Мама

У меня не складывается с людьми, которые считают, что их мать — совершенство. Вы встречаетесь с парнем, который не может принять решение, если не обсудит его сперва с мамой? Порвите с ним. (Если только его мать не Кэролайн Манцо из «Настоящих домохозяек Нью-Джерси», но она — единственное исключение.) Определенно завязывайте с чуваком, если у него с матерью так все происходит, что понятно, мама всю жизнь типа думала, что сама в итоге окажется со своим сыночком. Поверьте мне — уходите. Вы считаете, что ваша мама всегда знает ответ на все вопросы, в том числе у нее наготове отличные предложения по поводу вашей прически, одежды и отношений? Советую пересмотреть свои взгляды. Хочу проявить терпение и позволить вам понять все самостоятельно, со временем. Вру. Вообще-то, я хочу выдернуть из-под вас коврик и вытолкать вас на свет.

Родители так или иначе подводили всех. Это часть естественного хода вещей. Круг жизни. Матери тоже люди — а не ангелы небесные и не сервисные боты Ex Machina, не допускающие ошибок. Одно то, что они протолкнули вас через свои половые пути, не означает, что они знают все (или хоть какие-то) ответы. До того как у них появились вы, они болтались по жизни как идиотки — вот совсем как вы сейчас. Я к тому, что они просто люди. Чаще всего — люди, полные недостатков.

Что плавно подводит нас к разговору о моей матери. Да, да, как и ваша мама, она старалась изо всех сил. И я сама — из тех детей, что росли, думая, будто их мама святая. Настоящая богиня, спустившаяся на землю. Я ее боготворила. Но однажды узнала, что моя мама — не совершенство. В тот день, когда я это узнала — так получилось, — мы с моей лучшей подружкой Мией рассорились навсегда. И это не было дурацким совпадением. У моей матери был роман с отцом Мии.

Мы с Мией познакомились в первый день в четвертом классе, когда мне было девять. Я была в той школе новенькой, со мной никто не хотел разговаривать, кроме нее. Она оказалась единственной, кого не парило мое высокомерие и постоянное вранье. Я как раз только что рассказала всем одноклассникам, что я модель из Калифорнии и снимаюсь для рекламы купальников — и еще несколько небылиц, которые, в общем, их ко мне не расположили. Помню, когда Миа подошла ко мне в столовой, чтобы поздороваться, я подумала, что она похожа на Тинкербелл — такая хорошенькая и оборванная. Грязная нечесаная блондинка — красивая, маленькая и хрупкая. Мы сразу стали не разлей вода. У нас были и другие друзья, которые то появлялись в нашем мире, то исчезали, но я видела в них только помеху. Я считала Мию удивительной, смелой и уверенной.

Я стала членом ее семьи, а она — моей. У нее был старший брат, ровесник моего, и младшая сестра, ровесница моей; так что наши семьи идеально подходили друг другу. Мы ночевали друг у друга, когда позволяли родители. Вместе ставили увлекательные танцы, которые показывали любому, кто готов был просидеть на месте хоть пять минут. Секрет нашей хореографии был в том, чтобы движения танца подходили к словам песни. Например, под песню Полы Абдул «Холодное сердце» мы дрожали и изображали, что мерзнем, когда Пола пела слово «холодное». На слове «сердце» мы тыкали себя в грудь, а когда будущая судья American Idol пела слово «змея», мы обе — никогда не догадаетесь! — делали рукой такое змеящееся движение, пальцами, запястьем и локтем. Внимание, «Лучшие хореографы Америки»: если вам нужна помощь — мы к вашим услугам!

Я не сомневалась в том, что мы однажды выйдем замуж за братьев-близнецов и будем жить все вместе в одном доме. Казалось, нас ничто не сможет разлучить.

Наши родители встретились в синагоге и стали близкими друзьями. Тем из вас, кто не принадлежит к Избранным, скажу: синагога — очень существенная часть еврейской жизни. Мы ходили на шаббат в пятницу вечером, а дети по воскресеньям с утра отправлялись на занятия ивритом. Каждое лето моя семья гостила у Мии в их доме на озере, на севере штата. Туда было пять часов машиной, ее родители ездили в фургоне, где пахло кошками и «Фритос», — но я была не против, если мне разрешали сесть сзади и смотреть на машины, которые едут следом. Мы махали водителям, показывали им средний палец и исчезали — крутейший прикол в мире. Меня всю жизнь укачивает в машине, но я готова была потерпеть — просто чтобы увидеть, как меняются лица тех, кто просто хотел добраться из пункта А в пункт Б и вовсе не был настроен иметь дело с какими-то тупыми детишками, которые показывали пальчики, посылая всех на. Но мы ржали всю дорогу, как подорванные.

Мама Мии, Рут, чем-то походила на мою — такая же невысокая блондинка с убийственным телом. Учитывая слепое пятно, которое мешало мне видеть в маме что-то, кроме совершенства, я помню, как думала, что Рут не такая смешная и умная, как моя мама. Но она была доброй и не позволяла нам с Мией валять дурака. Когда нам было по тринадцать, она поймала нас с сигаретами и баночными коктейлями у себя на крыше (все такие на понтах) и устроила взбучку. Она была хорошей матерью, всегда заботилась обо мне, как будто я ей родная — например, наорала на меня, когда я притащила в ее дом журнал Redbook, чтобы почитать другим детям статьи про секс. Помню, прочла вслух, что мужчину возбуждает, если надеваешь его галстук — и все. Нам тогда было, наверное, лет по девять, и Рут меня отчитала, как настоящая мама. Помню, как мне было ее жалко, просто потому что она не моя мама. Вообще, мне всегда было жалко любую женщину, которая оказывалась с мамой рядом, потому что все они были не она. А мама в моих глазах была королевой.

Нехило, да? Знаю.

Отец Мии — Лу, был умным бизнесменом с лишним весом и носил огромные очки в толстой оправе. В нем не было ничего пафосного. Он обожал свою семью, и они его тоже обожали. Работал он допоздна, чтобы обеспечить им все самое лучшее. Обычная милая, ездящая в Кэтскиллз еврейская семья с Лонг-Айленда.

То самое лето, когда нам исполнилось по тринадцать, мы с Мией провели просто отлично. Мы стали подростками — и все время зависали в доме на озере. Когда наши родители ложились спать, мы оживали, тайком выбирались наружу и встречались на пляже с местными парнями, чтобы напиться и целоваться. Осенью, вернувшись в школу, мы ни на минуту не расставались. Миа была такой уверенной в себе. И сильной. Не физически, — так, стручок зеленой фасоли, — но Миа всегда знала, на какой она стороне, и мне хотелось быть на той же стороне рядом с ней. Соображала она быстро, но могла быть полной дурочкой и рохлей, и с ней мне всегда казалось, что я нужна. Я думала, что встретила родную душу. Да я и встретила.

А потом я как-то пришла из школы и увидела, что мама сгорбилась на диване. Она явно плакала, даже ревела. Глаза у нее почти не открывались, нос был красный. Мама всегда была такой собранной, предусмотрительной и счастливой, я в жизни не видела, чтобы она так плакала. Мне показалось, что у меня земля закачалась под ногами, когда она протянула ко мне руки.

— Что такое? Что случилось? — спросила я.

Она открыла рот, чтобы объяснить, в чем трагедия, но тут у нее снова полились слезы, и ей не хватило дыхания, чтобы заговорить. Общаться словами она не могла, пришлось перейти на язык жестов. Мама учит глухих, так что у нас в семье все неплохо владеют языком жестов. Медленно, трясущимися руками она показала: «Я ухожу от отца. Мы с Лу полюбили друг друга». Я показала слово «опять», потому что мне надо было, чтобы она это повторила. И она опять показала: «Я ухожу от отца. Мы с Лу полюбили друг друга».

Меня ошарашило не то, что она уходит от отца. У меня никогда и не было ощущения, что мама к нему особо привязана. Я никогда не видела, чтобы они держались за руки или целовались, к тому же она всегда относилась к нему со смутным раздражением. Папа мой был смешным и красивым, но мне все равно было трудно осознать, что моя идеальная мать так долго прожила с моим неидеальным отцом. Я считала ее Матерью Терезой — она ведь жила с мужчиной, который никогда не был ее достоин. Оглядываясь, я, конечно, понимаю, насколько нездорово для подростка так вставать на сторону одного из родителей против другого. Мой отец не был ангелом. Он тайком попивал, и я знаю, что он всякое творил у мамы за спиной (почти уверена, что в самом начале она однажды застала его со шлюхой, которая делала ему минет), но он и не притворялся совершенством.

Когда она мне сказала, что они с Лу любят друг друга, у меня не отложилось в мозгу, о ком она, потому что это казалось невероятным. Первое, что я подумала: «Смешно, папу Мии тоже зовут Лу». Но потом я сложила два и два. Передо мной пронеслись картинки обедов, поездок, наших семейных встреч в синагоге. Я всегда считала, что Лу — скучный, но, видимо, в чем-то особенный, потому что моя мама в него влюбилась. А я никогда не подвергала сомнению то, что говорила или делала мама.

Она сидела на диване, такая беспомощная и печальная. Казалось, что мама — одна в целом мире, и ей не на что надеяться. В ту секунду я решила, что я ее спасу. Я обняла ее и сказала: «Ну, давно пора. Я всегда знала, что ты для папы слишком хороша. Я счастлива, что ты кого-то полюбила». Когда мама это услышала, на меня обрушилась волна объятий, поцелуев и похвал. По-моему, никто никогда не был мне так благодарен, как мама в ту минуту. Вспоминая все это сейчас, я прихожу в ужас от того, что она дала мне выступить в этой роли. Позволить своему тринадцатилетнему ребенку стать твоей опорой, когда ты в это время в клочья разрываешь его мир, — это не очень-то по-доброму. Я только подростком стала, а она со мной обращалась как с опытным психотерапевтом. И, поскольку я всегда ее слушалась, — да что там, просто боготворила, — я подумала, что так все и должно быть. Я вообще почувствовала, что мне оказана честь.

Она перестала плакать, и я смело села рядом с ней, молча. И тогда, как меня всегда приучали, мне стало хорошо. Я поверила, что все будет НОРМАЛЬНО. Когда мы, маленькие, падали или расстраивались, она никогда не спрашивала, все ли у нас хорошо. Вместо этого она говорила: «Все у тебя нормально», — так жизнерадостно, что мы велись и верили. Так нас растили: у нас все было НОРМАЛЬНО, это не обсуждалось.

В тот вечер я легла спать с ощущением, что все НОРМАЛЬНО, хотя мне было не по себе. Среди ночи я проснулась и не смогла уснуть. У меня болела голова. Я лежала, глядя в потолок, и надеялась, что мне все это приснилось в страшном сне. Я думала о Мие и ее семье и тут услышала, как щелкнул замок двери во двор. Я отодвинула занавеску, выглянула на дорожку и увидела, что приехал папа. Шагнула к двери своей комнаты, потом задумалась. Что я ему скажу? Он знает? В виске у меня внезапно кольнуло, и я остановилась. Поморщилась, снова легла. У меня раньше никогда так не болела голова. В мою дверь тихонько, едва слышно постучали, потом послышался шепот: «Эм?»

Дверь открылась, на пороге стоял папа.

— Пап, привет.

Он сел ко мне на кровать.

— Привет, детка, я слышал, ты тут возишься. Чего не спишь?

Я сказала, что у меня болит голова, посмотрела ему в глаза и поняла — его уже известили о том, что жизнь разбилась вдребезги. Он выглядел довольно спокойным и внешне собранным, но взгляд все равно был погасший. Он помассировал мне висок большим пальцем. Я глубоко вдыхала его запах, а он тихонько пел Синатру, «Был очень славный год». Папа часто пел эту песню. Ежевечерний его набор включал также «Надо скрыть свою любовь» и «Ветер зовут Марией». Если обобщить, это песни о потерянной молодости, о подавлении чувств и об урагане. Не сказать, чтобы они светили ребенку, как солнышко. Меня вдруг накрыло тем, что он, наверное, поет для меня в последний раз. Я ощутила болезненную тяжесть в груди, и эта тяжесть утянула меня обратно в сон.

К моему пробуждению на столе были оладьи, яйца и апельсиновый сок. Мама выглядела радостной, глаза у нее блестели, и от нее прямо исходило: «Будет прекрасный день!» Говорила она со мной так, будто все в порядке. О вчерашних событиях не заикнулась, и я тоже не стала. Потом она спросила, не хочу ли я после школы привести к нам Мию.

Я подумала: это что, шутка?

Но сказала: «Ладно». И мама пояснила: «Я не хочу, чтобы все это мешало вашей дружбе». Когда она это сказала, я поверила, что так может быть. Подумала: все, что я знаю, я узнала от этой взрослой женщины, и я ей полностью доверяю. Если она себя ведет, как будто все НОРМАЛЬНО, — значит, на самом деле не так и сложно нам с Мией остаться лучшими подругами, когда у наших родителей роман. Неа. Совсем не сложно.

Глядя назад, я бы хотела, чтобы все происходившее как-то сказалось на маме. Как она могла так рано встать и так радостно улыбаться? Но она всегда себя так вела: определялась с новой жизнью, которая казалась ей на тот момент осмысленной, и вынуждала нас в ней жить вместе с собой. Знаю, что многое она от меня скрывала, и я не в курсе, что там на самом деле творилось у них с Лу. Но — хотела бы я, чтобы она задумалась о том, как далеко разойдутся круги по воде в результате ее поступков, и поборола в себе желание завязать этот роман. По крайней мере, чтобы мама честно призналась, что она оказалась слабой, растерялась — да и гонялась-то она за Лу из-за того, как скверно ей жилось. Не могу говорить за нее, но не думаю, что она всерьез задумывалась о том, как этот роман скажется на всех нас. Хуже того: она и меня вовлекла. Приготовила мой любимый завтрак и записала меня в чирлидеры своей ошибки. Никаких тебе «Как ты, Эм? Тебе, наверное, непросто сейчас, столько на тебя обрушилось». Вот я и вела себя так, как будто не обрушилось ничего. Пока что стрессу и переживаниям, которые внезапно запузырились у поверхности, некуда было выйти, и их быстренько загнали внутрь.

Слепящая боль, превращавшая голову в скороварку, осталась со мной на долгие годы.

Пока мама мыла посуду, я спросила, где папа.

— Перевозит вещи к себе на работу, — ответила она как-то пугающе по-степфордски.

Бум — и боль возникла прямо во лбу. Я все равно пошла в школу, думая, что должна быть такой же улыбчивой и сильной, как мама. Ни в чем нет большой беды, пока не начнешь себя вести так, будто она есть. Едва сев за стол на уроке математики, я увидела, что место Мии пустует. Я так и уставилась на ее стул. Голова болела. Стреляющая, жгучая боль. Потом, когда зазвенел второй звонок, дверь класса распахнулась, и Миа пробежала на свое место, не глядя на меня. Я не сводила с нее взгляда все сорок две минуты урока. Она на меня даже не взглянула. Вела себя круто и не напрягалась, как всегда. Наверное, она не знает, подумала я. Что ей сказать? «Привет, Миа, твоя семья рухнула, потому что наши родители — двое печальных одиноких людей, которые предпочли несколько недолговечных мгновений радости сохранению счастья и благополучия своих семей. Хочешь, зайдем за мармеладками после школы?»

Прозвенел звонок, урок кончился. Я сложила книги, продышалась через боль и подошла к Мие.

— Привет, — сказала я.

— Салют, — ответила она и протянула мне сложенное письмо, улыбаясь, как ни в чем не бывало. — Пожалуйста, передай это своей маме и пообещай, что не станешь читать.

Я кивнула, искренне. Она убежала, а я тут же рванула в туалет и растерзала конверт. Мне так хотелось знать. Вам бы тоже захотелось, поверьте.

Это было исполненное ненависти письмо моей матери — от Мии. Каждое слово ранило сильнее, чем предыдущее. Сплошные злые вопросы и обвинения — типа, «я думала, вы ангел, а вы — самая злая тварь, какую я видела. Надеюсь, вы сгорите в аду… Вы разрушили мою семью. Как вы могли?»

Три полных презрения страницы. Я поверить не могла, что кто-то — тем более Миа — мог написать такое моей маме. Мне представлялось, что мама ни в чем не виновата. Она обрисовала себя как благородную жертву и успешно промыла мне мозги, заставив поверить в романтическую историю запретной любви, которую переживала с отцом моей лучшей подруги. Спроси меня кто, я бы сказала, что моя мать — Эстер Прин, и я не позволю этим людям сжечь невинную женщину лишь за то, что она послушалась собственного сердца.

Я прошла по пустому коридору и остановилась перед дверью кабинета биологии — где, как я знала, в тот момент сидела Миа. Не задумываясь, вошла. «Мне нужно поговорить с Мией», — сказала я учителю. Он, наверное, услышал в моем голосе «не связывайся», потому что просто позволил ей уйти. Она вышла в коридор и закрыла за собой дверь.

И понеслось.

— Я тебе сказала, чтобы ты его не читала!

— Сука!

— Как ты могла?

— Ненавижу тебя!

Взад и вперед, обе в слезах и орут — так, что пришлось вмешаться двоим учителям. Пока нас разводили, мы, не отрываясь, глазели друг на друга. Вид у нас обеих был еще тот. Меня отвели в кабинет медсестры, чтобы я успокоилась. Я легла на кушетку и попыталась отдышаться. Когда мама приехала забрать меня, голова разрывалась, а виски стучали как сердце.

За несколько следующих недель я привыкла к головной боли. При мне мать Мии сидела у нас на крыльце, умоляя мою маму не делать этого с ее семьей. А мама все равно сделала. Мне приходилось встречаться с Мией в школьных коридорах. До смерти хотелось с ней поговорить. Обнять ее. Быть с ней — как и каждый день за прошедшие пять лет. Переживать такое непонятное и тяжелое время без лучшей подруги было невыносимо. Мы перестали ходить в синагогу, где только что прошла моя бат-мицва. Слишком неловко было там появляться после того, как мама разрушила одну из семей общины. Так окончилась важная глава моих отношений с иудаизмом — религией, в которой я выросла, всю жизнь каждые выходные посвящая учебе и празднованию. У меня не осталось ни друзей, ни религии. Весь город знал о том, что произошло — и вместо того чтобы рассердиться на мать, я встала на ее сторону. Я смотрела всем прямо в глаза, с вызовом; пусть только попробуют с нами связаться.

Мне пришлось наблюдать, как отец переехал из офиса в грустную стерильную холостяцкую квартиру на Лонг-Айленде, снятую пополам с соседом. Мать вознаградила меня за преданность, — или, может, искупила свою вину, — отдав мне самую большую комнату. Ту, где у них с отцом была спальня. Мы с Мией избегали друг друга до конца школы. Я чувствовала знакомую стреляющую боль в голове каждый раз, как проходила мимо нее в коридоре или на улице. Я все время по ней тосковала. И сейчас тоскую. Она пару лет назад связалась со мной на Facebook, поздравила с успехом, и я тут же вывалила, как я по ней скучала, как мне жаль, как не права была моя мать. Она так и не ответила.

Что до мамы и Лу… Их отношения продлились пару месяцев. Очень странное то было время для меня, для брата и для сестры. За год до того мы все были в отпуске с семьей Лу, а теперь он ехал с нами в отпуск в Сан-Диего — как мамин бойфренд. Он съехал из семейного дома и снял отдельную квартиру. Меня тошнило, когда я видела, как они держатся за руки. Помню, я заказала моллюски и стала высасывать их из ракушки, как делала при отце. Но Лу настаивал, чтобы мы пользовались вилками. Глядя на них с матерью в бассейне отеля, я видела, что у мамы с ним уже все. Брат, сестра и я одинаково чувствовали тяжесть в соленом воздухе Сан-Диего, — но мама, как всегда, делала вид, что все в порядке. Она ждала от нас того же, но на этот раз мы не подчинились. Что-то в той поездке наконец-то сорвало передо мной покров. Я начинала видеть в ней неидеальное, запутавшееся, одинокое человеческое существо, каким она и была. Не хуже других. Но ее образ, который я себе придумала, разбился вдребезги и больше не собрался.

Она порвала с Лу в самолете на обратном пути.

Потом она несколько лет встречалась с разными мужчинами и клялась, что каждый — «тот самый». И все это время я, как всегда, была ей очень близка — при том, что мне было уже сильно за двадцать. Я приводила ее в клубы стендапа, мы играли в жизни друг друга очень большую роль. Я и мама — мы запутались друг в друге, но между нами не было ни единой здоровой ниточки. И я всегда защищала ее сомнительный выбор в вопросах отношений. Наш путь отличается от того, каким проходит большинство дочерей и матерей. Может быть, справиться с жизнью маме помогало именно то, что она управляла нашими отношениями и так пристально за ними следила. Она не могла ни контролировать реальность, ни договориться с ней — но зато могла контролировать меня.

Теперь-то, когда нам всем уже за тридцать, мы с братом и сестрой начали больше говорить друг с другом о том, как трудно было расти с нашей мамой. У каждого из нас были свои сложности, но коренились они все в нашем общем опыте — в том, как она подавляла наши чувства и манипулировала. Как выясняется, когда у ребенка ВСЕГДА ВСЕ НОРМАЛЬНО, ему трудно становиться взрослым.

Когда мне должно было исполниться тридцать, я начала подумывать о том, чтобы написать о своей жизни книгу (в итоге она перед вами). Перечитала дневники, которые вела с тринадцати, и дошла до тех страниц, что написала о Мие и Лу. Читая рассказ ребенка о той кошмарной истории, я, взрослая, впервые смогла отделить поступки моей мамы от своего обожания. Стало понятно, что она мною манипулировала, что это было нездорово — и что следы тех манипуляций укоренились в наших нынешних отношениях.

Вся эта боль ожила в моей памяти от перечитывания старых дневников. И тут как раз позвонила мама, обсудить мой день рождения. Помню, как жизнерадостно она говорила — так же, как в то утро, давным-давно, когда напекла мне оладий после того, как перевернула мой мир с ног на голову:

— Мы полетаем на вертолете вокруг Манхэттена, а потом будет хибати и массаж!

Меня внезапно затопила злость. Я сказала:

— Я не хочу — идти — с тобой — в свой день рождения — на свидание из «Холостяка»!

Это НЕНОРМАЛЬНО. Это то, чем ОНА хотела бы заняться в СВОЙ день рождения, подумала я. Подумала — и вышла из себя. Я не просто была зла на нее за то, что она завела короткий, разрушительный роман с отцом моей лучшей подруги, когда мне было тринадцать. Я не просто была на нее зла за череду мужчин, которые вошли в нашу жизнь после Лу. Нет, я была на нее зла за то, что она втянула меня во все это — и заставила ее поддерживать. И еще за то, что заставила меня поверить в ложь, которую пыталась продать — о своей безупречности и невинности.

Так в двадцать девять я начала строить с ней новые отношения — с уровнями защиты, как в Форт-Ноксе. Перестроить отношения людей, которые были патологически близки тридцать лет, не так легко. Сначала я говорила ей о том, что думаю по поводу прошлого; потом пришло время, когда мы не разговаривали. Я снова и снова пыталась ей все изложить, объяснить свои печали и боль. И иногда она пыталась выслушать, с чего же для меня все началось. Перестала просто защищаться и начала меня слышать. Но в конечном счете, думаю, ей было слишком трудно принять, насколько серьезно было то, что она натворила — и какое воздействие все это оказало на меня и на брата с сестрой. Мы, наконец, пришли туда, где пребываем уже несколько лет. Мы добры друг к другу, но я сохраняю границы. Мы регулярно разговариваем, сообщаем о важном, но теперь — куда реже, чем раньше.

Сейчас, после нескольких лет размышлений, я лучше ее понимаю. Как и все мы, она — результат своего перекошенного детства. Маму травмировала ее собственная мать, типичный эмоционально холодный нарцисс. Понятия не имею, каково ей было, когда мама завела роман с Лу — имея троих детей, при муже, с которым она не чувствовала себя любимой. Но я все равно хотела бы, чтобы она просто была с нами честна. И с собой тоже. Мы все старались изо всех сил, ошибались, висели на волоске. И — хотела бы я, чтобы она хоть пару раз была с нами настоящей — то есть позволила бы нам принять слабость и уязвимость как часть жизни. Ведь жизнь полна боли и разочарований. Я сделала карьеру, говоря об этом и переживая это самым нелепым образом, чтобы все могли посмеяться и поплакать вместе со мной. Так вот, хотела бы я, чтобы моя мама тоже это понимала.

Иногда от этого отпускает — от того, что ты просто человек.

Мне по-прежнему приходится потрудиться, чтобы не загонять чувства внутрь, чтобы они не проявлялись головными болями и другими физическими проблемами. И в глубине души я — по-прежнему девочка, которая хочет к маме. Все мы такие. Когда я думаю о тех мгновениях в жизни, когда ощущала сильнейшее утешение и защиту, — я думаю о ней. О том, как мне подтыкали одеяло ночью. Или о том, как я входила в дом, умирая от голода после волейбольной тренировки — и видела, что на столе меня уже ждет обед. Об ощущении ее рук, когда она несла меня в бассейне. О том, как надежно было обнимать ее, когда она медленно двигалась в воде, направляя меня и любя. Она по-прежнему та, с кем я хочу поговорить, когда проснусь, увидев кошмар. Когда я звоню ей среди ночи после дурного сна — а такое случается пару раз в год, — она всегда берет трубку. Всегда. Когда она мне говорит: «Все будет хорошо», — я ей верю и снова засыпаю. Я ее люблю.

Но — не заблуждайтесь. Если бы я знала, что в конце концов превращусь в нее… Если бы, как в «Войне миров Z», у меня было пять секунд до того, как я полностью перерожусь в свою мать, — да я бы сделала харакири, не задумываясь. Если у вас есть дети и вы это читаете, есть вероятность, что вы не так хитры, как моя мама. Я знаю, она цветочек редкий. Но не торопитесь одобрительно хлопать себя по плечу. Неважно как, но вы тоже все равно испортите своим детям жизнь. И они будут вас ненавидеть в ту минуту (или две, или три), когда станут собирать обломки своего детства. Любой, кто утверждает, что обманул эту систему, попросту врет. А в моем мире это — огромное преступление.

Через что бы ни заставила меня пройти мать, я все равно благодарна ей за то, что она вырастила меня, дала поверить, что я талантливая, умная и красивая. Она сделала меня той, кто я есть — человеком, который, по иронии, выше всего ценит уязвимость, честность и неподдельность. Я бы хотела, чтобы у нас были нормальные отношения матери и дочери. Если такие вообще бывают. Не знаю, возможно ли для нас такое, но я считаю, что семья — это постоянные переговоры. Я не махнула на нее рукой. Не могу и никогда не смогу.