Книга: Вьюрки
Назад: У страха глаза мотыльки
Дальше: Стуколка

Зовущие с реки

Когда Ромочка в первый раз увидел того, кто бродил в лесу за забором, погружаясь бесследно в землю и снова выныривая из нее, он сразу рассказал маме, но мама не стала слушать. Мама Ромочку никогда не слушала, как будто речь его была чем-то вроде воздушного или птичьего шума. Он не обижался, так уж была устроена мама. С ней всегда было тепло и вкусно, а на ночь она обязательно подтыкала ему одеяло, чтобы Ромочка безмятежно спал в мягком коконе. Он очень боялся того, кто сидел по ночам под кроватью и хватал почему-то за свесившуюся во сне ногу или руку. Целиком его Ромочка никогда не видел, только вот эти лапы, которыми он хватал, – серые, голые, многочисленные. Один раз, когда приезжала тетя с двоюродным братиком, они все вместе ходили в специальное морское место, где было много аквариумов с разными водяными зверями. Там Ромочка очень испугался зверя креветки – потому что если его вынуть из воды и увеличить во много-много раз, то лапы получатся точь-в-точь как у того, кто сидел под кроватью. Даже слова были похожие – «кровать» и «креветка», и Ромочка пытался сказать маме про огромную подкроватную креветку, но мама не слушала. Зато всегда подтыкала одеяло, чтобы Ромочке было не так страшно. Даже на даче подтыкала, хотя это было необязательно – многолапый зверь оставался в городе, он, наверное, мог жить только там.
В летнем дачном мире раньше было хорошо, только ребята на улице иногда обзывали Ромочку и кидались в него гадостью, но это потому, что они глупые. А он не за ними совсем за калитку ходил, а за лесом, за рекой, стрекозами и блестящими жуками, которые быстро-быстро зарывались в землю. Раньше тут было очень хорошо, и все Ромочке нравилось, пока он не проснулся однажды в совсем другом мире, совсем непонятном. Откуда-то пришли и поселились во Вьюрках странные существа с изменчивым обликом, которых Ромочка толком даже описать не мог, поэтому называл уклончивой скороговоркой – всякие-странные. Первого он увидел на рассвете того дня, когда мир изменился: стояло в лесу за калиткой что-то темное, высокое и покачивалось туда-сюда. Деревья в одну сторону качались, а оно – в другую, и смотрело на Ромочку, только не глазами, потому что глаз у него никаких не было.
И все дачные люди тоже заметили, что мир изменился. Они бродили по Вьюркам испуганными стайками, шумели, пытаясь эти перемены как-то для себя объяснить. Только вот всяких-странных они как будто не замечали, смотрели мимо и даже проходили сквозь них как ни в чем не бывало. Но это потому, что всякие-странные прятались: таились в темных углах, прикидывались тенями и бликами. Даже Ромочка видел сначала не всех, он учился их распознавать, как охотник в лесу, искал следы и прислушивался к звукам. Он и хотел бы на них охотиться с большим ружьем и развешивать потом по стенам их опустевшие шкуры, потому что чужие они были, эти всякие-странные, жуткие, непонятные, и от одного их вида холодело под ребрами. Лучше бы их не было, думал Ромочка, лучше бы все оставалось, как раньше.

 

Пожилая женщина, которую соседи продолжали, невзирая на возраст, называть Таней, жила в ветхой синей дачке на углу Вишневой улицы, перед самой рекой. Таня ни с кем не дружила и не общалась без необходимости, все свое время уделяя дачному хозяйству и сыну Ромочке, который и стал причиной ее угрюмой замкнутости. Таня была не из тех матерей нестандартных детей, которые сбиваются в стаи, начинают отстаивать права и трудноопределимую избранность, но и дежурной жалости от более везучих она тоже не желала. Вот и существовала обособленно, отгородившись от тех и от этих и целиком посвятив себя заботам о сыне – тем более что больше заботиться не о ком, только Ромочка в Таниной жизни и был. Крупный, долговязый, приближающийся по общепринятым меркам к совершеннолетию, но застрявший по неизвестным вьюрковцам причинам в малоосмысленном детстве. Ромочка ездил по поселку на велосипеде, посматривая из-под густых мужских бровей безоблачными глазами, купался в Сушке, с ревом прыгая с мостков и тут же возвращаясь на мелководье, поскольку не умел плавать, бродил в лесу, держась по маминому указанию поближе к забору и иногда пугая грибников внезапными безмолвными появлениями из кустов.
Таня первой начала паниковать на общих собраниях после того, как Вьюрки загадочным образом замкнулись сами в себе. Возмущалась, кричала, что нужно что-то делать, как-то решать эту необъяснимую проблему, потому что ей нужно в город, у нее недостаточно лекарств для больного ребенка. Прежде никто и не знал, что Ромочка ежедневно поглощает целую пригоршню таблеток. Таню успокаивали, объясняли, что ушедшие на поиски выхода дачники теряются в лесу и не возвращаются с поля, поэтому лучше потерпеть и выждать, авось разрешится как-то само собой, переменится, перемелется. Тогда во Вьюрках еще очень остро верили в то, что снаружи придет помощь – ведь, в конце концов, не могли о них там просто забыть, оставить без внимания непостижимую пропажу такого количества людей. Но даже веские заверения Клавдии Ильиничны вскоре перестали действовать на Таню. Председательша уже начала волноваться, советовалась с супругом, как успокоить, наконец, эту угрюмую женщину со встрепанными седыми волосами, чтобы она прекратила скандалить и будоражить остальных дачников, и без того напуганных. Но все разрешилось без лишних усилий со стороны Клавдии Ильиничны: после очередного скандала Таня сама перестала ходить на собрания.

 

Ромочка видел, что мама чем-то расстроена. И пытался ей объяснить, что не надо так бояться нового мира и всяких-разных, которые незаметно бродят вокруг. Он ведь и сам сначала каждую тень подозревал в недобром и не спал по ночам от страха, а потом присмотрелся и понял, что всякие-разные тоже боятся. У них и вид был растерянный, совсем как у обычных, живых дачников. Словно для них перемены оказались таким же внезапным потрясением, и они, свалившись неведомо откуда, теперь привыкали и обживались. На беженцев они были похожи, на робких переселенцев с узелками из старого кино – поняв это, Ромочка впервые пожалел всяких-разных. Только некоторые из них обращали внимание на людей, рассматривали их и трогали – например, тот, из леса, которого Ромочка заметил в самом начале. Вот его точно можно было уже начинать бояться: он следил за дачниками, бесшумно вздымаясь земляным столбом у самой ограды, старался к ним прикоснуться и вообще казался недобрым. А за остальными даже интересно было наблюдать, дивясь их причудливости: не люди и не звери, они только напоминали изменчивыми очертаниями кто медведя, кто корягу, кто тетеньку. Ромочка спрашивал у взрослых, кто же это пришел во Вьюрки и как их нужно называть, но взрослые смотрели на него с таким же непониманием, как и сами всякие-разные, когда он пытался спрашивать у них. Только непонятно было, чем же они все-таки смотрят, но взгляд Ромочка чувствовал.
Мама расстраивалась все больше, стала сердитая, и Ромочкины любимые картофельные оладьи теперь у нее каждый раз подгорали. Ромочка осторожно выплевывал черные корки и складывал их на клеенке, в сердцевине большого нарисованного цветка. А мама ругалась, что Ромочка разводит на столе свинарник, и даже несколько раз стеганула его кухонным полотенцем. И перестала подтыкать ему одеяло на ночь – прежде такого никогда не случалось, и Ромочка почуял приближение катастрофы. Мама тоже становилась чужой и странной, совсем как новые обитатели Вьюрков.
А потом она разбудила Ромочку рано утром, когда даже лягушки на реке еще молчали. Мама стояла у кровати в полосатой кофте, с волосами, аккуратно прибранными под платок, – обычно она одевалась так, когда ехала в город. Ромочка сказал ей, что сейчас в город нельзя, ведь дороги больше нет, и в лесу стережет тот, высоченный, а в поле – другой, его почти не видно, потому что он стелется по земле, и это он растягивает поле, никому не давая уйти. Мама заплакала и велела Ромочке хорошо себя вести, хорошо кушать – она оставила ему полную миску оладий на кухне, – и слушаться тетю Лиду, которая будет за ним присматривать до ее возвращения. Ромочка тоже с готовностью сморщился, замычал басовито и расплакался. Мама рывком поправила сумку на плече и захлопнула за собой дверь.
Ромочка бежал за ней по поселку в одних трусах со смешными нарисованными морковками, ревел и просил вернуться. Мама упорно отворачивалась, он видел только ее ссутуленную спину. А потом мама вдруг схватила с земли палку и двинулась на Ромочку, неуклюже ею размахивая:
– Уйди! У-уйди!.. Куда ты без лекарств своих? А если приступ? У-уйди!
И такими страшными были и мамин голос, и ее красное лицо со вздувшимися венами, что Ромочка испугался и послушался, побежал обратно к калитке. Даже не успев сказать, что таблетки он уже много дней не пьет, высыпает под матрас, чтобы мама не волновалась, когда они закончатся, – вон их у него сколько припасено. И ему хорошо, гораздо лучше, чем обычно, и приступов никаких, и он теперь стал, наверное, совсем здоровый…

 

Жившая напротив тетя Лида, похожая на серенькую монашку, действительно иногда приходила, кормила и умывала Ромочку, разговаривала с ним. Но Ромочка чувствовал, что этой своей обязанностью, невзирая на все показательное смирение, она тяготится, и сам он ей неприятен. Она старалась уйти побыстрее, и Ромочка так и не понял, что же в нем такого гадкого – он и в зеркало смотрелся, и нюхал себя, и даже старательно высмаркивался заранее, увидев за забором тети-Лидину косынку. А больше не приходил никто. Как будто во Вьюрках и не заметили, что мама пропала, а Ромочка остался один и скучает до саднящей боли в груди.
Мама не возвращалась, а в даче все до сих пор ею пахло. Чтобы не задохнуться совсем от тоски, Ромочка старался проводить там как можно меньше времени. Он бродил по улицам, собирал малину вдоль общего забора, за которым начинался лес, ловил на реке стрекоз. Взрослые сказали ему, что купаться там больше нельзя, и Ромочка безропотно согласился с запретом. На пологом берегу, где раньше устраивали летом поселковый пляж, теперь и впрямь не купались, не орали мальчишки, прыгая с мостков, не бродили бабушки с внуками в одинаковых панамках. На реку вообще никто больше не ходил, кроме тихой рыбачки Кати, которая по-прежнему закидывала там свои удочки и сидела неподвижно в ожидании первой дрожи поплавка.
Рассказывали, будто на реке завелись страшные твари, которые топят людей. Но Ромочка видел тех, кто здесь теперь жил – не такие уж они были и страшные, скорее, робкие и пугливые. Они прятались в воде, под корягами, только смутные тени иногда мелькали да слышались всплески. Ромочка все надеялся их выследить и рассмотреть хорошенько, а может, даже поймать одного сачком, но они исчезали при малейшем шорохе, точно мальки на мелководье.
А другие существа тем временем обживались во Вьюрках, смелели, становились все заметнее, уплотняли свои очертания и даже меняли их на более понятные. В их подвижной бесформенной плоти, неизвестно из чего состоящей, проступали лица и глаза, они словно обтесывали сами себя по людскому подобию. Так меняет цвет осьминог, оказавшись на подкрашенном песке. Вспомнив передачу, в которой кидали в разноцветные аквариумы маленького уродливого осьминога, Ромочка тем же вечером увидел, как ползает в малиннике что-то по-осьминожьи многоногое, с круглым ртом в центре похожей на пульсирующий мешок головы, и очень испугался. Он решил, что раз они залезли в его мысли и там ищут подходящие образы, то теперь он будет представлять себе что-нибудь приятное – птичек, котов, красивых девушек.

 

А потом Ромочка снова увидел маму. Он бродил, как обычно, вдоль общего забора и вдруг заметил с той стороны, под елью, знакомую фигуру в полосатой кофте. Ромочкино сердце горячо и жадно трепыхнулось, он даже не разглядел маму, а угадал по одним только очертаниям, выученным наизусть, и сразу бросился к забору. Но замер, так и не сделав последние несколько шагов.
Это была не мама. Это была страшная неживая штука, грубо и неточно повторяющая мамин облик. Она стояла неподвижно, уставившись на Ромочку, и в ее остановившихся глазах зияла пустота. Сначала они научились сами походить на людей, а теперь учатся их подделывать, с ужасом понял Ромочка. Это тот, из леса, забрал маму и вместо нее подкинул к забору наспех сляпанную фальшивку. Мертвоглазую, полую внутри, как трухлявый пень. Ромочка сразу увидел, что там, за лицом, похожим на мамино, ничего нет, там белеют нежные ниточки плесени и жуки-древоточцы прокладывают свои ходы.
Поддельная мама подняла руку и слепо зашарила ею перед собой.
– Уйди! – заревел Ромочка. – Сгинь!
Поддельная мама улыбнулась вдруг широким оскалом и попятилась обратно в глубину леса так быстро, словно у нее были глаза на затылке. Ромочке намертво врезалось в память, как жуткая копия убегала спиной вперед, обратив к нему распяленное в улыбке лицо и странно выгибая ноги. Но он не помнил, как добрался до дачи. Там он долго ревел на маминой кровати, взбивая подушки тяжелыми взрослыми кулаками.
После этого Ромочка долго не выходил из дома. Он запер дверь и не открывал даже тете Лиде. Питался сухими овсяными хлопьями и консервами из шкафа, ходил на свой детский горшок, который изредка выплескивал за окно. Если бы мама была здесь, она бы заволновалась, конечно, но удивляться не стала: Ромочка и раньше так реагировал на тяжелые внешние впечатления. Закрывался у себя в комнате и сидел, угрюмо ожидая, когда неправильная реальность исчезнет и можно будет выйти в новую, хорошую.
По ночам Ромочке очень мешал всякий-разный, который давно уже поселился в опустевшей маминой комнате – совсем маленький, телом напоминающий человечка, а лицом – сову. Он громко цокал по полу коготками, все двигал, гремел посудой, сдергивал зачем-то занавески на пол. Ромочка гонял его топотом и криками, а утром просыпался с крепчайшими колтунами в волосах – так человечек мстил.

 

Прошла неделя или больше, прежде чем Ромочка повернул наконец ключ в двери. Он вышел, вдохнул сладковатый вечерний воздух, особенно вкусный после дачного смрада. И пошел мыться на реку. О том, что купаться там теперь запрещено, Ромочка забыл – да и неважно это было, ведь прошло достаточно времени для того, чтобы мир изменился еще раз и наконец исправился.
Он сложил одежду горкой на берегу, зашел в воду и начал неуклюже плескаться. И тут кто-то отчетливо позвал его:
– Ромочка.
Голос звучал не снаружи, а как будто внутри его головы. Он был чистым и радостным, как у мамы, когда она возвращалась домой после удачного похода по магазинам, отхватив и курицу по скидке, и пакетик конфет, и пачку отличных мужских носков.
– Ромочка, а что я тебе принесла.
Они опять подглядывали ему в голову. Но голос, который повторял мамины слова, был таким теплым, таким ласковым, что в груди опять жадно трепыхнулось. И кто-то плеснулся в ответ в буроватой воде.
– Погляди, Ромочка…
– Ты что, а ну вылезай! – гаркнули с насыпи над берегом.
Незнакомый Ромочке человек в очках скатился оттуда и запрыгал у кромки воды, не решаясь соваться дальше.
– Вылезай! Нельзя в реку! Тут люди пропадают!
– Их, наверное, зовут, – подумав, объяснил Ромочка.
Человек растерялся:
– Кто зовет?
– Не знаю. С реки зовут.
Так Ромочка случайно подарил Вьюркам присказку про «тех, кто зовет с реки». Но сам он об этом так и не узнал. Он послушно вышел из воды, взял свои вещи под мышку и поднялся на насыпь вслед за тревожно озирающимся дяденькой в очках. Это был бывший фельдшер Гена с Цветочной улицы, но познакомиться с ним Ромочка тоже не догадался.

 

С тех пор он стал при любой возможности убегать на берег Сушки, чтобы посмотреть на зовущих с реки. Ромочка прятался повыше, за кустами, чтобы не спугнуть их и самому не полезть, забывшись, в воду. Их ласковый зов оказался чем-то вроде бездумной птичьей песни, которую они повторяли на разные лады, листая образы и воспоминания в Ромочкиной голове. Наверное, они проделывали это с каждым, кто приходил на реку.
Потом им наскучили немногочисленные мысли Ромочки, и робеть они тоже перестали. Подплывали к самому берегу, возились в зарослях кубышек, с боем выдергивали резиновые стебли и мастерили гирлянды из желтых пузатых цветов. А Ромочка смотрел во все глаза и удивлялся, каким же глупым он был раньше. Ведь они казались ему неописуемого вида тварями, чем-то вроде живых коряг или циклопических водомерок с ловкими мерзкими лапами. А теперь, следя за их играми, он ясно видел, что это девочки, чудесные нежные девочки в липнущих к телу белых одеждах. Они гонялись друг за другом, вспенивая воду, выбирались погреться на стволы поваленных бобрами деревьев и мгновенно исчезали при любом резком звуке, оставив одни только круги на речной глади. Они были такими красивыми, такими хрупкими, что Ромочкино сердце плавилось от немого обожания. Ему все нестерпимей хотелось скатиться по заросшему травой берегу и нырнуть к ним. Но дяденька в очках строго-настрого запретил ему приближаться к воде, а Ромочка верил взрослым и чтил их запреты почти как божественные табу. Уже то, что он все-таки приходил на реку снова и снова, граничило со святотатством, но навеки детское сознание Ромочки не могло совладать с оглушившей его любовью к чудесным девочкам.

 

Он чуть было не повернул назад, когда однажды утром, явившись на свое излюбленное место, увидел там рыбачку Катю. Вроде бы она здесь обычно не удила, место было мелководное, затянутое водорослями, – а вот пришла все-таки. Ромочка уже собрался отступить, пока она его не заметила, но тут увидел совсем рядом, под плакучей ивой, одну из белых девочек. Он постепенно научился отличать их друг от друга, и это была одна из его любимиц: тоненькая, с аккуратной гладкой головой, похожая на безделушку из маминой комнаты – фарфоровую балерину.
Ромочка и сам не понял, как оказался на своем обычном наблюдательном посту. Но не мог же он оставить фарфоровую балерину одну.
– Ромочка, – сказал у него в голове чистый радостный голос. – Пришел Ромочка.
Балерина не играла и не грелась на солнце. Прячась под нависшими ветками, она очень медленно, осторожно приближалась к Кате. Чем-то Катя ее заинтересовала – наверное, тем, что тетенька, а рыбу ловит. Ромочка тоже удивлялся, потому и запомнил, что тетю с удочками Катей зовут. Когда Ромочка был поменьше, она пару раз показывала ему, как насаживать червяка и коротким движением забрасывать поплавок не в кубышки и не на дерево, а ровно туда, куда хочешь. Ромочке нравилась Катя, нравились ее пушистая темная челка и рыжие веснушки возле носа. Только она всегда была какая-то грустная. Интересно, и сейчас грустная? Заинтригованный Ромочка пополз, пыхтя, вниз по насыпи, чтобы увидеть хоть краешек Катиного лица. И обнаружил, что рыбу она ловить и не думает. Удочки, садок – все лежало без дела в траве, а Катя сидела, напряженно выпрямившись, и смотрела ровнехонько туда, где тихо покачивалась над водой глянцевая голова балерины. Катя ее заметила! Она тоже видела всяких-разных! Прижимаясь к земле и тщетно уворачиваясь от жгучих поцелуев крапивы, Ромочка сползал все ниже, к воде. И уже у самой кромки понял: Катя не просто наблюдает за девочкой, прячущейся под ивой, она с ней разговаривает. Так тихо, что нельзя было расслышать ни слова, но Ромочкина любимица подплывала как завороженная все ближе, точно Катя звала ее…
И тут Ромочка вдруг провалился ногой в пустоту, потерял равновесие и шумно, с воплем сполз в воду. Катя вздрогнула и поспешно обернулась, а фарфоровая балерина скрылась в речных глубинах.
Спустя мгновение Катя уже поднимала вытащенного из воды Ромочку на ноги и шепотом негодовала:
– Ты зачем сюда пришел?!
– К девочкам… – смущенно пробасил Ромочка, размазывая ил по штанине.
Катя нахмурилась:
– К каким девочкам?
– Которые в реке… ну вы же сами видели… я тоже на них смотреть хожу.
Ромочка бубнил объяснения, даже несколько польщенный таким вниманием, а сам разглядывал Катино лицо. Нет, оно больше не было грустным, теперь в каждой его черточке сквозил глубокий, давно вынашиваемый страх. У мамы становилось такое лицо, когда она видела паука. Она всю жизнь их боялась, но не до обыкновенного визга, как все тетеньки, а тяжело, по-настоящему. Ромочка скорее почувствовал, чем понял головой: Катя тоже увидела своего паука.
– Девочки… – повторила Катя и быстро зашептала: – Нельзя сюда ходить. Они тебя заберут. Туда, в воду, заберут, и всё. Или подменят, отправят вместо тебя к нам лягушку здоровенную, а все будут думать, что это ты.
Ромочка представил себе, как лягушка важно гуляет по Вьюркам, а все с ней здороваются, и хихикнул.
– Я правду говорю, – Катя заглянула в Ромочкины безоблачные глаза, и ему стало вдруг не по себе от этого взгляда. – Чтоб духу твоего здесь не было. Ты где живешь? Ну-ка давай показывай.

 

Ромочка зря ей доверился: Катя оказалась злой ябедой. Нажаловалась тете Лиде, что Ромочка на реке околачивается, да еще приврала, что он там чуть не утонул. Тетя Лида охала, всплескивала руками, а потом, не зная, как еще наказать великовозрастного чужого ребенка – чтобы понял, а то без наказания не поймет ведь ничего, – заперла его на даче и строго-настрого запретила выходить. Сидеть взаперти не по собственной воле оказалось очень противно и обидно.
Ромочка побитым сенбернаром бродил по даче, плакал, даже обзывал в сердцах дурами и тетю Лиду, и Катю. У него отобрали чудесных девочек, теперь они будут играть без него, а что он такого сделал, почему такая несправедливость…
В унынии и заточении Ромочка провел два дня. Приходила тетя Лида, оставила банку супа и мерзкие рыбные котлеты – и снова заперла дверь. Она даже немного удивилась, что Ромочка не пытался убежать – через окно, например. А зачем и, главное, куда ему было убегать, если все равно нельзя на реку. Катя сказала, что будет его там караулить. И Ромочка представлял, как она караулит его под насыпью – с овчаркой Найдой на поводке, как пограничник. И тетя Лида, наверное, тоже станет караулить, вон какая сердитая ходит. Обе будут днем и ночью бродить по берегу с собаками, охраняя реку от Ромочки. Его тайная дружба с речными девочками раскрыта, опозорена, и остаток жизни он проведет здесь, в разлуке с ними.

 

Ночью Ромочка проснулся от шума. Человечек с совиным лицом возился на полке, где хранились книги и всякая дачная мелочь. За последнее время человечек оформился окончательно, превратился из малопонятной узловатой фигурки в ладного гномика серой масти.
На кресло-кровать под полкой упруго падали книги, коробочки, пузырьки. Ромочка ругался, хлопал в ладоши, но человечек не уходил. Пришлось встать и включить свет. Всякий-разный тут же свалился с полки и юркнул под шкаф. Он всегда пропадал бесследно, не давая рассмотреть себя на свету.
На кресле поверх всего сброшенного лежал странный желтый кирпичик. Ромочка взял его, повертел в руках и наконец понял – это маленький радиоприемник, по которому мама иногда слушала новости. Он щелкнул переключателем, из крохотного динамика послышалось шипение, то нарастающее, то убывающее, как шум ночного леса. Колесико легко крутилось туда-сюда, и шум менялся, но не превращался, как обычно, в музыку и голоса.
– Ро…
Он замер, торопливо прокрутил обратно и прижал приемник к уху.
– Ромочка, – сказал из динамика легкий ласковый голос. – А мы к тебе. Мы к тебе…

 

Они пришли следующим вечером. Ромочка мучительно ждал их, боясь отойти от окна даже на пару минут, и за весь день съел одно яблоко. И после заката, когда оранжевые всполохи еще горели в небе, сад вдруг наполнился шорохом и смехом, и чудесные девочки возникли из ниоткуда: расселись в траве, весело закачались на ветках. Они вертели в руках забытую в беседке посуду, перекидывались яблоками, теребили прислоненный к крыльцу велосипед – и вдруг брызнули врассыпную, испуганные внезапным звонком.
Ромочка застыл у окна в безмолвном восторге, ничем не выдавая своего присутствия. Но девочки сами быстро его обнаружили и подошли, начали стучать по стеклу долгими белыми пальцами. В сумерках казалось, что от них идет еле уловимый молочный свет. Ромочка очнулся, с трудом оторвал прилипшую к размякшей краске на раме щеколду и распахнул окно. Множество нежных и очень холодных рук потянулось к нему, и он словно перетек в них, оказавшись каким-то образом уже за стенами дачи, в центре белого хоровода. Девочки окружили его, и каждая норовила дотронуться, погладить, ласково пощекотать. От них пахло рекой, водорослями, чистой речной рыбой. И ледяное, прозрачное счастье медленно растекалось в Ромочкином сердце…
И вдруг откуда-то послышались шум и крики. Девочки опять брызнули врассыпную, как стайка мальков, и Ромочка увидел Катю. Растрепанная, со строгим побелевшим лицом, она шла по садовой дорожке, замахиваясь на девочек большим пучком какой-то зелени и исступленно повторяя:
– Хрен да полынь! Плюнь да покинь! Хрен да полынь!..
Выглядело это нелепо, и присказка была дурацкая, Ромочка даже пару раз, не удержавшись, хихикнул над нехорошим словом «хрен». Но бедным девочкам было не до смеха, они испуганно шарахались от Кати, от горького полынного веника, вскрикивали беспомощно, по-птичьи, и растворялись в сумерках с тихим плачем. Ромочка пытался остановить их, умоляюще хватая за нежные руки и белые одежды, но они ускользали и таяли, таяли…
– Перестань! – взревел Ромочка и чуть не бросился на Катю с кулаками, но остановился, не добежав до нее. Наверное, потому, что на тетенек ведь с кулаками нельзя. И еще потому, что внезапно увидел, как просвечивает у Кати внутри что-то непонятное и постороннее, близкое этим, всяким-разным, – только сама она этого, похоже, не чувствует, не знает пока о том, что стала другой. Ромочка не знал, как описать то, что он видел, да и не думал об этом, а если бы его спросили – совсем растерялся бы, не в силах объяснить, что Катя вспыхнула изнутри, и она не светится нежно, как речные девочки, а горит по-настоящему, и от нее идут прозрачным маревом волны жара. Бледный пламень проступал сквозь ее телесные очертания, тлел в глазах, и Ромочка инстинктивно почуял, что это не только красиво, но и опасно, и трогать Катю сейчас нельзя – обожжешься.
Чудесные девочки пропали, и стало тихо. Катя с трудом перевела дух и погасла, а потом зачем-то шлепнула Ромочку горьким веником по голове и плечам, словно жалуя в полынные рыцари.
– Что ж ты за дурак такой, – севшим голосом сказала она. – Они же тебя заберут. В реку к себе заберут – и все, не вернешься…
Тут завороженный белым огнем Ромочка очнулся и понял наконец, какую беду она сотворила.
– А я хочу-у! Хочу, чтоб не вернуться!
Он ревел долго, изливая накопившуюся тоску, сбивчиво объяснял Кате, что девочки добрые, и он хочет к ним, лишь бы позвали. Мама ушла, он один, ему так грустно и холодно – не снаружи, внутри холодно, внутри, потому что все про него забыли. Ромочка никому не нужен, он больной, уродливый, и всем в тягость, даже маме он был в тягость, потому она и ушла от него в лес. А девочки ласковые и добрые, и они даже говорили, что он им нравится, а он ни разу в жизни никому не нравился. Он любит их и ушел бы, с радостью ушел бы с ними в реку, если бы их не прогнала злая Катя. Теперь они уже не придут, они очень пугливые, с ними нежно надо, а не веником. Девочки обещали сделать Ромочку таким же, как они, легким и красивым, обещали, что он будет жить с ними, качаться на волнах, играть с рыбами и плести гирлянды из кубышек, а теперь все пропало…
Катя отвела его в беседку, усадила на лавку. Ромочка охрип и опух от слез, и глаза очень сильно щипало, а Катя хмурилась и обрывала с полынного веника листья.
– Можно на ручки? – попросился Ромочка. Он уже устал плакать, но никак не мог успокоиться.
– А?
– На ручки, – угрюмо повторил Ромочка и, забравшись на лавку с ногами, осторожно уместил, как смог, свое большое тело в Катиных объятиях, уложил лохматую голову ей на колени. Так мама обычно его утешала, баюкала, как будто Ромочка и снаружи оставался маленьким мальчиком.
Растерянная Катя сначала крякнула от тяжести, а потом, поняв, что никуда Ромочка уходить не собирается, устроилась поудобнее – насколько это было возможно – высвободила зажатую руку и опасливо погладила его по голове.
– Они русалки, да? – с закрытыми глазами спросил Ромочка.
Катя помолчала, вспоминая темные, жуткие фигуры с чуткими многосуставчатыми лапами.
– Может быть…
– А почему ты их боишься?
– Потому что они страшные, Ромочка.
– Ты тоже, а я тебя не боюсь.
Катя улыбнулась, и Ромочке стало спокойней.
– Ты меня покачай, как мама, – попросил он.
Катя неуклюже качнулась вместе с ним из стороны в сторону и виновато вздохнула:
– Я не умею.
– Почему? Все мамы умеют.
– У меня детей нет, Ромочка.
Ромочка задумался на минуту, не зная, говорить ей или нет, и все-таки сказал:
– Это потому, что она тебе не разрешает…
– Кто?
Он почувствовал, как наливаются жаром впившиеся ему в плечо Катины пальцы. И неожиданная, почти хитрая мысль сверкнула вдруг в легкой Ромочкиной голове.
– Отпусти меня к девочкам, тогда скажу! – выпалил он и зажмурился от ужаса перед собственной отчаянной наглостью.
Катя встряхнула его – грубо, совсем не как мама – и низким чужим голосом повторила:
– Кто?
– Отпусти к девочкам…
Катя прикусила губу, посмотрела на него серьезно-серьезно, как на взрослого, и кивнула:
– Ладно.
– Тетенька из огня. Высокая-высокая, и горит, как ты.
– Я горю?.. – удивилась Катя и потрогала зачем-то свой лоб.
– Не там, тут, – Ромочка постучал себя пальцем по груди. – Я видел.
Помолчав, Катя тихо спросила:
– А тетенька тебе что-нибудь говорила?
– Нет, – он широко зевнул. – Она только смотрит.
– И сейчас смотрит?
– Угу, – Ромочка неопределенно махнул рукой вверх. – Вон же она… А ты меня правда отпустишь?
– Рома…
– Ты обещала.
– Обещала.
– Ну вот, – Ромочка счастливо улыбнулся, хлюпнул в последний раз носом и мгновенно заснул.
И до самого рассвета Катя сидела в беседке, держа на онемевших руках этого неожиданного младенца. Ромочка всхрапывал и бормотал во сне, а Катя как будто застыла, уставившись неподвижно в серую мглу.

 

Рано утром Катя разбудила Ромочку, велела сполоснуться из рукомойника, чтобы избавиться от полынного духа, и одеться во все чистое. Ромочка сразу понял, куда они собираются, и благодарно затих, боясь спугнуть свою великую удачу. Радостное предвкушение распирало его изнутри, и он со всей искренностью счастливого человека жалел Катю, которая опять была грустная.
Они тихонько прошли по безлюдному, еще не проснувшемуся поселку и спустились к реке. Река тоже спала, только водомерки скользили по буроватой глади.
Катя бросила камешек, разбила речное зеркало, и на стволах прибрежных ив замерцали блики от разбегающихся кругов.
– Принимайте гостей.
У мостков что-то шумно плеснулось в ответ, и Ромочка расплылся в улыбке, увидев знакомую глянцевую голову с тонкой нитью пробора. Катя тоже ее заметила, и по ее мгновенно закаменевшему лицу сразу стало понятно, что она не любит речных девочек, не верит им. Да что там – она их, кажется, ненавидит. Испугавшись, что она, чего доброго, передумает, Ромочка торопливо сбросил сандалии и хотел уже войти в воду, но Катя схватила его за руку.
– Ты обещала, – мгновенно налился свинцовой обидой Ромочка. – Обещала!
Катя молчала и только крепче сжимала его запястье. Ромочка заревел. Он был на голову выше Кати, ему ничего не стоило просто оттолкнуть ее и уйти, но так было нельзя. Она взрослая, она главная, и она не могла, не могла ему соврать…
– Подай знак, – выдавила наконец Катя. – Как будешь там, подай знак.
Ромочка не совсем понял, о чем она говорит, но закивал так яростно, что даже голова закружилась.
И Катя его отпустила.
Ромочка, блаженно улыбаясь, пошлепал по мелководью. Когда вода дошла до колен, идти стало труднее, он пыхтел и размахивал руками. А Катя, стоя у самой кромки, молча смотрела на него. Серьезно-серьезно, как на взрослого. Наконец он почувствовал, как ласковые холодные руки смыкаются вокруг его тела, мягко увлекая не то на дно, не то в какой-то свой обещанный мир.
И после того, как остались от Ромочки только круги на воде, Катя долго еще стояла на берегу и все ждала знака. Трещали стрекозы, рыбья чешуя серебрилась под темной гладью, вспучилась над водой лягушачья голова и, поразмыслив о чем-то своем, квакнула.
А знака никакого не было.
Назад: У страха глаза мотыльки
Дальше: Стуколка