Олег Дивов
Жизнь замечательных людей

Зону Ц отделял от зоны Б высокий глухой забор с «колючкой» поверху. Андрей Гуляев сам строил этот забор и ненавидел в нем каждый гвоздь. Более халтурной и некрасивой вещи он в жизни не делал. Его угораздило попасть в лагерь одним из первых, когда и лагеря-то еще не было как такового, только зона А. Гуляева назначили бригадиром, дали под начало дюжину пузатых обормотов, каких-то, блин, литературоведов, не державших в руках ничего тяжелее стакана, и приказали строить забор. Весной, в грязище по колено: едва ковырни лопатой, и яму тут же заливает водой доверху.

Гуляев, по счастью, не знал, для чего эта глухая стенка поперек лагеря, а то бы сразу лег и помер от голода. Тогда порядки были простецкие: не хочешь работать – не дадим жрать. Литературоведы жрать хотели. Пару дней поголодали – и захотели. И вспомнили, что умеют держать в руках не только стаканы. Когда узнали, что, если один отлынивает, голодать будет вся бригада, они еще и мордобой вспомнили.

Охрана держалась в стороне. Ей только этого и надо было – нагнетать общее озверение. В идеале – перессорить всех со всеми.

Тянуть колючую проволоку Гуляеву пришлось в паре с писателем-фантастом, каким-то пришибленным, спавшим на ходу, и тот порвал ему «колючкой» ладони. Когда писатель в первый раз не вовремя дернул проволоку, Гуляев на него прикрикнул. Во второй раз – подошел, показал царапину и объяснил, что так делать нельзя. Фантаст молча кивнул – и через минуту снова дернул. Гуляев, который сам уже из последних сил держался, чтобы не загрызть кого-нибудь, дал ему в морду, свалил наземь и принялся пинать. Фантаст катался по грязи, закрывая руками лицо. Бригада стояла полукругом и одобрительно наблюдала. А потом, когда Гуляев остыл, фантаст кое-как поднялся и ушел. Ушел в зону А.

«Твою мать, что ж я наделал-то…» – буркнул Гуляев, провожая его взглядом.

«Не бери в голову, – сказали ему. – Он и так уже спекся. Днем раньше, днем позже…»

Но с этого момента никто в бригаде ни на кого даже голоса не повысил. И работали дружно на загляденье. Только все равно забор вышел такой же кривой и косой, как лагерная судьба художника Гуляева.

Когда строили, гадали, что за забором будет. Тут бараки, там бараки, никакой разницы. Думали, «женская» зона. Оказалось – зона Ц. Настоящий концлагерь из тех, где «девять плачут, один смеется».

Гуляев провел там в три приема месяц, дольше всех. Сам не понял, как так вышло. Он бы и не знал, ему Генка Бергман сообщил по большому секрету. Гордись, сказал. Рекордсмен лагеря: дольше всех в зоне Б, дольше всех в зоне Ц, и вообще последний, кто остался из первой партии.

Неужели последний, не поверил Гуляев.

Так точно: остальные либо уже давно несут пропаганду в массы, либо сейчас в зоне А отъедаются, либо в земле отдыхают.

… Гуляев шел вдоль забора и поражался его уродству. За забором вдалеке кто-то надрывно кричал, но это Гуляева не волновало. От настоящей боли не кричат. От настоящей боли глаза на лоб, и задыхаешься. От нее сдохнуть впору. А вот забор некрасивый феноменально. Гуляев умел ловить красоту даже в полном безобразии, он мог черт-те что так схватить, под таким углом, в таком свете, чтобы выглянуло из дурного прекрасное. Это было и в профессиональном смысле интересно, и просто жить помогала редкая способность «видеть позитив» – так обзывали гуляевский дар журналисты. Позитив? Да ну. Он просто видел людей и вещи как они есть. Вот забор этот поганый, например.

Гуляев подозревал, конечно, что он малость не такой, как все. Только одно дело рисовать яркие образы и слышать от зрителей, что ты «видишь мир под особым углом». Совсем другое – когда пришли друзья, и ты вдруг оказался уникумом, одним на много миллионов, который их видит. И может другим показать, насколько они страшны.

Гуляев нарисовал друзей. И в двух словах приписал: не друзья они вам, а паразиты. Интернет уже фильтровали, но картинка успела разлететься по всей планете. А назавтра за художником пришли красивые молодые полицейские с гладкими довольными лицами. Непреклонно вежливые и убедительно улыбчивые.

Они все время улыбались, эти, принявшие друга. Им было хорошо.

Полицейские объяснили художнику, как он ошибается, и предложили ему на выбор три статьи УК, 129-ю, 130-ю, 282-ю. Или все вместе. Или быстренько принять друга по-хорошему. Художник только посмеялся, а зря. Он тогда еще не понял, до чего все в стране переменилось. Как теперь все будет быстро и эффективно. Понял, когда было уже поздно бежать.

Через неделю он стоял под дождем посреди чистого поля, обнесенного наспех поставленной изгородью из колючей проволоки, и таращил глаза на красивый решетчатый забор зоны А, правительственного санатория. К вечеру он уже помогал возводить бараки. Днем позже ему приказали строить некрасивый забор.

В лагере тогда было всего-навсего человек сто таких же «клеветников», «оскорбителей» и «разжигателей вражды к отдельным социальным группам». Правда, друзей видеть никто из экстремистов не умел, они так, путем умственных сопоставлений до верных выводов дошли. Или органолептическим методом, как уверял профессор Леонов. Говорил, что от человека, принявшего друга, за десять шагов несет гнилью.

Лагерники посмеивались, а Гуляев профессору сразу поверил. Он – видел. Этот – чуял. Должны были найтись и другие. И нашлись. Генка Бергман испытывал к принявшим друга чисто тактильное отвращение: не мог допустить и мысли, чтобы прикоснуться.

Хотя выглядели они, эти «новые люди», безупречно. И верное название себе придумали: действительно будто новые, как вчера с конвейера. Аж блестят. Аж тошнит от этого блеска. Другой бы на месте Гуляева порадовался: симбиоз с другом превращал заурядность в личность, а серую мышку – в красавицу. Друг не только делал человека здоровым, довольным и уверенным в себе, он выделял самые его интересные черты и подавал их в наиболее выгодном свете.

Это было бы очень мило, кабы не знать, что такое друг и какая на самом деле пустышка «новый человек». Какой это новенький, с иголочки, дурак. Ничуть не лучше того, что был. Но теперь это дурак самоуверенный и готовый с каннибальским простодушием устранять все преграды на своем пути в Светлое Будущее.

Гуляев помнил, когда ему стало по-настоящему страшно: где-то дней через десять. В лагерь приехали агитаторы – «прогрессивные философы» и политологи, модные журналисты, добровольно принявшие друзей в первые дни оккупации. Раньше они казались Гуляеву всего-навсего патентованными мерзавцами, гнидами телевизионными обыкновенными, а тут он их вплотную разглядел – и испугался.

Он ждал увидеть хитрецов, проходимцев, идейных предателей, наконец, а это оказались просто образованные дураки. Существа опаснее любого иуды. Потому что образованный дурак всегда уверен в своей правоте – у него же есть диплом, а то и ученая степень! Как он может быть неправ?! И когда такой дурак умными словами, по-ученому, говорит из телевизора, какое великое счастье принесут Родине и всему человечеству друзья, он эту свою дурацкую правду вбивает обывателю как гвоздь в голову. Обыватель начинает верить. Подлеца обыватель печенкой подозревает, а образованному дураку он сдается без боя.

У Гуляева тогда нехорошо задрожала в руке лопата, но охрана приказала сначала сдать инструмент, а потом уж идти на лекцию. Слово-то какое нашли – лекция… Зоопарк. Цирк с конями. Сытые, гладкие, чистенькие агитаторы не выглядели особенно «новыми», они вообще не переменились, они были такими же точно, как их изображения на телеэкране. И все с тем же пафосом, с той же верой в свои слова, как раньше разглагольствовали о благе России и патриотизме, они теперь призывали несознательную часть «интеллектуальной элиты» послужить Родине в новом качестве – на стороне оккупантов… Пока шли разговоры о том, как хорошо человеку с другом, лагерники только кривили заросшие физиономии. Но когда раздалась фраза: «Мы же с вами интеллектуальная элита!», тут народ не выдержал. Охрана в те дни еще не вполне сжилась со своей палаческой ролью, да и «контингент» лагеря считался ценным. Поэтому до того, как началась стрельба на поражение, интеллектуальная элита успела выбить зубы прогрессивному мыслителю, а одну журнашлюху мужского пола втоптала в грязь едва не заподлицо.

«Все, Андрюха, мы проиграли, – сказал Бергман, утирая кровавые сопли: прикладом ему прилетело. – Эти твари страшнее Геббельса. Потому что не врут. Они не врут ни словом, это видно. Я одного не понимаю: мы-то им на хрена нужны?..»

«Потому что вы, Геннадий Иосифович, интеллектуальная элита! – бросил ему комендант лагеря, проходя вдоль строя. – Ступайте-ка в санчасть, пускай вам нос починят…»

Санчасть была там же, где комендатура, – в зоне А. Даже глядеть в ту сторону считалось западло. Бергман поупирался для приличия и пошел: интересно же. Вернулся задумчивый. Сказал, там действительно санаторий и ничего больше. Персонал внимательный, есть девчонки симпатичные. Все уже «новые», конечно. Довольные, прямо светятся. Говорят, вот приняли бы вы друга, господин Бергман, могли бы хоть каждый день нос себе ломать.

Видел бы ты того друга, сказал Гуляев.

Видел, кивнул Бергман. На твоем же рисунке.

Гуляев только хмыкнул. Рисунок был недурен, но не передавал той мерзотности, с которой друг шевелил длинными вялыми лапами, тряс жирным морщинистым брюхом… Когда мимо шел комендант, Гуляев во всех подробностях разглядел паразита, устроившегося у того в груди, прямо на сердце. Полупрозрачный паук. Только наши пауки, земные, бывают и симпатичные. А этот… Чужероден до предела, до тошноты.

И паук коменданта потихоньку жрал.

Выедал изнутри.

…Двести шагов вдоль забора – и обратно. Бродить, просто бродить, ни о чем не думая. Левый ботинок совсем ни к черту, скоро развалится. А это важно? Хорош он сейчас небось со стороны: бородища, стоптанные башмаки, драные джинсы, футболка неопределенного цвета и поверх нее твидовый пиджак, настоящий профессорский, подарок Леонова. Старик отдал его Гуляеву, уходя в зону А. У Леонова и так были нелады с сердцем, а тут он просто загибаться начал, и шанс был единственный: сдаваться другу. Гуляев помнил, как переменился этот суровый дед, осознав, что жить осталось всего ничего, а медицинской помощи ему не окажут. Вопрос ведь стоял не «умри или продай своих», а «умри – или продай своих и стань здоровым, моложавым, довольным». Да и кого продавать-то? Народ, который никогда тебя не понимал и всегда плевать на тебя хотел? Или тысячу, жалкую тысячу идиотов, непонятно чего ради кочующих из зоны Ц в зону Б и обратно?

Леонов, наверное, давно об этом размышлял, а тут у него появился честный повод сдаться. Никто не осудит. Ну, плечами пожмут самые упертые, и только. Вот как он справится со своей брезгливостью… Ведь от «новых» воняет. Это не их собственный запах, это заметный одному Леонову запах паразита-невидимки. А принимать друга можно только по доброй воле.

В этом вся загвоздка: друг способен подселиться в человека, только если тот сам впустит его. Друг – это энергетический сгусток, он не может наброситься на тебя, заломить руки и завладеть твоим телом без спросу. В его силах только нащупать контакт с нервной системой и через нее обратиться к человеку с просьбой: впусти меня, пожалуйста, не пожалеешь. Еще он может убить, опять-таки через нервную систему: заблокировать ее, и бантики. Но если человек, почувствовав вторжение друга… Проклятье, какого друга?! Оккупанта, паразита! Так вот, если человек, почуяв, что в его ментальное пространство кто-то лезет, немедленно в ответ упрется, выстроит воображаемую стенку, да просто разозлится – друг вообще ничего не сумеет с ним сделать. Разве что попросит своего предыдущего носителя дать человеку в морду. Но человек и ответить может.

Интересно, на чьих плечах – буквально – въехали друзья в Кремль. Интересно, не с пресловутых ли «зеленых человечков» они перескочили на американскую администрацию. Есть, кстати, версия, что зеленых друзья сами вырастили в качестве промежуточных носителей, уж больно те странные.

Все байки-страшилки оказались правдой. Неведомая треугольная фигня, висевшая в небе над Кремлем, была не шуточкой видеолюбителей, не приколом из интернетов, а челноком, доставившим с орбиты новую партию оккупантов.

Друзья орудовали тут давно, верных полвека – так говорил Леонов. До него, крупнейшего русского социолога, оккупанты снизошли, удостоив доверительной беседы, и кое-какие выводы он сделал. «У них есть наука вроде психоистории, которую выдумал Азимов… Не читали? Если коротко, они могут довольно точно рассчитывать последствия любых политических решений на много лет вперед. Для каждого влиятельного земного государства у них был отдельный сценарий – как загнать нацию в такое положение, чтобы люди сами с радостью приняли оккупантов. Никаких глобальных войн, естественно, мы ведь им нужны живые, только постепенная дестабилизация. Но, как мне показалось, что-то у них не срослось, и им пришлось начать вторжение раньше срока. Может, их прежние носители вымирать начали… Не знаю. А мы для них, как бы сказать поточнее… Батарейки. Здоровье, устойчивость к повреждениям, удивительная способность к регенерации, которую дает человеку паразит, это все, я думаю, ненадолго. Это просто чтобы данная особь хомо сапиенс успела оставить и вырастить потомство. А на самом деле молодого человека паразит сожрет лет за тридцать. А старого… Стариков они пока что используют, чтобы убеждать молодых. Им прекрасно известно, какая у нас тут иерархия. Когда старики выполнят свою задачу, их либо быстро выпьют до дна и выкинут, либо выкинут сразу…»

Леонов был ценным стариком и понимал это.

Вдобавок ему с чисто профессиональной точки зрения интересно было посмотреть, «чем все это кончится». Человеческую личность друг не стирал, не подминал под себя, он контролировал ее строго косвенно и без кнута, одним пряником. Можно было принять друга и остаться собой. Ну, почти собой. Критически оценивать реальность ты уже не смог бы. Она бы тебе для этого слишком нравилась.

Человеческую массу друзья контролировали тоже пряниками – до поры до времени. Когда власти обратились к «дорогим россиянам» и представили им друзей, да не просто как друзей, а как спасителей России, страна натурально впала в ступор. Сбылась вековая мечта человечества, мы встретили братьев по разуму, бла-бла-бла…

Но когда минутой позже объявили: землю – крестьянам, фабрики – рабочим, малому бизнесу зеленая улица, и каждому гражданину – пожизненная нефтяная рента… Настоящий социализм, только без большевиков… И тебе, вот тебе лично – здоровье, долголетие, сила… И никакой больше коррупции: ведь каждый «новый человек» видит своего собрата насквозь и чуть ли не мыслями с ним обменивается. И никакой преступности, ведь все «новые» – братья и сестры. И никаких больше войн. А еще мы научим вас летать в космос. Если захотите, конечно…

Страна раскололась буквально за день. Половина россиян была готова принять такие блага хоть от черта лысого. Половина, напротив, хоть от черта лысого, только не от подозрительно добреньких инопланетян.

Никто в лагере не знал, как далеко и глубоко зашел раскол: контингент успел увидеть только начало процесса и стал «контингентом». Гуляев то ли ждал, то ли подсознательно хотел гражданской войны. Леонов считал такую возможность маловероятной. Бергман, специалист по рекламе, сказал, что «у нас дураков под девяносто процентов, но было бы ошибкой путать дураков с идиотами», и этой туманной фразой ограничился. В качестве поощрения лагерникам давали раз в неделю полчаса посмотреть телевизор, но с экрана лилась такая сладкая патока, что тошнило даже самых измученных и готовых вот-вот сдаться.

Понятно было, что идет интенсивная промывка мозгов. Значит, осталось еще кого соблазнять и уговаривать.

И никто не мог даже предположить, что творится в остальном мире. Репортаж о трогательной, чуть ли не с братскими лобзаньями, встрече лидеров «большой восьмерки» никого ни в чем не убедил: ежику понятно, кто это на самом деле встречается и договаривается.

Даже не предатели. Безвольные марионетки.

И вот такой марионеткой стал теперь умница Леонов. А Гуляев носил его пиджак, стараясь не думать, что скоро осень, и кто знает, дадут ли на зиму телогрейки. Кто знает, доживешь ли тут вообще до зимы. Правда, вся зона Б вкалывала на заготовке дров, но это могло быть блефом, просто чтобы контингент затрахался…

Чем однозначно хорош профессорский подарок: можно заложить за борт пиджака изувеченную правую руку, чтобы не болталась.

Прими друга, и рука выздоровеет сама собой.

Прими друга, и перестанут беспокоить отбитые почки.

Прими друга.

С плаката, наклеенного на забор, Гуляеву подмигивал известный кинорежиссер. «Я умирал от рака. Теперь мы с другом снимаем великий фильм!» Убедительно, ничего не скажешь. За ним модный писатель-сатирик, улыбка до ушей: «Если друг оказался… Вдруг!» Смысл этого слогана от Гуляева ускользал, но Бергман говорил, что чем глупее, тем смешнее. Чуть дальше смазливый парень, актер, наверное, уверял, мол, «от них с другом можно ждать чего угодно». Ну-ну… И попсовая певичка, загадочно улыбаясь, сообщала: «Только с другом я узнала, что такое настоящий секс».

Мелюзга, коллаборационисты первой волны, бросившиеся к друзьям в объятья сразу и не раздумывая. На днях из зоны А должна была выдвинуться тяжелая артиллерия идеологической войны. Не дурилки картонные, а действительно умные люди, которые смогут убедить кого угодно. С кем-то из них Гуляев вместе отделывал бараки, с кем-то рядом его ломали в зоне Ц… Раньше, до лагеря, он и не думал, сколько же в стране достойного народу, да такой закалки, что гвозди бы делать.

К несчастью, каждый гвоздь рано или поздно удавалось согнуть. А Гуляев, и не подозревавший в себе такой упертости, все не гнулся.

Зачем, собственно? Он сам не знал. Ему просто сама мысль сдаться паразиту не шла в голову, сколько ее туда ни вколачивали.

Когда его в последний раз, после третьей ходки в зону Ц, выволокли на плац и бросили носом в пыль, он услышал то же самое, что ему сто раз втолковывал Бергман.

– Вы поймите, Андрей, – сказал комендант ласково. – Ваша ценность для нас падает с каждым днем. Персоны вроде вас интересны народу, пока они есть в информационном поле. Перестали говорить о художнике Гуляеве – и через пару месяцев о нем никто не вспомнит. А чтобы о вас говорили, вы должны рисовать. Ну и как вы теперь собираетесь это делать – одной левой?

Гуляев разглядывал ботинки коменданта, поражаясь тому, сколько в человеке злобы. Если бы он мог двигаться, он бы укусил коменданта за ногу. Но сил не было даже ползать. Сил хватало только ненавидеть.

– Сейчас художника Гуляева как такового просто нет. Но стоит ему захотеть, и через неделю-другую он появится снова. Только лучше, гораздо лучше. Вы будете видеть свет, цвет, перспективу как никогда раньше. Были просто хорошим – станете великим, Андрей.

Лежать в пыли было сухо и тепло. Немного пыльно, но зачем привередничать. Когда в руке не осталось ни одной целой кости, и ломали их так, чтобы ты видел, разжимая веки скобками, чтобы глядел, радуешься и малости – сухо, тепло… Лучше бы вы меня убили, думал Гуляев. Не прощу я вам свой ужас. Вы хотели согнуть меня, а вместо этого сумели напугать. И вот испуга своего я вам не прощу.

– У вас мало времени, – сказал комендант. – Вы должны успеть выздороветь, чтобы мы вас выпустили. Потому что… Может получиться так, что мы больше никого не выпустим. У нас уже достаточно… э-э… Достаточно.

Бомбу бы сюда, думал Гуляев. А лучше ракетный залп. Все равно тут одни покойники, кто с друзьями, кто без. Одним махом всех под корень. Генку жалко, кажется, единственный нормальный человек, оставшийся в этом аду, – Генка, хотя подлец он, конечно, тот еще. Но ведь нормальный. А я уже, наверно, нет. Поэтому… Не жалко.

– А ведь вы особенный, Андрей… И так бездарно себя губите. Мы недавно обсуждали вашу проблему, и прозвучала такая мысль… Ваши редкие способности делают вас в некотором смысле очень похожим на друга. И вы бессознательно отталкиваете саму идею принять друга, потому что у вас внутри и так не пусто. Подавляющее большинство людей – пустышки. А у вас есть… Скажем так, душа. Но ведь отторжение друга – просто глупый инстинкт, дорогой мой! Вы представьте, каких высот сможете достичь, слившись с другом! Ваши возможности и его возможности!..

Мне бы хоть половину моих прежних возможностей, чисто физических, я бы тебе объяснил, что, даже слившись с другом, пустышка остается пустышкой, думал Гуляев. Я бы тебе руками объяснил. Но распоследняя пустышка может еще остаться человеком – живым, теплым, способным верить и сочувствовать. А не стать биороботом, как ты. Насмотрелся я на вас в зоне Ц… Здесь вы добренькие, а там палачи. Будто у вас выключатель. Рациональные твари, эффективные твари. Хочу бомбу.

– Помните, еще весной этот ваш приятель, Бергман, сказал: вы проиграли? Он ошибался: вы выиграли. Россия одержала победу над самым трудным противником – над собой. Вам надо только понять это, Андрей. Вы же сейчас по глупости своей и злобе неразумной Родину предаете!

Тут Гуляева затрясло, и он зарыдал. Нервы не выдержали дикости происходящего. Обвинение в предательстве было форменным безумием, и он хотел усмехнуться, а вместо этого заплакал. Слезы градом сыпались в пыль и разбегались во все стороны шершавыми катышками. Он и не знал, что у него столько слез, и они такие твердые.

– Подумайте об этом, – сказал комендант.

Лучше все-таки ракетный залп, подумал Гуляев, ракетный залп.

Он знал, что комендант в целом блефует, но в частном – не врет. Массовый «выпуск» из зоны А будет скорее всего последним. Оккупантам удалось в прошлом месяце согнуть разом больше сотни лучших из лучших, нашли какой-то способ. Их поэтому и выпустят так – группой, – потому что они примерно в одно время восстановятся. С группой связаны особые надежды. Там несколько великих, кроме шуток, психологов, церковные иерархи в ассортименте и один настоящий уникум: честный политик. То ли группа околпачит всю страну, то ли весь мир… Не важно. Главное, все еще есть, кого околпачивать, кому пудрить мозги. Кто-то держится и не верит оккупантам. И эти кто-то – не жалкая горстка отщепенцев. И близится решающий момент игры. Либо они нас, либо мы их.

Он все это прочел в мыслях коменданта – или его друга, поди разбери.

Теперь оставалось не сорваться и выжить. И что-нибудь придумать.

Санчасть уже переехала в зону Б, но врачи были «новые»: в зоне Ц калечили основательно, земная медицина могла и не помочь, а вдруг человек с минуты на минуту решит сдаться? Значит, надо подлатать, чтобы хоть не помер. Руку Гуляеву наспех подлечили. Выглядела она как из-под бульдозера, Гуляев старался на нее не смотреть.

В санчасть ему принесли письмо от жены. Она приняла друга, и мальчики тоже приняли друзей, все были счастливы и очень ждали своего любимого «нового» мужа и папочку домой из командировки. Командировки…

Он даже заплакать не смог, кончились слезы. И внутри не стало холодней, чем уже было. Догадывался, чем все кончится – таким письмом.

Вот так и ломают самых стойких. Вот так и согнули, наверное, элитную группу, которая сейчас готовится к «выпуску», сживается с друзьями в зоне А, продумывает стратегию завершающего идеологического удара по России.

Интересно: моих-то как заставили? Обманули? Сказали, что я уже «новый»? А может, их просто уболтал, соблазнил «выпускник» нашего лагеря, сладкоголосый пропагандон? Других-то убалтывают, чем мои лучше?

Тут Гуляев в первый и последний раз порадовался, что у него в лагере есть дела поважнее, чем самоубийство.

Приходил Бергман, глядел с укоризной.

«Ну, скажи, зачем ты их так вызверил?.. Ты просто не оставил им шансов. Мог бы пристроиться, как я…»

Бергман работал в зоне А, в комендатуре, кем-то вроде секретаря. Единственный, кто не принял друга, но шлялся по зоне А в любое время. Приносил оттуда новости. Он был уверен, что ловко устроился. Гуляев был уверен, что Бергман сам не понимает, как его используют. Или старается не понимать.

«Я не хочу как ты».

«И напрасно. Уверяю, таких будет много. С этими оккупантами можно сотрудничать. Противно, но можно. Не фашисты ведь».

«Погоди-погоди, будут тебе и фашисты. Будет тебе… Холокост в полный рост».

Бергман обижался, но назавтра приходил снова и рассказывал, как «жируют» в зоне А, приносил краденый шоколад и фрукты. Обертки и огрызки аккуратно сгребал в карман.

Именно тогда, в санчасти, Гуляев впервые поймал сигнал извне.

…Он дошагал до середины забора, до плаката с певичкой, узнавшей про настоящий секс, когда распахнулась калитка, и из зоны Ц вывели под руки генерала Ивченко, человека сложной профессии и редкой отмороженности. Ивченко в лагере долго и целенаправленно добивался, чтобы его убили, да не на тех напал. Зачем-то он был оккупантам нужен. Мало ли, зачем может понадобиться инопланетянам русский шпион такого ранга.

Умирать в зоне Ц от боли Ивченко не хотел, нашли дурака, он напрашивался на пулю. Но сколько генерал ни лазал через заборы, сколько ни давал охранникам в табло, каждый раз его только били смертным боем. Венцом его усилий стала попытка отнять у вертухая автомат. Идея была дурацкая, зато Ивченко необратимо изменил судьбу Гуляева, сам того не желая.

Охрана в зоне Б была учтивая, спокойная, расслабленная. Охотно вступала в разговоры с контингентом, несла пафосную чушь про Россию, наконец-то благодаря друзьям вставшую с колен. Всем своим видом демонстрировала, как здорово быть «новым». Кто не встречал тех же самых парней в зоне Ц, не поверил бы, какие они хладнокровные палачи.

Молодые ребята, гладкие приятные лица, хотя и несколько глуповатые. Серый камуфляж. Им-то униформа ни к чему, «новые» своих нюхом чуют и различают. Это для тебя, чтобы ты знал, с кем имеешь дело. И эти тяжелые железки, автоматы, они носят ради тебя. Прикладом автомата так удобно бить. Оккупанты бить не любят, но иногда приходится. Мучить людей они совсем не любят, но раз надо, значит, надо.

Гордись. Вон сколько неудобств ты им доставляешь.

«Отнять ствол у такого лоботряса – плевое дело, – заявил Ивченко шепотом на вечерней поверке. – Вот закончится поверка, я вам покажу…»

«Не дурите, генерал, – попросил Бергман. – Вас побьют, а нас накажут».

«Ерунда, – весело сказал Ивченко. – Вы, главное, падайте сразу».

Когда строй разошелся, Ивченко как бы невзначай приблизился к вертухаю Головне, добродушному идиоту, и красивым движением сдернул у него с плеча автомат.

То ли потому что Головня был даже на фоне прочих оккупантов идиот, то ли по причине редкой невезучести генерала Ивченко, в стволе оказался патрон. Вертухай рефлекторно схватился за рукоять, треснула короткая очередь, три пули просвистели у Гуляева перед носом и продырявили череп охранника Терентьева.

Больше выстрелов не последовало: остальные патроны из этого магазина Головня вчера продул Терентьеву в «дурака». Играли на патроны, чтобы было на что играть. Все равно контингент к середине лета сильно ослаб от недокорма и не представлял угрозы таким лихим парням, тем более «новым».

Заключенные бросились врассыпную, охрана побежала бить Ивченко, а Гуляев стоял как вкопанный, странным жестом держа руку на отлете. В двух шагах от него конвульсивно дрыгало ногами то, что осталось от Терентьева.

А потом Гуляев начал вертеться на месте и стряхивать с себя нечто невидимое – как в белой горячке стряхивают чертиков. А потом сам осел наземь и заскрипел зубами…

В первый миг Гуляев услышал панический вопль, отчаянный крик о помощи – рядом гибло живое существо, – и бросился его спасать. О помощи умолял паразит охранника. Он не был готов к смерти носителя и теперь сам оказался на грани гибели. Кто бы мог подумать, что эта тварь, сосавшая энергию из молодого сильного парня, так хрупка и уязвима… Что ей без носителя и минуты не протянуть… Но вскрикнула она совсем по-людски, и Гуляев, не соображая, что творит, протянул ей руку. Естественным человеческим движением.

Бестелесная незримая тварь прыгнула и повисла на Гуляеве, возбужденно бормоча, какой он хороший, добрый, как она ему благодарна… Через секунду она сильно удивилась и спросила: кто еще здесь? Вероятно, Андрей, с его уникальной способностью видеть чужаков, в чем-то и правда был на них похож, не соврал комендант. Только отторгал он паразитов не бессознательно, а вполне рассудочно.

И правильно делал.

В ту пару секунд, что друг висел на нем, Гуляев узнал больше, чем смог бы понять за остаток жизни, да вдобавок едва не рехнулся. Он включился в глобальную сеть, состоящую из отдельных паразитов, а поскольку работать в ней не умел, то информация хлынула потоком и очень вовремя забила ему входной канал. А то остался бы стоять с раскрытым ртом и вытаращенными глазами – и принял бы друга тем временем. Но Гуляев очнулся. И попросил друга выйти вон. Тот отчаянно сопротивлялся, но в конечном итоге вышел. Попытался на прощанье сделать человеку больно.

Выродок. Несчастный выродок.

Они не были продвинутой расой мудрых инопланетян: это люди, пытаясь скудным своим умишком рационализировать происходящее, выставляли их такими. Они, собственно, и расой не были. Их создала какая-то невероятно древняя цивилизация для сугубо прикладных нужд, а потом то ли вымерла от скуки, то ли покончила с собой, черт знает, что с ней приключилось, но эти… устройства… да, устройства, оказались настолько совершенны, что остались жить. Одинокие, брошенные, несчастные, они скитались по вселенной в поисках новых хозяев, предлагая свои услуги, но все потенциальные хозяева раз за разом как назло оказывались слишком примитивны, чтобы правильно пользоваться друзьями. Слабы энергетически, слабы умственно. Друзья ничего не могли им дать, они их по неосторожности губили – и продолжали свой безнадежный поиск.

В какой-то момент друзья начали просто выживать. И учиться выживать наиболее эффективно. Совершенствоваться строго в этом направлении. Со временем от исходной функции друзей – защищать и служить – почти ничего не осталось, кроме неспособности внедряться в живой организм насильно. Но с этой слабостью отлично справлялись носители, заставляя себе подобных принять друга.

От первых хозяев друзьям остался грандиозный багаж знаний – и в том числе умение порабощать слабые раздробленные расы. Вот они и порабощали. Выедали подчистую и летели порабощать дальше.

А теперь представьте, что на вас напала цивилизация ополоумевших мобильных телефонов.

Это совсем не смешно.

Она вас раздавит.

Вы можете, конечно, от всей души пожалеть маленькие бедненькие телефончики, но когда их миллиарды и они владеют технологиями, до которых вам как до Луны, хватит вас ненадолго.

Гуляев сидел посреди плаца, сжимая голову руками, и думал, до какой же степени жалко всех – людей, друзей, погибшие миры… Как все это нелепо. Как все это абсурдно. Но вот оно свалилось на тебя с неба, и крутись теперь, изворачивайся, человечек.

Назавтра его забрали в зону Ц – склонять к сотрудничеству, как это называл комендант. Случись Гуляеву угодить в пыточную на сутки раньше, все могло бы обернуться иначе: слаб человек. Но теперь, зная имя врага, Гуляев стал будто каменный. Потому что когда против тебя бездушная машина, это не оккупация, это уничтожение. И значит, выбора нет: либо все победим, либо все сдохнем.

Он решил гордо сдохнуть: тут, в лагере, никто из людей не мог победить. Ну и пусть у этих тварей будет одним носителем меньше.

Через сутки в зоне Ц, уже с переломанной рукой, Гуляев передумал умирать. Не от боли передумал, не от страха, хотя натерпелся и того, и другого. Контакт с другом не прошел бесследно: он научился читать мысли этих тварей. Слабенько, поверхностно, но он их слышал. Против своей воли Гуляев оказался нашим шпионом в стане врага. И без малейших шансов передать информацию своим.

Сдаться он теперь не имел права, сдохнуть тоже не имел права, надо было ходить по лезвию бритвы, но как, подскажите, люди добрые, он всего-навсего художник, пусть и неплохой.

Дорого бы он дал, чтобы поменяться местами с отчаянным генералом Иванченко: тот мигом бы придумал двадцать два роскошных плана…

А потом, уже в санчасти, изувеченный физически и почти что сломленный духовно письмом из дома Гуляев уловил сигнал извне и понял: все было не зря.

– С возвращением, товарищ генерал, – сказал Гуляев.

Ивченко был худ и измучен, но глядел бодро, и Гуляев вдруг сообразил, откуда ему знаком этот необычный для лагерника взгляд.

Так смотрел профессор Леонов, когда собрался в зону А.

– Что-то устал я, Андрюха, – сказал Ивченко. – И, главное, крики эти с утра до ночи… Чуть не оглох. Думал-думал и надумал. Пора мне, старику, в санаторий.

Охранники по бокам генерала деликатно поддерживали его под локти и мягко улыбались. Это важный воспитательный момент, когда один будущий носитель убеждает другого. В идеале всегда так должно быть: рационально и эффективно. Охрана готова была стоять и ждать сколько понадобится.

Интересно, что за авантюру он теперь затевает, подумал Гуляев. Или на самом деле сдается? А мне не все равно? У меня сегодня одна задача: до ночи дожить.

– Ну и правильно, – сказал он. Поклонился генералу и зашагал дальше вдоль забора. Гуляев очень боялся переиграть и тем вызвать подозрение. Ему сегодня до самой ночи только и делать, что бояться.

– А ты когда? – спросил генерал у удаляющейся спины.

Гуляев, не оборачиваясь, пожал плечами.

Не скажешь же «никогда». Могут неправильно понять.

Или, наоборот, слишком правильно понять.

На обед идти не хотелось, но Гуляев себя заставил. Чтобы, опять-таки, никого не удивить. Он вяло хлебал баланду, когда рядом уселся Генка Бергман.

– Ты-то тут чего забыл? – искренне поразился Гуляев.

– Жри давай, не отвлекайся, – сказал Бергман. – И слушай. С завтрашнего дня начинается большой выпуск.

– Знаю.

– Ничего ты не знаешь. Всех, кто остался… – Бергман склонился над миской и энергично заработал ложкой, – … поделят на перспективных и бесперспективных… тьфу, черт, как вы это жрете…

– А чего бы и не пожрать нам, бесперспективным, – лениво сказал Гуляев.

– Ты-то как раз перспективный! Не сиди так, хлебай баланду, не привлекай внимания. Ты перспективный, поэтому тебя завтра утром заберут в зону Ц. На доламывание. Церемониться и разводить психологию больше не будут. Кого доломают за неделю, тех в зону А. Кого не доломают и с ними всех бесперспективных – в расход.

– Чего это они засуетились так? – лениво удивился Гуляев.

Бергман перестал хлебать и посмотрел на Гуляева очень внимательно.

– Андрюха, ты на самом деле решил тут сдохнуть? Нет, я понимаю, семья у тебя… Сдалась. Но это, считай, военная потеря. Разбомбили. Они погубили твоих близких, зачем ты позволяешь им губить еще и себя?

– Я не вижу выхода, – сказал Гуляев и уткнулся в миску.

– Я вижу. Уходить надо. Сегодня вечером через час после поверки. Я знаю как. Уйдем вместе.

Гуляев продолжал смотреть в миску. Ему очень не нравился этот разговор. Он сегодня никому не доверял и в особенности Бергману. Генку могли подослать с проверкой. Или сам решил выслужиться, провокатор. Ему нелегко приходится, вот кто по лезвию ходит, так это Генка. Чтобы удержаться, надо иногда и друзей сдавать. Хотя какие мы друзья, так, приятели.

– Они неспроста засуетились, – нажимал вполголоса Бергман. – Что-то у них туго идет. Значит, есть шанс. Значит, наши сопротивляются. Уйдем подальше, заляжем, осмотримся, я все продумал… Отыщем наших и воевать будем. Воевать, понимаешь, а не тут загибаться!

– А как же твой гениальный план? Кто хотел при оккупантах независимым журналистом заделаться? Единственным в своем роде?

– Я думал тогда, что все кончено! – горячо зашептал Бергман. – Помнишь, сколько я твердил, что мы проиграли? Не проиграли, вот сердце подсказывает. Прямых доказательств нет, но через меня в канцелярии много всяких косвенных данных проходит… Есть сопротивление. И очень серьезное. Уйдем, Андрюха! Уйдем к нашим!

Гуляев левой рукой достал из-за пазухи правую и тяжело уронил ее на стол.

– Пойми меня правильно, Гена… Такой рукой даже ширинку не застегнешь. Какое уж «воевать». И не рисовать мне больше. Я пробовал левой, спасибо тебе за тот карандаш… Они меня не доломают, Гена. Они меня уже сломали, просто не заметили, что сломали вовсе, уже не починишь.

– Тогда уйди, чтобы жить! Жить, черт возьми! – шепотом вскричал Бергман. – Руку тебе испортили, но ведь яйца дверью не отдавили!

– Геночка, – сказал Гуляев ласково. – Тебе не мешало бы заглянуть в зону Ц на экскурсию. Там никогда и никому не давили яйца дверью. Ты так и не понял, что наши оккупанты – интеллектуалы. Они умеют обращаться с другими интеллектуалами. До яиц просто ни разу не доходило.

– По-моему, ты издеваешься, – пробормотал Бергман неуверенно. – По-моему, оккупанты на редкость тупые. Они роботы какие-то…

– Для меня это уже не имеет значения. А ты верно решил, ты уходи. Не дадут они тебе жить по-своему, поперек течения. Начнут ломать и сломают. Как меня вот.

– Я всегда думал, что смогу когда-нибудь написать книгу, – сказал Бергман, умоляюще заглядывая Гуляеву в глаза, будто прощение выпрашивал. – Настоящую большую книгу. И теперь понял, что смогу. Обо всем этом. Кто-то должен людям рассказать…

– Правильно. Иди и пиши. Я тебе и название придумал уже.

Бергман беспомощно захлопал глазами.

– «Жизнь замечательных людей», – сказал Гуляев. – Дарю. А теперь прощай, Генка.

– Они убьют тебя.

Гуляев посмотрел на свою правую руку. Она так и валялась на столе, будто чужая.

– Без паразита это не починить, – сказал он. – А что у меня внутри, никакой даже настоящий друг не починит. Счастливо, Гена. Постарайся исчезнуть так, чтобы нас не подняли среди ночи. Ребята сильно устают на заготовке дров.

– Завтра можешь ребят осчастливить: дрова им не понадобятся. – Бергман встал из-за стола и неловко потрепал Гуляева по плечу. – Пусть заготавливают гробы, хе-хе… Ты сумасшедший, Андрюха, ты знаешь это?

– Ага, – Гуляев кивнул. – Название не забудь.

Бергман неодобрительно покачал головой и ушел. Слишком легко, подумал Гуляев. Ближе к вечеру вернется и опять начнет уламывать. Совесть ему не позволит так просто от меня отстать. Если это все, конечно, не провокация… Куда бы спрятаться, чтобы не проходить эту пытку по второму кругу?

Он вышел из столовой и шаркающей походкой направился к забору. Критически оглядел его, нашел на редкость уродливым и тяжело вздохнул.

Ну хватит печалиться, приказал себе Гуляев, завтра уже забора не будет, и не останется никого, кто знает, какую гадость я тут построил.

Ночью уже забора не станет. Ночью, когда все спят, легче различить сигнал, проще будет наводить.

Не ракетный залп, одна-единственная ракета. Пять килотонн, должно хватить на всех. Ничего не останется, только пепел.

Они не знали, где нас прячут, пока я случайно не подал голос во сне. И еще несколько дней они вызывали меня, пока я их не услышал. И еще сколько времени потеряли, пока я учился говорить. Но мы успели: я рассказал им все, а они наложили мои координаты на карту. Их связист видит мой сигнал.

Таких связистов всего человек пять-шесть. И у всех одна история: случайно подхватил паразита, через несколько секунд стряхнул. Думают, как поставить это дело на поток, но уж больно рискованно… Читать мысли «новых» они не умеют, я такой единственный. Это, наверное, из-за моего таланта видеть паразитов, будь он неладен.

Ночью они накроют лагерь ядерным ударом, а с рассвета начнут атаку широким фронтом. Пойдет та самая гражданская война, которой я ждал и боялся. Люди будут убивать «новых людей». Знаю, что наши победят, но я не хочу и не могу видеть этой бойни.

На войне есть шанс уцелеть, никогда не угадаешь, кто выживет, кто нет. И солдаты, и их семьи держатся надеждой на лучшее. У меня надежды нет: я знаю совершенно точно, что в этой мясорубке сгинут моя жена и двое сыновей. Старшему восемнадцать, может, еще успеет повоевать с русскими, прежде чем те его убьют…

Я с самого начала соврал нашим, будто у меня перебиты ноги и я не могу двигаться. Так им легче принять мою жертву. Всегда надо помогать людям принять такое. Можешь – обмани, чтобы не мучились. Иначе они до последней секунды надеялись бы, что я попытаюсь удрать из лагеря после заключительной корректировки. А делать этого нельзя. Я слишком хорошо знаю «новых», чтобы дать им шанс насторожиться. Я бы и Бергмана из лагеря не выпустил, если бы не подслушал на выходе из столовой, что «новые» думают о нем. Они специально его не ломали, нарочно терпели и сегодня дадут спокойно убежать. Им нужен независимый свидетель, который людям расскажет, как «новые» поступают с теми, кто их не слушается, кто не хочет по доброй воле принять друга. Генка хочет рассказать правду, а твари считают, что он будет этой правдой запугивать. И ведь неглупо придумано, неглупо. Еще один невольный «выпускник» лагеря получился бы. Странствующий пропагандист…

Гуляев криво ухмыльнулся. Еще полдня, и все кончится. Он выиграет свою личную идеологическую битву. Выиграет чисто по-нашему, по-простому: если не можешь переубедить соперника, если не хватает аргументов – дай по морде! Кто сказал, что нельзя убивать за слова? А когда сами слова – убивают?

Пора выкатить на дискуссионное поле ядерный аргумент.

За забором опять кричали, но это Гуляеву было все равно. Он знал, что эти вопли учтены «новыми» как пропагандистский эффект, а пропаганду и тех, кто ею занимается, он за время, проведенное в лагере, научился презирать до глубины души.

А вот забор Гуляев сам строил и ненавидел в нем каждый гвоздь.

Он уложил искалеченную руку за борт профессорского пиджака и пошел вдоль забора привычным маршрутом: двести шагов туда, двести обратно.

Надо было еще придумать, куда вечером спрятаться, а то уж больно жалко Генку.