, как топчут порог нашего дома, как тащат шланги, как дом полнится мерзостью, сумятицей и становится страшен. Все новые и новые фары вспыхивали на аллее; фасад дома был залит бледным, мертвящим светом и виден весь как на ладони; никогда еще не был он обнажен так бесстыдно для чужих глаз. Шум стоял оглушительный, и среди этого шума нескончаемо звучал голос Чарльза:

– Сейф, сейф в кабинете не забудьте! – твердил он. Дым вываливался из парадных дверей навстречу рвущимся внутрь людям.

– Констанция, – шепнула я. – Констанция, не смотри на них.

– Они меня видят? – шепотом спросила она. – Кто-нибудь смотрит?

– Все смотрят на пожар. Стой тихо.

Я осторожно выглянула из-за листьев. У дома, почти вплотную, стояли вереницей машины и поселковая пожарка; здесь собрались все селяне и, задрав головы, смотрели на дом. Смеющиеся лица, испуганные лица; кто-то совсем рядом крикнул:

– А где женщины, где старик? Их кто-нибудь видел?

– Я им сто раз кричал, что пожар, – отозвался откуда-то Чарльз. – Пожар их врасплох не застал.

Дядя Джулиан ловко управляется с каталкой, он сможет выбраться через заднюю дверь; к тому же ни кухне, ни его комнате огонь, кажется, не угрожает – шланги тянутся по лестнице к спальням наверху, и крики мужчин доносятся оттуда. Даже осмелься я бросить Констанцию, через парадные двери в дом не попасть – заметят, да и к задней двери незаметно не проберешься – придется выходить на слепящий свет, под их взгляды.

– Дядя Джулиан напуган? – спросила я шепотом.

– Скорей, рассержен.

Помолчав, она сказала:

– Столько грязи нанесли в прихожую – не отмоешь, – и вздохнула.

Я обрадовалась, что она думает о доме и позабыла о поселковых, которые толпятся на улице.

– А где Иона? – опомнилась я. – Где? В сумраке веранды я заметила на ее лице слабую улыбку.

– Он тоже рассердился. Когда я отвозила дядю Джулиана, он спускался с крыльца.

Значит, мы все в безопасности. Дядя Джулиан увлечется своими бумажками и вовсе пожара не заметит, а Иона наверняка следит за пожаром из-за деревьев. И когда потушат Чарльзов огонь, я проведу Констанцию обратно в дом, и мы возьмемся за уборку.

Констанция немного успокоилась, хотя к дому все подкатывали машины, а через порог сновали люди в огромных башмаках. Различить, кто есть кто, невозможно, только у Джима Донелла надпись на каске гласила, что он тут главный; неразличимы были и лица возле дома, все смеялись и таращились на огонь.

Я попыталась рассуждать четко и ясно. Дом горит, там поселился огонь, но Джим Донелл и другие, безымянные люди в касках и плащах обладают над этим огнем непонятной властью, они могут уничтожить огонь, обгладывающий костяк нашего дома. Чарльзов огонь. Прислушавшись, я различила голос огня; он жарко пел там, наверху, но тут же терялся, затихал; в доме кричали пожарные, снаружи гудела толпа, вдалеке, на аллее, шумели машины. Рядом со мной замерла Констанция: взглянет порой на мужчин, что лезут и лезут в дом, и снова закроет лицо руками; конечно, она взволнована, но опасность ей не грозит. Изредка из общего гула выделялись возгласы: Джим Донелл отдавал приказы пожарным или кто-нибудь кричал из толпы.

– Пускай себе горит, – смеялась женщина.

– Принесите сейф из кабинета с первого этажа, – взывал Чарльз с безопасного места.

– Пускай себе горит, – напористо повторяла та же женщина.

Черный человек, из тех, что сновали через порог, обернулся и, ухмыльнувшись, помахал ей рукой:

– Мы пожарные. Наше дело гасить.

– Пускай горит, – повторяла женщина.

Мне ужасно хотелось есть, в столовой ждал ужин, а эти, наверно, нарочно волынку затеяли; когда же, наконец, они погасят этот огонь и уберутся отсюда, когда мы с Констанцией сможем вернуться в дом? Несколько поселковых мальчишек влезли на веранду совсем близко от нашего укрытия, но хотели они одного – заглянуть в дом; они вставали на цыпочки и тянули шеи, чтобы увидеть хоть что-то над головами пожарников, тащивших шланги. Я очень устала, хорошо бы все поскорее кончилось. Огонь утихал, и лица перед домом потускнели в сумраке, а шум обрел новые тона: голоса внутри зазвучали уверенней, спокойней, почти что радостно, а голоса снаружи – разочарованно.

– На убыль пошло, – произнес кто-то.

– Теперь уж не развернется.

– Хорошо погулял в дому, – хихикнул кто-то. – Там, небось, теперь сам черт ногу сломит.

– Давно пора было подпалить.

– С ними вместе.

Значит, с нами – с Констанцией и со мной.

– А их видел кто-нибудь? Может, они в доме остались?

– Ишь размечтался. Пожарники их сразу вытурили.

– А жаль.

Огонь почти погас. Люди толпились во тьме перед домом, их лица потемнели и удлинились, подсвеченные лишь автомобильными фарами; я различала чью-то усмешку, взмах руки. И вот остались только разочарованные голоса.

– Скоро погаснет.

– А здорово полыхало.

В парадных дверях показался Джим Донелл. Его узнали все: по высокому росту и каске главного пожарного.

– Эй, Джим, что ж вы ему сгореть не дали?

Он поднял обе руки, и толпа примолкла.

– Братва, пожар кончился, – произнес он.

Он поднял руки еще выше и бережно снял с головы каску с надписью; медленно сошел по ступеням, подошел к пожарной машине и положил каску на переднее сиденье. Люди глаз с него не сводили. Он наклонился, что-то выискивая, – толпа всё глазела, – и поднял с земли камень. В полной тишине он повернулся к дому, размахнулся и запустил камнем в высокое окно маминой гостиной. За его спиной покатился смех – смеялись все громче, громче, и вот мальчишки с веранды, мужчины, женщины – все хлынули на дом огромной волной.

– Смотри, Констанция! – вскрикнула я. – Смотри же! – Но она не отнимала рук от лица.

Со звоном разбилось второе стекло в гостиной, на этот раз били изнутри – торшером, который всегда стоит у столика Констанции.

Но страшнее, ужаснее всего был их смех. Одна из фарфоровых фигурок вылетела из окна и разбилась вдребезги о перила веранды, другая уцелела – упала на землю и покатилась по траве. Жалобно и мелодично всхлипнула арфа; и еще звук – это хрястнули стулом о стену.

– Послушайте, – раздался откуда-то голос Чарльза. – Друзья! Помогите-ка мне сейф выволочь.

И тут сквозь смех стали проступать слова – ритмично, настойчиво: «Эй, Маркиса, – кличет Конни, – хочешь мармеладу?»

Я на Луне; ну пожалуйста, пускай я окажусь на Луне. Тут я услыхала звук бьющейся посуды и поняла, что стоим мы под окнами столовой, а поселковые неумолимо приближаются.

– Констанция, бежим!

Она покачала головой, по-прежнему не отнимая рук от лица.

– Они же нас вот-вот найдут. Ну, Констанция, миленькая, бежим, ну пожалуйста!

– Не могу, – сказала она, и в этот миг прямо над головой, из окон столовой, заорали: «Эй, Маркиса, – кличет Конни, – не пора ли спать?»

Не успела я оттащить Констанцию, как вниз посыпались стекла: они, видно, угодили стулом в окно; наверно – папиным стулом, на котором сидел Чарльз.

– Скорей, – сказала я громко, я не могла больше сдерживаться среди этого шума; схватив Констанцию за руку, я бросилась к ступеням. Мы выбежали на свет, и Констанция закрыла лицо шалью дяди Джулиана – хоть как-то спрятаться.

Из парадных дверей выскочила девочка, а следом – ее мать; девочка что-то несла в сложенных ладонях – мать поймала ее за подол и ударила по рукам:

– Не смей класть отраву в рот! – И девочка выронила пригоршню пряного печенья.

До спасения рукой подать: по ступеням и в лес, совсем близко, но площадку перед домом освещают фары, вдруг Констанция поскользнется и упадет? И все-таки – в лес, быстрее в лес, и другой дороги нет. Мы замерли на верхней ступени, не в силах двинуться дальше, а за спиной – разбитые окна, звон фарфора и хрусталя, звяканье столового серебра, глухие стоны кастрюль и сковородок – громили все подряд; мою табуретку на кухне уже, наверно, превратили в щепки. Мы так и стояли, когда на аллее снова показались фары: одна за другой подъехали две машины и резко затормозили возле дома, осветив площадку еще ярче.

– Что тут происходит, черт возьми?! – Из первой машины выкатился Джим Кларк; с другой стороны вылезла Хелен Кларк да так и застыла, разинув рот. Джим Кларк направился в дом, он кричал, толкался, а нас не замечал вовсе.

– Что у вас тут делается, черт бы вас всех побрал?! – повторял он, а Хелен Кларк все стояла как вкопанная и глядела на дом. Нас она тоже не увидела.

– Идиоты безмозглые, – орал в доме Джим Кларк. – Пьяные безмозглые идиоты!

Из второй машины выскочил доктор Леви и тоже поспешил к дому.

– Вы тут что все – с ума посходили?! – разорялся Джим Кларк. В ответ грохотал смех.

– Хочешь мармеладу? – заголосил кто-то, и снова загоготали.

– Мы этот дом по кирпичику разнесем!

Доктор взлетел по ступеням, мы посторонились, но он на нас не глядел.

– Где Джулиан Блеквуд? – спросил он у женщины в дверях.

Она ответила:

– Где скелет гремит костями – там его кровать!

Дольше медлить нельзя; я крепко схватила Констанцию за руку, и мы стали осторожно спускаться. Бежать я пока опасалась – вдруг Констанция упадет? – и медленно вела ее по лестнице; нас никто не мог видеть, кроме Хелен Кларк, но она неотрывно смотрела на дом. За спиной я слышала крики Джима Кларка, он пытался прогнать их из нашего дома; не успели мы сойти вниз, как голоса выплеснулись на улицу вслед за нами.

– Вот они! – закричал кто-то, по-моему, Стелла. – Вот они, вот они, вот они!!!

Я бросилась бежать, но Констанция споткнулась, и они нас окружили; они смеялись, толкались и пробирались вперед. Констанция закрывала лицо шалью дяди Джулиана, чтобы ее никто не разглядел; чем ближе надвигались люди, тем теснее мы прижимались друг к другу.

– Запереть их в доме да поджечь заново!

– Мы вам такой уют навели, девочки, век помнить будете!

Мне вдруг, как в бреду, почудилось: они возьмутся сейчас за руки и примутся петь и приплясывать вокруг нас. Вдалеке я увидела Хелен Кларк, она прислонилась к машине и, плача, что-то говорила; из-за шума ее слов не слышно, но она наверняка повторяла:

– Хочу домой, хочу домой.

Они старались до нас не дотрагиваться; чуть повернешься – подавались назад; за чьими-то плечами я увидела Харлера, он бродил по веранде, подбирал вещи для своей свалки и складывал в кучу. Я крепко сжала руку Констанции и повернулась – толпа подалась назад, и мы бросились к лесу, но нас опередили жена Джима Донелла и миссис Мюллер, они смеялись и растопыривали руки, преграждая путь; мы остановились. Я повернулась, дернула Констанцию, и мы побежали в другую сторону, но на дороге возникли Стелла и мальчишки Харрисы, они смеялись, а Харрисы кричали:

– Где скелет гремит костями – там твоя кровать!!!

Мы остановились. Я бросилась к дому, волоча за собой Констанцию, но нас перехватили лавочник Элберт и его скупердяйка жена, они приплясывали, раскинув руки; мы остановились. Я метнулась в сторону, но на нашем пути встал Джим Донелл; мы остановились.

– Нет, ответила Маркиса, ты подсыпешь яду, – елейно протянул Джим Донелл, и они снова окружили нас плотной стеной, стараясь не прикасаться.

Все звуки перекрывал смех, в нем тонули и пение, и крики, и улюлюканье мальчишек Харисов:

– Эй, Маркиса, – кличет Конни, – хочешь мармеладу?

Одной рукой Констанция вцепилась в меня, другой – прижимала к лицу шаль дяди Джулиана. Я вдруг заметила просвет в их рядах и снова ринулась к деревьям, но мальчишки Харрисы были тут как тут, один даже свалился на землю от смеха; мы остановились. Я снова повернулась и побежала к дому, но передо мной возникла Стелла; мы остановились. Констанция все время спотыкалась; только бы не упала сейчас, здесь, у них на глазах, – они просто растопчут ее в своей дикой пляске. И я больше не двигалась с места: невозможно, чтобы Констанция упала им под ноги.

– Довольно, – сказал с веранды Джим Кларк. Сказал негромко, но его услышали все. – Уймитесь.

Вежливая тишина продлилась недолго, кто-то сказал:

– Где скелет гремит костями – там твоя кровать. – И снова загрохотал смех.

– Послушайте, – Джим Кларк заговорил громче. – Послушайте меня. Умер Джулиан Блеквуд.

Все наконец замолчали. Потом из толпы, окружавшей нас, раздался голос Чарльза Блеквуда:

– Она его убила?

И они отошли, медленно отхлынули от нас. Мы стояли теперь в середине большого круга, и Констанция с шалью дяди Джулиана на лице была видна со всех сторон.

– Она его убила? – снова спросил Чарльз Блеквуд.

– Нет, – отозвался доктор с порога дома. – Он умер, как я и предполагал. Он долго ждал своего часа.

– Идите с Богом, – сказал Джим Кларк. Он брал людей за плечи, подталкивая в спины, разворачивал к машинам и к аллее.

– Расходитесь, да поживее, – говорил он. – Покойник в доме.

Стало тихо, хотя множество людей шли по траве к аллее; я услышала голос Хелен Кларк:

– Бедный Джулиан.

Я осторожно шагнула – ближе к темноте – и потянула Констанцию за собой.

– Сердце отказало, – говорил доктор на веранде.

Я сделала еще шаг. На нас никто не смотрел. Негромко хлопали дверцы машин, урчали моторы. Я оглянулась. На ступенях вокруг доктора осталась горстка людей. Машины поворачивали на аллею, и фары больше не светили на нас. Вокруг уже смыкались тени деревьев, шаг, другой – и мы в лесу. Там я заспешила, потащила Констанцию в чащу, во тьму; и вот под ногами уже не трава, а мягкая мшистая тропинка: значит, мы в надежном укрытии. Я остановилась и обняла Констанцию.

– Ну, вот и все. – Я покрепче прижала ее к себе. – Все позади. Все хорошо.

День ли, ночь ли – дорога знакомая. Хорошо, что я прибрала в своем убежище и натаскала свежих листьев, – Констанции будет уютно. Накрою ее листьями, как в сказке, согрею и охраню. Стану ей песни петь и сказки сказывать, натаскаю ей румяных яблок, янтарных груш и сочных ягод, напою водицей из чашечки-лепестка. А в один прекрасный день мы улетим на Луну. Я нашла вход в убежище и провела Констанцию в уголок, к охапке свежих листьев и одеялу. Я подтолкнула ее тихонько, и она села, а я накинула шаль ей на плечи. Послышалось мурлыканье – Иона давно меня здесь дожидался.

Вход я закрыла ветками – нас не найдут даже с фонарями. Внутри не совсем темно, я различала черную тень – Констанцию, а над головой – две или три звездочки, они сияли вверху, вдалеке – за небом, листьями и ветками.

«Разбили мамину фарфоровую безделушку», – вспомнила я и громко сказала Констанции:

– Я подложу смерть им в еду и буду глядеть, как они умирают.

Констанция повернулась ко мне, зашуршали листья.

– Как в тот раз? – спросила она.

Мы об этом ни разу не говорили, ни разу за шесть лет.

– Да, – помолчав, ответила я. – Как в тот раз.