Я лежу на полу совершенно нагая и смотрю на обратную сторону столешницы. Светлое дерево не покрыто лаком, на нем можно увидеть потускневший от времени штамп «Сделано на Тайване». На столе расставлено несколько важных предметов – я их не вижу, но чувствую над собой. Этот уродливый стол с синей меламиновой крышкой, шаткими ножками, ободравшимся во многих местах от десятилетий небрежного использования лаком. Сколько кухонь он повидал, прежде чем попал ко мне?

Я представляю иерархию счастья. Его купили в 1970-х годах, за ним сидели двое влюбленных, ужинали приготовленными по кулинарной книге блюдами, ели и пили из подаренного им на свадьбу китайского сервиза, как и подобает взрослым людям. Через пару лет они переезжают в пригород, а этот стол, ставший слишком маленьким для их разросшейся семьи, переходит к кузену, недавно получившему диплом и обставлявшему свою первую квартиру. Спустя несколько лет он начинает жить со своей девушкой, а жилье сдает. В течение десяти лет за этим столом завтракает и ужинает вереница арендаторов – в основном молодые люди, то печальные, то радостные, иногда в одиночестве, иногда с друзьями или любимыми. Ставят на него фаст-фуд, чтобы наесться, пять изысканных блюд, чтобы обольстить, углеводы перед пробежкой и шоколадный пудинг, чтобы излечить разбитое сердце. Наконец кузен продает квартиру, и служащие компании по уборке помещений уносят стол. Он долго томится на складе, в его закругленных углах, давно вышедших из моды, вьют паутину пауки, а в шершавых пазах откладывают яйца мухи. Потом стол отдают другой благотворительной организации. Те передают его мне – никем не любимый, никому не нужный, безнадежно поломанный. Стол тоже.

Все нужное расставлено. Болеутоляющее (двенадцать блистеров по двадцать четыре таблетки в каждом, выписанные мне когда-то и бережно хранимые); хлебный нож (почти новый, ощетинившийся акульими зубами); очиститель водосточных труб («пробьется через любую преграду, в том числе через волосы и застывший жир» – а также через человеческие мягкие ткани и внутренние органы). За этим столом я ни разу не сидела с другим человеком за бутылкой вина. На этой кухне я никогда не готовила ни для кого, кроме себя. Лежа на полу, будто труп, я чувствую острые крошки под руками, ягодицами, бедрами, пятками. Холодно. Как бы мне хотелось на самом деле стать трупом. Ну ничего, теперь уже недолго.

Все пустые бутылки из-под водки находятся в моем поле зрения – каждая из них упала на пол там, где ее прикончили. По идее, мне должно быть стыдно за то, что мою квартиру найдут в таком состоянии, но я не чувствую ничего. Насколько я понимаю, мое тело унесут, а здесь все обработают промышленными обеззараживающими и моющими средствами. Квартиру муниципалитет отдаст кому-то другому. Надеюсь, новые жильцы будут здесь счастливы и после них на стенах, на полу и в оконных щелях останутся следы любви. Я не оставляю ничего. Меня здесь никогда не было.

Не знаю, давно ли я так лежу. Не могу вспомнить, как оказалась на кухонном полу и почему на мне нет одежды. Я тянусь к стоящей рядом бутылке, волнуясь, что там ничего не осталось, но тут же испытываю облегчение, ощутив в руке тяжесть. Но эта – последняя. Когда я ее допью, у меня будет два варианта: либо подняться с этого пола, одеться, пойти на улицу и купить еще, либо себя убить. Хотя вообще-то я в любом случае себя убью. Вопрос только в том, сколько водки перед этим выпью. Я делаю еще один приличный глоток и жду, когда отпустит боль.

Когда я снова просыпаюсь, то обнаруживаю, что лежу на том же месте. Десять минут прошло или десять часов – я не имею понятия. Я скрючиваюсь в позе эмбриона. Если я не могу быть трупом, то я хотела бы быть ребенком, свернувшимся в матке другой женщины, непорочным и долгожданным. Я слегка шевелюсь, поворачиваю лицо и извергаю на пол содержимое желудка. Я вижу, что рвота прозрачная и с желто-зелеными прожилками, – алкоголь и желчь. Я не ела довольно долго.

Внутри меня столько жидкостей и субстанций… Лежа на полу, я пытаюсь их перечислить. Ушная сера. Желтый гной, разлагающийся внутри прыщей. Кровь, слизь, моча, экскременты, пищевая кашица в кишечнике, желчь, слюна, слезы. Я – витрина мясника, где лежат органы: большие и маленькие, розовые, серые, красные. Все это свалено в одну кучу с костями, обтянуто кожей и покрыто сверху тоненькими волосками. Оболочка из кожи во многих местах попортилась, на ней виднеются родимые пятна, веснушки и крохотные лопнувшие вены. Ну и, конечно же, шрамы. Я думаю, как патологоанатом будет осматривать это тело, отмечая каждую деталь, взвешивая каждый орган. Контроль качества мяса. Не годится.

Не могу понять, как я раньше могла считать, что кто-то может любить этот ходячий мешок с кровью и костями. Это непостижимо. Я думаю о том вечере – когда это было, три дня назад? четыре? – и вновь тянусь к бутылке водки. Пока я вспоминаю, меня снова рвет.

Тот день с самого начала не предвещал ничего хорошего. Утром умерла Полли. Я прекрасно сознаю, как смешно это звучит. Но это растение было единственным, что связывало меня с детством, последней константой между жизнью до и после пожара, единственным, чему, помимо меня, удалось спастись. Я думала, она несокрушима, полагала, что она будет жить и жить, сбрасывая листья и отращивая на их месте новые. В последние несколько недель я пренебрегала своими обязанностями, слишком поглощенная больницами, похоронами и «Фейсбуком», чтобы регулярно ее поливать. Еще одно живое существо, которое мне не удалось сохранить. Я просто не приспособлена ни за кем и ни за чем ухаживать. Слишком ошеломленная, чтобы плакать, я выбросила цветок в мусорную корзину вместе с горшком и землей, и вдруг увидела, что все эти долгие годы он цеплялся за жизнь тончайшим, хлипким корешком.

Какая же хрупкая вещь жизнь. Мне, конечно, это и так было известно. Лучше, чем кому бы то ни было. Я понимаю, как смешно это звучит, как жалко, но порой, в самые черные дни, осознание того, что растение умрет, если я его не полью, становилось единственной силой, способной поднять меня с постели.

Тем не менее, после работы я вернулась домой, вынесла мусор, оделась и заставила себя пойти на концерт. Одна. На нашей с музыкантом встрече должны были присутствовать только я и он, чтобы ничто нам не мешало и ничто не отвлекало. Мне было необходимо хоть что-нибудь сделать. Я не могла и дальше идти по жизни, над ней, под ней, мимо нее. Я не могла больше следовать за миром, словно призрак. И в тот вечер многое действительно произошло.

Для начала я поняла, что музыкант просто не знает, что я рядом. С чего я только взяла, что он будет знать? Глупость? Самообман? Слабая связь с реальностью? Выбирайте сами.

Стыд. Я стояла впереди, в этой нелепой новой одежде, на каблуках, с клоунским макияжем. Когда музыкант вышел на сцену, мне с моего места было хорошо видно двойные узелки на его ботинках и спадавшую на глаза прядь волос. Руки на гитаре, ухоженные, наманикюренные ногти. Его освещал яркий свет прожекторов, я скрывалась во тьме. Но, так или иначе, он меня все равно увидит. Раз это предназначено судьбой – а именно так и было, – значит, он увидит меня так же, как увидела его я несколько недель назад. Я стояла неподвижно и не сводила с него глаз. Музыканты стали играть, он открыл рот и запел. Я видела его зубы, розовую нежность его нёба. Песня закончилась, началась другая. Он разговаривал с толпой, но не разговаривал со мной. Я стояла и ждала, когда закончится следующая песня. Потом еще одна. Но он по-прежнему меня не видел. И постепенно, стоя под лучами света, чувствуя, как музыка отскакивает от моего тела и не попадает внутрь, видя, что толпа не может проникнуть сквозь панцирь одиночества, который облекал меня, который всегда облекает меня, я начинала осознавать правду. Я моргнула, потом еще и еще, будто пытаясь избавиться от стлавшегося перед глазами тумана, и все стало ясно.

Я, тридцатилетняя женщина, как девчонка увлеклась совершенно незнакомым мужчиной, которого мне так и не предстоит узнать. Я убедила себя, что он именно тот, кто поможет мне стать нормальной, исправит все плохое в моей жизни. Тот, кто поможет мне разобраться с мамочкой, заглушит ее голос, когда она будет шептать мне на ухо, что я плохая, что я неправильная, что я недостаточно стараюсь. Почему я так решила?

Такая, как я, его никогда не привлечет. Он объективно был очень красивым мужчиной, а следовательно, мог выбирать из огромного количества потенциальных партнерш. Он выберет такую же красивую женщину на несколько лет моложе. Конечно, он так и сделает. Вечером вторника я стояла в подвале, одна, окруженная незнакомцами, и слушала музыку, которая мне не нравилась, – потому что запала на мужчину, который не знал и никогда не узнает о моем существовании. Тут я заметила, что музыка стихла.

Он стоял на сцене, нажимал ногой на педаль, от которой тянулся провод к гитаре, и, настраивая ее, говорил что-то банальное о гастролях. Кто был этот незнакомец и почему именно его из всех мужчин в городе, в стране, в мире я назначила на роль своего спасителя? Мне вспомнилась история, вычитанная накануне в газете: молодые фанаты выстроились у его дома в скорбный караул, потому что музыкант постригся. Тогда я посмеялась, но разве сама я не была на них похожа, не вела себя как влюбленная девочка-подросток, которая пишет своему кумиру письма розовыми чернилами и вырезает его имя на своем рюкзаке?

Я совершенно не знала мужчину, стоявшего передо мной на сцене, не знала ничего о нем. Все это была просто фантазия. Что может быть более жалким? Я просто рассказала себе на ночь грустную сказку, решив, что я все исправлю, избавлюсь от прошлого, мы вдвоем заживем счастливо и мамочка перестанет сердиться. Я была Элеанор, маленькая унылая Элеанор Олифант с ее убогой работой, водкой и ужинами на одну персону. И такой я буду всегда. Никто и ничто – и уж точно не этот музыкант, который теперь поправлял волосы, глядя на себя в телефон, пока гитарист играл соло, – не сможет этого изменить. Надежды не было, ничего исправить было нельзя. Меня исправить было нельзя. От прошлого не избавиться, его не переделать. После стольких недель морока, я, задыхаясь, признала эту грубую, неприкрытую истину. Я ощутила, как внутри меня смешивается отчаяние и тошнота, и потом меня быстро накрыла черная, черная волна тоски.

Я опять уснула. Когда я проснулась, в голове наконец не осталось ни одной мысли, кроме связанных с физическими ощущениями: «Мне холодно, я вся дрожу». Время сделать выбор. Я решила купить еще водки.

Поднявшись на ноги, медленная, как эволюция, я увидела лужу на полу и мысленно себе кивнула – это был хороший знак. Возможно, у меня получится умереть, не прибегая к средствам, выложенным на столе. Я сняла с крючка кухонное полотенце с надписью «Подарок в память о Вале Адриана», изображением центуриона и аббревиатурой SPQR. Мое любимое. Я вытерла им лицо и бросила на пол.

Потом, не утруждая себя нижним бельем, просто натянула первые попавшиеся вещи, обнаруженные в спальне, – тот самый наряд, в котором я была вечером во вторник. Вставила босые ноги в туфли на липучке и накинула на плечи свою старую телогрейку, висевшую в шкафу в прихожей. Я поняла, что не знаю, куда подевалось мое новое пальто. Но вот сумочку надо было отыскать. Я вспомнила, что в тот вечер брала ее с собой. В ней помещались только ключи и кошелек. Связка лежала на полочке у входа, куда я всегда их клала. Сумочка, в конечном итоге, тоже обнаружилась в прихожей – забилась в угол рядом с моей хозяйственной сумкой. Наличных в кошельке не было. Я не смогла восстановить, как я добралась домой и где купила всю эту водку. Видимо, по пути из центра города. К счастью, обе банковские карты находились в кошельке. Как и билет на концерт. Я бросила его на пол.

После чего спустилась и направилась в магазин на углу. На улице было светло и холодно, небо затянули мертвенно-бледные тучи. Когда я переступила порог, тренькнул электрический звонок и стоявший за прилавком мистер Дьюан поднял глаза. Я увидела, что они широко распахнулись, а его челюсть немного отвисла.

– Мисс Олифант? – тихо и настороженно произнес он.

– Три литра водки «Глен’з», пожалуйста, – сказала я.

Голос мой прозвучал странно – хрипло и скрипуче. Надо полагать, оттого, что я им некоторое время не пользовалась, да к тому же меня несколько раз тошнило. Продавец поставил передо мной одну бутылку и нерешительно замер.

– Три, мисс Олифант? – спросил он.

Я кивнула. Он медленно поставил на прилавок еще две. Все они теперь выстроились в один ряд, как кегли, которые мне предстояло сбить.

– Что-то еще? – спросил мистер Дьюан.

Я обдумала, не взять ли буханку хлеба или банку макарон, однако я была совсем не голодна. Поэтому лишь покачала головой и протянула банковскую карту. Рука моя тряслась, я пыталась унять дрожь, но безуспешно. Я ввела цифры и бесконечно долго ждала, пока кассовый аппарат пробивал чек.

На прилавке лежала кипа вечерних газет. Взглянув на них, я поняла, что сегодня пятница. У мистера Дьюана на стене висело зеркало, позволявшее видеть каждый уголок магазина. В нем я мимоходом увидела свое бледно-серое, будто личинка какого-то насекомого, лицо. Кончики волос торчали в стороны. Глаза превратились в две темные дыры, мертвые и пустые. Я отметила все это с полным безразличием. Ничего, абсолютно ничего не могло быть менее важным, чем моя внешность. Мистер Дьюан протянул мне бутылки в пластиковом пакете. От него исходил зловонный запах полимеров, от которого мой желудок взбунтовался еще больше.

– Берегите себя, мисс Олифант, – без улыбки сказал мистер Дьюан, склонив набок голову.

– До свидания, мистер Дьюан, – ответила я.

Хотя до дома было не больше десяти минут, мне, чтобы преодолеть это расстояние, потребовалось полчаса: бутылки в пакете, тяжесть в ногах.

На улице я не увидела ни единого живого существа, даже кошки или сороки. Матовый свет окрашивал мир в черно-серые тона, и этот унылый монохром тяжестью ложился на плечи. Я ногой захлопнула за собой дверь и сбросила одежду, оставив ее в прихожей на полу. Я заметила, что одежда очень плохо пахнет – потом, рвотными массами и чем-то гниловато-сладким, видимо, продуктами распада этилового спирта. Я отнесла пакет в спальню и надела свою лимонную ночную рубашку. Заползла под одеяло и не глядя протянула руку к бутылке.

Я пила ее с сосредоточенной, целенаправленной решимостью убийцы, но мысли отказывались в нее погружаться – подобно страшным, раздутым утопленникам, они продолжали плавать на поверхности в своем бледном, опухшем уродстве. Конечно, там был ужас от того, что я настолько ослепила себя иллюзиями: мы, с ним… о чем я думала? Но еще хуже – куда хуже! – был стыд. Я свернулась калачиком, стараясь занимать на кровати как можно меньше места. Омерзительно. Я выставила себя идиоткой. Я была позорищем, как мамочка всегда и говорила. Подушка поглотила какой-то звук – звериный стон. Я не могла открыть глаза. Я не желала видеть ни одного квадратного сантиметра своей кожи.

Мне казалось, что я так легко решу проблему себя, будто то, что случилось много лет назад, действительно можно исправить. Я знала, что людям не положено существовать так, как это делала я: работа, водка и сон, непрестанный статичный цикл, в котором вращалась я и который вращался во мне, в тишине и одиночестве. Без цели. В какой-то момент я осознала, что это неправильно. Я подняла голову ровно настолько, чтобы это увидеть, и в отчаянии ухватилась за случайную соломинку, позволила себе размечтаться и вообразить какое-то… будущее.

Я сжалась. Нет, не так. Сжаться означает смутиться, испытать мимолетный стыд. Это моя душа съеживалась в белесый комок, превращалась в экзистенциальную пустоту, где раньше была моя личность. Почему я позволила себе думать, что смогу жить нормальной, счастливой жизнью, как другие люди? С чего взяла, что музыкант станет ее частью, поможет ее реализовать? Меня полоснул ответ: мамочка. Я хотела, чтобы мамочка меня любила. Я так долго была одна. Мне нужно, чтобы рядом был кто-то, кто поможет справиться с мамочкой. Почему никто, абсолютно никто не помогал мне справиться с мамочкой?

Я снова и снова прокручивала в голове ту сцену, вспоминая о втором своем озарении в вечер концерта. Это случилось позже, когда я уже стояла намного дальше, смешавшись с толпой. Перед этим я взяла себе еще выпить, и пока я была у бара, проход к сцене закрылся. Я опрокинула рюмку водки – шестую? седьмую? Не помню. Он не мог видеть меня, пока я стояла там, я это понимала. Группа объявила паузу – у кого-то лопнула струна, и ее нужно было поменять.

Музыкант склонился к микрофону и выгнул бровь. Я увидела его ленивую, обворожительную улыбку. Невидящими глазами он вперился в темноту.

– И что нам теперь делать? Ведь Дэйви, чтобы заменить струну, нужно хрен знает сколько времени, – он повернулся к угрюмому парню, который, не поднимая от гитары глаз, показал ему средний палец. – Ну ничего, девушки, мне есть чем вас развлечь!

С этими словами он повернулся спиной, расстегнул пояс, опустил джинсы и завилял перед нами своими бледными ягодицами.

Несколько человек в толпе засмеялись. Некоторые принялись выкрикивать ругательства. Певец ответил им непристойным жестом. Я с бескомпромиссной ясностью поняла, что мужчина, стоявший передо мной на сцене, полный мудак. Послышались такты новой песни, все стали прыгать вверх-вниз, а я отправилась в бар и заказала двойную водку.

Позже. Я снова проснулась. Глаза не открывала. Вот что интересно. В чем вообще смысл моего существования? Я ничего, абсолютно ничего не привнесла в этот мир и ничего у него не взяла. И когда я исчезну, никто не заметит существенной разницы.

Уход из этого мира других людей, по крайней мере, ощущает горстка близких. У меня же таковых не было.

Я не освещаю комнату, когда захожу в нее. Никто не стремится меня увидеть или услышать мой голос. Я себя не жалею, ничуть. Просто констатирую факт.

Я ждала смерти всю свою жизнь. Не то чтобы мне сильно хочется умереть, просто у меня нет желания жить. Но теперь что-то изменилось, и я поняла, что смерть не нужно ждать. Я не хотела ее ждать. Я отвинтила на бутылке пробку и стала пить.

Бог любит троицу, так ведь говорят? Самое лучшее приберегается напоследок и появляется в самом конце. На этой стадии – благодаря водке – мой взгляд был несколько расфокусирован, поэтому я не поверила тому, что увидела. Я прищурилась, чтобы убедиться в том, что это правда. Дым – серый, мутный, убийственный дым возникал на периферии моего зрения и постепенно застилал мне взор. Он заполнял комнату. Человек рядом со мной закашлялся. Психосоматическая реакция: сухой лед, сценический дым не вызывает такой рефлекс. Я чувствовала, как дым ползет по мне, видела, как его прорезают огни лазеров и прожекторов. Потом закрыла глаза и в этот момент ощутила, что вновь оказалась в нашем доме, на втором этаже. Пожар. Я слышала крики и не знала, я ли кричу. В груди большим барабаном ухало сердце, в висках малым барабаном стучал пульс. Комнату заволокло дымом, я ничего не видела. Крики – мои и ее. Большой барабан, малый барабан. Выброс адреналина в кровь, ускорение ритма, тошнотворная скорость, слишком стремительная для моего маленького тела, для любого маленького тела. Опять крик. Я бросилась прочь, прочь, протиснулась мимо всех препятствий, спотыкаясь, задыхаясь, пока не оказалась снаружи, в темной, черной ночи. Привалилась к стене, сползла вниз, распласталась на земле. В ушах по-прежнему стоял крик, тело по-прежнему вибрировало. Меня вырвало. Я была жива. Я была одна. Во всей вселенной не было живого существа более одинокого, чем я. И более жуткого.

Я опять проснулась. Шторы были не задернуты, в комнату проникал свет, лунный свет. Это слово подразумевает романтику. Я накрыла ладонью свою руку и попыталась представить, каково было бы чувствовать, как ее держит другой человек. Временами мне казалось, что я могу погибнуть от одиночества. Иногда люди говорят, что могут умереть от скуки или что до смерти хотят чаю, но в моем случае смерть от одиночества вовсе не гипербола. Когда меня охватывает подобное чувство, голова опускается, плечи опадают, и все мое тело болит в тоске по человеческому прикосновению. Я действительно чувствую, что могу рухнуть на пол и скончаться, если кто-нибудь меня не обнимет, не дотронется до меня. Не любовник – если не считать последнего безумства, я давно рассталась с мыслью, что кто-нибудь сможет полюбить меня в таком смысле, – а просто человеческое существо. Массаж головы в парикмахерской, прививка от гриппа, которую я делала прошлой зимой, – ко мне прикасаются только люди, которым я плачу за это деньги, почти всегда предварительно надев одноразовые перчатки. Я просто констатирую факты.

Обычно подобные факты людям не нравятся, но с этим я ничего поделать не могу. Если тебя спрашивают, как ты, следует отвечать В ПОРЯДКЕ. Не следует говорить, что вечером ты плакал, пока не уснул, потому что в течение двух дней ни с кем не разговаривал. Ты говоришь В ПОРЯДКЕ.

Когда я только начинала работать у Боба, я еще застала в офисе пожилую женщину, которой до пенсии оставалось каких-то пару месяцев. Она часто оставалась дома, ухаживая за сестрой, у которой был рак яичников. Эта пожилая сотрудница никогда не упоминала о раке, не произносила этого слова, а в разговорах о болезни пользовалась общими, обтекаемыми терминами. Я так понимаю, раньше такой подход был обычным делом. В наше время рак заменило одиночество – позорное, неловкое обстоятельство, насланное на тебя каким-то неведомым образом. Страшная, неизлечимая болезнь, такая жуткая, что ты не смеешь о ней упоминать; окружающие не желают слышать это слово, опасаясь заразиться, страшась, что это подтолкнет судьбу обрушить на них схожее проклятие.

Я встала на четвереньки, подобралась к окну, будто старая собака, и закрыла луну шторами. Потом рухнула на кровать и опять потянулась к бутылке.

Откуда-то донеслись гулкие удары – бам! бам! бам! – и мужской голос, выкрикивавший мое имя. Мне снился объятый пламенем склеп, полный крови и жестокости, и потребовалась целая вечность, чтобы перенестись из «тогда» в «сейчас», чтобы понять, что стук был настоящим и что стучали в мою дверь. Я натянула одеяло на голову, но стук не прекращался. Мне отчаянно хотелось, чтобы он прекратился, но в своей тоске я не смогла придумать никакого другого способа это сделать, кроме как открыв дверь. Мои ноги дрожали, и мне пришлось держаться за стену, пока я шла. Пытаясь негнущимися пальцами открыть замки, я посмотрела на свои ступни – маленькие, белые, мраморные. На одной из них, прямо у большого пальца, расцвел огромный зелено-лиловый синяк. Меня это удивило: я совсем не чувствовала боли и не могла вспомнить, откуда он взялся. Он мог бы быть просто нарисованным.

Наконец мне удалось открыть дверь, но я не могла поднять голову, у меня не было сил посмотреть вперед. Но хотя бы прекратился стук. В этом и состояла моя цель.

– Господи боже! – воскликнул мужской голос.

– Элеанор Олифант, – ответила я.