В миру он был полковником, происходил из Оренбургского казачества, служил при штабе военного Казанского округа. Тяжко заболев однажды воспалением легких и находясь при смерти, он велел денщику читать ему вслух Евангелие. В это время ему последовало видение: отверзлись небеса, и он содрогнулся от великого страха и света. В его душе произошел переворот, у него открылось духовное зрение. По отзыву старца о. Нектария, «из блестящего военного в одну ночь по соизволению Божию он стал великим старцем». Он носил в миру имя Павла, и это чудо, с ним бывшее, напоминает чудесное призвание его небесного покровителя апостола Павла. О своем возрождении он говорит так:

 

 

Драгоценные крупицы биографических сведений, оставшихся о великом Старце, были записаны его духовным сыном Василием Шустиным, впоследствии священником, словами которого мы и начнем нашу повесть о старце Варсонофии. Все остальные данные, собиравшиеся все эти долгие годы буквально, как говорится, «с миру по нитке», впервые появляются собранными воедино и составляют «полное» жизнеописание старца.

Отец Василий пишет:

«В миру о. Варсонофия звали Павлом Ивановичем Плехановым. Он происходил из оренбургских казаков, кончил Полоцкий кадетский корпус и в офицерском чине вышел из Оренбургского военного училища. В Петербурге он окончил казачьи офицерские штабные курсы. Участвовал в пограничных боях в Туркестане. Служил в штабе Казанского округа.

Родился он 5 июля и считал преп. Сергия Радонежского своим покровителем. “Приходилось, — говорил батюшка, — делать по службе приемы, приглашать оркестр, устраивать танцы; были карты, вино. Меня это очень тяготило. Лучше бы те деньги, которые затрачивали на эти парадные приемы, использовать на другие цели. Но моя служба по штабу заставляла меня так поступать.

О. Варсонофий рассказал про свою встречу с о. Иоанном в Москве. “Когда я был еще офицером, мне по службе надо было съездить в Москву. И вот на вокзале я узнаю, что о. Иоанн служит обедню в церкви одного из корпусов. Я тотчас поехал туда. Когда я вошел в церковь, обедня уже кончалась. Я прошел в алтарь. В это время о. Иоанн переносил св. Дары с престола на жертвенник. Поставив Чашу, он, вдруг подходит ко мне, целует мою руку и, не сказав ничего, отходит опять к престолу. Все присутствующие переглянулись и говорили после, что это означает какое-нибудь событие в моей жизни, и решили, что я буду священником. Я над ними потешался, т.к. у меня и в мысли не было принимать сан священника. А теперь, видишь, как неисповедимы судьбы Божии: я не только священник, но и монах”. При этом батюшка о. Варсонофий сказал между прочим: “Не должно уходить из церкви до окончания обедни, иначе не получишь благодати Божией. Лучше придти к концу обедни и достоять, чем уходить перед концом”.

Другой оптинский иеромонах, Варсис, рассказал мне, что с ним произошел тот же случай, что и со мной, когда о. Иоанн меня приобщил двумя частицами Тела Господня. Это, по его мнению, было указанием его монашества. О. Варсонофий не мог объяснить сего случая, но сказал, что он, несомненно, означает что то важное. Вообще, старец большое значение придавал поступкам священника после того, как он приобщится. “Бывало со мной несколько раз, — говорил старец, — отслужишь обедню, приобщишься и затем идешь принимать народ. Высказывают тебе свои нужды. Другой раз сразу затрудняешься ответить определенно, велишь подождать. Пойдешь к себе в келию, обдумаешь, остановишься на каком-нибудь решении, а когда придешь сказать это решение, то скажешь совсем другое, чем думал. И вот это есть действительный ответ и совет, которого если спрашивающий не исполнит, навлечет на себя худшую беду”. Это и есть невидимая Божия Благодать, особенно ярко проявляющаяся в старчестве после приобщения Св. Тайн.

И вот заболел батюшка воспалением легких. Доктора определили положение безнадежным. Да и батюшка — а тогда полковник П. И. П. — почувствовал приближение смерти, велел своему денщику читать Евангелие, а сам забылся... И здесь ему было чудесное видение. Он увидел открытыми небеса и содрогнулся весь от великого страха и света. Вся жизнь пронеслась мгновенно перед ним. Глубоко был он проникнут сознанием покаянности за всю свою жизнь и услышал голос свыше, повелевающий ему идти в Оптину Пустынь. Здесь у него открылось духовное зрение. Он уразумел глубину слов Евангелия.

Я слышал несколько раз, как говорил старец о. Нектарий: “Из блестящего военного в одну ночь по соизволению Божию он стал великим старцем”. Это была тайна батюшки. Говорить о ней стало возможным только после его смерти.

К удивлению всех больной полковник стал быстро поправляться, выздоровел и уехал в Оптину Пустынь. Старцем в Оптиной был в это время о. Амвросий. Он велел ему покончить все дела в три месяца, с тем, что если он не приедет к сроку, то погибнет.

И вот тут у батюшки начались различные препятствия. Приехал он в Петербург за отставкой, а ему предложили более блестящее положение и задерживают отставку. Товарищи смеются над ним, уплата денег задерживается, он не может расплатиться со всем, с чем нужно, ищет денег взаймы и не находит. Но его выручает старец Варнава из Гефсиманского скита, указывает ему, где достать денег, и тоже торопит исполнить Божие повеление. Люди противятся его уходу, находят ему даже невесту... Только мачеха его радовалась и благословила его на иноческий подвиг. С Божией помощью он преодолел все препятствия и явился в Оптину Пустынь в последний день своего трехмесячного срока. Старец Амвросий лежал в гробу в церкви, и батюшка приник к его гробу.

Преемник старца Амвросия, старец Анатолий, дал батюшке послушание быть служкой при иеромонахе Нектарии (последнем великом старце Оптинском). Около о. Нектария о. Варсонофий прошел в течение десяти лет все степени иноческие, вплоть до иеромонаха, и изучил теоретически и практически Святых Отцов. В 1904 году был послан на Дальний Восток обслуживать лазарет имени преп. Серафима Саровского, а по возвращении с фронта был назначен игуменом оптинского скита. Здесь я его и застал.

Бывая на религиозных студенческих собраниях в Петербурге, мне пришлось познакомиться с одним студентом Духовной Академии Вас. Прокоп. Тарасовым. Мне чрезвычайно нравились его захватывающие душу проповеди. Один раз он в своей проповеди коснулся вопроса о старчестве. Я как раз в это время перечитывал “Братья Карамазовы”, и меня очень интересовал тип старца Зосимы. Я подошел к Тарасову и спросил, не знает ли он, существуют ли в настоящее время такие благодатные старцы. Он мне ответил, что старчество по преемственности и сейчас существует, и находятся такие старцы в Оптиной Пустыне. Об Оптиной Пустыне я не имел понятия. Для ознакомления он мне посоветовал прочитать жизнеописание старца о. Амвросия. Я прочитал, и у меня возгорелось желание непременно повидать этих старцев. Это было не одно только любопытство, но и внутреннее какое-то тяготение: я чувствовал особенное сиротство духовное после смерти о. Иоанна Кронштадтского.

В одно из посещений Тарасова нашей семьи я ему предложил съездить вместе в Оптину Пустынь. Он согласился. К нам присоединился еще один студент Горного института Ив. Мих. Серов. И вот мы втроем в начале летних вакаций 1910 года отправились в Оптину Пустынь.

Пустынь находится в Калужской губ., в двух верстах от гор. Козельска. Она расположена в живописной местности, на высоком берегу реки Жиздры, и окружена вековым сосновым бором. Последний подъезд к ней — на пароме, К нашему приезду, утром, свободных комнат в гостинице не оказалось, и нам монах-гостиник предложил остановиться в одной пустой даче, принадлежавшей генеральше Максимович. Это было еще удобнее для нас; здесь уже мы никого не стесним. Мальчик-подросток принес нам самовар, и мы отдохнули, напившись чаю с особыми булками из просфорного крутого теста.

Было 9 часов утра. Мы решили тотчас же идти к старцу. Сначала зашли к гостинику и спросили, где здесь живет старец. Он рассказал, как пройти в скит и где можно увидеть старца о. Иосифа, бывшего келейника о. Амвросия. Мы сначала думали, что это и есть единственный старец Оптинский. К скиту монастыря вела извилистая дорожка среди густого бора. По дороге нам встречались послушники, монахи, и все они, опустив глаза, кланялись в пояс. Эта тишина, эти безмолвные поклоны как-то таинственно действовали на душу, подготовляя ее к чему-то большему. Вот показался и скит, обнесенный деревянной стеной. Прямо были большие глубокие ворота, над которыми высилась колокольня. В глубине ворот, по обеим сторонам были нарисованы изображения св. Иоанна Крестителя и египетских пустынножителей. С наружной стороны стены, по обеим сторонам ворот находились крылечки, через которые входили к старцам женщины. Внутрь скита женщин не впускали. Мы же через маленькую калиточку в воротах вошли внутрь скита и сразу были поражены благоуханием воздуха, оно было от кустов роз и цветников. Везде была безукоризненная чистота. К нам тотчас же из келии вышел привратник и спросил, кого мы хотим видеть. Узнав, что мы пришли к старцу Иосифу, он указал нам направо его домик. Дверь была заперта — мы постучали. К нам вышел келейник и сказал, что батюшка очень слаб и вряд ли примет, но все-таки пошел и доложил, что приехали три студента из Петербурга. Старец Иосиф разрешил нас впустить в приемную. Через некоторое время мы увидели седого, слабенького, маленького роста старца. Он вынес нам три листочка издания Троице-Сергиевской Лавры и просил его простить, что он очень слаб и не может с нами побеседовать. Он благословил нас, каждого в отдельности, и дал нам по листочку. Мы вышли, сели на скамеечку среди цветников и стали читать листочки. Мне попался листочек под заглавием: “Что такое культура”, где высказывалась мысль о вреде ложной культуры на духовное развитие человека, т.к. она действует расслабляюще на человеческую волю.

Сидя в садике, мы не видали ни одного монаха. Оказывается, по уставу скитские монахи не имеют права посещать друг друга без разрешения старца. У каждого монаха и послушника была отдельная келия, причем таких келий было по две в каждом домике. Домики были разбросаны среди фруктовых деревьев, маленькие, беленькие с зелеными крышами. Тут же было и кладбище.

Посидев на скамеечке среди полной тишины с полчаса, мы отправились к себе на дачу. На обратном пути мы встретили молодого, с интеллигентным лицом монаха, который, поздоровавшись с нами, остановился и спросил — откуда мы. “Приятно видеть, — сказал он, — таких молодых людей-студентов, стремящихся к единой Божией Истине, и поэтому хочется с вами познакомиться. Нас здесь часто посещают студенты-толстовцы. Некоторые из них закоренелые, упорные, с большим самомнением, так и остаются недоступными для благодати Божией, а люди искренние благодаря молитвам и беседам великого старца о. Варсонофия делаются истинными сынами Православной Церкви. Вы не видали этого старца?” Мы ответили, что не знали о нем, а были у старца Иосифа. “Старец Иосиф не даст вам того, он слаб очень здоровьем и руководит только сестер Шамординского монастыря, который основал старец Амвросий. Нашим же старцем, старцем братии является игумен скита о. Варсонофий. Он сейчас утром занят хозяйственными распоряжениями и письмами, а принимает с 2^1/2 часов. Непременно посетите его, получите великое утешение”. С этими словами он пошел дальше.

Вернулись мы к себе в 11 часов, как раз к обеду. Мужчины богомольцы могут ходить на общую монашескую трапезу. Но нам для первого раза принесли обед в комнату. Обед состоял из перлового супа, вареной рыбы и гречневой каши; порции давали очень большие, вместе с черным ржаным сладковатым хлебом. Для питья принесли чудный квас. После обеда мы полежали немножко и отправились осматривать монастырь. Он занимал довольно большую площадь, обнесенную каменной стеной, на четырех углах которой были водружены металлические ангелы с трубами; ангелы при ветре вращались и издавали особый скрипящий звук, который постоянно будил внимание богомольцев.

Внутри ограды монастырской было три больших храма. Главный храм был посвящен иконе Казанской Божией Матери. Около алтаря этого храма были похоронены оптинские старцы: Макарий, Лев, Леонид, Анатолий, Амвросий (впоследствии Иосиф и Варсонофий). Над каждой могилой была воздвигнута гробница, горели неугасимые лампады. Здесь почти в продолжение целого дня совершались панихиды очередными иеромонахами. Тут же рядом, между храмами, среди фруктовых деревьев, погребались и остальные члены монастырской братии. При осмотре монастыря меня удивило, что я не видел нигде никакой тарелки или кружки для сбора. Раньше, под влиянием суждений нашего общества, у меня укоренилось убеждение, что монахи — тунеядцы и стараются всеми мерами обирать богомольцев, стращая их будущими муками, если они не выявят своей щедрости. — Здесь же царил дух любви нестяжательности и все безмездно старались услужить тебе, хотя никто тебя не знал. Но почему то нас все спрашивали, — не толстовцы ли мы.

Осмотрев монастырь, побывав в храмах, мы через восточные ворота отправились в скит, к старцу — игумену скита о. Варсонофию. Прием у него уже начался, и двери были открыты. Через малый стеклянный балкончик мы вошли в коридор, по стенам которого стояли скамейки. Обыкновенно, по временам выходил сюда к посетителям келейник старца и спрашивал, кто они такие и откуда, и докладывал старцу. Но сейчас мы этого не увидели. Как только мы втроем вступили в коридор, дверь из келии старца отворилась, и он в необыкновенной красоте предстал пред нами, — высокого роста, статный, величественный, с головой, покрытой белыми серебристыми волосами без всякого оттенка желтизны. На лице его была ласковая улыбка. Он распростер руки и сказал: “Наконец-то давно ожидаемая мной троица ко мне явилась. Что вы так долго собирались приехать сюда? Я вас ждал. Пожалуйте, пожалуйте сюда”, и принял нас к себе в келию. Мы с трепетом подошли к нему под благословение, он потрепал каждого по голове. Сам встал в дверях, а нам велел пройти вперед и разместиться, кто где хочет. Я сел в кресло около иконостаса и стал осматривать келейку. Она была небольшая; в углу помещалось несколько образов с лампадой, перед ними стоял аналой. Обстановка комнаты состояла из стола, дивана и трех кресел. Часть комнаты была отделена занавеской, за которой помещалась кровать старца. По стенкам висели портреты прежних старцев.

Как только мы разместились, старец вошел в комнату и сразу подошел ко мне: “Ишь ты какой! Я встал в дверях и смотрю, кто куда сядет, а ты взял да и сел на место старца!” Я в смущении встал и говорю: “Простите, батюшка, я не знал, сейчас пересяду”. А он положил мне руки на плечи и посадил опять, и говорит: “Старцем захотел быть, а может быть, им и будешь”, и сам поднял глаза и стал смотреть кверху... Потом посмотрел на меня и продолжает. “Болит мое сердце за тебя, ты не кончишь института. Почему — не знаю, но не кончишь”. Позже, в другие мои посещения Оптиной, он мне говорил: “Брось институт, и помогай отцу”. Но я был увлечен институтом, мне хотелось приобрести знания, я и говорю батюшке: “Дайте мне поучиться, меня интересует это”. Он посмотрел на меня с улыбкой и сказал: “Ну, если хочешь, учись, только все равно не кончишь”. Так оно и сбылось: сначала болезнь моя, затем немецкая война и, наконец, гражданская не дали мне кончить института.

Батюшка позвонил в колокольчик. Явился келейник, и он велел ему поставить самовар и приготовить чай. А сам сел с нами и стал беседовать. Сначала он вспоминал о Петербурге, где он был, когда учился на офицерских курсах. “Давно это было, я тогда был прикомандирован к Преображенскому полку и все ходил в церковь, в Преображенский собор... Я каждый день ходил к ранней обедне. Так приучила меня мачеха, и как я теперь ей благодарен! Бывало, в деревне, когда мне было только пять лет, она каждый день будила меня в 6 часов утра. Мне вставать не хотелось, но она сдергивала одеяло и заставляла подниматься, и нужно было идти, какова бы ни была погода, 1^1/2 версты — к обедне. Спасибо ей за такое воспитание! Она показала свою настойчивость благую, воспитала во мне любовь к Церкви, так как сама всегда усердно молилась”.

После этих воспоминаний он перешел к теме о Толстом. Великое зло — это толстовское учение, сколько оно губит молодых душ. Раньше Толстой действительно был светочем в литературе и светил во тьме, но впоследствии его фонарь погас, и он очутился во тьме, и как слепой он забрел в болото, где завяз и погиб. (При кончине Толстого о. Варсонофий был, по приказанию Синода, командирован на станцию Астапово для принятия раскаяния умиравшего и сопричисления его снова в лоно Церкви, но не был допущен к Толстому в комнату окружавшими Толстого лицами). О. Варсонофию всегда трудно было рассказывать об этом, он очень волновался.

Пока батюшка беседовал с нами, келейник принес чай в стаканах; поставил на стол мед из собственных скитских ульев, варенье и маслины. Батюшка стал угощать, как радушный хозяин, сам накладывал на тарелочки и мед и варенье. Велел принести еще доброхотного жертвования — паюсной икры, намазывал ее на белый хлеб толстым слоем, убеждал нас не стесняться. Сам он пошел на женскую половину, чтобы благословить собравшихся, а из мужчин больше никого не принимал для беседы, а давал только благословение. Узнав, что мы прибыли сюда недели на полторы, он распределил дни нашего гуляния и дни нашего говения. Благословил нас также съездить и в Шамординскую обитель. Затем при прощании он взял мою голову и прижал к своей груди, лаская меня с великой любовью и высказывая сожаление, что я не кончу института. Такое обращение старца со мною удивило меня и тронуло до слез; я не знал родительской ласки.

На следующий день мы опять пришли к о. Варсонофию в приемный час. Опять он нас пригласил в свою келию, велел келейнику, о. Григорию, приготовить нам чай, а сам пошел в приемную исповедовать говеющих. Мы сидели в его келии тихо, с благоговением, изредка лишь перекидываясь словами. Наконец, батюшка опять появился светлым, радостным и стал нас угощать. Потом он повел беседу насчет различных сект: хлыстов, баптистов и др. Вот баптисты-перекрещенцы, какой ужасный грех совершают против Духа Святаго, перекрещивая взрослых; они смывают первое крещение и уничтожают благодать печати дара Духа Святаго! Побеседовав с час времени, он поднялся и сказал: “Я имею обычай благословлять своих духовных детей иконами. У меня их в ящике много и самые разнообразные, и вот я с молитвою беру первую попавшую икону и смотрю, чье там изображение. Другой раз оно говорит многое”. Так старец вынул иконку и для меня и смотрит, какое там изображение. Оказывается, ему попалось изображение иконы “Утоли моя печали”. “Какие же такие великие печали у тебя будут? — и, держа икону, задумался. — Нет, Господь не открывает”. Благословил меня ею и опять с лаской прижал мою голову. И вот тут, на груди у старца чувствуешь глубину умиротворения, и добровольно отдаешься ему всем сердцем. Эта его любовь охватывает тебя и ограждает и пленяет... Завтра, говорит, воскресенье, сегодня идите ко всенощной, а утром в 6 часов приходите в скит, к обедне. Он проводил нас до крыльца, и еще раз благословил.

Придя к себе, мы услышали звон в монастырской трапезной к ужину. Вот мы и отправились туда. Трапезная занимала очень обширное помещение, т.к. монахов в монастыре было около 400 человек. Столы были расставлены большим четырехугольником; посредине, на возвышении помещался аналой. На этом возвышении монахи по очереди читают жития святых во время обеда и ужина. На столе у каждого стоял прибор из деревянной тарелки, ложки и вилки. Черный хлеб лежал у каждого на тарелке. Кроме того, на столе было поставлено много сосудов с квасом и при них лежали ковшики. По звонку настоятеля или его келейника совершалась молитва, а по второму звонку открывались двери из кухни, которая находилась рядом; целый ряд послушников разносил по столам большие миски. Каждая миска полагалась на четырех монахов. Кто хотел, тот откладывал себе на тарелку, а то большей частью четверо ели из одной миски.

После трапезы мы отправились к себе, чтобы посидеть, набраться сил для стояния во время всенощной. Всенощная началась в 6^1/2 часов вечера и кончилась в 11^1/2 часов ночи. Ко всенощной должны были собраться все монахи, оставляя свои работы. В церкви вдоль стен были расположены поднимающиеся сидения. Почти у каждого монаха было определенное место. Ближайшие к нам монахи уступили нам свои сидения, потому что, говорили они, служба долгая, и мы очень устанем. Как ни было нам тяжело с непривычки, но мы все-таки достояли и досидели до конца. Утром поднялись в начале шестого часа и пошли к обедне в скит. Служил как раз сам старец Варсонофий. Служил он спокойно, ровным, тихим голосом. Сама обстановка, некоторый мрак, темные позлащенные иконы, способствовали возникновению молитвы. После обедни, давая целовать нам крест, он пригласил нас тотчас же зайти к нему, испить чашку чаю. Тут он нас опять угощал, как радушный гостеприимный хозяин. Расспрашивал нас о нашей городской жизни, и с кем мы ведем знакомство. Опять с великой лаской и добротой отпустил нас, пригласив к обеду в скитскую трапезную к 11^1/2 часам, чем мы и воспользовались.

Порядок в скитской трапезной был такой же, как и в монастыре. Только постнический устав был здесь строже. Молочное в скиту разрешалось только на масляную и светлую неделю, а в остальное время все было на постном масле; в среду и пятницу была пища вовсе без масла. О. Варсонофий присутствовал за трапезой и посадил нас троих возле себя, и ели мы с ним из одной миски. У нас здесь пища здоровая, говорил он, потому что все делается с благословения и с молитвой. Каждое утро, в пять часов, приходит повар и просит благословения растопить печь. Получив это благословение, он идет с фонариком в храм Божий, молится и берет огонь от неугасимой лампады перед чудотворной иконой Божией Матери, и затем растапливает этим огнем печь.

После обеда старец пошел к себе отдохнуть и нам велел идти отдыхать, а на следующий день благословил съездить в Шамординский монастырь. Вернувшись из Шамордина, мы приступили к говению. По монастырскому уставу, миряне должны были за два дня до св. Причастия есть пищу без масла. Там всегда специально для говеющих готовили особый стол. Во время говения нужно ходить ко всем монастырским службам. А службы там в будни распределялись таким образом. От 3^1/2 до 5^1/2 шла вечерня и читались каноны. Затем в 7 часов ужин, а в 8^1/2 ч. вечерние молитвы в особом храме. Потом идут и отдыхают до 12^1/2 ч. ночи. В половине первого раздается звон к утрене. Последняя продолжается до 4 часов утра. От 4 до 5 часов читались каноны и молитвы перед причастием. Мы так утомились за ночь, что прямо засыпали. После ранней обедни, которая окончилась в 7 часов, мы пошли к о. Варсонофию. Он положил руку на голову, и усталость вся исчезла, и появилась бодрость. Исповедал он нас днем. Сначала перед исповедью он обыкновенно вел общие беседы. При помощи различных случаев в жизни он указывал на забытые или сомнительные грехи присутствующих.

Со мной был один случай. Наша семья имела свой абонемент в Петербурге на оперные спектакли в Мариинском театре. И вот, это было за год до моего приезда в Оптину, на наш абонемент давали “Фауста” с Шаляпиным, как раз накануне 6 декабря, дня Святителя Николая Чудотворца. Мне чрезвычайно захотелось прослушать эту оперу с Шаляпиным. Ну, думаю, ко всенощной мне не придется идти, так я встану пораньше на следующий день и схожу к утрени. И вошел я в такой компромисс сам с собой. Побывал в опере, а утром с опозданием отслушал утреню, а затем раннюю обедню и думал: “Ну, почтил я сегодня память угодника Божия, Святителя Николая”. Хотя что-то в душе кольнуло, но это забылось. И вот батюшка перед исповедью и говорит, что бывают случаи, когда и не подозреваешь своих прегрешений. Как например, вместо того, чтобы почтить память такого великого угодника Божия, как Николая Чудотворца, 6 декабря, и сходить ко всенощной, а тут идут в театр для самоуслаждения. Угодник же Божий на задний план отодвигается, вот и грех совершен.

Затем другой случай был в Голутвином уже монастыре. Там женщины и мужчины говели вместе, и батюшка беседовал в одной приемной: говело, должно быть, человек 15 мужчин и женщин. И вот батюшка говорит: полюбила одна барышня молодого человека, а он не отвечал ей своей взаимностью и ухаживал за другой. Тогда в барышне возникло чувство ревности, и она захотела отомстить молодому человеку. Она воспользовалась тем обстоятельством, что он ходил постоянно кататься на коньках на тот же каток, куда ходила и она. У нее пронеслась мысль: “Искалечу его, пускай он не достанется и моей сопернице”. И вот, когда он раскатился, она ловко подставляет ему подножку, тот упал назад и сломал себе руку Но это еще слава Богу, мог бы получить сотрясение мозга и умереть. И было бы смертное убийство. И такие случаи часто забываются на исповеди. Во время этого рассказа я почувствовал, что в мои плечи впились чьи-то пальцы. Я оглянулся и увидел, что ухватилась за меня одна девушка 18 лет, моя родственница, побледневшая, как полотно. Я подумал, что ей просто дурно сделалось от духоты, и поддержал ее. А она потом мне говорит: “Да ведь это батюшка меня описал! Это была моя тайна, откуда он мог узнать?!”

Такие беседы батюшка вел всегда перед исповедью, открывая души присутствующих; при этом он и не смотрел ни на кого, чтобы не смущать, и явно не указывать. После беседы старец производил общую исповедь. Давал одному из говеющих требник, где был описан порядок исповеди и исповедальная молитва, где перечисляются общие каждому человеку грехи. При этом батюшка требовал и придавал большое значение тому, чтобы говеющий прослушивал в церкви молитву перед исповедью. Он отказывался исповедовать, если эта молитва не была выслушана. Но иногда он снисходил к человеку и сам ее читал перед исповедью, что делал и для меня грешного.

После этой общей исповеди, он уже исповедал каждого отдельно, очень внимательно и с любовью относясь к каждому, врачуя душу каждого. (Если бы, говорил он, придерживаться постановлений вселенских соборов, то на всех надо наложить эпитимию, а многих и отлучить временно от Церкви, но мы немощны, слабы духом, и поэтому надеемся на бесконечное милосердие Божие) Благословляя говеющих, он советовал после вечерни, на которой читают каноны, не вкушать ничего до причастия Св. Таин. В исключительных случаях разрешал выпить одного чая. Я рассказал старцу случай со мной у о. Иоанна Кронштадтского, когда меня, евшего днем мясо, о. Иоанн допустил на следующий день к Причастию. О. Варсонофий сказал: “Да, о. Иоанн был великий молитвенник, подвижник дерзновенный; он мог у Господа просить всего и замолить все, а я грешный человек, не имею такого дерзновения, поэтому не решаюсь допустить в монастыре нарушения устава для мирян.

Да ведь не трудно поговеть два дня, да к тому же часто это бывает и полезно. А теперь идите с миром, Господь да поможет вам приобщиться Св. Тайнам, а после обедни приходите пить чай ко мне”. И мы пошли покойные и умиротворенные в душе.

В 3^1/2 часа пошли к вечерне, в 8 ч. на вечерние молитвы, и тотчас же легли спать, так как в 12 часов нужно было вставать к утрене. Благодаря молитвам батюшки мы отговели легко, приобщились Св. Таин за ранней обедней и пошли пить чай прямо к старцу. Тот встретил нас с радостью и с благодарением Богу. Угощал нас и предупредил, что иногда в день причастия бывает тягостное настроение, но на это не надо обращать внимания и не надо отчаяваться, так как в этот день диавол особенно ополчается на человека и действует на него гипнозом. При этом батюшка сказал, что гипноз — злая, не христианская сила. Благодаря этому гипнозу диавол смущает нас, священнослужителей, когда мы совершаем литургию. Он не может приблизиться к жертвеннику, который окружен ангелами, вот диавол внушает мысли-сомнения и богохульные мысли. Но молитвой и Божией помощью они отгоняются. Точно так же вновь появившаяся игра футбол... Не играйте в эту игру и не ходите смотреть на нее, потому, что эта игра также введена диаволом, и последствия ее будут очень плохие. После чаю он послал нас погулять. Ложиться днем спать в день Св. Причастия не советовал. По совету батюшки, мы и отправились до обеда погулять, а в монастыре зашли еще к одному иеромонаху, Анатолию, духовнику простонародья. Это тоже дивный старец, похожий на преп. Серафима, сгорбленный и с постоянно веселым лицом, так как бы чудится, что сейчас скажет, как преп. Серафим: “радость моя”. Он принял нас очень приветливо и ввел в свою комнату. Келия его была довольно обширная, но все столы и стулья были у него заняты листочками духовного содержания и образами. Он переспросил нас, откуда мы, благословил нас и дал нам листочки. Когда он благословляет, так сразу видна его благоговейная сосредоточенность. Он обыкновенно благословляет истово, несколько раз, касаясь пальцами лба, для возбуждения к сосредоточению.

После говения мы прожили еще дня два и разъехались. Я поехал в Москву, потом в Казань и Саровскую пустынь. Перед отъездом я спрашивал у старца благословения, но он на мою просьбу молчал. Я три раза повторил свою просьбу. Тогда он нехотя сказал: ну, Бог благословит. Меня это несколько озадачило, и когда я приехал в Саров, то оказалось, что там была черная оспа, и были умирающие из паломников и монахов. Пробыл я там два дня, а в Дивееве так и не был, так как возница мой отказался везти, говоря, что дорога очень плохая. Тогда я понял нерасположенность старца к этой поездке.

Месяца через два я опять приехал в Оптину с сестрой, по ее личным делам. Я был в Оптиной не один раз. Однажды, когда я приехал туда, старец почувствовал себя нехорошо и просил меня пройтись с ним по скиту. Так как он был слаб, то положил свою руку мне на плечо и, опершись на меня, вышел в сад. Тут он мне показал ряд деревьев — кедров, посаженных под какими-то углами. Эти деревья, говорил он, посажены старцем Макарием в виде клинообразного письма. На этом клочке земли написана при помощи деревьев великая тайна, которую прочтет последний старец скита. Затем он указывал на деревья, посаженные им самим. Наконец, он остановился перед гробницами монахов и стал благословлять могилы. “Это могилки моих духовных детей. Вот здесь похоронен приват-доцент Московского Университета Л. Он был математик и астроном! Изучая высшие науки, он преклонился перед величием творения и их Создателя. Товарищ-профессор и его жена, которая была доктором медицины, насмехались над ним. Он был ученик знаменитого профессора Лебедева. Жена Л., работая в клинике, влюбилась в одного профессора и бежала в Париж вместе со своими детьми. Л. очень горевал и по прошествии нескольких лет приехал к нам, чтобы найти здесь облегчение своему горю, и здесь он по Божиему соизволению опасно заболел воспалением легких. Случай был очень тяжелый. Я видел, что он скоро умрет, и предложил ему удалиться совсем от мира и принять пострижение. Уже очень много времени он не имел никаких сведений о семье. Л. подумал и согласился; через несколько дней он, постригшись, скончался, приняв схиму. Теперь он среди ликов ангельских! Через несколько месяцев явилась в скит одна очень экзальтированная дама и стала кричать: “Дайте мне моего супруга!” Сначала я не понял, что она хочет, но потом разобрал, что она говорит о Л. Я сказал ей, что муж находится среди ангелов. Она с раздражением изъявила желание посмотреть на могилу своего супруга. Но я сказал, что вход в скит женщинам воспрещен, и поэтому я не могу ей позволить войти сюда. Тогда она начала говорить о себе, гордиться своими знаниями. “Я изучила двенадцать иностранных языков и приобрела известность своими работами за границей”. Она думала, что ее научный ценз откроет двери скита. Я ей сказал, что хотя она и знает много языков, но одного, самого главного, языка не знает, — это языка ангельского. Она иронически спросила: “Где такой язык?” — “Чтобы знать его, — сказал я, — нужно читать Священные Писания. Это и есть язык ангельский”. Она объявила, что здесь ей более нечего делать, и что она сейчас же отправляется за границу читать лекции в швейцарском университете. Я просил ее прислать мне письмо, когда жизнь ее будет для нее тяжела, и сказал, что она еще раз приедет сюда. Она засмеялась и удалилась. Через несколько месяцев она прислала мне письмо из Швейцарии, где писала, что она очень несчастна. Ее гражданский муж изменил ей и покинул ее, уведя с собой ее детей. Она уже по моему совету начала читать Евангелие и нашла много интересного. В письме она предложила мне несколько вопросов. Для разрешения их я предложил ей приехать к нам. Она приехала и прожила у нас довольно долгое время, а затем стала приезжать по несколько раз в год. И сделалась верующей, доброй. (Впоследствии я видел ее. Она сделалась очень скромною, и когда батюшка входил в приемную, она всегда подходила к нему, бросалась в ноги.) Она была очень богата, и все имущество раздала бедным. Какая перемена произошла в ней! Мудрость мира явилась безумием перед Богом.

Потом старец показал другую гробницу и сказал: “Вот здесь лежит схимонах Николай, прозванный Турком. Вот удивительная судьба человека... Это был генерал, паша, командующий Турецкими войсками. Думал ли он, что будет покоиться здесь в России, да еще в монастыре, в ангельском чине! Это современный великомученик. Во время войны турок с русскими он командовал турецкой армией. Турки были фанатики и мучили русских пленных. Паша смотрел на эти мучения и удивлялся стойкости христиан, и расспрашивал солдат, почему они так радостно умирают? Он пожелал ближе познакомиться с христианской религией. Втайне призвал он православного священника и потом крестился, удалившись в Персию. Но турки, узнав о его измене мусульманству, схватили его и на груди и на спине вырезали кресты на коже и поломали кости. Паша потерял сознание. Думая, что он мертв турки бросили его на растерзание собакам. Но Бог хранил его. Он пришел в себя благодаря Богу, Которого он возлюбил от всего сердца. Русские купцы проезжали мимо и подняли его. Он рассказал им, что разбойники напали на него, ограбили и избили. Купцы, из сострадания отвезли его в Россию, на Кавказ и передали одной женщине, чтобы она выходила его. Он поправился и сделался неузнаваемым. Это был сгорбленный старик, опирающийся на палку, одетый бедно, но имеющий душу богатую, одаренную духовными способностями. Ему удалось переправиться с Кавказа в Одессу, и отсюда он пошел путешествовать по России в качестве странника по святым местам. Направляясь в Москву, он попал в Оптину. Здесь ему очень понравилось. Он здесь задержался и неожиданно заболел. Положили его в монастырскую больницу. По-русски он говорил очень плохо и спросил, не знает ли кто здесь французского языка. Я был тогда в затворе, но меня позвали его исповедовать. Турок рассказал мне свою жизнь, но запретил открывать его тайну, пока он жив. Во время болезни он принял монашество и потом выздоровел. Он поселился здесь в скиту. Однажды, гуляя со мной, он вдруг говорит: “Слышишь, батюшка, музыку ангельскую?.. — это великое блаженство слушать ее”. Я не слышал ничего, и он с простотой удивлялся моей глухоте. Действительно, этот простой монах был возносим к небу еще при земной жизни. Он видел райские обители и слушал небесную музыку. Это была ему награда за его мучения. Через три месяца он снова заболел и умер в схиме. Только после его смерти братия увидела, как истерзано было его тело; это действительно был святой мученик и тайна его жизни была открыта. Его могила в скиту не заросла травой”.

Батюшка перекрестился и сказал: “Знай, что не должно говорить: вот если я останусь девственником и пойду в монастырь, то спасусь. В монастыре очень много соблазнов и легко можно погибнуть. Молись просто: “Спаси меня, Боже, имиже путями Сам веси!” Вот ты завтра хочешь приобщиться св. Тайнам Христовым, и не говори: я завтра буду приобщаться; а говори: если Господь сподобит приобщиться мне грешному. Иначе бойся говорить. Вот какой был случай у вас, в Петербурге. Жил на Сергиевской улице очень богатый купец. Вся жизнь его была сплошная свадьба, и в продолжение 17 лет не приобщался он Св. Тайнам. Вдруг он почувствовал приближение смерти и испугался. Тотчас же послал своего слугу к священнику сказать, чтобы он пришел приобщить больного. Когда батюшка пришел и позвонил, то открыл ему дверь сам хозяин. Батюшка знал о его безумной жизни, разгневался и сказал, зачем он так насмехается над Св. Дарами, и хотел уходить. Тогда купец со слезами на глазах стал умолять батюшку зайти к нему грешному и исповедать его, т.к. он чувствует приближение смерти. Батюшка наконец уступил его просьбе, и он с великим сокрушением в сердце рассказал ему всю свою жизнь. Батюшка дал ему разрешение грехов и хотел его приобщить, но тут произошло нечто необычайное: вдруг рот у купца сжался, и купец не мог его открыть, как он ни силился. Тогда он схватил долото и молоток и стал выбивать себе зубы, но рот сомкнулся окончательно. Мало-помалу силы его ослабели, и он скончался. Так, — заметил старец, — Господь дал ему возможность очиститься от грехов, может быть за молитвы матери, но не соединился с ним”; и с этими словами батюшка вернулся со мною в келию».