29. Quousque tandem abutere patientia nostra? (Доколе же будешь злоупотреблять нашим терпением?)
3 января 1912 года (в тот же день, когда Гермоген был исключен из Синода) Михаил Новоселов, издатель книжной серии «Религиозно-философская библиотека», приехал в типографию издательства Снегирева в Москве и привез с собой гранки брошюры «Григорий Распутин и мистическое распутство». Он заказал напечатать 1200 экземпляров с двумя портретами и уехал. Оригинал рукописи Новоселов надежно спрятал в своей московской квартире. Как явствует из названия, брошюра была направлена против Распутина. Она включала в себя ряд ранее опубликованных статей с комментариями, письма от анонимного сибирского священника (возможно, епископа Антония (Каржавина) и анонимную «Исповедь Н.» Хионии Берладской. В брошюре содержались обычные обвинения: что Распутин – хлыст, сексуальный маньяк, пленник «бесовской прелести», чудовище, избивающее собственную жену и других женщин в своем доме в Покровском. Правды в этой брошюре почти не было: Владимир Бонч-Бруевич довольно точно охарактеризовал ее как собрание лжи и чрезвычайных преувеличений1.
Охранка вскоре узнала о брошюре (в Москве многие говорили о ней). Было приказано найти рукопись и уничтожить все копии, прежде чем она будет опубликована. Рано утром 16 января после получения тайного приказа московская полиция отправилась по городским типографиям. Гранки были обнаружены в типографии Снегирева и конфискованы. Напечатать весь тираж не удалось. Все экземпляры были доставлены в полицейское управление и уничтожены. Был рассыпан даже набор. Георгия Снегирева вместе с Новоселовым вызвали на допрос. Полиция хотела знать, что стало с оригинальными документами и имеются ли другие копии. Новоселов отвечать отказался. В конце концов полиции так и не удалось обнаружить его копию рукописи2. Слухи о конфискации быстро распространились по городу. Более всех расстроена этим была Элла. Она прочла рукопись Новоселова и надеялась, что публикация заставит удалить Распутина от двора. Она посоветовала Новоселову сделать копию материалов, направить их министру внутренних дел Макарову и потребовать объяснений действиям полиции, поскольку подавлять свободу слова, если дело не касается императора или государственного порядка, непозволительно.
Январь стал особо трудным месяцем для царя в связи с Распутиным. Николай злился на то, что в прессе появляются все новые и новые статьи о Распутине, а министры не могут положить этому конец. Премьер-министр Коковцов вспоминал встречу с несчастным Макаровым в середине месяца. Макаров только что получил от царя указание немедленно предпринять все необходимые меры к тому, чтобы усмирить прессу. К документу была приложена копия еще более раздраженного письма на ту же тему, которое Николай отправил Столыпину 23 декабря 1910 года. Макаров не знал, что делать. Коковцов посоветовал ему на следующей встрече с царем сказать ему, что совершенно бессмысленно убеждать редакторов не публиковать подобные статьи. Столь же бессмысленно конфисковывать тиражи, поскольку это только накалит ситуацию, настроит общественное мнение против династии и породит конфликт с правительством. Коковцов уже говорил это царю. Если он и на этот раз откажется прислушаться, то Макарову стоит подать в отставку3. Макаров не имел ни малейшего желания связываться с прессой из-за Распутина. Он попытался переложить ответственность на плечи Алексея Бельгарда, начальника Главного управления по делам печати. Бельгард ответил, что они со Столыпиным уже пытались переговорить с редакторами крупных газет в 1910 году, но безуспешно. И теперь он не собирался снова вступать в ту же самую реку, пусть даже и при поддержке министра.
Как вспоминал Бельгард, после этого разговора Макаров решил действовать. В тот же день он отправил телеграмму генерал-губернатору Москвы и предложил предпринять все необходимые шаги к тому, чтобы предотвратить любое упоминание о Распутине в местной прессе4. В следующем месяце московская охранка провела обыски в редакции «Голоса Москвы» только за то, что газета напечатала два портрета Распутина. В мае полковник Заварзин телеграфировал из Берлина начальнику департамента полиции в Петербурге о том, что, по сведениям его агентов, издательство Ладыжникова собирается опубликовать «сенсационный роман» о Распутине, который обещает быть чрезвычайно популярным. Полковник пообещал собрать больше информации5.
Конечно же, главная проблема заключалась в том, что после Октябрьского манифеста 1905 года в России была провозглашена свобода слова, и царь более не мог по своему желанию закрывать газеты и диктовать им свою волю. Новоселов это знал, поэтому он решил не сдаваться. Он написал короткое вступление к своей брошюре и передал ее в газету «Голос Москвы» (газеты выходила при финансовой поддержке Александра Гучкова). 6 февраля статью опубликовали под названием «Голос православного мирянина». Поняв, что полиция теперь тщательнейшим образом отслеживает все, что связано с Распутиным, Новоселов написал свой материал не как статью, но как письмо к редактору. За этой частью газеты следили не так зорко, как за основными разделами. Письмо начиналось с вопроса «Quousque tandem abutere patientia nostra?» (Доколе же будешь злоупотреблять нашим терпением?) – знаменитого вопроса Цицерона из речи о Катилине, произнесенной в I веке до н. э. «Эти негодующие слова, – писал Новоселов, – невольно вырываются из груди православных русских людей по адресу хитрого заговорщика против святыни, Церкви и гнусного растлителя душ и телес человеческих, Григория Распутина, дерзко прикрывающегося этой самой святыней церковной». Новоселов возмущался «преступной трагикомедией» и бездействием Синода. Он спрашивал, почему Синод не предпринимает никаких действий против этого «наглого обманщика и растлителя»? Новоселов задавался вопросом, почему епископы не хотят даже пальцем шевельнуть, чтобы «извергнуть дерзкого растлителя и еретика из ограды церковной». А если Синоду недостаточно известна деятельность Григория Распутина, то автор письма предлагал открыть епископам глаза и представить данные, доказывающие справедливость его оценки «хитрого обольстителя». Выдержки из письма Новоселова в тот же день появились в газете «Вечернее время»6. На следующий день министерство внутренних дел начало расследование в отношении обеих газет. Управление по делам прессы конфисковало отпечатанные газеты, а редакторов вызвали для допроса. В редакции «Голоса Москвы» был проведен тщательный обыск. Московский генерал-губернатор на неделю закрыл газету. Действия властей еще больше подогрел интерес публики к истории. Сохранившиеся экземпляры газет продавались на черном рынке за большие деньги. Письмо тайно перепечатывали и распространяли7.
Дума отреагировала немедленно. Депутаты Думы собрались в тот же день, чтобы выразить протест против действий правительства и незаконного подавления свободы слова. Вопрос был официально поставлен на заседании Думы 7 февраля. Естественно, депутаты много говорили о Распутине, но только в кулуарах, между собой, но никогда – с трибуны, поскольку такие прямые нападки угрожали самому существованию Думы. Недостаточно было просто выступить против Распутина – депутатам необходимы были веские политические основания для такого выступления. И вот эти основания появились. «Что это за странная личность Григорий Распутин, который изъят из-под ведения обыкновенных законов о печати и который поставлен на странный пьедестал недосягаемости и недоступности? – спрашивал депутат Владимир Львов, председатель Комиссии по делам Русской православной церкви. – В этом виде и предложен нами запрос, чтобы низвергнуть эту личность с ее пьедестала… Но затыкать рот печати, единственной возможности в этом темном деле раскрыть правду, это, по-моему, недостойно великой страны, и поэтому я надеюсь, что вы примете и спешность, и самый запрос».
Затем страстную речь произнес Гучков:
«Тяжелые и жуткие дни переживает Россия. Глубоко взволнована народная совесть. Какие-то мрачные призраки средневековья встали перед нами. Неблагополучно в нашем государстве. Опасность грозит нашим народным святыням. А где же они, охранители этих святынь?.. Почему безмолвствует голос иерархов, почему бездействует государственная власть?..
Долг нашей совести – возвысить свой голос, дать исход тому общественному негодованию, которое накапливается в стране… Этот долг мы совершим сегодня, внося и поддерживая этот запрос»8.
В Москве говорили, что, когда Николай узнал об этом, он сказал: «Повесить Гучкова мало»9. За запрос проголосовали все депутаты, кроме одного, правого октябриста, барона Николая Черкасова10.
Львов выступил не просто так. Им двигало безграничное личное честолюбие. Вместе с несколькими депутатами он написал запрос и передал его председателю Думы Родзянко, чтобы он вручил документ Макарову. Дума потребовала расследования роли министра в незаконной конфискации газет. От Макарова требовался ответ на два вопроса. Знал ли министр о том, что представители его министерства потребовали, чтобы редакторы московских и петербургских газет не печатали никаких статей о Распутине, а в противном случае тираж будет конфискован и против газет начнется юридическое преследование? А если он это знал, то какие шаги были предприняты для восстановления законного порядка? К запросу Дума приложила копию письма Новоселова, которое в тот день было зачитано вслух в присутствии всех депутатов, встретивших чтение громкими аплодисментами11. Некоторые депутаты тайком передали запрос и письмо Новоселова редакторам «Петербургской газеты», и 26 января они были опубликованы12. Родзянко передал Макарову запрос Думы, но из этого ничего не вышло13. Однако черта была пересечена: Дума впервые осмелилась затронуть вопрос, связанный с личной жизнью правящей семьи.
Коковцов предупреждал Макарова, что из-за Распутина поднимется грандиозный скандал. Он оказался прав. Распутин смог сделать то, чего не мог никто другой: он объединил все фракции, оппозиционные Николаю. Все – либералы, консерваторы, левые и правые, традиционные православные и современные, скептически настроенные космополиты – сплотились, как никогда раньше. Теперь конфликт перешел на самый высокий уровень. Дума выступила против царя. Это был третий конфликт из-за Распутина – сначала с Синодом, затем со Столыпиным, теперь с Думой. И последний конфликт оказался самым разрушительным. Новоселов торжествовал. Московская духовная академия избрала его почетным членом. Редакторы российских газет не поджали хвост, а стали смело публиковать статьи о Распутине, даже если за это приходилось платить большие штрафы. Они не только разделяли чувства нации, но еще и видели материальную выгоду: Распутин продавал газеты.
Но были и те, кто видел опасность в публичных нападках на Распутина. И одним из таких людей был друг Новоселова, Лев Тихомиров, редактор «Московских ведомостей». В 1910 году он нападал на Распутина на страницах своей газеты, полагая, что сможет уничтожить его. Но, поняв, что из этого ничего не выйдет, он прекратил свои нападки, поскольку понял, что публичное унижение Распутина подрывает уважение к русскому престолу14. Поняв это, монархист Тихомиров прикусил язык. А вот русские революционеры поступили совершенно иначе. Они поняли, что Распутин может стать прекрасным орудием борьбы с режимом. Православный философ и экономист Сергей Булгаков писал, что интеллигенция прекрасно это понимала. Когда Гучков спросил у Эллы, как дела с думским запросом, она ему не ответила, потому что знала, какую опасность несет в себе публичный скандал. Она предпочитала бороться с Распутиным тайно, за сценой. Она надеялась, что сохранить престиж царского дома все же удастся15. Но другие пошли дальше. Сторонник теории заговоров князь Жевахов утверждал, что критики Распутина, намереваясь громко заявить о своей верности династии и любви к царю, в действительности играли на руку не только Думы и «еврейской прессы», но и «Интернационала», мифической тайной международной сети евреев, банков и масонов, которая стремилась уничтожить святую Русь16.
К концу января 1912 года имя Распутина было известно практически в любой деревне. Все слышали грязные слухи не только о том, как он «сексуально ублажает» светских дам столицы, но еще и о его «интимных визитах» к императрице17.
Члены большой семьи Романовых тревожились все сильнее. Сестра царя Ксения 25 января написала в дневнике о том, как это ужасно, что все говорят о Распутине. А то, что они говорят даже об Александре, просто чудовищно. Куда бы она ни пошла, везде говорили только о Распутине. «Чем все это кончится?» – спрашивала Ксения18.
Ситуация при дворе еще более накалилась к концу месяца. Газеты продолжали писать о Распутине, а Дума призывала выслать его из столицы. 11 февраля Николай снова вызвал Макарова и приказал ему утихомирить прессу. «Я просто не понимаю – неужели нет никакой возможности исполнить мою волю?»19 Царь приказал Макарову обсудить возможные варианты действий с Коковцовым и Саблером. Коковцов выхода не видел. По слухам, Саблер получил свой пост благодаря Распутину и даже ползал перед ним на коленях в знак благодарности. Более того, его помощник Петр Даманский тоже был человеком Распутина, так что помощи ждать не приходилось. Но Коковцов ошибался. Саблер выступил однозначно: Распутин должен уехать в Покровское, чтобы защитить репутацию престола. Обер-прокурор Синода был готов заявить об этом императору.
Вечером 12 февраля Коковцов и Макаров отправились к барону Фредериксу, престарелому, но безукоризненно честному и преданному царской семье человеку. Барон Фредерикс управлял царским двором. К нему министры и обратились за помощью. Барон сказал, что он полностью разделяет их мнение о Распутине и понимает, какую опасность представляет этот человек. Он пообещал поговорить с императором при первой же возможности. Барон сдержал обещание. 14 февраля он позвонил Коковцову и сообщил, что потерпел сокрушительное поражение: император и императрица пришли в ярость и отказались выслушивать и Фредерикса, и всех остальных. Царская чета во всем обвинила Думу и Гучкова, Макарова они считали слишком слабым и неспособным справиться с журналистами. Николай категорически отказался высылать Распутина: сегодня Распутин, а кто завтра? Для царя это стало делом принципа20.
Распутин же провел в Санкт-Петербурге целый месяц. Он жил у Сазоновых на Кирочной, и полиция следила за каждым его шагом. В конце месяца агенты видели, как он шел в «семейные бани» на Шпалерной с женой Сазонова, из чего был сделан вывод, что она является его любовницей. Они видели его в обществе поклонниц в разных церквях, в том числе и в церкви Спаса на Крови на Екатерининском (ныне Грибоедовском) канале. Эта церковь была построена там, где революционеры в 1881 году взорвали экипаж Александра II. Распутин и женщины присутствовали на службах и молились перед иконами. Судя по полицейским документам, Распутин проводил время с другими женщинами, в том числе и с проститутками, которых он подбирал на улицах: 17 февраля неких Ботвинкину и Козлову, а 19 февраля – Петрову21.
Николай и Александра вместе с детьми принимали Распутина в Александровском дворце 24 февраля. «Большое утешение было увидеть его и послушать его беседу». Скандалы вокруг имени Распутина никак не повлияли на их отношения. Через четыре дня во дворец приехала мать Николая, чтобы поговорить с сыном и невесткой. Вот что пишет об этой встрече в своем дневнике великая княгиня Ксения:
«Мама рассказывала про вчерашний разговор. Она так довольна, что все сказала. Они [Царь и Царица] знали и слышали о том, что говорится, и А[ликс] защищала Р[аспутина], говоря, что это удивительный человек и что Мама следовало с ним познакомиться и т. д. Мама только советовала его отпустить теперь, когда в Думе ждут ответа, на что Ники сказал, что он не знает, как он это может сделать, а она [Александра Федоровна] объявила, что нельзя give in [уступать]!
Вообще она говорила все не то и, видимо, не понимает многого – ругала общество (dirty-minded gossips [грязные сплетни]), Тютчеву, которая много болтает и врет, и министров – «all cowards» [все подлецы]22.
26 февраля Коковцов с изумлением получил письмо от Распутина, в котором тот сообщал о своем намерении покинуть город навсегда и просил о встрече перед отъездом, чтобы «обменяться мыслями». Через три дня Распутин приехал в кабинет премьер-министра. При встрече присутствовал также шурин Коковцова, Валерий Мамантов. Коковцов пригласил его в качестве свидетеля.
«Когда Р. вошел ко мне в кабинет и сел на кресло, меня поразило отвратительное выражение его глаз. Глубоко сидящие в орбите, близко посаженные друг к другу, маленькие, серо-стального цвета, они были пристально направлены на меня, и Р. долго не сводил их с меня, точно он думал произвести на меня какое-то гипнотическое воздействие или же просто изучал меня, видевши меня впервые. Затем он резко закинул голову кверху и стал рассматривать потолок, обводя его по всему карнизу, потом потупил голову и стал упорно смотреть на пол и – все время молчал. Мне показалось, что мы бесконечно долго сидим в таком бессмысленном положении, и я наконец обратился к Р., сказавши ему: “Вот вы хотели меня видеть, что же именно хотели вы сказать мне? Ведь так можно просидеть и до утра”.
Но Распутин сидел молча, устремив взгляд в потолок. Мамантов спросил, действительно ли он собирается вернуться в свою деревню.
«Вместо ответа Мамантову Распутин снова уставился на меня в упор обоими холодными пронзительными глазами и проговорил скороговоркой: “Что ж, уезжать мне, что ли. Житья мне больше нет, и чего плетут на меня?” Я сказал ему: “Да, конечно, вы хорошо сделаете, если уедете. Плетут ли на вас или говорят одну правду, но вы должны понять, что здесь не ваше место, что вы вредите государю, появляясь во дворце и в особенности рассказывая о вашей близости и давая кому угодно пищу для самых невероятных выдумок и заключений”. “Кому я что рассказываю, – все врут на меня, все выдумывают, нешто я лезу во дворец – зачем меня туда зовут?” – почти завизжал Распутин».
Они сидели, глядя друг на друга. Коковцов был убежден, что Распутин пытался загипнотизировать его. В конце беседы Распутин сказал: «Ладно, я уеду, только уж пущай меня не зовут обратно, если я такой худой, что царю от меня худо». Коковцов сделал такой вывод о Распутине:
«По-моему, Распутин – типичный сибирский варнак, бродяга, умный и выдрессировавший себя на известный лад простеца и юродивого и играющий свою роль по заученному рецепту.
По внешности ему недоставало только арестантского армяка и бубнового туза на спине.
По замашкам это человек, способный на все. В свое кривляние он, конечно, не верит, но выработал себе твердо заученные приемы, которыми обманывает как тех, кто искренно верит всему его чудачеству, так и тех, кто надувает самого своим преклонением перед ним, имея на самом деле в виду только достигнуть через него тех выгод, которые не даются иным путем»23.
Известие о встрече быстро распространилось по городу и приобрело иную окраску. Австрийский посол писал в Вену, что от Распутина так воняло, что, как только мужик ушел, министру пришлось распахнуть все окна своего кабинета24. Другие пустились в более мрачные предположения. Говорили, что Коковцов дал Распутину 200 тысяч рублей, чтобы тот уехал25. У Распутина подобные слухи вызвали отвращение. «Бросить императора и императрицу? За какого мошенника они меня принимают?» – сказал он Муне Головиной со слезами на глазах26.
1 марта Коковцов сообщил Николаю о своей встрече с Распутиным. Прежде чем он раскрыл рот, Николай спросил у премьера, действительно ли он или Макаров приказали выслать Распутина, что Коковцов отрицал. Выслушав рассказ о встрече с Распутиным и о его добровольном решении покинуть столицу и уехать в Покровское, царь спросил, что премьер думает об этом человеке.
«Я ответил, что у меня осталось самое неприятное впечатление, и мне казалось во все время почти часовой с ним беседы, что передо мною типичный представитель сибирского бродяжничества, с которым я встречался в начале моей службы в пересыльных тюрьмах, на этапах и среди так называемых “не помнящих родства”, которые скрывают свое прошлое, запятнанное целым рядом преступлений, и готовы буквально на все во имя достижения своих целей. Я сказал даже, что не хотел бы встретиться с ним наедине, настолько отталкивающая его внешность, неискренне заученные им приемы какого-то гипнотизерства и непонятны его юродства рядом с совершенно простым и даже вполне толковым разговором на самые обыденные темы, но которые так же быстро сменяются потом опять таким же юродством.
Чтобы не дать повода обвинять меня в предвзятости или преувеличении, я сказал государю, что, осуждая Распутина за его стремление выставлять напоказ его встречи с теми, кто оказывает ему милость, я еще более осуждаю тех, кто ищет его покровительства и старается устраивать свои делишки, пользуясь его кажущимся влиянием».
Пока Коковцов говорил, Николай смотрел в окно, не говоря ни слова – явный знак неудовольствия. Но когда премьер закончил, Николай поблагодарил его за честность. Если верить мемуарам Коковцова, царь солгал ему, сказав, что едва знает «этого человека» и видел его всего два-три раза, и то коротко. Это был последний разговор о Распутине, хотя Коковцов занимал свой пост еще два года27.
Охранка сообщила, что Распутин уехал в Покровское 2 марта. Перед отъездом он отправил Николаю и Александре письмо: «Миленькие Папа и Мама! Вот бес-то силу берет, окаянный. А Дума ему служит, там много люцинеров и жидов. А им что? Скорее бы прочь Божьего помазанника долой. И Гучков, господин их… клевещет, смуту делает, запросы. Папа, Дума твоя, что хошь, то и делай. Никаких запросов не надо. Григорий»28.
