Глава 3
Третья вечеринка, куда Лавиния берет Луизу – это сборище на Джефферсон-стрит на линии L в культурном пространстве, которым заправляет один ее знакомый, где переделали весь верхний этаж под библиотеку поэзии. Четвертая вечеринка, куда Лавиния берет Луизу – благотворительное танцевальное действо в театре Лори Бичман в Адской кухне, где всем, кроме Луизы и Лавинии, по девяносто лет, у них татуаж на веках и накидки в блестках. Пятая – праздник в Грамерси по поводу выхода огромной тяжеленной книги под названием «Сексуальные тайны Европы», написанной австралийским писателем-декадентом и путешественником по фамилии Лидгейт, которому, наверное, пятьдесят пять лет, но выглядит он на восемьдесят, и там Луиза в первый раз нюхает кокаин и несется наперегонки с Лавинией по всей Первой авеню.
Они ходят по вечеринкам, куда никого из них не приглашали.
– Все просто, – объясняет Лавиния. – Приходишь, и делу конец.
Они делают себе одинаковые татуировки. Это идея Лавинии.
– Никогда не хочу забывать ту нашу с тобой прогулку к морю, – говорит она. – Хочу все время вспоминать ту ночь. Хочу ее увековечить.
Они стоят на площади Св. Марка, где помещается самое дорогое и самое негигиеничное место в Нью-Йорке, где делают татуировки. Они выпивши, поскольку заглянули в кабачок, куда можно попасть лишь через телефонную будку и где нужно записываться за два часа. Чуть раньше они забежали в парфюмерный магазин на Восточной Четвертой улице, где Лавинии надо было сделать заказные духи под названием «Томление», запах которых Луиза чувствует у себя на всей одежде, и в тот вечер Луиза заполучает свой собственный парфюм (поскольку Лавиния и за него платит), сделанный из одуванчиков, папоротника, табака и вереска, но когда она теперь его нюхает, то думает, что запах у него совсем не тот, что нужно, поскольку он нисколько не похож на запах духов Лавинии.
– Да ладно тебе, – заявляет Лавиния. Она заходит в паршивое заведение, о котором даже Луизе известно, что его посещают лишь первокурсники из Нью-Йоркского университета. – Господи, Луиза, разве тебе не хочется жить?
Спустя два часа Луиза трезвеет в Вашингтон-сквер-парке и понимает, что у них обеих на предплечьях красуются вытатуированные маленькими буквами слова «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!», и не ужасается этому, как следовало бы.
– В самом худшем случае, – пожимает плечами Луиза, – ты сможешь свести ее лазером. Не так уж это и дорого.
Она приставляет свою руку к руке Луизы.
Они фотографируются вдвоем, держась за руки.
В Интернете масса их симпатичных фотографий. На одной они в Линкольн-центре в промежутке между походом в оперу и костюмированной вечеринкой в гостинице «Макинтайр» снимают вечерние платья и демонстрируют корсеты. На другой они в кутузке на сборище под названием «Твидовый пикник», которое представляет собой флеш-моб в Брайант-парке.
Все, буквально все, их лайкают.
– Ты и вправду выглядишь так, как будто больше за собой следишь, – говорит Луизе ее мать по телефону. – Волосы у тебя просто прелесть.
Луиза красит их с добавлением розоватого оттенка. На Лавинии он смотрится просто прекрасно, считает она, и кожа у них одинакового тона.
Люди из Девоншира лайкают фото – люди, которые едва с ней заговаривали. И Беовульф Мармонт тоже лайкает. А также парень, который писал за нее в профиле.
И не раз.
* * *
Луиза принимается заканчивать свои рассказы. Она даже рассылает их по изданиям.
Они с Лавинией сидят на диване в квартире Лавинии, пахнущей ладаном, устроившись за лэптопами и поставив таймер на час. Они пишут, и хотя Лавиния половину отведенного времени скучает и встает, чтобы заварить чай с корицей, изюмом и финиками, а потом и о нем забывает, Луиза сидит и печатает. Лавиния заказывает им ужин в ресторане «Симлесс», и так славно поглощать еду, приготовленную кем-то, а потом не убирать со стола.
– Это самое малое, что я могу сделать, – говорит Лавиния. – Ты держишь меня в правильных рамках. Ты меня вдохновляешь.
После вечеринки в «Скрипаче» в честь дня Св. Валентина Луиза отсылает Гевину Маллени свой очерк о Девоншире. Рассказ не из тех, который ей уж очень хочется писать, ведь он о якобы проведенной в Академии неделе, поскольку она не любит писать о себе, но она делает его в репортерском стиле о безумном происшествии, случившемся с ней на втором курсе, когда пара ребят из Академии спятили и сбежали, а вся полиция за ними гонялась. Гевину очерк нравится.
Я не очень-то большой поклонник повествовательного стиля, отвечает Гевин, и к тому же мне лично не очень близки приемы вроде создания образов, поскольку лично я не слишком сочувствую людям, но вещь читается на ура, и людям, очевидно, очень нравятся истории, в которых присутствуют яркие эмоции.
Ты можешь ее твитнуть, когда у тебя выдастся возможность?
Спустя несколько дней он предлагает ей поболтать с его второй по списку персоной из всех, с кем он встречается (он ведет таблицы), с женщиной по имени Мишель-Анна, которая ушла из «Мужененавистничества», чтобы основать новый, более многогранный журнал под названием «Новое мужененавистничество». Луиза соглашается.
Луиза позволяет себе глупить.
Она перестает уделять столь пристальное внимание деньгам (каким-то образом, даже когда Лавиния за все платит, Луиза все время остается на мели, и сама точно не знает, почему). Она начинает манкировать работой для «ГлаЗама». Она начинает есть хлеб (Лавиния обожает круассаны от «Агаты и Валентины» и настаивает на покупке целой дюжины, хотя сама съедает лишь один). Она начинает доверять людям, как им доверяет Лавиния, уверившись в убеждении, что мир хорошо упорядочен и логичен и в нем никогда не случится ничего непоправимого.
Луиза перестает ждать конца света.
Пока однажды вечером он едва не наступает.
В тот вечер Луиза так счастлива. Они отправились на вечеринку, которую давал художник, делающий эротические иллюстрации для серии книг «Русский балет», устроенную в музее гей-культуры в Нижнем Ист-Сайде, и они так поздно засиделись в коктейль-баре, отделанном в стиле Марии-Антуанетты, и Луиза так довольна, что выпивает последний бокал шампанского, о котором знает, что он уж точно лишний. Она долго и медленно едет домой, а когда выходит из поезда, то поет.
Луиза никогда не поет.
Когда она шагает к дому, она всегда горбится. Держит руки в карманах. Смотрит прямо перед собой. И сжимает в пальцах ключи.
Всегда.
Но сегодня вечером Луиза в подпитии, и Лавиния пригласила ее в оперу через пару недель и пообещала сшить ей платье. Разумеется, шитье ложится на Луизу, но Лавиния купит материал и винтажную базу, и у них так много великих планов, так что Луиза тихонько напевает песню «Пока течет время», потому что ее без конца играли на вечеринке в «Русском балете», и оставляет ключи в сумочке.
– Голосок у тебя ничего себе, малышка.
Он всегда на своем «посту».
Сегодня Луиза его не боится. Она откидывает свои розовато-белокурые волосы и одаривает его всесокрушающей улыбкой, которой Лавиния удостаивает барменов, когда той не хочется за что-то платить.
– Может, дашь мне уроки пения.
– Нет уж, спасибо!
Она почти бежит.
– Как тебя зовут?
– А тебе-то какое дело?
Господь на небесах, думает Луиза той частью головы, что еще способна соображать, и все праведно в этом мире.
– Я спросил, как тебя зовут?
– Артемезия Джентилески! – Она размахивает руками.
– Ты мозги мне пудришь?
Парень совсем рядом. Она так и не понимает, как он близко.
– Эй! Я тебе вопрос задал!
Он хватает ее за руку.
Вот в чем штука: себе можно врать лишь до какого-то предела. Можно притупить инстинкты, если хочется – можно перепить, можно смеяться, улыбаться, без конца подкрашивать губы и говорить: «Давай упьемся поэзией и добродетелью», можно делать вид, что ты человек – ненадолго. Но, в конечном итоге, ты та, кто ты есть.
Кто-то подходит слишком близко – ты бежишь.
Он за тобой – ты бежишь быстрее.
Он тебя нагоняет – ты останавливаешься.
Оборачиваешься.
Он в нерешительности.
Ты делаешь то, что должна.
Если ты достаточно ленива, глупа и самонадеянна для того, чтобы забыть сжать ключи в пальцах – один раз, в тот самый раз, когда ты достаточно ленива, глупа и самонадеянна, чтобы не зажать ключи в пальцах, – ты используешь все, что у тебя есть.
Локти. Ногти. Зубы.
Ты бьешь незнакомца прямо в глаз, прежде чем он сможет тебе сказать, что хочет тебя изнасиловать или же что ему просто нравится твоя улыбка.
Ты бьешь его, царапаешь, таскаешь за волосы и даже пинаешь прямо между ног, пока не убедишься, что он валяется на земле.
Пинаешь еще разок на случай, если ему все же захочется броситься за тобой.
И бежишь.
Луизу трясет, пока она не оказывается на лестнице.
Она не позволяет себе заплакать, пока не попадает в квартиру.
Она не дает себе закричать. Не теперь. Никогда. Она лишь прижимает к груди кулак, кулак со ссадиной там, где он ее схватил, и надписью «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!», заживающей у нее на предплечье, она дышит очень медленно, размеренно и глубоко, от такого дыхания колет и давит в груди, но не издаешь ни звука.
Вот дурочка, думает она. Ты заслуживаешь всего плохого, что с тобой случается.
Может, это полная луна. Может, это ярко светят звезды. Может, это сигареты пахнут, как ладан.
«Но не для нее, – думает она. – Никогда для людей вроде нее, которые не живут в Верхнем Ист-Сайде, которые не учатся в Йеле, которые даже не натуральные блондинки».
Все, кто хоть когда-то ей это говорил, оказываются правы.
– Что за чушь собачья, – удивляется Лавиния, когда на следующий день Луиза пытается вернуть билеты на оперу. – Это же премьера сезона.
Луиза бормочет какие-то туманные и неубедительные извинения. Полу нужны дополнительные занятия для поступления в колледж, потому что он курит слишком много травы. Что-то вроде того.
– Билеты уже оплачены, – возражает Лавиния, словно только в этом все и дело.
Она замечает у Луизы ссадину.
– Господи боже.
Луиза объясняет, что это ничего, что это просто парень, которому нравится с ней заговаривать, что он немного распустил руки, потому что слишком отвязался, и подобные вещи происходят все время.
– Все время?
Лавиния задирает ноги на дорожный кофр. Обмахивается павлиньими перьями. Делает музыку погромче.
– Давай-ка переселяйся в комнату Корди, – предлагает она. – Та все равно останется в Париже все лето.
Это глупость. И Луиза это знает.
Но такая же глупость – отказываться от бесплатной комнаты на углу Семьдесят восьмой улицы и Лексингтон-авеню.
Неделю спустя Лавиния нанимает фургон для переезда. Она появляется в квартире на Сансет-парк в брюках палаццо и с убранными под шарф волосами, словно она путешественница из 1930-х годов, отправляющаяся на поиски приключений в страну драконов, хотя они всего лишь в Южном Бруклине (даже не в собственно Южном Бруклине вроде Грейвсенда или Бенсонхерста, а просто в Сансет-парке). Она так смущенно смотрит на винные погребки, на белые пластиковые стулья и на какого-то писающего в вестибюле грека.
– Просто обожаю, – говорит Лавиния. Она тушит сигарету о стену вестибюля. – Тебе нужно о нем написать. О безумном греке, а может, он пророк. Бьюсь об заклад, что «Скрипач» упадет от радости.
Луизе хочется больше никогда не думать об этом сумасшедшем греке.
Они садятся в фургон, который Лавиния, очевидно, сможет повести («Как-то летом я Ньюпорте научилась водить машину. Почтовый ящик снесла»), где лежит одна-единственная коробка с бесполезной дрянью, которую Луиза все равно планировала выбросить.
Вон он, на углу.
У него синяк под глазом. И разбитая губа.
Он замечает ее. Поднимает глаза.
– Что такое?
– Ничего, – отвечает Луиза. – Рули дальше.
– У тебя видок, словно ты узрела…
– Поехали!
Лицо Лавинии медленно расплывается в какой-то странной улыбке.
– Это не…
– Прошу тебя, Лавиния.
Ей просто хочется ехать. Ей просто хочется больше никогда не видеть эту улицу, эту квартиру и все эти забегаловки с их сигаретным дымом, висячими цветниками из роз и однообразными рядами упаковок просроченных готовых блюд для микроволновок.
Лавиния останавливает фургон.
Водит она просто ужасно, и Луизу бросает вперед с такой силой, что желчь взлетает к самому горлу.
– Да как он смеет? – возмущается Лавиния. – Как он, блин, смеет?
– Я просто хочу…
Лавиния уже вылезает из фургона.
– Эй!
И бросает ему прямо в лицо:
– Эй! Ты!
– Что вам…
– Ты… ты… катастрофа ты ходячая!
Луиза задыхается.
Она сидит, притянутая ремнем к пассажирскому креслу, и знает, что ей надо бы встать, что-то сделать, что-то сказать, все это прекратить, но у нее так колотится сердце, что она не может это прекратить. А Лавиния выглядит так смешно в своих кремовых брюках палаццо, которые уже посерели (Господи, на улице лишь апрель), с опоясанным шарфом головой, кричащая на мужчину с синяком под глазом и разбитой верхней губой.
Вот что смешно: у него такой растерянный вид.
Луизе его почти жаль.
– Дамочка, я не знаю, что вам…
– Тебя нужно… расчленить и четвертовать. Тебя повесить надо!
Он испуганно смотрит на Лавинию.
Конечно же, Лавиния все это не всерьез. Лавиния не живет в реальном мире, в мире, где белая женщина говорит белому мужчине, что его надо повесить, и это означает вовсе не то, что означает в мире Лавинии, где мужчины все еще дуэлируют на мушкетах или на шпагах и раскланиваются друг с другом по утрам – и Луиза это знает. Лавинии даже в голову не приходит – даже сейчас, когда она глядит на его так, словно ударила его, – что она наделала, а Луиза только и думать может, что блин, блин, а потом выскакивает из фургона. Потом так сильно хватает Лавинию за руку, что та вскрикивает, а она кричит: «Поехали!» и едва не швыряет ее на пассажирское место. Выхватывает ключи и топит педаль газа в пол, поскольку, видит бог, водитель из Лавинии никакой, визжат шины, и они долетают до самого Парк-Слоупа, прежде чем кто-то что-то говорит.
– Черт подери, что это было?
Лавиния потирает руку там, где Луиза ее схватила.
– Не надо было тебе этого делать, – говорит Луиза.
Она следит за дорогой.
– Чего не делать? Тебя не защищать?
– Говорить, что ты сказала.
– А что я сказала? Он же… он же тебя оскорбил!
– Нельзя… – Только теперь сердце у Луизы успокаивается. – Нельзя… блин… что-то говорить, не подумав.
Она не знает, почему защищает его. За все эти годы парень не сделал ничего, кроме как ходил за ней до дома. Ничего не делал, кроме как ее обзывал и говорил, что трахнет ее, или не трахнет, если от этого зависит его жизнь. Луиза поставила ему синяк под глазом.
Может, он просто пытался познакомиться (как она вообще может так сейчас думать?).
Может, мне надо было спросить, как его зовут.
И Луиза так злится на себя и злится на Лавинию, что та повела себя так глупо, и злится на Лавинию, что хотела как лучше, и злится на Лавинию, что та не знает, почему Луиза злится, что не говорит ни слова.
Они едут молча до самого Верхнего Ист-Сайда.
– Знаешь, – произносит Лавиния, когда Луиза останавливает фургон. – Я думала, что ты спасибо скажешь.
Постель мягкая. Покрывало на ней из жаккарда с меховой оторочкой. На стенах – лепные украшения. Под потолком – люстра в стиле «модерн» середины прошлого века. Персидские ковры и гардероб в стиле «ар-нуво», который Лавиния купила на блошином рынке в «Утюге», антикварные открытки из всех мест, где Лавиния и Корделия побывали в детстве. На прикроватном столике – фотография сестер в рамке.
В шкафу для одежды Луизы места нет. Лавиния забила его выходными платьями: бальными, винтажными из тафты, шелковыми, с блестками и перьями плюс длинными бархатными брюками, которые Лавиния надевает по вечерам, когда ей хочется выглядеть похожей на Марлен Дитрих.
– Извини, – говорит Лавиния. Она в своем пепельно-синем в пятнах халате. Волосы у нее распущены по спине. – Я не додумала. Но что хочу сказать – у тебя ведь и так не очень-то много одежды. Ты всегда мою можешь надеть! – Говорится это очень весело. – Вот здорово, что у нас размеры одинаковые, правда? – Она приносит Луизе бокал шампанского. На часах – десять утра. – Говоря о размерах… – Она усаживается на постель, прямо на футболки Луизы. – Я тут подумала. Тебе надо походить в фитнес-центр. Я туда собираюсь. Так мы сможем по утрам вместе заниматься спортом. Господи, знаю, знаю… Но я начинаю новую жизнь. Стану рано вставать… мы обе. Обмен веществ явно замедляется, когда тебе подкатывает к двадцати пяти… мне придется быть поосторожнее.
Луизе требуется секунда, чтобы уяснить, что Лавиния понятия не имеет, сколько ей лет.
– Так, давай сюда телефон. Я тебя зарегистрирую. – Лавиния хватает сумочку Луизы. – У тебя там есть кредитная карточка?
– А сколько это стоит?
– Немного. Типа… двести? Сто девяносто? Что-то вроде этого.
Лавиния выуживает из сумочки карточку.
– Что-то дороговато.
– Ой, не волнуйся! – широко улыбается Лавиния. – Там посещение безлимитное. Можешь заниматься, сколько захочешь – можем даже дважды в день ходить!
– Не думаю…
– Вот это будет класс! Ты меня знаешь, Луиза, я ничего не сделаю, пока ты меня не заставишь. Я положительно бесполезный человек. Я бы даже не писала – да еще этот творческий отпуск – все равно ведь напрасно, так? Если бы не ты, я бы целыми днями тут валялась и пила. Видишь, у тебя передо мной моральные обязательства. Моя жизнь в твоих руках! – Она валится на подушки. – К тому же разве ты не экономишь кучу денег на аренде?
– Ну, немного.
Лавиния снова садится на кровати.
– Сколько ты платила? Ну, в смысле, там?
Луиза мнется.
– Восемьсот.
– И всё?
– Там фиксированная аренда. – Бывали месяцы, когда восемьсот казались невозможной суммой.
– Так это же прекрасно. Сэкономь восемьсот, потрать двести – и у тебя все равно выходит на шестьсот в месяц больше, чем раньше, верно? – Она поигрывает карточкой. – И мы обе сделаемся такими костлявыми – о господи! Станем похожими на… сильфид.
Она смотрит на Луизу, наклонив голову, как собака.
– Ну… скажи «да», пожалуйста.
Луиза благодарна, так благодарна.
Разве нет?
Она забирает карточку. И телефон.
– Давай, вперед.
Луиза соглашается. Двести долларов в месяц.
– Спасибо! Спасибо! Спасибо! – Она целует Луизу в лоб.
Затем:
– Давай!
Она протягивает свой телефон.
– Фотку, – говорит она. – Погоди, нет. – Красит губы. Хватает еще халат. – Надевай.
Они делают селфи, лежа в гостиной на карабахском ковре.
Лавиния называет ее «по-семейному». Все ставят «лайки».
Даже Мими Кей.
– Что ты сегодня вечером наденешь?
Луиза очень устала. У нее занятие с Полом, потом с парнем по имени Майлз и третье с девушкой по имени Флора – и все в Парк-Слоупе. Ей нужно, по крайней мере, три часа поработать на «ГлаЗам». А утром у нее смена в кофейне.
– А что сегодня вечером?
– Что значит – «что сегодня вечером»? – смеется Лавиния. – Господи, да что с тобой сегодня?
– Я не…
– Премьера. «Ромео и Джульетта».
– Блин. Опера.
Луиза совсем забыла.
– Господи… Лавиния… Я так устала!
– Ты что, разве не понимаешь – это же здорово! Теперь тебе не надо все время переживать, как ты попадешь домой. Потом мы просто можем взять такси. Я плачу. – Она произносит это таким невинным тоном, словно Луиза только что не потратила двести долларов на фитнес-центр, чтобы просто сделать ей приятное. – Ну же – это надо отпраздновать! Мы же теперь соседки – разве не это главное?
У нее на лице – застывшая улыбка.
– Конечно, – соглашается Луиза. – Я вернусь после смены.
– Вот и хорошо, – подытоживает Лавиния – Еще один моментик. Здешний совет дома, ну, знаешь… У них очень строго насчет дубликатов.
– Дубликатов…
– У Корди есть ключи, и у меня есть ключи. И все. Даже у домработницы нет ключей. Так что… в смысле… тебе придется звонить, чтобы я тебя впустила. – Она пожимает плечами. – Это ведь не проблема, верно?
– Конечно, нет, – отвечает Луиза.
Она проводит занятие с Полом. Потом дает урок Майлзу. Затем отправляется в Парк-Слоуп и занимается с Флорой, после чего возвращается обратно.
Жмет на кнопку звонка.
– Ты что так долго? – Лавиния в длинном красном шелковом платье, которое поблескивает при ходьбе. Она заколола и покрыла волосы гелем, уложив локоны пальцами.
Она, наверное, готовится к выходу с того момента, как Луиза уехала.
– Да вот метро.
– Ну, тогда поторопись…
На часах всего четыре. Луиза хочет хоть пару часов поработать для «ГлаЗама».
– У меня есть кое-какая работенка, которую мне нужно закончить.
– А завтра ты ее не можешь сделать?
Завтра будет еще работа.
– Но сегодня же гала-представление, – говорит Лавиния. – Слушай… Слушай, у меня для тебя есть совершенно классное платье. Хочу обрядить тебя в белое, хорошо? Я купила его у одного продавца с «Этси», которого я знаю по Парижу. Оно пошива пятидесятых годов прошлого века. Обошлось мне в кучу денег, но оно такое красивое, и так долго его носила, что… больше терпеть его не могу. Я уже его для тебя разложила.
Платье из тафты и шелка, оно огромных размеров и царственно-красивое. Оно не из тех, что Луизе когда-нибудь выпадет надеть.
– Ты уверена?
– Ты будешь выглядеть просто роскошно! Я тебе еще и прическу сделаю – понадобится время, но, по-моему, волосы надо немножко завить. Придать объема! Господи, как же мне не терпится! Там и Роза тоже будет сегодня вечером – сделает фотки для «Вчера вечером в Мет».
Она заставляет Луизу раздеться. Застегивает платье. Оно приходится почти впору.
– Я больше никогда его не надену, – произносит она.
– А почему бы и нет?
– Трагические воспоминания. – Луиза в зеркале видит, как Лавиния улыбается. – В этом платье я потеряла девственность.
– Господи!
– Оно из химчистки. Плюс я сначала его сняла. Конечно же.
Лавиния усаживает Луизу перед туалетным столиком. Включает электробигуди.
– Сиди смирно.
Лавиния наклоняет голову Луизы влево. Поддергивает ей вверх подбородок.
– А как ты потеряла девственность?
Лавиния берет в руку прядь дивных, тщательно выкрашенных волос Луизы и наматывает ее на бигуди. Обжигает ей ухо.
– В смысле – нормально?
– Было здорово?
– Было прекрасно.
Было совсем не прекрасно. Луизе пришлось об этом умолять.
Конечно, тогда она не была хорошенькой.
– А это был… Как его? Виктор?
– Виргил.
Луиза так устала. Луизе не хочется об этом говорить. Но сейчас Лавиния с ней так нежна. Она рассеянно гладит ее по волосам.
– Вот ведь идиот, – говорит Лавиния. – В смысле – по-моему. Он не знал, что у него с тобой. Не могу представить себе ни одного мужчину, достойного тебя… ты только на себя полюбуйся. – Она вздергивает Луизе подбородок. – Ты же красавица.
Даже теперь Луиза улыбается от этих слов.
– Он должен был отвезти тебя в… в… Какое самое романтичное место в Нью-Гэмпшире? На… на природу! Ему надо было отвезти тебя, ну, типа, в хижину с огромным ревущим очагом и звериными шкурами.
На самом деле Луиза и вправду потеряла девственность на природе. Это случилось в лесочке за теннисными кортами Девонширской академии.
– А я потеряла девственность после оперы, – признается Лавиния. Признается рассеянно и лениво. – Мне было семнадцать лет. – Она задумчиво смотрит в зеркало, где Луиза только и может ее видеть. – Я тебе рассказывала?
– Нет.
– Мы были вместе примерно год – это долго, когда теперь об этом думаешь. Но мы оба были, ну, ты понимаешь, очень наивными. Он вел себя очень по-джентльменски – я тебе рассказывала. Он старомодный. Мы раздобыли «горячие» школьные билеты в Метрополитен-оперу. Тогда я там впервые оказалась. Мы все время держались за руки, это было смешно, мы оба, словно перепуганные девственницы, вот так держались за руки. Но… тогда давали «Кармен», мне было семнадцать, и в конце там есть такая сцена, когда он ее убивает… Там идет бой быков, на одном краю сцены лежит огромный поверженный бык, а на другом он хватает ее руками за горло, и… Господи, руки у нас были мокрые от пота. Все было так здорово. И я помню, как думала… я точно помню, что тогда думала. Я хочу, чтобы он меня запомнил. Если бы он тоже не был девственником… в смысле, я была такой ханжой. Не хотела бы я в этом всем признаваться.
Она медленно выдыхает.
– Разумеется, мы не могли поехать ко мне или к нему из-за родителей, тогда мои родители жили здесь еще до того, как смотались и купили еще один дом. И никто бы не дал нам номера в гостинице, потому что мы были несовершеннолетними. Мы отправились в «Карлайл» и в «Алгонкин», объездили все, мы клялись, что у нас есть деньги, но нам не верили. Пришлось тащиться – Господи, вот ужас-то – в жуткое место, что я нашла рядом с «Утюгом», где стойка портье отделяется пуленепробиваемым стеклом. Мы оба дико смущались. Но мы задернули шторы, потушили свет, зажгли свечу, поставили «Грезы любви. Сочинение 3» Листа и… Ну, это была самая прекрасная ночь в моей жизни.
Ты знаешь, что он единственный мужчина, с которым я занималась сексом? Глупо… знаю. Я просто… если все не может быть так здорово, понимаешь, тогда мне это и не нужно. Мне не нужна обыденная жизнь. И… блин!
Срабатывает пожарная сигнализация.
От волос Луизы поднимается дым.
Вот в чем штука: Луиза тоже ничего не заметила.
Она думала, как это все может быть: отправиться в «Карлайл» или в «Алгонкин». Или же без разницы – в почасовую гостиницу с пуленепробиваемым стеклом. Все равно – если кто-то тебя так любит.
Они пришпиливают подпаленную прядь волос внизу.
– По-моему, ты красавица, что бы ты ни делала с волосами, – заключает Лавиния. – Но вот поэтому-то ты мне и нужна. Без тебя я бы дом подожгла, рассказывая всякие истории. Ты мне нужна, – говорит Лавиния и сжимает ей руку, а потом все становится просто прекрасно.
Разве что Мими посылает сообщения, когда Лавиния заканчивает макияж.
О боже мой, ты переехала к Лавинии?
(Шокированная свинья с накрашенной помадой пастью)
(Да, отвечает Луиза, сегодня)
О боже мой, блин, у нее такая клааассная квартира
Я обожала там жить.
(Пряничный человечек в пряничном домике, который рушится)
Что вы замышляете на сегодняшний вечеррр?
– Слушай, Лавиния. – Они едут в такси.
– Что?
– А Мими что, у тебя жила?
– Конечно, нет. А почему ты спрашиваешь?
– Да так, ничего. Просто она прислала мне странное сообщение…
– Я дала ей перекантоваться у себя пару недель, пока она жилье искала. – Лавиния снова подкрашивает губы, используя мобильник как зеркало. – Только и всего.
Она выходит из такси.
И оставляет Луизу расплатиться.
Сегодня над Линкольн-центром улыбается полная луна.
Они делают массу фоток.
Лавиния снимает Луизу, когда та вышагивает по парапету фонтана. Луиза долго снимает Лавинию на фоне арок.
Лавиния выкладывает фотки в Сеть с заголовком по-французски: «Ах, я хочу жить!»
Перед началом представления они тянут полоску кокаина.
Лавиния оставляет двадцать долларов в банке для чаевых уборщицы туалетов.
Они покупают бокал, еще бокал и еще один бокал шампанского по пятнадцать долларов за бокал, и Лавиния платит почти за все, но и Луиза тоже платит, потому что она выпивши и не следит, сколько денег тратит, но знает, что у нее есть шестьсот долларов в месяц, которых раньше не было, а шампанское такое вкусное, и они сегодня вечером такие красивые.
И вправду – очень, очень красивые.
Даже незнакомые люди им это говорят. Их останавливают старушки и туристы, чтобы им это сказать, а Лавиния так великодушно улыбается и отвечает: «Спасибо, спасибо».
* * *
На лестнице Луиза замечает Афину Мейденхед. У нее строгая высокая прическа. Она в жемчугах. Она в длинном розовом платье и под ручку с совершенно лысым мужчиной.
Здесь еще и Анна Уинтур.
Лавиния уводит Луизу в комнату прессы, которая наполовину спрятана за туалетом и о которой никто не знает, кроме прессы (и Лавинии, которая хоть и не пресса, но все знает).
Беовульф Мармонт уже там. Он изо всех сил пытается вклиниться в разговор двух мужчин постарше, делающих громкие и отрывистые заявления о значимости Вагнера, называя его оперы драмами.
– Вот такая же проблема с Гуно, – говорит Беовульф. – Эмоции в его операх очень уж прямолинейные – это все очень ожидаемо, не так ли? Эмоционально, но на грани рискованной запутанности.
Гевин Маллени тихонько ударяет Луизу по плечу.
– Должен сказать, – произносит он, – что вы произвели на меня впечатление. Что для меня нехарактерно. Так что гордитесь. – Он поворачивается к Беовульфу. – Конечно же, вы знакомы с Луизой Вильсон. Она теперь пишет для нас.
На лице Беовульфа потрясение.
– Разумеется, – отвечает Беовульф. – Очень рад.
Конечно, он по-прежнему смотрит куда-то ей через плечо (мужчины постарше, оба женатые, работают соответственно на «Нью-Йоркер» и «Нью-Йорк таймс»), но на этот раз он замирает.
– Ой-здрасте-все!
В комнату кто-то протискивается.
– Вы-Беовульф-Мармонт.
Мими резко выбрасывает вперед руку.
На ней платье в блестках с вырезом до пупка и подолом, едва достающим ей до зада.
– Это я, – отвечает Беовульф, который понятия не имеет, кто это, блин, такая.
– Вы друг Лавинии.
– Конечно.
– Вы пишете для «Скрипача» и «Белой цапли» и работаете над ученой степенью в Колумбийском университете.
– Верно.
– Я-прочла-что-вы-написали-для-«Белой-цапли»-о-Джоан-Дидион-думаю-вы-совершенно-правы-она-несет-полную-ответственность-за-всепроникающую-феминизацию-повествовательной-публицистики-вы-не-могли-остановиться-на-этом-подробнее?
Вот тут, и только тут Беовульф Мармонт улыбается.
Он кладет ей руку на спину.
– Идемте-ка мы с вами выпьем, – предлагает он.
– Пошли, – бросает Лавиния, хватая Луизу за руку. На Мими она даже не смотрит.
– Чего она добивается? – снова старается разузнать Луиза, пока они поднимаются по ступенькам к своим местам в ложе.
Лавиния не отвечает. Она прислоняется к статуе на вершине лестницы и пристально вглядывается в толпу.
– Кого ты высматриваешь?
– Никого, – отвечает Лавиния. – Единственный человек во всем мире, которого мне хочется видеть, это ты, а ты рядом. – Она не сводит глаз с лестницы.
– Давай сделаем селфи, – предлагает Лавиния. Они фоткаются.
– Господи, как я люблю оперу, – произносит Лавиния, когда они стряхивают с плеч меха и усаживаются. Лавиния снова пристально оглядывает горизонт. – Как же здорово на три часа закрыть глаза и по-настоящему ощущать окружающее. И… погляди!
Лавиния взяла с собой фляжку, хотя они уже и так изрядно навеселе.
– Бери. Пей.
Она подносит фляжку к губам Луизы и резко ее наклоняет, так что рот Луизы переполняется, и та начинает кашлять.
Лавиния смеется.
– Не переживай, – внезапно говорит она.
– Что?
– Ты ничем не похожа на Мими.
Луизе не по себе оттого, как ей становится хорошо от этих слов.
– Ты умная. И сильная. И ты, блин, не безрассудная. Ты вроде меня. Умеешь с трудностями бороться.
Она сжимает Луизе руку.
– Извини, что заставила тебя сегодня прийти… не надо было… я знаю, как ты устала.
– Об этом не переживай, – отвечает Луиза.
– Но теперь-то ты рада, что пришла, верно?
– Да, – говорит Луиза.
– Ты на меня не сердишься?
– Нет.
– Я так рада, что ты ко мне переехала, – продолжает Лавиния. – Ненавижу быть одной! – Она снова делает глоток из фляжки. – Мы с тобой встанем… против всего мира! – Она берет Луизу за руку. Поднимает, очень медленно, и подносит к губам. Целует костяшки пальцев. Вытягивает руку Луизы. Целует надпись «БОЛЬШЕ ПОЭЗИИ!!!» – У нас будет восхитительнейший вечер, – шепчет она, когда раскрывается занавес.
Музыка такая зловещая и прекрасная, сопрано просто поразительны, а Витторио Григоло так красив и страстен, что и вправду веришь, как сильно Ромео ее любит. А Джульетта поет: «Ах, я хочу жить», звенят звуки вальса, и сердце у Луизы колотится. Она думает: да, да, я тоже хочу жить. А потом думает, что, может, не так уж плохо, что она сегодня потратила двести долларов (возможно, все триста, если приплюсовать шампанское и такси). Может, иногда можно немного просрочить работу для «ГлаЗама», и иногда (если ты с Лавинией в опере) не нужно уж так сильно волноваться из-за мужчин, которые ведут тебя до дома в Сансет-парке. Может, не так уж плохо, что у нее нет ключа от квартиры Лавинии. Может, не так уж плохо, что она иногда не спит, потому что снова и снова перечитывает роман Лавинии. Может, не так уж плохо, что не нашлось места для ее одежды, все не так уж плохо, когда Лавиния рядом.
Особенно, когда Лавиния так ее обнимает.
Особенно, когда от них пахнет виски и шампанским, и они втянули пару линий в туалете, и Луиза чувствует запах духов Лавинии, пахнущих инжиром и лавандой, и этот аромат куда изысканнее, чем у нее.
Особенно, когда музыка звучит все громче.
Особенно, когда Лавиния целует ее в шею.
Луиза замирает.
Это одно из экзальтированных проявлений чувств Лавинии – вроде поцелуев ее руки, костяшек пальцев или татуировки, вроде засыпания у нее на плече, вроде сворачивания калачиком рядом с ней на кровати. Лавиния неудержима и слишком сильно проявляет свои чувства. Лавиния никогда ни с кем не занималась сексом, кроме Рекса (с ним и ни с кем, это намек?). Лавиния делает это, чтобы дать понять, что ты ей небезразлична.
Просто целует тебя в шею. С язычком.
Просто покусывает, чуть-чуть.
Просто кладет руку тебе на колено.
Луиза поглядывает на нее, но Лавиния улыбается, словно ничего не меняется, словно ничего не происходит, словно в этом нет ничего странного и из ряда вон выходящего. Словно в этом нет ничего, ровным счетом ничего однополого: ни того, что Лавиния ведет ладонью по бедру Луизы, ни того, что она пощипывает ее кончиками пальцев, ни того, что она теснее к ней прижимается и целует Луизу в мочку уха.
А у Луизы все смешалось в голове, потому что за все время, что они вместе и разглядывают друг у друга груди, сравнивают размеры бюстгальтеров, переодеваются в одной комнате или писают в одной кабинке, Лавиния никогда не прекращала ее разглядывать (она перестала разглядывать Лавинию, а делала это по большей части для того, чтобы подумать она так прекрасно выглядит и она такая худая, и Луиза не думает, что в этом было что-то сексуальное, но теперь она не уверена), но Лавиния целует ее так нежно и умело – это другое. Словно она знает, что делает.
Вот в чем штука: Луиза не знает, хочет ли она этого.
Она знает, что хотела в то время, когда умоляла Виргила Брайса лишить ее девственности, потому что хоть тогда она и была толстая и не симпатичная, он все-таки с ней встречался, а это должно означать, что он в какой-то мере ее хотел. Он так часто говорил, что любит ее, несмотря на все ее непривлекательные качества (молчаливость, некрасивость, вспыльчивость, неуемное желание), которые и сделали ее несимпатичной. Но даже тогда, кажется ей, она была не уверена, хочет ли она с ним трахнуться, или же просто хотела, чтобы он ее трахнул.
Тогда. И теперь.
Не существует определенного момента, когда Луиза переходит от «а она»?… к «да, она». Или так всегда было: да, она. Ладонь Лавинии у нее на колене. Ладонь Лавинии у нее на бедре. Пальцы Лавинии сдвигают ее нижнее белье. Пальцы Лавинии внутри ее.
Ей хорошо. Это – другое. Есть сексуальная ориентация, но есть еще и биология, и когда кто-то слегка покусывает тебя за шею и ласкает тебя пальцем под розовым платьем из тафты с множеством нижних юбок (слава богу, слава богу, что она надела это посмешище со всеми его нижними юбками; Лавиния именно за этим попросила ее надеть это платье с нижними юбками?), что объективно тебе приятно, не важно, кто это делает, лишь бы делал, и немного странно (и к тому же холодно?).
И Луиза думает: как она может этого хотеть?
И Луиза думает: я не могу сказать «нет».
Она только что истратила половину денег на оплату жилья, у нее бесплатная квартира на Восточной Семьдесят восьмой улице, Лавиния заплатила за такси, Лавиния заплатила за билеты, Лавиния заплатила почти за все шампанское (И что с того? Что с того? Это имеет значение? Имеет), и она гадает: что же Мими такого не сделала? Вот только она представить себе не может, что Мими не позволяет Лавинии ласкать ее пальцем (она может представить Мими умоляющей Лавинию ее поласкать).
Но это также означает, что Луиза достаточно разгорячилась для траха.
Но к тому же, конечно, мы не трахаемся, не то чтобы Луиза уверена, что считается за трах с девчонками. Может, Лавиния просто напилась, а может, Лавиния влюблена в нее с самого начала (Я люблю тебя, ты красавица, ты мне нужна – сколько раз Лавиния говорила подобные слова? Луиза и впрямь такая глупая?). Луиза не может сказать «нет», и от этого злится, но также и к тому же она все-таки не хочет.
И музыка, музыка, музыка. И бархат. И свет. И шампанское.
Лавиния отстраняется. Глаза у нее сверкают.
– Я же тебе говорила, – шепчет она. – Говорила же – что за дивный вечер.
А ее пальцы по-прежнему внутри Луизы, и она целует Луизу прямо в губы, и водит язычком, который из всего нереального, что происходит с Луизой, является тем, тем единственным, что заставляет Луизу думать: о боже, о боже. И, возможно, это, именно это, и означает быть желанной, и, возможно, именно это и означает быть любимой.
И Луиза думает: может, это не так уж и важно, суметь сказать «нет».
– Я люблю тебя, – продолжает шептать Лавиния прямо ей в губы. – Я люблю тебя, люблю, я, блин, так сильно тебя люблю.
Целую минуту (целую арию, Меркуцио думает, что царица Маб была у всех, может, и так) Луиза думает, что к этому все и шло (этим вечером, но также целый год, весь этот год, но также всю ее жизнь), что все глупости, которые с ней случались, которые она говорила или делала, и каждый раз, когда она лажала, вели к тому, чтобы ее вот так узнали, а еще и полюбили.
Пока она не замечает Рекса.
Он в ложе напротив.
Он с Хэлом.
Он глядит на них.
Луиза вырывается так быстро, что чуть не падает.
– Мне надо отлить.
И убегает.
* * *
Ты можешь похудеть. Можешь покрасить волосы. Можешь научиться говорить с тщательно поставленным восточным произношением. Можешь не спать до четырех утра, пропуская свои сроки, чтобы просто прочесть чей-то роман, а потом сказать автору, насколько он гениален.
Но ничего, ничего из того, что ты делаешь, никогда не будет достаточно.
Даже если кто-то тебя любит (или думает, что любит, или говорит, что любит), это лишь оттого, что ты напоминаешь ему кого-то еще, или потому, что с тобой ему не так больно от утраты кого-то еще, или оттого, что кто-то смотрит из ложи с другого конца зала, и ему просто хочется заставить кого-то поревновать, а ты для этого лишь инструмент.
Мне ведь почти тридцать, думает Луиза, как же я раньше этого не понимала?
Она выбегает на балкон. Там так холодно – она вся дрожит, хоть на улице уже апрель – но ей уж лучше здесь дрожать, глядеть на Линкольн-центр и залитый лунным светом фонтан, чем хоть секунду оставаться в зале, везде, где в воздухе висит аромат духов Лавинии.
Она даже сигарету толком закурить не может.
– Помощь нужна?
Она резко оборачивается к нему.
– Вот, – говорит Рекс. – Дай-ка я.
Луиза все еще не может говорить.
Она достаточно долго берет себя в руки, чтобы и ему предложить сигарету.
– Я бы дал тебе платок, – произносит Рекс. – Но, по-моему, в прошлый раз ты его прикарманила.
– Ой, – отзывается она. – Извини.
– Ничего страшного, – отвечает Рекс. – Можешь оставить его себе.
– Лавиния его сожгла.
Луиза затягивается сигаретой. На него не смотрит.
– Ой. – Он тоже затягивается. – Правда?
– Да.
– Ну, ладно, – выдыхает он. – Наверное, я этого заслуживаю.
Затем:
– Ты извини.
– За что? Ты же ничего не сделал.
– Я не знал. В книжной лавке… когда мы познакомились. Не знал, что вы с ней…
– Ничего подобного. – Еще одна жадная затяжка. – Она натуралка.
– Ой. – И снова: – Правда?
Луиза пожимает плечами.
– Мы обе натуралки. – Ей уже все равно. – Но, знаешь, слышала я, что мужчинам очень нравится, когда девушки-натуралки становятся неразлейвода.
– Да, я тоже слышал. – Рекс сглатывает. – Как у тебя дела, Луиза?
Она ему грубит. А он к ней с добром. Она не может остановиться.
– Мы так классно веселимся. – Луиза стряхивает пепел на перила. – Все эти вечеринки… ты разве фотки не видел?
– Их не пропустишь.
– Конечно, не пропустишь. В этом-то и задумка.
– Что?
– Ничего. Извини.
Наконец, наконец-то Луиза выдыхает.
– Ты извини. У меня… настроение не очень.
– А что случилось?
Она поворачивается к нему.
– Почему она тебя так ненавидит?
Он прислоняется к перилам. Вздыхает.
– Мне здесь не место, – наконец отвечает он. – Послушай… она заслуживает счастья. Видит бог… я не хочу ей ничего ломать.
– Ты ей изменил или что-то такое?
– Нет… нет!
– Ударил ее?
– Нет… в смысле… все не так.
– Тогда что?
– Это не моя тайна.
– Хочешь сказать, что тайна ее?
– А разве не так всегда? – Рекс улыбается, самую малость.
– Я ей не скажу, что ты мне что-то говорил, – заявляет Луиза. – Уж если ты так из-за этого переживаешь. Я вовсе не должна делать все, что она скажет.
– Это глупо, – произносит он. – Даже теперь. Я чувствую, что я за нее в ответе.
– Ну, не ты. Она не твоя проблема. А моя. И мне хочется все знать.
– Послушай, – наконец говорит Рекс. – Я любил ее… по-настоящему. Очень долго. Она и теперь мне небезразлична… даже очень. – Он вздыхает. – Знаешь… она вот такая.
Даже слишком, думает Луиза.
– Когда мы, ну, знаешь… росли, все было так, типа, что есть только мы с ней, понимаешь? В том смысле, что иногда присутствовал Хэл, но он был в школе, и, не знаю… мы нашли друг друга. А когда ты с ней… Господи! Это как наркотик… ты и сама знаешь.
– Да, – соглашается Луиза. – Знаю.
– И ты, не знаю, вламываешься в разные места, вы пишете друг другу тайные письма… в смысле… это лучше всего на свете, но мы учились в колледже, и мне хотелось, понимаешь, делать то, что делают нормальные студенты.
– Вонять выпитым пивом?
– Ну да, конечно.
– Вступить в студенческое братство?
– Ну, студенческие братства в Йеле не очень-то…
– Играть в футбол?
Он позволяет себе рассмеяться.
– Да. Именно что.
Ветер становится ледяным.
– Нам не надо было поступать в один и тот же колледж. В смысле… я говорил ей, что мысль не из лучших… или, не знаю, может, это она меня уговорила, понимаешь ли. И на первом курсе, как бы то ни было, даже на втором, все шло по ее. А потом… это совсем неплохо – желать повзрослеть.
– Осторожно, – предупреждает Луиза. – Ты можешь об этом пожалеть.
– Я ждал до рождественских каникул. Мы об этом поговорили. И казалось… хочу сказать, что она восприняла это нормально. Она не сорвалась или что-то такое. Вела себя спокойно. Потом через два дня она звонит мне в два часа ночи и говорит, что она в Центральном парке, проглотила пригоршню таблеток, стащила водный велосипед, и хочет, чтобы я примчался и разыскал ее.
– Водный велосипед? Правда?
– Говорю то, что слышал, – отвечает Рекс. – Слушай… может, теперь это смешно… но тогда было не до смеха. В смысле… она съехала с катушек, проглотила горсть мамашиного снотворного, прихватила бутылку джина и все пыталась меня убедить, что я должен поступить так же.
– На полном серьезе?
Рекс медлит с ответом.
– Да, – наконец отвечает он. – На полном серьезе. Она сказала мне, что… что я обещал любить ее вечно, что ей не хочется жить в мире, где люди не держат своих слов, и я тоже не должен хотеть так жить. В мире… Господи, не знаю.
– В мире футбола.
– Футбола, – соглашается он, и они оба улыбаются, поскольку это почти что так. – В любом случае именно тогда она ушла в академку по состоянию здоровья. И в ней и останется. Пока родители не перестанут платить за обучение. Или, знаешь, она возвращается. Из творческого отпуска. А до тех пор, понимаешь, я повсюду стану с ней сталкиваться. – Рекс вздыхает. – Я сам во все виноват. Надо было догадаться, что она появится здесь сегодня вечером. Я даже не собирался приходить… но Хэл настоял. Нельзя допустить, чтобы пропадали абонементы Генри Апчерча.
– Боже упаси.
У фонтана Линкольн-центра появляется уличный музыкант. Луиза его знает. Он играет там каждый вечер после оперы, и каждый вечер он играет что-то узнаваемое из оперы – так и зарабатывает на жизнь. Теперь он наигрывает из арии «Ах, я хочу жить в этих грезах».
– Знаешь, что мне смешно? – спрашивает Рекс.
– Что?
– Иногда мне кажется, что она права. – Он смеется. – Типа… Разумеется, я не жалею, что не сделал этого или чего-то вроде. Я не псих.
– Конечно, нет.
– Мне нравится моя жизнь. Вот только… – Он делает глубокий вдох. – Что сказать? Она заварила очень интересную кашу.
– Она сама очень интересный человек.
Он смеется.
– Хочу сказать… люди все-таки должны держать слово. Наверное. В идеальном мире мы все бы так поступали.
– Наш мир не идеален, – отвечает Луиза.
– Вот, – соглашается Рекс, – в этом-то и проблема.
– Не в этом, – говорит Луиза так тихо, что он ее не слышит. – Уж поверь мне.
Рекс прислоняется к перилам.
– Хорошо поговорить с кем-то, кто понимает. Может, я эгоист.
– Ты не эгоист, – отвечает Луиза. Рекс пожимает плечами.
– Ты бы ей рассказала.
– Что?
– Что я тебе говорил. В том смысле, что я не хочу быть источником каких-то тайн. – Он в очередной раз задумчиво и глубоко вздыхает. – Я уже и так много дел наделал. Не хочу, чтобы она еще и из-за тебя страдала.
Ты не понимаешь, думает Луиза, сейчас уже слишком поздно.
– Внимание, спойлер. – У них за спинами появляется Хэл. – Они оба умирают.
– Господи… Хэл!
– Ты долго собирался здесь торчать? Ты пропустил всю вторую половину!
Рекс ничего не отвечает.
– Мещане. Вы от меня сбежали, юная Луиза. Не надо было мне дарить вам ту книгу.
– Простите, – извиняется Луиза. – Мы ушли второпях.
– Женщины, что и говорить. – Хэл закатывает глаза. – Просвещайтесь хотя бы иногда.
Толпа зрителей вываливается к Линкольн-центру: в вечерних костюмах, в шелковых платьях, в бархатных брюках, на каблуках.
Мими чуть не падает.
Она едва волочит ноги, все целясь поцеловать Бервульфа Мармонта.
Он ловит такси. Втискивает ее в салон.
– Кого-то сегодня изнасилуют, – замечает Хэл.
– Господи, Хэл!
– Черт, Рекс, я не шучу по поводу изнасилования.
Он обнимает их обоих за плечи.
– Я очень серьезно отношусь к изнасилованию, – продолжает он. – Я очень, очень хороший феминист.
Все молчат.
– Так вот, если бы я сказал, что он везет ее домой, чтобы заняться с ней любовью нежно, уверенно и по обоюдному согласию, – заявляет Хэл, – вот это точно была бы шутка об изнасиловании.
Луиза и Рекс переглядываются.
– К тому же все мужчины насильники. Только что в «Роллинг стоун» прочитал. – Хэл поправляет смокинг. – Бедная Мишель. Оборжаться.
– Мишель?
Луизе и в голову не приходило, что у Мими есть настоящее имя.
– С ней было весело, – продолжает Хэл. – Скучаю без ее выходок на вечеринках. Помнишь встречу 2014 года, Рекс? Разве не классно было? Мы налетели на Лавинию и Мими, которые целовались в ванне в гостинице «Макинтайр», верно ведь, Рекс?
– Хватит, Хэл!
– А какая была обстановка, Рекс? Ты помнишь? Из «Великого Гэтсби»? Антураж всегда из гребаного «Великого Гэтсби». Но праздник удался – не то, что в этом году, что скажешь, Рекс? Год от года сборища все хуже и хуже.
А Луиза думает: это тоже было для них, это, это тоже.
– Мне нужно идти.
Рекс протискивается мимо них.
– Ой-ой, – вырывается у Хэла. Он смотрит на часы. – Между прочим, юная Луиза, – сообщает он, – вас ищет Лавиния. И она недовольна.
– Блин.
– Я сказал ей, что вы тут с Рексом.
– Блин, вот блин!
Площадь полна людей. Праздник закончился. Уличный музыкант что есть сил играет «Ах, я хочу жить».
Столько женщин в блестках, и никто из них не Лавиния.
– Шагай, шагай, Золушка, – произносит Хэл.
Луиза бежит.
Во время волн отходняка от шампанского, виски и кокаина Луиза думает о том же, что и всегда, только на этот раз мысли у нее яснее, отчетливее и реальнее.
Вот, вот так она все облажала. Теперь Лавиния ее ненавидит – Лавиния жутко разозлится – и у нее теперь нет денег, чтобы снять квартиру, у нее нет ключей, сдававший ей в поднаем уже вселился, поскольку квартира с фиксированной арендной платой в этом городе не станет пустовать и пять минут. И Луиза думает о боже, о боже, а еще хоть бы она не разозлилась, а еще я даже разрешу ей себя трахнуть, лишь бы, господи, только бы она не рассердилась.
У нее даже нет гребаных ключей.
Лавинии нигде нет. Ни на лестничной площадке, ни в ресторане «Гранд Тир», ни на балконе, ни в ложе, ни даже в оркестровой яме. Луиза четыре или пять раз пытается до нее дозвониться, но Лавиния выключила телефон, но отчего-то это заставляет Луизу звонить снова, хотя ее сразу перебрасывает на голосовую почту, потому что если и есть определение безумия, то это попытки повторяющегося действия вкупе с ожиданием различных результатов.
И Луиза изо всех сил пытается не паниковать, плакать или кричать, она старается сосредоточиться на следующих вероятных шагах, которые сможет предпринять: она может вернуться к квартире и ждать у звонка (а что, если Лавиния вообще не вернется домой? А что, если Лавиния уже дома и ее не впустит? А что, если входящие и выходящие соседи заметят ее и подумают, что она околачивается там, словно преступница, и вызовут полицию?).
Она могла бы позвонить подруге (у нее нет подруг). Она могла бы зайти на сайт знакомств и к кому-нибудь напроситься, но тогда ей придется объяснять старшему по смене в баре (о боже, у нее же смена), почему она явилась за стойку к бранчу в платье из тафты, делающем ее похожей на Ширли Темпл, поскольку все ее пожитки (одежда, чистое нижнее белье, лэптоп, который нужен ей для работы в «ГлаЗаме», блин, блин, еще и работа в «ГлаЗаме) находятся у Лавинии, которая сейчас на нее просто в ярости.
И тут она ее замечает.
Лавиния отключилась у края фонтана.
– Господи, Лавиния…
Луиза несется так быстро, что у нее слетает туфля, и она несет ее в руках, хромая через площадь.
– Господи боже!
У нее открыты глаза.
Луиза протягивает руки, чтобы ей помочь.
Лавиния так крепко в нее вцепляется, что тянет к земле.
– Ты где была? – Это рычание.
– Извини.
– Ты. Где. Блин. Была?
– Прости, надо было отлить.
– Ты меня бросила.
– Знаю. Прости.
– Ты была мне нужна.
– Прости.
– Я все для тебя делаю – все, блин. И ты меня бросила.
Лавиния так рыдает, что задыхается.
– Ты с ним была?
– Нет! В смысле… я выкурила сигарету… дала ему…
– Ты с ним трахнулась?
– Нет! Конечно, нет.
– Ты с ним трахнулась! Трахнулась, а потом вы надо мной ржали, оба, ржали за моей спиной!
– Да никогда в жизни!
А даже когда Луиза это говорит, она думает почти, почти. Даже когда она говорит это, она думает может быть.
– Какая же ты, блин, неблагодарная!
Лавиния садится прямо.
– После всего что еще тебе от меня нужно?
– Ты устала. – Луиза очень спокойна – Ты напилась. Ты устала. Вот и все. Тебе нужно домой.
– Я пустила тебя жить к себе в дом.
– Прошу тебя!
– Даю тебе… даю тебе, блин, шикарнейшее платье, покупаю тебе выпивку, отдаю тебе… отдаю тебе, блин, бесплатно свободную комнату, а ты даже не можешь высидеть со мной всю гребаную оперу?
– Все совсем не так.
Она не знает, забыла ли Лавиния о том, что трахала ее, или только хочет забыть, сделать вид, что ничего не случилось.
– Что тебе еще от меня нужно?
– Лавиния, я…
– Что, еще и наличку, да?
Лавиния швыряет сумочку.
Та попадает Луизе прямо в грудь.
Она даже не думает подхватить ее.
Сумочка со звоном падает на землю.
Не говоря ни слова, Луиза опускается на колени и поднимает сумочку.
Лавиния рыдает, она подбирает колени к груди и впивается зубами в ладонь, чтобы не закричать.
Луиза тихо смотрит на нее.
Луизе нельзя выходить из себя. Луизе нельзя злиться.
У Луизы нет ключей.
– Все хорошо, – говорит Луиза. – Все нормально. Нормально. Все хорошо. Я здесь. Все в порядке.
Вот в чем шутка: она врет.
Вы никогда этого не узнаете. Луиза так заботлива, когда набрасывает на плечи Лавинии ее шубу, убирает ей волосы из-под воротника и шепчет ее имя. Она умело убирает назад волосы Лавинии, когда ту рвет и когда Лавиния вытирает рот прекрасной чистенькой тафтой. Словно Лавиния никогда не ласкала ее пальцами в оперной ложе, чтобы заставить Рекса поревновать. Словно Лавиния никогда не называла ее шлюхой.
Уличный музыкант начинает наигрывать на скрипке «Нью-Йорк, Нью-Йорк».
Лавиния пытается подпевать, но она слишком пьяна, голос у нее срывается, и она лишь может выдавить из себя «Я хочу быть одной из…».
Я хочу быть одной.
– Надо его поощрить, – бормочет Лавиния. Она снова ложится на землю. – У тебя деньги есть?
– Нет, – отвечает Луиза. Тут она опять врет.
– Нам надо дать ему денег! Он такой классный!
– Нам надо отвезти тебя домой.
– Нет! – Лавиния снова роняет сумочку. Поднимает кредитную карточку и тут же ее роняет.
– Ты на ногах не стоишь.
– Пожалуйста, Лу… ну, пожалуйста. Сними немного денег, ладно? – Теперь она улыбается так беззащитно. – Мой ПИН-код – 1-6-1-9. Это… дай ему сотню, ага?
Луиза начинает говорить «Нам надо домой», но тут Лавиния принимается визжать, и Луиза понимает, что другого ей ничего не остается.
Поэтому она смотрит на уличного музыканта значительным, умоляющим и униженным взглядом, изо всех сил надеясь как бы сказать: «Я раздобуду тебе сто долларов, идет? Только присмотри, чтобы она не захлебнулась собственной блевотиной, пока я не вернусь», после чего отправляется через дорогу в аптеку «Дуан Рид».
Ей не то чтобы хочется нажать на кнопку «Баланс». Но не то чтобы и не хочется.
У Лавинии на счете 103462 доллара и сорок шесть центов.
Лавиния живет в квартире, которой владеют ее родители, и у нее на счете 103462 доллара и сорок шесть центов.
Лавиния живет в квартире, которой владеют ее родители, у нее на счете 103 462 доллара и сорок шесть центов, и она ласкала Луизу пальцем в оперной ложе просто потому, что могла.
К тому же она заставила Луизу заплатить за такси.
Луиза снимает со счета Лавинии двести долларов.
Лавиния запрыгнула в фонтан. Она стоит с раскинутыми в стороны руками, с ее волос стекает вода, а скрипач смотрит на нее и не переставая играет «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Луиза кладет ему в коробочку шесть двадцаток.
Последняя двадцатка – от нее.
– Погляди на меня! – кричит Лавиния. – Я Анита Экберг.
– Конечно, конечно, – соглашается Луиза.
– Сними меня на видео. – Лавиния поднимает огромный столб брызг. – Только сделай его черно-белым.
– Я хуже всех, – бормочет Лавиния, когда Луиза наконец-таки укладывает ее в постель. Она придерживала ей волосы час, два или три, пока из Лавинии потом выходил весь кокаин, а Луиза извинялась, не в первый и не в последний раз, перед живущей рядом миссис Винтерс, которая дружит с родителями Лавинии, и которой надоели вся эта музыка, грохот посреди ночи, и которая почти что решилась написать Вильямсам-старшим и попросить их приехать домой и разобраться с проблемами. – Я хуже всех, хуже всех, прости меня.
– Не переживай из-за этого.
– Не надо было… Я же знаю, знаю, что ты настоящий друг.
– Хорошо, хорошо, – говорит Луиза.
– И ты уж меня прости, что мы… сама знаешь.
– Все нормально. Бывает.
– Это ровным счетом ничего не значило, сама знаешь. Это просто… ну, из-за оперы.
– Конечно.
– Типа… Я же натуралка.
– Знаю.
– Прости меня, прости. Я что-то слишком. Я знаю, знаю, что я слишком.
– Ты не слишком.
– Нет, слишком.
– Не слишком.
– Не бросай меня, Лулу, – просит Лавиния. – Пожалуйста, прошу тебя.
– Не брошу.
– Я люблю тебя, Лулу.
– Я тебя тоже, Лавиния.
Вот что больнее всего: она по-прежнему ее любит.
Луиза ждет, пока Лавиния уснет. Она вылезает из постели очень осторожно, чтобы не разбудить Лавинию, а потом идет в другую комнату, которая номинально ее, где шкаф переполнен нарядами Лавинии, где с туалетного столика валятся украшения и косметика Лавинии, в квартире, которую она не снимает и от которой у нее даже нет ключа.
Она подходит к обеденному столу.
Открывает сумочку.
Пересчитывает деньги: четыре новеньких, слипающихся друг с другом двадцатидолларовые купюры.
Даже не половина платы за фитнес-центр.
Она открывает лэптоп. Экран вспыхивает так ярко, что больно глазам, и она их закрывает всего на мгновение, которое напоминает ей, как же она устала.
Сегодня ночью ей нужно еще два часа поработать на «ГлаЗам». Завтра в полдень у нее смена. А сразу после смены – занятие с Полом.
Луиза подходит к бару Лавинии, битком набитом отменной выпивкой. Раньше Луиза никогда не замечала, какие там классные напитки, но теперь видит – ликеры, аперитивы, виски и коньяки. Она водит пальцем по этикеткам и думает: вот, вот где ты теперь живешь.
Наливает себе бокал виски.
И принимается за работу.
