Иеросхимонах Макарий — старец Оптиной Пустыни, в миру Михаил Николаевич Иванов, из дворян Дмитровского уезда Орловской губ., родился 20 ноября 1788 г. и скончался 7 сент. 1860 г. Он старчествовал в Оптиной Пустыни совместно со старцем Леонидом, в схиме Львом, а затем до самой смерти нес единолично великий и святой подвиг старчествования в обители.

Начнем с описания первой встречи одного инока со старцем. Она происходила в ранней его юности, когда жаждал он монашеского жития.

«В те времена скитский лес был гуще и величественнее, чем теперь, и в вечном полусумраке его святой тайны Божьего девственного создания догорающий день быстро сменялся мраком ночи, и ночная тень ложилась плотнее и гуще, чем на просторе обширного Оптинского монастырского двора. Красотой был в то время скитский лес, когда в благоговейном трепете подходил я со своим путеводителем к св. воротам, скрывавшим за собой, казалось мне, истинных небожителей, временно и только для назидания сшедших с горнего неба на грешную землю. Вспомнил я по дороге, что о. Герасим, прощаясь со мной в Сергиевой Лавре, сказал мне: «А ты постарайся найти, как придешь в Оптину, в скиту двух рясофорных монахов, отца с сыном — они ваши, саратовские. Зовут отца Никитой, а сына Родионом; они наверное к тебе будут ближе других».

И, вот, идя дорожкой по лесу в скит, я и думал: ах, если бы мне найти своих земляков — все бы было лучше...

Когда ушел мой старец путеводитель, я, еще не входя в святые ворота, бросился на колени перед изображением свв. Отцев на стенах св. входа и слезно им помолился, чтобы они меня приняли в скитскую братию, и затем трепетно переступил порог скита, осенив себя крестным знамением... Меня сразу обдал густой, чудный запах резеды и всей роскоши скитских цветов благовонной вечерней зари догоравшего знойного летнего дня. А прямо передо мною, пересекая мне дорогу, смотрю, идут два инока. В скитском храме звонили во все колокола... Я поклонился инокам в землю.

— Откуда, брат?

Я назвал свою родину. Иноки переглянулись между собой...

— Не знаете ли, — спросил я, — где мне здесь найти двух монахов, отца с сыном из Саратовской губернии, по фамилии, кажется, Пономаревых?

— А что ж, они родственники тебе, что ли?

— Нет, — говорю, — не родственники, а как у меня здесь никого нет, то я ищу хоть земляков.

— Ну и слава Богу: твои земляки с тобой-то и разговаривают — я отец, а это — мой сын.

При этом они мне дали братское целование. Это были Никита и Родион Пономаревы, в монашестве Нифонт и Иларион. Сильно обрадовался я этой встрече, в которой не мог, конечно, не усмотреть промыслительного о мне грешном Божьего усмотрения. Скит мне сразу сделался родным.

— А, где бы мне увидать старца Макария? — спросил я земляков. Отец Родион, сын старика Никиты, сказал мне:

— Пойдем за мной в церковь — он там, и я тебя поведу к нему под благословение.

Батюшку Макария мы действительно застали на молитве в церкви. Шло бдение.

Доложили ему обо мне:

— Какой-то странник, батюшка, Вас спрашивает. Желает Вас видеть и сказывает, что наш земляк, — доложил старцу о. Родион.

Надо сказать, что Пономаревым я при встрече не успел ничего другого объяснить, кроме того, что я ихний земляк: ни имени моего, ни фамилии они не знали, да и во всей Оптиной меня никто знать не мог.

— Где он? — спросил старец.

— Стоит у церкви.

— Приведите его сюда ко мне...

И меня ввели в церковь к старцу. Я упал ему в ноги с замирающим от волнения сердцем и когда встал, старец, благословляя меня, сказал: «Э, да это, знать, Феодор!» Дивное прозрение... «Откуда ты сегодня пришел?»

«Прямо из Калуги», — ответил я вне себя от изумленной радости, представ перед дивным старцем.

«Так веди же его скорей в трапезу, — сказал батюшка отцу Родиону. — Да скажи повару, чтобы он хорошенько, чем Бог послал, его накормил... Да, ты уж, — обратился ко мне старец, — после ужина-το не ходи ко бдению, а ложись спать, а то ты устал, голодный!».

Старец среднего роста, лицом не красив, со следами оспы, но было оно белое, светлое. Взгляд был тих и полон смирения. Нрав его был чрезвычайно живой и подвижной. Память прекрасная: после первой исповеди на всю жизнь запоминал он человека. Был он косноязычен: не хватало дыхания при разговоре. Это его смущало всю жизнь. Одет был всегда бедно.

С тех пор, как появился в скиту о. Макарий, где его возвели в настоятели, жизнь его приняла характер, не изменявшийся до самой смерти. Она была полна попечений, как чисто пастырских, так и о внешнем благоустроении, с раннего утра до поздней ночи. В церкви им было установлено пение киевского распева, введена должность канонарха, плавное чтение и пение «на подобны». Вокруг храма благоухали массы цветов, расходясь по бокам многочисленных скитских дорожек. Внутренность скита, превращенная в плодовый сад ее основателем отцом Моисеем, усердно поддерживалась заботами о. Макария, и нередко зимою городские и сельские жители просили плов для болящих. Сам о. Макарий, хотя и был иеромонахом, не служил по физическому недостатку косноязычия, но более по глубокому своему смирению. Но зато с усердием певал он часто и со слезами. Особенно любил он «Чертог Твой».

Об его внешности так говорит жизнеописатель:

«Лицо — ничем не поражающее с первого взгляда, вовсе некрасивое по обыкновенным понятиям о красоте физической, даже неправильное, по недостатку в глазах, с печатью постоянного углубления в себя, следовательно на вид более строгое, нежели ласковое, но такова сила благодати, что лицо это, служа зеркалом чистой, любвеобильной и смиренной души, сияло какою-то неземною красотою, отражая в себе то или другое из свойств внутреннего человека, плодов духа, исчисленных Апостолом. Вообще в нем было редкое соединение детской простоты, тихости и смирения, делавшее его приступным всем и каждому.

А вот что пишет один светский человек, как мы узнаем из дневника иеромонаха Евфимия:

«Первая наша встреча со старцем против нашего ожидания не имела ничего особенного. Припоминая себе рассказ о. К., мы думали встретить подвижника с особенным выражением в лице, с особенными приемами: оказалось, что это был простой, обыкновенный монах, чрезвычайно скромный, неразговорчивый и к тому же косноязычный. Я положительно был разочарован; но жена моя, несмотря на свою светскую бойкость, с первого раза почувствовала какой-то безотчетный страх, смешанный с благоговением; а в следующие его посещения привязалась к нему всей душой.

В следующую осень мы опять посетили Оптину Пустынь. О. Макарий был уже обходительнее и откровеннее с нами. Он подробно расспрашивал о нашем житье-бытье, говорил о Петербурге и встречающихся в нем на каждом шагу искушениях. Когда я признался в смущениях, которые так безотвязно преследовали меня среди столичных развлечений, о. Макарий заговорил так, как никогда до того не говорил с нами. Жадно ловили мы каждое слово подвижника и, по уходе его, советуя друг другу, записали чудную речь старца Божия...

Вся пошлость жизни светской встала перед нами во всем своем безобразии; в груди стало тесно от накопившихся слез, которые неудержимо потекли потоком из глаз моих. Да, мы плакали! И сладки были эти слезы глубокого раскаяния в грехах. О. Макарий посоветовал нам поговеть и, благословив нас, пошел в другие номера гостиницы для назидания и поучения посетителей, которые жаждали его внушающего слова. Во все время приготовления нашего к исповеди и Св. Причащению старец ежедневно навещал нас и назидал духовно».

Иеросхимонах Макарий родился 20 ноября 1788 года. Он происходил из дворянской семьи Орловской губернии. Семья отличалась благочестием. Прадед его, Иоанн, стал иноком. Родители, коллежский асессор Николай Михайлович Иванов и мать Елизавета Алексеевна, нарекли старшего сына Михаилом, в честь св. князя Тверского, память которого 22 ноября; после было еще трое сыновей и одна дочь. Жили они в окрестностях Калуги, весьма красивом месте, близ Лаврентиева монастыря, архимандрит которого, Феофан, духовно окормлял их. «Среди впечатлений, приятных для зрения и отрадно мирных для сердца видов сельской природы, имея перед глазами тихую иноческую обитель, из которой ежедневно доносился до слуха обитателей Ж. звон колоколов, призывающий иноков к молитве, возрастал будущий инок и молитвенник, еще тогда неведомый миру» — так описывает жизнеописатель первые впечатления мальчика.

Когда Михаилу было пять лет, скончалась любившая его больше других детей мать, не раз говорившая про тихого и кроткого сына: «Сердце мое чувствует, что из этого ребенка выйдет что-нибудь необыкновенное!» В связи с болезнью матери семья меняла место жительства. В городе Карачеве он начал и окончил школьное образование, а уж на 14 году поступил на не легкую службу бухгалтера, с чем отлично справился, обратив на себя внимание. Однако Михаил продолжал жить своим мирком. Много читал, ища разрешения важнейших вопросов ума и сердца. Любил музыку, отлично играл на скрипке, находя в ней большую отраду. На 24-м году жизни, уже по смерти отца, вышел в отставку и поселился в деревне. Управлял хозяйством плохо. Однажды мужики покрали множество гречихи. Михаил их долго вразумлял, ссылаясь на Св. Писание. В результате мужики пали на колени в искреннем раскаянии на посрамление родным Михаила, которые над ним смеялись. Была сделана попытка его женить, но как и лицом он был непригляден, да и стремления не имел, то так это и осталось. Съездил он на Коренную ярмарку, купил там книг духовного содержания и в них зарылся. Изредка выходил в столярню, там работал до усталости, покоряя юную плоть духу.

В 1810 г. осенью он поехал на богомолье в Площанскую пустынь, где познал свое давнишнее влечение и решился посвятить жизнь Богу. Он там и остался. Прислав братьям отречение от имения, он одно лишь просил: построить на тысячу рублей часовню на могиле родителя.

В то время в Площанской пустыни находился ученик великого старца Паисия Величковского Афанасий, который не мог не заинтересовать юного молитвенника. Под его полное руководство он и отдал себя, получив тем правильное начальное направление. К сожалению, почти нет материалов, проливающих свет на эту дивную личность. У него было много переводов аскетических творений древних отцов монашества, сделанных о. Паисием. Они потом перешли в Оптину и были изданы в переводе со славянского на русский.

Тут послушник Михаил изучил церковный устав и нотное пение. Помогал в письмоводстве. 7 марта 1815 г. был пострижен в мантию с именем Макария в честь преп. Макария Великого. Пешком, с посохом, ходил в Киев. На обратном пути был в Глинской пустыни, где познакомился со старцем Филаретом, игуменом. В 1824 г. ездил в Ростов на поклонение мощам Св. Димитрия Ростовского, после чего впервые был в Оптине. На другой год умирает его старец. Макария назначают духовником Севского девичьего монастыря. Так начинается его духовническая деятельность.

Трудно было Макарию без своего учителя. Но вот происходит замечательная встреча. В его обитель приезжает со своими учениками отец Леонид, который был под руководством у схимонаха Феодора, ученика того же Молдавского архимандрита Паисия, О. Макарий вновь обрел себе руководителя. Это был ответ на его молитвы, ибо духовное сиротство тяжелее плотского. Хотя о. Леонид считал о. Макария сотоварищем в деле монашеском, но, уступая просьбам и смирению его, решился с ним обращаться как с учеником, Впрочем, их совместное пребывание скоро прекратилось: о. Леонид был отправлен в Оптину. Шла переписка, кончившаяся переездом о. Макария в Оптину, что стоило немалых затруднений. К Площанской пустыни он долго хранил любовь.

Старец Леонид был необыкновенный человек. Он вел постоянную внутреннюю борьбу, творил Иисусову молитву, имел дар прозрения и исцеления. Чтоб укрыться от суетной славы, слегка юродствовал. Он не терпел неискренности, самомнения, теплохладности. О. Макарий был постоянно при нем до самой его смерти. Оба они «вынянчили» великого старца Амвросия, прозорливца и чудотворца. Это была атмосфера, насыщенная благодатью, совершающая чудеса. Стопами страждущих и убогих, физически и духовно, была истоптана тропинка к Оптине еще с большей силой, чем к обычным монастырям. Старец Леонид принимал всех с огромной любовью, он научил и учеников своих целить недуги приходящих, не гнушаясь ничем, но презирая один лишь грех. Под его руководством они отдавались всецело к ним приходящим: выслушивали все, что открывали им возмущенные грехом души, принимали откровение помыслов, отвечали и на письменные вопрошения. Старец нередко прозревал, где кроется что недоброе, обличал их, но для того лишь, чтоб потом таким теплом любовным обдать их, что им особо запоминалась радость обретения чистой совести. Отец Макарий был более мягкого склада души. Он занимался много корреспонденцией. По смерти о. Леонида вся тяжесть подвига духовного руководства легла на него. Тихая радость о Господе никогда не покидала этого святого делания, целившего и души, и тела. «Помазуя елеем из лампады, горевшей в его келии перед чтимою им Владимирскою иконою, старец приносил великую пользу больным телом, и случаи таких исцелений немалочисленны. Особенно часты были исцеления бесноватых».

Старец жил в келии, с левой стороны у самых скитских врат, разделенной коридором на две половины, для него и келейника. Старцева половина состояла из приемной и спальни, т.е. маленькой келии с одним окном на юг, откуда открывался вид на дорожку, ведущую от скитских врат к церкви, а перед ним стол. На нем в полном порядке лежали кучами письма, спешные и неспешные, письменный прибор, новые духовные журналы и всегда две-три святоотеческие книги на главном месте. Перед ним кресло с подушкой. В восточном углу — иконы, виды монастырей и т.д. Главная тут была икона Владимирской Божией Матери с неугасаемой лампадой, а под ней деревянный угольник вместо аналогия для совершения правила, со Следованной Псалтирью и Св. Евангелием и другими книгами. Вдоль западной стены — узкое ложе с Распятием у изголовья, а выше образ Спасителя с овцой на руках. Вдоль стены портреты: Св. Тихона Задонского, Симеона Белобережской пустыни, иеромонаха Филарета Новоспасского монастыря, старцев Афанасия, Феодора, Леонида. В этой келье он пробыл 20 лет. Все свидетельствовало о его тайных воздыханиях и о духе, отрекшемся от уделов земли. Тут проводил он частые бессонные ночи и вставал на правило при ударе скитского колокола в 2 часа утра; часто сам будил своих келейников. Прочитывали: утренние молитвы, 12 псалмов, 1-й час, Богородичный канон с акафистом. Ирмосы пел он сам. В 6 часов ему вычитывали «часы с изобразительными», и он выпивал одну-две чашки чаю. Скрипела затем дверь в переднюю, и появлялись посетители. Женщин принимал за вратами скита в особой келье. Тут внимал он горю людскому. У него явно был дар духовного рассуждения, а также сила смирения и любви, что делало его слово особенно властным. После беседы с ним люди обновлялись. Приемная была увешана портретами святителей и подвижников, живых еще или недавно минувших дней.

В 11 часов звонили к трапезе, и старец туда шел, после чего отдыхал, а затем опять принимал посетителей. В два часа старец с костылем в одной руке и четками в другой шел в гостиницу, где его ждали иногда сотни народа, каждый со своими нуждами, духовными и житейскими. Всех он с любовью выслушивал: одних вразумлял, других возводил от рва отчаяния. Он понимал и разрешал современные вопросы: об улучшении народного быта, грамотности, воспитании. Когда ему сообщили о безнадежном состоянии Севастополя, он зарыдал и упал на колени с мольбой пред образом Владычицы. Он был глубоко тронут кончиной Государя Николая Павловича.

Следующий случай стоит внимания:

«Один образованный человек подвергся припадкам беснования, проявлявшимся при приближении к священным предметам; долго родные, не хотевшие признать сущность болезни, лечили его за границей, у докторов и на водах; пользы не было. Один верующий товарищ привез его в Оптину, и из гостиницы послал потихоньку просить старца. Больной, не слыхавший о нем никогда, стал беспокоиться и заговорил: «Макарий идет, Макарий идет!» — и едва вошел старец, бросился на него с неистовым криком, заушил его. Великий подвижник, познав козни врага, употребил сильнейшее орудие — смирение, и быстро подставил ему другую ланиту. Опаленный смирением, бес вышел из страждущего, который в оцепенении лежал долго у ног старца, а потом, не помня о своем поступке, встал исцеленным».

Измученный, едва переводя дыхание, возвращался он с ежедневного подвига. Время подходило слушать правило, состоявшее из 9-го часа, кафизм с молитвами и канона Ангелу Хранителю. Звонят к вечерней трапезе. Иногда ее ему приносят. Но и в это время он принимает монастырскую и скитскую братию, если кто из последних не успел побывать днем на ежедневном откровении помыслов. Если долго не бывает кто-либо из относящихся к нему постоянно — он обеспокоивается, сам приходит к тому в келью и притом всегда вовремя, оставляя после себя успокоение и веселие. Он же давал послушание: чтение святоотеческих книг, назначая это по мере духовного возраста каждого. Начинал он с книги аввы Дорофея, называя ее «Монашеской Азбукой». Праздности не терпел. Завел он поэтому в скиту рукоделья: токарное, переплетное и др. Каждый из братии знал и чувствовал, что бремя его трудов и скорбей разделяется любвеобильным и мудрым отцом. Он так умел утешать и ободрять, что виновный выходил из кельи его, себя не помня от радости.

Поэтому подвижническая жизнь казалась легкой.

Заканчивая день, выслушивали правила: малое повечерие, молитвы на сон грядущий, две главы Апостола, одну Евангелия, потом краткое исповедание, старец благословлял и отпускал. Было уже поздно. Старец входил в свою келью, где мерцала лампада перед образом Заступницы. На столе лежала кипа писем, требующих ответа. Тело ныло от изнеможения, а сердце от впечатлений обильно открывавшегося человеческого страдания. Глаза орошались слезами, а в уме звучало дивное песнопение:

«Чертог Твой вижду, Спасе мой, украшенный, и одежды не имам, да вниду в онь: просвети одеяние Души моея, Светодавче, и спаси мя».

За окном огоньки скитских келий давно уже потухли. Воцарилась молитвенная ночь. Старец опускался к столу. Он писал. Вот одно письмо:

«Как можно мимолетное чувство умиления и слез считать уже любовью Божией? Ум тайно увлекается сам и стяжевает высокоумие и гордость, и всего оного лишается, а смирения тут не бывало. Бог показал вам, что есть благодать Его с нами и отнял, да не превозносимся; впрочем, не лишил совершенно, но скрыл от нас, чтобы мы смиренно к Нему припадали. Ему угодно иногда попускать на нас протяжную тьму и мрак духовный, холодность и окаменение, чтобы мы считали себя последнейшими и худшими всех и не искали бы духовных утешений, считая себя оных недостойными; в этом-то и состоит совершенная, смиренная преданность Спасителю. Он шел скорбным путем и даже в молитве Своей к Отцу Своему произнес: прискорбна есть душа Моя до смерти (Матф. 26, 38), но предавался воле Его и нам повелел идти путем креста, а не отрады. Вы, думая найти в утешительных чувствах любовь Божию, ищете не Бога, а себя, т.е. своего утешения, а прискорбного пути уклоняетесь, считая себя будто погибшими, не имея духовных утешений; напротив, лишение оных нас смиряет, а не возвышает».

Потухла свеча. Старец стал на молитву... Молитва в нем не прекращалась, будь он в многолюдствии, за трапезой, в беседе или в тиши ночи. Она источала елей его смиренномудрия.

За год до своей смерти старец предсказал одной тяжко болящей помещице: «Ты выздоровеешь, а умрем мы вместе». Она скончалась 23 августа 1860 г. Спустя три дня старец внезапно заболел. 30 его соборовали. Он раздавал свои вещи, прощаясь и наставляя. Народ стекался. За два дня до смерти, по его желанию, его вынесли в переднюю и положили на пол, чтоб посетители смогли видеть его через окно. «К вечеру больному сделалось значительно хуже, и он вновь пожелал приобщиться Св. Таин, что и исполнил в 8 часов, сидя в креслах. Около полуночи старец потребовал к себе духовника и после получасовой беседы с ним попросил читать отходную. “Слава Тебе, Царю мой и Боже мой!” — восклицал Старец при чтении отходной, обращая свои взоры то на стоявшую у его ложа на столике икону Спасителя в терновом венце, то на особенно чтимую им икону Владимирской Божией Матери. ’’Матерь Божия, помози мне!” — так молился Ей, отходящий в путь всея земли батюшка, прося скорейшего разрешения от уз тела».

Ночь была очень тяжелой, но и тут через пожатие рук, благословение и взглядами — выражал он свою благодарность ухаживающим за ним. В 6 часов 7 сентября он приобщился Св. Христовых Таин в полном сознании и умилении, а через час, на 9 песне канона на разлучение души от тела — Великий Старец Макарий тихо и безболезненно отошел ко Господу в Чертог Небесный.

Такова краткая история, миру чуждого, великого смиренномудрца.