Борис Георгиевич готовился к военным действиям. Проще всего было бы взять больничный, но он рассудил так: раз у городской власти к его персоне сейчас повышенный интерес, то в первую очередь могут проверить обоснованность выдачи больничного листа. И уж тогда его с чистой душой объявят фальсификатором. А как назло, ничего не болело. Даже давление было в норме, несмотря на стресс. Поэтому Борис Георгиевич ходил на службу, а вечером, после работы, встречался с юристом, с который помогал ему составлять жалобу в прокуратуру, и пиарщиком, который взялся за проведение пресс-конференции и информационное сопровождение темы.

Катя после разговора с Димочкой затаилась, обдумывала ситуацию и инициатором встреч не выступала. А когда звонил сам Дима, жаловалась на плохое самочувствие. Якобы имевшая место болезнь давала ей необходимую передышку. Катя безумно скучала по возлюбленному, но холодок отчуждения, который она почувствовала, креп. Ледышка на сердце больно кололась, впивалась в самое нутро, мучила, и с ней приходилось считаться.

Настроение у дяди было боевым, и как-то вечером, когда его посетители разошлись, Катя все-таки решилась заговорить на свою тему.

– Ничего, если я оторву тебя от твоих мыслей? – осторожно спросила она. – Или тебе не до меня?

– Наоборот, Катюша, оторви, наконец, а то у меня уже мозг закипает, – ответил дядя Борис, без всякого сожаления отрываясь от телевизора.

Катя некоторое время помялась, не зная, с чего начать, ничего не придумала и выдала на одном дыхании:

– Мне кажется, мой друг, ну Дима, ты знаешь… я тебе говорила…

– Да уж конечно, знаю, – кивнул дядя. – Ты уж столько месяцев по нему сохнешь. И что он, твой красавчик?

– Мне кажется, он собирается в Москву.

Борис развернулся в Катину сторону.

– И что, его там ждут? – удивился он. – Или он так, сам по себе, за птицей счастья собирается?

– И за птицей, и ждут, если я правильно понимаю, – проговорила Катя, прилагавшая огромные усилия, что бы не пустить предательскую слезу.

– А ну-ка, ну-ка поподробнее, – попросил Борис.

Катя легко и без всякого смущения рассказала дяде о письмах, которые нашла в электронной почте Димочки, мысленно вознося благодарственные молитвы о том, что дядя не выспрашивает о настоящих обстоятельствах их знакомства, ведь теперь совершенно очевидно, что молодой ветеринар, у которого ни кола, ни двора, никак не мог познакомиться с Катей в дорогом доминиканском отеле. Может, дядя уже давно все понял и проявляет деликатность? Вероятнее всего, так и есть. Борис Георгиевич выслушал Катю и пожал плечами.

– Я тебя предупреждал, – сказал он. – Я говорил тебе, что такие красавчики не так просты, даже если они из самой глухой деревни. Моя Регина тоже была очень красивой, хотя почему была? Она и сейчас, наверное, так же хороша. Так она несла свою красоту, отлично зная ей цену. Понимаешь, Катюша, есть люди, обладающие и физической, и душевной красотой. Таких очень мало, но все же они есть. Хотя я заметил, что люди, красивые внутренне, внешней привлекательности уделяют меньше внимания, они не зациклены на ней, не несут ее как знамя. А вот те, чья душевная красота, будем так говорить, подлежит сомнению или вызывает вопросы, свою физическую красоту ценят очень высоко. Они считают себя совершенно исключительными, они уверены, что их красота бесценна, они сами возносят ее до небес и от окружающих ждут того же. Они не сомневаются в том, что красота делает их исключительными, и весь мир должен преклоняться перед этой исключительностью и чтить ее. Даже если такой человек и не показывает этого внешне, то это не значит, что он так не думает. У таких людей обостренное, даже болезненное самолюбие, которому часто сопутствует возведенная в культ гордыня.

Дядя замолчал, чтобы сделать большой глоток мятного чая, зажмурился от удовольствия и стал допивать то, что еще оставалось в чашке. Катя понимала, о чем он говорит.

С ней в классе училась очень хорошенькая девочка, которая на своей внешности, что называется, была совершенно повернута. После школы она вместе с родителями перебралась в город, и Катя ее больше не видела. Однако в группу бывших одноклассников в соцсетях эта девочка вошла и добавилась к Кате в друзья. Они почти не переписывались, только поздравляли друг друга с Новым годом или оставляли какие-нибудь комментарии под фотографиями, а потом Катя не выдержала и все-таки удалила девушку из друзей. Ведь как только Катя заходила на свою страницу, у нее мигало огромное количество комментариев в колонке «Обсуждения». Когда Катя видела зеленый глазок с количеством оставленных комментов, она уже знала, под чьей очередной фотографией они будут. Каждый божий день одноклассница размещала по десятку своих новых фотографий, многие из которых делала сама мобильным телефоном. То она лежит на подушке с разбросанными по ней волосами, то смотрится в зеркало. То фотографирует отдельно томные глаза, то полуоткрытые губы.

Бывшие одноклассники уже в открытую посмеивались над дурочкой. Но особенно противно было читать ее переписку с неким таинственным поклонником, который писал ей почему-то не в «личку», а оставлял свои откровенные признания прямо на общей, видимой всем доске обсуждений. Фотография «поклонника» была явно скачана с какой-то рекламы. Из любопытства Катя даже зашла на его страницу и сразу поняла, что профиль – левый. Ни друзей, ни других фотографий, ни групп или игр – ничего этого на странице «поклонника» не имелось. То есть глупышка зарегистрировала профиль, ляпнула туда рекламную фотографию какого-то картинного красавчика и писала сама себе любовные признания, да в обсуждениях, так, чтобы все видели. Вот тогда Катя и удалила дуру из друзей, пусть обижается.

Так что, как далеко может зайти самолюбование и нарциссизм, она примерно знала. Хотя у Димочки таких признаков не замечала. Может, женщины самолюбуются напоказ, а мужчины извлекают из своей красоты практическую выгоду, не слишком демонстрируя это? Катя задала этот вопрос дяде, и он откликнулся, допив последний глоток.

– Ну и что, что ты в своем Димочке ничего такого не замечаешь? Ты знаешь его не так уж давно, и, думаю, не так хорошо, если он от тебя скрывает какие-то важные вещи. Я со своей Региной сколько лет прожил, да так и не раскусил бы ее, если бы она не сделала мне ручкой.

– И что же делать? – совсем пригорюнилась Катя.

– Не знаю, детка, в таких вопросах быть советчиком опасно, – проговорил дядя Борис, – вот скажу я тебе сейчас то, что вертится на языке…

– А что вертится? – перебила его племянница.

– Вертится, если честно, совет закончить этот роман, пока он окончательно не разбил тебе сердце.

Борис встал с дивана, прошелся по комнате, посмотрел в окно, потом резко обернулся к Кате.

– Но вдруг я окажусь не прав? Может, твой Димочка – это твоя судьба, и ты потом никогда не простишь себе, что послушалась моего совета, совета обманутого человека. Может, он не собирается тебя предавать, и ты только с ним и можешь быть счастлива? Тут беда, мне кажется, не в самом этом Димочке, не в том, обманщик он или нет. Пользуется он тобой или вправду любит.

Слово «пользуется», выскользнувшее у дяди и даже, кажется, не замеченное им самим, больно резануло Катино ухо. Что значит – пользуется? Хотя… Димочка довольно легко поверил в бесплатное экзотическое путешествие, заселяясь в бабкину квартиру, он только для виду немного поупрямился, а теперь живет себе там, припеваючи. Может, он и вправду ею просто пользуется?

– Так если, как ты говоришь, беда не в самом Димочке, то в чем же? – поинтересовалась Катя.

– В тебе самой, Катюша, – ответил дядя. – Слишком уж сильно ты в него влюблена. Поэтому и страдать будешь не в пример другим, куда сильнее. Ты молодая привлекательная девушка, а все твои интересы сошлись в одной точке. Разве я не прав?

– Может, подскажешь, как что-то изменить? – с вызовом ответила Катя. – Разве ты не понимаешь, что ничто не зависит от моей доброй воли. Я бы жила по-другому, но не получается.

– Вот потому я и говорю, что проблема не в нем, а в тебе, – вздохнул дядя. – Я понимаю тебя и именно поэтому хочу предостеречь. Слишком сильные страсти опасны для человека, потому что никто не знает, куда такая страсть может завести.

Катя совсем скуксилась, ей хотелось прошипеть что-нибудь злое о том, чтобы не лезли к ней в душу. Но ведь она сама напросилась на этот разговор, сама хотела совета. Теперь терпи и слушай правду, какой бы она ни являлась. А правда, пока она не была высказана вслух, казалась куда более безобидной. Обличенная во фразы, да еще и звучащие из уст умудренного жизнью человека, она приобретала отталкивающие, уродливые формы. Неужели это про нее, про Катю, дядя говорит? Разве ее жизнь так ничтожна, если весь ее смысл заложен в одном человеке? А как же тогда классики? Ведь они воспевали великую, всепоглощающую любовь?

– А как же тогда быть с Анной Карениной? Она, выходит, тоже зацикленная дуреха?

Дядя рассмеялся, обнял Катю за плечи, потом вдруг посерьезнел.

– Во-первых, я не говорил тебе, что ты дуреха. А во-вторых, одно дело, Катюша, литература, а другое – твоя жизнь. Понимаешь разницу? И вспомни, чем закончила несчастная Анна Каренина. Куда привела ее сумасшедшая любовь? На рельсы. За право любить она заплатила жизнью. Я потому и говорю, что такие страсти очень опасны, они могут толкнуть даже на преступление. Человек, ослепленный любовью, способен на что угодно.

Катю прошиб холодный пот. Дядя это просто сказал в развитие темы или о чем-то догадывается? Нет, не может быть! Если бы он догадывался, он бы все это время не молчал, а если бы и молчал, она что-то почувствовала бы. Да нет же, нет! Если дядя подумал о ней такое, он не смог бы с ней дальше жить под одной крышей. Это он в общем и целом говорит.

– Разрыв с любимым человеком – это очень больно, и никто от этого не застрахован, – продолжил после паузы Борис Георгиевич, – но если отношения распадаются сами по себе, потому себя исчерпали и люди перестали быть друг другу интересны, то наступает разочарование, скука – это полбеды. А вот когда так, как Регина… Когда режут по живому, когда плоть и кровь твою рвут – это совсем другое дело. Это страшная боль, почти невыносимая. Но я все-таки мужчина, я многое видел в жизни, а ты еще девочка, и девочка совсем одинокая. Ты такой удар можешь не вынести. Потому я и говорю, чтобы ты подумала. Как-то пересмотрела себя изнутри что ли…

Катя задумалась. Дядя прав, ее любовь ненормальная, даже он это замечает, хотя никаких особых откровений она себе с ним не позволяла. А что если это не любовь, а именно болезнь? Лечить такие болезни никто не умеет. Такая болезнь либо пройдет сама по себе, либо погубит. Второго, конечно, не хотелось бы, но разве ее, Катю, кто-то спрашивает? Ее болезнь развивается по каким-то своим законам, гложет ее изнутри. А сделать с ней ничего нельзя. Пока, во всяком случае.

– То, что ты заговорила на эту тему, произнесла все вслух – это уже большой шаг вперед, Катя, – прервал молчание Борис Георгиевич. – Когда проблема носит злокачественный характер, когда она буквально пожирает человека, он редко решается говорить об этом. Он носит все в себе и ни с кем не делится. Он считает это территорией, недоступной для обсуждения. А раз ты заговорила, значит, у тебя появилась готовность более трезво взглянуть на вещи. Значит, истерика уступает место разуму. Пусть по чуть-чуть, быстрого темпа здесь ждать и не приходится, но все же. Если у тебя есть сомнения на счет того, что парень, с которым бы ты хотела связать свою жизнь, не особенно в тебе нуждается и ждет удачного поворота в своей судьбе, лучше предотврати это сама. Хотя ты ведь не знаешь, что у него на уме на самом деле. А спросить прямо не можешь. Так что есть опасность того, что упустишь свое счастье просто из-за собственной трусости.

– Про упущенное счастье это ты сейчас специально сказал, – заметила Катя, – чтобы я потом, оставшись старой девой, тебя не обвиняла, что по твоему совету это счастье растеряла, да?

– Ах ты змея, как все женщины, – улыбнулся Борис. – А ты думаешь, легко давать советы в таких вопросах? Такие вещи человек должен решать сам. Это же его личная жизнь. Потому она и называется личной, что только лично и можно решить, как нужно поступить.

– Зачем тогда был весь этот разговор? – удивилась Катя.

– Во-первых, отказывать близкому человеку, когда он хочет поговорить, неправильно, – объяснил дядя. – Понятно, что в твоей ситуации никакого готового совета я тебе дать не могу. Но раз сама проблема у тебя в душе уже не помещается и возникла необходимость посоветоваться, значит, проблема выходит на поверхность, на круги разума, а не только эмоций. И если есть потребность ее обсудить, значит, надо обсуждать. А про себя я тебе рассказываю, потому что своего опыта у тебя пока нет, а чужой может пригодиться. Чтобы знала, что в жизни бывает всякое.

– Понятно, дядя, спасибо, – тихо проговорила Катя. – Я поняла, что думать нужно самой. Это моя жизнь и никто, кроме меня, не сможет ею управлять.

– Если бы твоя ситуация была очевидной, совет было бы дать проще. А так… Иногда даже не совет, а…

Дядя махнул рукой, вроде как бы не желая углубляться в тему.

– Раз уж начал, расскажи, мне же понять хочется!

– Ладно, расскажу. Хоть это и чужие тайны, но этап уже пройден, ошибка предотвращена.

Катя приготовилась внимательно слушать.

– У меня есть один очень добрый друг, товарищ, – заговорил Борис, – так вот у него несколько лет назад в семье разразилась настоящая драма. Дочь влюбилась в какого-то бизнесмена средней руки, который свою жизнь планировал на сто лет вперед, как будто жить вечно собирался. Влюбилась она, вроде как ты – без ума, без оглядки, вляпалась по самое не хочу. И вот настал долгожданный день – парень предложил девушке руку и сердце. Но поставил условие. Брак должен быть без детей. Он хочет спутницу жизни, не только верную жену, но и подругу. Он желает путешествовать, возможно, искать другую страну для постоянного места жительства, в общем, дети в его планы не вписываются. Но самое главное – обеспечить бездетный брак должна именно она, дочь моего приятеля. Жених поставил ей условие: сделать операцию, перетянуть трубы, чтобы не думать о контрацепции и вообще иметь полную уверенность.

– Какой ужас! – воскликнула Катя. – И что, согласилась эта девушка на операцию?

– Почти, – ответил Борис. – Хорошо хоть пошла на консультацию к доктору, знакомому матери. И он вовремя проинформировал семью.

– И что было дальше?

– А дальше нужно было убедить девушку в том, что ее будущий муж хочет создавать себе жизненные удобства за ее счет. Она бесновалась, истерила, никого не слушала, вопила, что любит неземной любовью…

– И что, что? – ерзала сама не своя Катя.

– И тогда отец дал ей такой совет, – продолжил Борис. – Пусть она предложит своему жениху другое решение проблемы. Поскольку детей не хочет именно он, и не хочет не чтобы именно от нее, а и вообще, пусть решит проблемы за свой счет. Есть не такие уж сложные операции, которые без ущерба половым возможностям делают мужчину бесплодным.

– И что же дальше? – не терпелось Кате, которая уже мысленно представила себя на месте несчастной девушки. – Он не согласился?

– Конечно, нет, – подтвердил Борис. – Родители еле уговорили дочь внять доводам разума. Не хочет он иметь детей – пусть не имеет. Но дочка-то должна иметь голову на плечах! А вдруг их брак окажется краткосрочным, что при таком, возведенном в культ, эгоизме мужа вполне предсказуемо? Тогда что? Она выйдет из брака в некоторой степени инвалидом. А вдруг ей встретится человек, с которым они захотят иметь детей? Значит, ее жизнь будет сломана во второй раз.

– Родители, конечно, ее уговорили, – предположила Катя.

– Слава Богу, да, – ответил дядя, – но самое смешное, что через год этот парень женился на женщине старше себя и с ребенком. Вот тебе и развязочка.

– А что же та девушка?

– Последний раз я был у этого своего товарища давно, на его дне рождения, это было как раз перед смертью твоего отца. У девчонки новый бойфренд. Приглашения на свадьбу я пока не получал, но выглядели ребятки чисто как голубки. И она имела совершенно счастливый вид. Я для чего это рассказал? Чтобы ты понимала: есть ситуации однозначные, в которых совет старшего человека может предотвратить трагедию, удержит от сломанной судьбы. Но есть и другие ситуации, не столь очевидные, и тут уж надо разбираться в себе самостоятельно.

Катя хотела было рассказать дяде о Димочкиных мечтах, выспросить, каким путем ему нужно идти, чтобы через какое-то время получить самостоятельность, может начать с частной практики… Дядя – бизнесмен, здесь его совет придется очень даже к месту. Но ее размышления неожиданно прервал Борис:

– А манипулирование детьми – это вообще уже самое последнее, самое гнусное дело.

– Ты имеешь в виду ту историю?

– Я имею в виду свою историю, – резко ответил дядя. – Регинка-то не только сама меня продала, она меня дочери лишила.

– Я знаю, – кивнула Катя.

– Да ничего ты не знаешь! – Борис опять заходил по комнате взад-вперед. – Она меня лишила дочери даже в юридическом смысле.

– Как это? – удивилась Катя.

– А так. Этот ее испанец мою Инну официально удочерил.

– Зачем? – у Кати от удивления глаза на лоб полезли. – Она же совершеннолетняя! Зачем ее удочерять-то?

– Думаю, ответ здесь самый простой, – начал разъяснять Борис, усаживаясь на свое любимое полукресло. – Плесни-ка мне коньячку, а то я как подумаю об этом…

Катя знала, что дядя всегда пьет коньяк, когда нервничает. Как правило, в небольших количествах, чтобы только расширить сосуды. Она достала из буфета и поставила на стол все, что нужно, и приготовилась слушать.

– Наследство – вот в чем все дело, – пригубив глоток, изрек Борис, – на мой счет Регина несколько заблуждалась. Она моими делами не интересовалась совершенно, а я с разъяснениями особенно и не лез. Она думала и сейчас думает, что у меня есть пакет акций кирпичного завода, она не знает, что это мой завод. Я туда на службу не хожу, у меня там генеральный директор есть, вот она и думала, что у меня там только часть. А у испанца, как оказалось, собственности гораздо больше, чем она представляла. К тому же после смерти отца ее новый муж получил дополнительные средства. Но тут такая важная деталь: у испанца ее уже была семья в свое время. И там есть двое детей, которые в положенный срок будут претендовать на наследство. Вот моя Региночка и решила подстраховаться. Так богатство дядюшки Скруджа нужно будет делить на три части: двое детей и действующая, так сказать, супруга. А после официального удочерения Инки уже дележ будет на четыре части, то есть моим добрым девочкам достанется половина. И как я понял, испанец тот занедужил, поэтому женушка решила вопрос в срочном порядке.

– Тебе Регина все это рассказала: про наследство, про недуги мужа?

– А кто ж еще? – хмыкнул дядя. – Ей ли стесняться? Да и кого – меня? Я-то теперь ее хорошо знаю.

– А что Инна? – не верила своим ушам Катя. – Она с тобой как-то объяснилась?

– Не сочла нужным, – горько ответил Борис, – вообще ни слова. Уродку вырастил, черт ее подери. Ты не подумай, я не от злости на нее так говорю, это объективно. Девчонка ведь совсем, как она с такой душой жить дальше собирается? Нутро у нее мерзлое, знаешь, глубокой такой заморозки, а это моральное уродство. Ничего не попишешь, хоть она мне и дочь. Хотя я теперь отец не юридический, а только лишь биологический, как теперь говорят.

Катя была поражена этой историей. Раньше дядя ей ничего этого не рассказывал, стыдился, наверное.

– Хотя я даже рад, честное слово, – заключил он неприятное повествование.

– Чему уж тут радоваться? – недоуменно пожала плечами Катя.

– А пусть, пусть будет так, так даже лучше, – объяснил Борис. – Теперь их предательство полное, неоспоримое и всеобъемлющее. Я ведь раньше по Инночке сильно тосковал, считал, что Регина ее у меня украла. Теперь я понимаю, что нет – девочка все по доброй воле делала. Когда предавшие тебя люди предстают перед тобой во всей красе, в полный, так сказать, рост, обиду переносить легче. Мне теперь куда спокойнее, чем раньше было. Тоска сменилась чувством брезгливости, не сразу, конечно, а со временем. Но так легче, уверяю тебя. И потом мне было бы неприятно знать, что в следующий раз моя дочь захочет увидеть своего папу в гробу, чтобы проводить и принять наследство. И я не хочу, чтобы где-то там моя дочь ждала, когда я, наконец, сдохну. А теперь она ни на что претендовать не может, значит, и смерти моей желать не будет. Юридически я ей чужой человек, так что после моей смерти ей не достанется ничего.

– Как это ничего? – изумилась Катя.

– О чем я тебе полчаса талдычу? Ты меня не слушаешь?

– Я тебя очень внимательно слушаю, – ответила девушка.

– Я ж тебе объясняю, что я Инне теперь никто, – повторил Борис, – и если со мной что случится, и эти чертовки прознают как-то, ты преспокойно можешь не пускать их даже на порог дома, имея полное право закрыть дверь прямо перед их чуткими носами. Они мне – никто. И прав ни на что теперь не имеют. Ты – моя единственная родственница. Все, больше никого нет.

Дядя Борис вдруг громко засмеялся, да так как-то от души, что даже Катя, слегка ошарашенная всем услышанным, заулыбалась. Настолько его смех был искренним и заразительным.

– Чего ты смеешься вдруг? – спросила она.

– Картину себе представил, – ответил, отсмеявшись, Борис, – их рожи представил, когда они поймут, что они тут упустили. Я не знаю, какой капитал у испанца, судя по их дому, они живут очень хорошо, но истинной роскоши там нет. И то, что есть, надо будет с бывшей семьей делить. А Регинка-то про мое финансовое положение знала не все. Вернее, почти ничего. Я тебе уже говорил: она не спрашивала, я не рассказывал. Она думала, что я на службе большие деньги заколачиваю, ворую то есть. И считала, что это не навечно. У нее мозги-то не бог весть какие, если уж честно говорить. Армани и Труссарди она, конечно, с закрытыми глазами отличит, а в остальном – темный лес. Ей невдомек было, что на службе я никогда не воровал, что жил за счет своего бизнеса, что со временем его преумножал и расширял. И что даже тот завод, про который она знает, это не все, что у меня есть.

– А почему ты ей сам не говорил? – спросила Катя, которую почему-то стало знобить. – Может, она и осталась бы с тобой…

– Во-первых, я не думал, что она со мной из-за денег, я считал, что она меня любит. А во-вторых, не хотел поощрять ее аппетиты. Они и так были неумеренные. Она скупала все, что видела, торчала на курортах неделями, ее шопомания должна была иметь хоть какие-то границы, иначе она бы стала еще и недвижимость за рубежом покупать, и если бы я это позволил, упорхнула бы гораздо раньше. Купила бы себе домик где-нибудь на Майорке и сидела бы там, только б я ее и видел. Зачем мне это?

Недвижимость за рубежом, домик на Майорке… Катя до сих пор не представляла, насколько состоятелен дядя Борис. Большой дом, хорошее авто, несчитанные деньги на хозяйство – это она понимала, это было перед глазами. Когда Кате на зиму понадобилась теплая одежда, Борис дал ей 120 тысяч на норковую шубу, даже не залезая в сейф. Дядя очень не бедный человек, это было видно невооруженным глазом, но куда простирается его богатство, его истинные размеры, девушка представить себе не могла, потому что ничего об этом не знала.

– Так что, Катюша, одни мы с тобой на этом свете остались, – подытожил Борис Георгиевич, – совсем одни.

Он обнял племянницу, Катя положила голову дяде на плечо и замерла. Озноб становился все ощутимее. Еще через минуту ее буквально затрясло.

– Что с тобой, детка? – обеспокоенно спросил Борис. – Ты не заболела? А ну-ка…

Он осторожно дотронулся губами до Катиного лба и воскликнул:

– Да у тебя температура! Немедленно принимай таблетку и в постель!

Катя, сотрясаемая ознобом, потащилась в свою комнату. Колени дрожали, зубы в самом натуральном виде не попадали один на другой. Она проглотила жаропонижающую таблетку и заползла под одеяло.

Дядя подал ей градусник.

– Ох, и ничего себе! – присвистнул он, глядя на термометр. – Ты грипп что ли схватила? Только что все нормально было? У тебя болит что-нибудь? Надо вызывать «скорую».

– Нет, – прошептала Катя, которую продолжала сотрясать лихорадка, – ничего не болит. Со «скорой» давай подождем, вызовем, если таблетка не поможет.

– Лежи, я буду рядом, – сказал Борис и вышел из комнаты, оставив дверь открытой, чтобы слышать Катю, если той что-то понадобится.

«Потрясающий озноб» научно называется то, что происходило с Катей. Температура до тридцати девяти поднялась за какие-то двадцать минут. И Катя точно знала, что никакой это не грипп.

Ночью, пылая в жару, а затем обливаясь обильным потом, когда под влиянием жаропонижающих температура стала спадать, она металась в кровати, и мысли обжигали мозг куда сильнее любого жара. Дядя сказал то, чего не должен был говорить. Она уже готовила себя к возможному расставанию со своей мечтой, своей любовью, она уже примеряла на себя фасон платья дешевой тряпичной куклы, одной из тех, которых безжалостно бросают подросшие дети. Она уже стала пробовать на вкус свое будущее горе. Вкус этот был тошнотворным и горьким, но куда деваться? Почва уходила у Кати из-под ног, и свою задачу она видела лишь в том, чтобы устоять, не провалиться в зыбучие пески депрессии. Лучше бы не заводить никаких разговоров с дядей. Но она завела, он сказал то, что сказал.

Механизм, который запустился еще в рейсе междугороднего автобуса и сейчас медленно-медленно отщелкивающий свои «тик-тики», вдруг вздрогнул, глухо зарычал, начал исходить паром. Где-то там полуспало, полуумирало жадное, ненасытное чудовище. Оно уже сомкнуло свои слезящиеся веки, склонило набок опустошенную, глупую голову, стало готовиться к неизбежной смерти. Но работа механизма разбудила его. Оно приоткрыло сначала один слезящийся, мутный глаз, другой, открываясь, уже сам полыхнул заревом пока далекого адского пламени. Чудовище потянулось, пошевелило лапами, выпустило огромные страшные когти, дернуло мощным хвостом, поднявшим вокруг себя настоящий смерч. Приходя в себя, чудовище встало, и это легко у него получилось. Оно чувствовало, как быстро наливается силой, как крепнут его стальные мускулы, как в поисках жертвы разевается клыкастая пасть. Умирающее от тоски и голода чудовище воспрянуло, его взор загорелся, тело задрожало, а из жадно разверзнутой пасти вырвался душераздирающий вопль. Уже ничто не могло остановить его, никакая сила.