Разумеется, машины у Рэймонда, не было. На вид ему было лет тридцать пять, но в нем было что-то юношеское, невозмужалое. В некоторой степени это объяснялось его стилем одежды. Видеть его в нормальной кожаной обуви мне еще не доводилось: он все время носил кроссовки; судя по всему, их у него было очень много, самых разных расцветок и фасонов. Я часто замечала, что люди, имеющие обыкновение носить спортивную одежду каждый день, не питают склонности к физическим упражнениям.

Спорт для меня остается тайной. В начальной школе дни состязаний были единственными в году, когда наименее одаренные ученики могли побеждать и завоевывать призы, прыгая в мешке или пробегая быстрее одноклассников расстояние между точками А и В. Как же они обожали носить потом все эти значки! Будто второе место в забеге с яйцом на ложке как-то компенсировало их неспособность понять, как используется апостроф.

В средней школе уроки физвоспитания и вовсе были недоступны моему пониманию. Мы должны были надевать специальную одежду, бесконечно бегать вокруг поля, а иногда нам велели взять металлическую трубку, которую через определенные интервалы полагалось передавать другим. Если мы не бежали, то прыгали в песочницу или через невысокую перекладину на двух подпорках. Делать это нужно было по-особенному; просто разбежаться и прыгнуть не разрешалось, сначала нужно было неким хитрым образом развернуться и оттолкнуться. Я спрашивала, зачем это надо, но ни один наш учитель (большинство из них, как я убедилась, с трудом могли ответить, который час) так и не привел внятного объяснения. Странно было навязывать подобную деятельность молодым людям, не питавшим к ней ни малейшего интереса. В самом деле, я уверена, что все эти мероприятия только заставили большинство из нас навсегда охладеть к любой физической активности. К счастью, у меня от природы гибкие и стройные конечности и я люблю ходить пешком, поэтому всегда поддерживала себя в приемлемой физической форме. Чрезмерный вес всегда внушал мамочке особенное отвращение («Ленивая, прожорливая скотина», – шипела она, когда мимо нас по улице проходил полный человек), и я, по всей видимости, в определенной степени переняла эту точку зрения.

У Рэймонда не было избыточной массы тела, но он выглядел рыхлым и немного пузатым. На его торсе не проступало ни одного мускула, и я подозревала, что сколь-нибудь регулярной нагрузке он подвергал лишь мышцы предплечий. Его вестиментарные предпочтения также не украшали его невзрачную наружность: он всегда носил мешковатые джинсы и растянутые футболки с инфантильными девизами и картинками. Одевался он скорее не как мужчина, а как мальчик. Ухаживал за собой он также небрежно и вечно был небрит, но на его подбородке росла не столько борода, сколько клочковатая щетина, придававшая ему неопрятный вид. Белобрысые, какого-то мышиного цвета волосы были коротко подстрижены, и им он тоже едва уделял внимание – максимум вытирал грязным полотенцем после мытья. В целом Рэймонд производил впечатление если и не бродяги, то, по меньшей мере, человека, который минувшей ночью спал на полу в чужом доме, а то и в ночлежке.

– Вон наш автобус, Элеанор! – воскликнул он и бесцеремонно подтолкнул меня вперед.

Я держала свой проездной наготове, но вот Рэймонд, что было вполне предсказуемо, такового не имел и, за неспособностью спланировать что-то заранее, предпочитал переплачивать. Далее выяснилось, что у него не было даже нужного количества монет, так что мне пришлось одолжить ему фунт. Завтра непременно попрошу Рэймонда его возместить. Поездка до дома его матери заняла примерно двадцать минут, в течение которых я объясняла ему все преимущества проездных билетов, в том числе где они продаются и сколько требуется поездок, чтобы покрыть расходы или даже начать перемещаться на общественном транспорте бесплатно. Однако Рэймонд не показался мне особенно заинтересованным: когда я закончила, он меня даже не поблагодарил. Он поразительно неискушенный собеседник.

Мы прошли по небольшому кварталу, застроенному беленькими квадратными коттеджами, выполненными в четырех различных стилях, чередовавшихся в весьма предсказуемой манере. На каждой подъездной дорожке стояла довольно новая машина, повсеместно виднелись следы пребывания детей – трехколесные велосипеды и баскетбольные кольца на стенах гаражей, – но самих детей не было видно или слышно. Все улицы были названы в честь поэтов – Вордсворта, Шелли, Китса – наверняка по решению маркетингового отдела компании-застройщика. Этих поэтов, писавших о погребальных урнах, цветах и бегущих по небу облаках, просто не мог не знать человек, жаждущий жить в таком вот доме. Основываясь на опыте прошлого, я бы предпочла жить на Данте-стрит или же на По-лейн.

Подобного рода окружение было мне хорошо знакомо: когда меня отдавали в приемные семьи, я не раз жила практически в таких же домах на практически таких же улицах. Здесь не найдешь ни пенсионеров, ни друзей, снимающих вскладчину, ни одиночек – за исключением тех, кто недавно расторг узы брака и вот-вот готовится покинуть эти места. На подъездных дорожках выстроились приличные автомобили, в идеале по два на дом. Семьи приезжали и уезжали, и в целом здесь витал дух непостоянства, будто это были наспех выставленные декорации, которые можно в любой момент передвинуть. Я вздрогнула, пытаясь прогнать нахлынувшие воспоминания.

Мать Рэймонда жила в доме с ухоженной террасой, за рядом более новых домов, отделанных щебнем. Тут располагалось социальное жилье, и улицы были названы в честь никому не известных местных политиков. Те, кто купил здесь дома, поставили в качестве входных дверей двойные стеклопакеты или пристроили небольшие крытые крылечки. Фамильное гнездо Рэймонда не претерпело никаких изменений.

Он проигнорировал входную дверь и обогнул дом сбоку. На заднем дворе обнаружились маленький хозяйственный домик с аккуратными занавесками на окнах и квадратная лужайка, по краям которой были протянуты веревки для сушки белья. На ветру хлопала выстиранная одежда, развешанная с военной точностью: ряд простых простынь и полотенец, а за ним еще один, состоящий из смущающего синтетического нижнего белья. Небольшой участок был засажен овощами: по-тропически раскидистым ревенем, стройными грядками моркови, лука-порея и капусты. Меня восхитила симметрия и точность их расположения.

Не потрудившись постучать, Рэймонд толкнул дверь, крикнул: «Привет!» – и прошел на небольшую кухню. В ней восхитительно пахло супом, горячим и пряным. Аромат, скорее всего, исходил от большой кастрюли, стоявшей на плите. Пол, как и все остальные поверхности, сверкал безупречной чистотой, и я была уверена, что если открыть любой ящик или шкафчик, внутри будет царить столь же идеальный порядок, а каждая вещь аккуратно лежать на своем месте. Обстановка была функциональной и простой, но кое-где виднелись вспышки дурновкусия: на стене висел календарь с аляповатой фотографией, изображавшей двух котят в корзинке; на дверной ручке красовался мешочек для пластиковых пакетов, выполненный в виде старомодной куклы. На сушилке стояли одна чашка, один стакан и одна тарелка.

Пройдя крохотную прихожую, мы с Рэймондом вошли в гостиную, такую же безупречно чистую и пахнущую мебельным лаком. В вазе на подоконнике стоял букет хризантем, в старомодном буфете, за дверцами с дымчатыми стеклами, будто священная реликвия, хранился беспорядочный набор фотографий в рамках. Пожилая дама в кресле потянулась за пультом, чтобы выключить звук огромного телевизора. Там как раз шла программа, на которой люди везут старые предметы оценщику, а когда выясняется, что те обладают какой-то ценностью, тут же делают вид, что слишком дорожат ими, чтобы продать. На диване нежились три кошки; две взирали на нас, в то время как третья лишь приоткрыла один глаз и тут же опять уснула, посчитав ниже своего достоинства как-то реагировать на наше присутствие.

– Рэймонд, сынок! Входи, входи! – сказала старушка, указывая на диван, и подалась в кресле вперед, чтобы турнуть своих питомцев.

– Я привел приятельницу с работы, надеюсь, это ничего? – спросил он, подходя к матери и целуя ее в щечку.

Я сделала пару шагов вперед и протянула ей руку.

– Элеанор Олифант, рада познакомиться, – она взяла в руки мою ладонь, точно так же, как до этого Самми.

– Очень приятно, голубушка, – ответила она, – я всегда рада друзьям Рэймонда. Что же ты стоишь, прошу тебя, садись. Уверена, ты не откажешься от чашечки чая. С чем ты его пьешь?

Она сделала попытку встать, и в этот момент я заметила рядом с ее креслом ходунки на колесиках.

– Сиди, мам, я сам, – сказал Рэймонд. – Давай я заварю всем чайку.

– Было бы чудесно, сынок, – сказала она, – у меня есть печенье «Уэгон Уиллз», твое любимое.

Рэймонд вышел из кухни, а я села на диван справа от его матери.

– Он хороший мальчик, мой Рэймонд, – с гордостью сказала она.

Не зная, как лучше ответить, я выбрала кивок головой.

– Значит, вы вместе работаете, да? – продолжала она. – Ты тоже чинишь компьютеры? Боже мой, в наши дни девушкам по плечу любой труд!

Она была такой же чистой и опрятной, как ее дом. Ворот ее блузки скреплялся жемчужной брошью, ее ноги облекали бордовые бархатные тапочки, отделанные овчиной и выглядевшие весьма уютно. Я предположила, что ей шел восьмой десяток. Пожимая ее руку, я заметила, что ее суставы разрослись до размеров ягод крыжовника.

– Нет, миссис Гиббонс, я работаю в финансовом отделе, – ответила я.

Я немного рассказала ей о своей работе, и она слушала меня с неподдельным интересом, постоянно кивая и время от времени переспрашивая: «В самом деле?» Или: «Смотрите-ка, как занятно».

Когда я завершила свой монолог, полностью исчерпав скудную тему бухгалтерских отчетов, она улыбнулась.

– Ты здешняя, Элеанор? – ласково спросила она.

Обычно подобные расспросы вызывают у меня крайнее негодование, но сейчас было очевидно, что она спрашивает искренне и без злого умысла. Поэтому я рассказала ей, где жила, умышленно избегая точных наименований. Никогда не надо раскрывать место жительства малознакомым людям.

– Но выговор у тебя ведь не здешний? – это наблюдение она облекла в форму вопроса.

– Я провела детство на юге, – ответила я, – но в возрасте десяти лет переехала в Шотландию.

– Вот оно что, – сказала она, – это все объясняет.

Мой ответ, казалось, ее полностью удовлетворил. Я заметила, что большинство шотландцев никогда не интересуются подробностями после фразы «на юге». Надо полагать, за этими словами для них кроются некие абстрактные «английские земли» с лодочными гонками и шляпами-котелками, будто Ливерпуль и Корнуолл – это одно и то же место, населенное одинаковыми людьми. С другой стороны, шотландцы непоколебимо убеждены, что каждый уголок их собственного края уникален и неповторим. Мне трудно понять почему.

Рэймонд вернулся, держа в руках кричаще-яркий пластиковый поднос, на котором было все необходимое для чаепития и пачка печенья.

– Рэймонд! – воскликнула его мать. – Боже праведный! Молоко надо было налить в кувшинчик! У нас же гостья!

– Мам, это просто Элеанор, – сказал он и бросил в мою сторону взгляд, – ты ведь не против?

– Совершенно нет, – ответила я, – дома я тоже всегда пользуюсь картонным пакетом. Ведь это всего лишь сосуд для перемещения жидкости в чашку. В сущности, я бы даже сказала, это гигиеничнее, чем держать молоко в кувшинчике без крышки.

Я потянулась и взяла печенье «Уэгон Уиллз». Рэймонд уже жевал свое. Они принялись болтать о каких-то иррелевантных предметах, а я тем временем устроилась на диване поудобнее. У обоих были не особенно зычные голоса, и я прислушивалась к громкому тиканью старинных часов на каминной полке. Было очень тепло, но не невыносимо жарко. Одна из кошек, лежавших на боку перед камином, вытянулась во весь рост, вздрогнула и опять уснула. Рядом с часами стояла потускневшая от времени фотография. На ней был изображен мужчина, по всей видимости, отец Рэймонда. Он широко улыбался в объектив, держа в руке фужер с шампанским и, вероятно, произнося тост.

– Это папа Рэймонда, – сказала его мать, перехватив мой взгляд, и улыбнулась. – Снимок сделали в тот день, когда наш мальчик узнал результаты экзаменов, – она опять бросила на сына взгляд, в котором явственно читалась гордость. – Рэймонд первым в нашей семье поступил в университет. Отец был страшно рад. Как бы мне хотелось, чтобы он дожил до твоего выпускного. Хороший тогда был день, да, сынок?

Рэймонд улыбнулся и кивнул.

– Вскоре после начала занятий у него случился сердечный приступ, – объяснил он мне.

– Он так и не отдохнул на пенсии, – сказала мать, – так часто бывает.

Они немного помолчали.

– А кем он работал? – спросила я.

Мне не было интересно, но я чувствовала, что это надлежащий вопрос.

– Инженер по газу, – ответил Рэймонд.

Его мать согласно кивнула.

– Он всю жизнь много работал, – добавила она, – мы никогда ни в чем не нуждались, правда, Рэймонд? Каждый год ездили в отпуск, купили премиленькую машину. Слава богу, что он хоть застал свадьбу Дениз, что ни говори, а это уже кое-что.

На моем лице, видимо, отразилось недоумение.

– Моя сестра, – объяснил Рэймонд.

– Боже праведный, Рэймонд, ты наверняка только и талдычишь, что о футболе да компьютерах, хотя вряд ли ей хочется об этом слушать. Ох уж эти мальчишки, да, Элеанор?

Она улыбнулась и покачала головой.

Я была озадачена. Как можно забыть, что у тебя есть сестра? Я предположила, что он не забыл – просто принимал ее как данность, как самый заурядный и неизменный факт жизни, который даже не стоит упоминания. Мне, единственному ребенку в семье, подобный сценарий казался немыслимым. Вселенную семьи Олифант населяли только два человека: мамочка и я.

Мать Рэймонда все рассказывала:

– Дениз было одиннадцать, когда Рэймонд появился на свет. Это была неожиданность и Божье благословение.

Она посмотрела на него с такой любовью, что мне даже пришлось отвернуться.

По крайней мере, сказала я себе, я буду знать, как выглядит любовь. Это уже кое-что. На меня никто так никогда не смотрел, но теперь я смогу узнать этот взгляд, если представится случай.

– Сынок, достань-ка наш альбом. Я покажу Элеанор фотографии нашего отдыха в Аликанте, летом, перед тем, как ты пошел в школу. В аэропорту он застрял во вращающейся двери, – вполголоса сказала она, доверительно склонившись ко мне.

Увидев на лице Рэймонда выражение беспредельного ужаса, я засмеялась.

– Мам, Элеанор не хочет умирать от скуки, разглядывая наши старые фотки, – сказал он, заливаясь ярким румянцем, который, полагаю, многим показался бы очаровательным.

Я подумала, не настоять ли на просмотре альбома, но Рэймонд выглядел таким несчастным, что я не смогла так с ним поступить.

В этот момент у меня в животе громко заурчало, что было очень кстати. После обеда, состоящего из бутерброда с консервированными макаронами в томатном соусе, я съела лишь одно печенье. Мать Рэймонда тактично кашлянула.

– Элеанор, ты же останешься на чай, правда? У нас не будет роскошного застолья, но приглашаем мы от всей души.

Я взглянула на часы. Было лишь полшестого – для обеда или ужина время неурочное, но мне хотелось есть, и если я даже останусь, то все равно успею на обратном пути забежать в «Теско».

– С превеликим удовольствием, миссис Гиббонс, – сказала я.

Мы расположились за небольшим столом на кухне. Суп был чрезвычайно вкусен; хозяйка сказала, что сначала сварила бульон на свиной ножке, затем добавила мелко нарезанного мяса и овощей со своего огорода. На столе лежали хлеб, масло и сыр, а потом мы пили чай с кремовым тортом. Все это время миссис Гиббонс потчевала нас историями о болезнях и эксцентричных выходках ее соседей, а также рассказами о жизни их многочисленных семей. Эти сведения представляли столь же малый интерес для меня, сколь и для Рэймонда – судя по выражению его лица. Рэймонд часто с любовью поддразнивал ее, она в ответ делала вид, что злится, слегка шлепала его по руке и бранила за грубость. Мне было тепло и уютно, как никогда в жизни.

Мать Рэймонда с трудом поднялась на ноги и взялась за свои ходунки. Когда она, прихрамывая, удалилась в уборную на втором этаже, Рэймонд сказал, что у нее ужасный артрит суставов в коленях и бедрах. Дом был не особенно приспособлен для людей с ограниченной подвижностью, но миссис Гиббонс, по его словам, отказывалась переезжать, потому что провела здесь все молодые и зрелые годы и вырастила здесь своих детей.

– Теперь, – сказала она, вновь спустившись на первый этаж, – я помою посуду, а потом мы можем присесть на диван и немного посмотреть телевизор.

Рэймонд вскочил на ноги.

– Сиди, мам, я сам все сделаю, это займет каких-то пару минут. А Элеанор мне поможет, правда, Элеанор?

Я встала и принялась собирать тарелки. Миссис Гиббонс сначала яростно протестовала, но в конечном счете вновь села на стул, медленно и неуклюже, и я услышала тихий стон боли.

Рэймонд мыл посуду, я ее вытирала. Так решил он – видимо, обратил внимание на мои красные, раздраженные руки, хотя и не подавал виду. Он просто отстранил меня от мойки и сунул в мои поврежденные ладони кухонное полотенце – весьма броское, с изображением шотландского терьера в клетчатом галстуке-бабочке.

Полотенце было мягкое и пушистое, будто его много раз стирали, тщательно выглаженное и сложенное в аккуратный, плотный квадратик. Я взглянула на тарелки, перед тем как составить их в стопку для Рэймонда. Сервиз был старый, но хорошего качества, расписан пышными розами и отделан по краям потускневшей от времени позолотой. Миссис Гиббонс перехватила мой взгляд. Да, в наблюдательности ей точно не откажешь.

– Наш свадебный подарок, – сказала она, – подумать только – продержаться с тех пор почти полвека!

– Ты это про себя или про сервиз? – спросил Рэймонд.

Его мать поцокала языком, покачала головой и улыбнулась. Пока каждый из нас занимался возложенным на него делом, воцарилась уютная тишина.

– Элеанор, скажи, у тебя есть ухажер? – спросила миссис Гиббонс.

Как утомительно.

– В данный момент нет, – ответила я, – но у меня есть кое-кто на примете. Так что это всего лишь вопрос времени.

Со стороны мойки донесся стук – Рэймонд с грохотом уронил в сушилку половник.

– Рэймонд! – пожурила его мать. – Какой же ты растяпа!

Я, разумеется, продолжала следить за моим музыкантом в Интернете, но он, так сказать, был виртуально немногословен. Пара снимков его еды в «Инстаграме», несколько твитов и неинтересные заметки о музыке других исполнителей в «Фейсбуке». Ничего страшного. Буду ждать подходящего случая. Если я что-то понимала в романтических отношениях, то идеальный момент для того, чтобы мы встретились и полюбили друг друга, наступит, когда его совсем не ждешь и при самых что ни на есть благоприятных обстоятельствах. Но все же, если в ближайшее время этого не случится, придется брать дело в свои руки.

– А твои родные? – спросила миссис Гиббонс. – Они тоже живут где-то здесь? У тебя есть братья или сестры?

– К сожалению, нет, – ответила я. – Я бы хотела расти не одна.

На мгновение я задумалась. И вдруг услышала собственный голос:

– Это одна из главных печалей моей жизни.

Раньше я никогда не произносила таких слов. И до этого момента никогда не формулировала такую мысль в уме. Я сама себе удивилась. «А кто в этом виноват, а?» – прошептал мне на ухо холодный, резкий, злой голос. Мамочка. Я закрыла глаза, пытаясь от нее избавиться.

Судя по всему, миссис Гиббонс почувствовала, как мне неловко.

– О, ну, зато, не сомневаюсь, у тебя очень близкие и доверительные отношения с мамой и папой, да? Уверена, ты, единственный ребенок, для них свет в окошке.

Я уставилась на свои туфли. Почему я их выбрала? Я не смогла вспомнить. Они были на липучках, что позволяло их без труда надевать, и, благодаря черному цвету, подходили к чему угодно. Удобная плоская подошва, высокий задник служил хорошей опорой лодыжке. Сейчас я поняла: они омерзительны.

– Мам, не будь такой любопытной, – сказал Рэймонд, вытирая кухонным полотенцем руки, – а то устроила тут гестапо.

Я подумала, что миссис Гиббонс рассердится, но случилось нечто гораздо худшее: она почувствовала раскаяние.

– Ах, Элеанор, прости, деточка, я совсем не хотела тебя огорчить. Не плачь, пожалуйста. Прости меня, дорогая.

Я тихо всхлипывала. Так нелепо я не плакала уже много лет.

Я попыталась вспомнить последний такой раз. Это было после расставания с Декланом. Но тогда слезы были вызваны не эмоциями – я плакала от боли, потому что он сломал мне руку и два ребра, когда я наконец попросила его съехать. Но вот так хлюпать носом в гостях у матери коллеги – это было уж чересчур. Что бы на это сказала мамочка? Я взяла себя в руки.

– Пожалуйста, не надо извиняться, миссис Гиббонс, – сказала я надтреснутым, будто у мальчика-подростка, голосом, пытаясь отдышаться и вытирая глаза кухонным полотенцем.

Она в буквальном смысле заламывала руки и сама была готова вот-вот расплакаться. Рэймонд обнимал ее за плечи.

– Не расстраивайся, мам. Ты ничего плохого не хотела, и она это знает, правда, Элеанор?

– Ну конечно! – воскликнула я, потом импульсивно перегнулась через стол и пожала ей руку. – Вы задали совершенно здравый и уместный вопрос. А вот моя реакция таковой не была. Для меня представляется затруднительным объяснить свое поведение. Пожалуйста, примите мои извинения за то, что поставила вас в неловкое положение.

На ее лице отразилось облегчение.

– Ну и слава богу, голубушка, – сказала она, – чего-чего, а уж слез у себя на кухне я сегодня увидеть не ожидала!

– Да ладно, мам, я часто плачу от твоей кормежки, – сказал Рэймонд, и она тихо засмеялась.

Я откашлялась и произнесла:

– Ваш вопрос, миссис Гиббонс, застал меня врасплох. Я никогда не видела своего отца и даже не знаю его имени. Что же касается мамочки… мне не хотелось бы раскрывать ее реноме.

Они с непонимающим видом уставились на меня. Да, я явно оказалась не в компании франкофонов.

– Мы с ней даже не видимся, она… недоступна, – объяснила я, – раз в неделю мы связываемся, однако…

– Ну конечно, деточка, от такого любой загрустит, к гадалке не ходи, – сказала миссис Гиббонс, сочувственно кивая, – мама нужна каждому, сколько бы тебе ни было лет.

– Напротив, – возразила я, – если на то пошло, один разговор в неделю – и то слишком много для меня. Мы с мамочкой… это все так сложно…

Миссис Гиббонс сочувственно кивала, призывая меня продолжать. Но я поняла, что пора ставить точку. По улице проехал фургончик с мороженым, оглашая окрестности звуками песни «Янки-Дудл» и при этом мучительно фальшивя. Слова этой песни внезапно всплыли из самых бездонных, но совершенно бесполезных глубин памяти.

Рэймонд хлопнул в ладоши с показным добродушием.

– Ладно, время идет. Мам, ты посиди, отдохни – сейчас как раз начнется твоя телепередача. Элеанор, может, ты могла бы мне помочь и принести с улицы белье?

Я была рада оказать помощь и избежать разговора, связанного с мамочкой. Дел по дому у миссис Гиббонс накопилось достаточно. Рэймонд решил поменять кошкам лотки и вынести мусор, таким образом, мне досталось белье.

На улице сияло бледное, слабое вечернее солнце. В обе стороны, вправо и влево, тянулись сады. Я поставила корзину для белья на землю, взяла мешочек с прищепками (на котором было услужливо вышито слово «Прищепки») и повесила его на веревку. От сухого белья пахло летом. Я слышала синкопические глухие удары мяча, отскакивающего от стенки; девичьи голоса зачитывали стишок в такт хлопавшей по земле скакалке. Далекие звуки колокольчика фургона с мороженым уже были почти не слышны. Где-то грохнула дверь, и мужской голос прокричал суровый реприманд в адрес… будем надеяться, что собаки. Дискантом выводила трель птица, перекрывая льющийся через открытое окно звук телевизора. Все казалось спокойным, надежным, нормальным. Как же отличалась жизнь Рэймонда от моей – настоящая семья, мать, отец, сестра. Его дом угнездился посреди других домов, где жили такие же настоящие семьи. Насколько другими были воскресенья здесь, в этом доме.

Вернувшись обратно, я помогла Рэймонду сменить белье на постели его матери. Спальня миссис Гиббонс была очень розовая и пахла тальком. Чистенькая и безликая – больше похожая даже не на отельный номер, а на комнатку в мини-гостинице. Если не считать толстой книги в мягком переплете и горки мятных конфет на прикроватной тумбочке, в комнате не было никакого своеобразия, никакого ключа к личности хозяйки. Внезапно мне пришло в голову, что, в самом прекрасном значении этого слова, миссис Гиббонс не имела личности: она была матерью, доброй и любящей женщиной, о которой никто никогда не скажет: «Она просто сумасшедшая, эта Бетти!», или: «Ни за что не догадаетесь, что отмочила Бетти», или: «Изучив заключения психиатров, Бетти отказались выпустить на поруки, поскольку она представляет огромную угрозу для общества». Миссис Гиббонс была просто-напросто милой дамой, которая вырастила детей, а теперь спокойно жила со своими кошками и своим огородом. Это значило и очень много, и одновременно очень мало.

– Рэймонд, а твоя сестра матери помогает? – спросила я.

Он как раз возился с одеялом, но я его отобрала. В таких делах нужна сноровка. Рэймонд был мужчина без сноровки. Он взялся надевать наволочки (цветочки и кружева).

– Не-а, – сосредоточенно ответил он, – у нее двое детей, за которыми попробуй уследи. Марк работает за границей, и она целыми неделями заботится о них в одиночку. Это непросто. Она говорит, когда они пойдут в школу, станет полегче.

– Понятно, – сказала я, – а тебе… тебе нравится быть дядей?

Дядя Рэймонд: что-то подсказывало мне, что это не самый лучший образец для подражания. Он пожал плечами.

– Да, с ребятами весело. Хотя, если честно, я не так много с ними вожусь; на Рождество и дни рождения подкидываю немного денег и пару раз в месяц хожу с ними гулять в парк. Дело сделано.

Я, разумеется, никогда не буду тетей. Может, оно и к лучшему.

– Сегодня, Элеанор, ты легко отделалась от разговоров о своей семье и просмотра фотографий, – сказал Рэймонд. – В следующий раз моя мать тебе все уши прожужжит рассказами о внуках, вот увидишь.

Что-то слишком много допущений, подумала я, но возражать не стала. Бросив взгляд на часы, я с удивлением обнаружила, что было уже начало девятого.

– Мне пора, Рэймонд, – сказала я.

– Если можешь посидеть у нас еще часок, я все закончу, и мы вместе пойдем на автобус, – ответил он.

Я, естественно, отклонила его предложение.

Спустившись вниз, я поблагодарила миссис Гиббонс за «чай». Она, в свою очередь, выразила мне горячую признательность за визит и помощь по дому.

– Элеанор, как чудесно было с тобой познакомиться, – сказала она, – я месяцами не хожу никуда дальше своего огорода – ох уж эти колени, – и поэтому всегда рада увидеть новое лицо, тем более такое милое. А уж какая ты помощница – спасибо тебе, спасибо, золотце мое.

Я улыбнулась. Два раза за день услышать благодарность и теплые слова! Никогда бы не подумала, что незначительные дела могут повлечь за собой столь искреннюю и великодушную реакцию. Внутри я почувствовала сияние – не яркое пламя, но маленький и устойчивый огонек свечи.

– Приезжай когда угодно, Элеанор, я всегда тут. И не обязательно с этим, – она ткнула пальцем в Рэймонда. – Ты теперь знаешь дорогу, и ты здесь не чужая.

Я импульсивно подалась вперед и коснулась ее щеки своей (не той, что покрыта шрамами, а нормальной). Не поцелуй и не объятие, но это была самая максимальная близость, на какую я была способна.

– Счастливо! – сказала она. – Доброй дороги!

Рэймонд проводил меня к шоссе и показал, где расположена автобусная остановка. Он сказал, что мне, возможно, придется немного подождать, так как было воскресенье.

Я пожала плечами; я умела ждать, и жизнь давно приучила меня к долготерпению.

– Ну что ж, Элеанор, до завтра, – добавил Рэймонд.

Я показала ему свой проездной:

– Безлимитный проезд.

Он кивнул и слегка улыбнулся. Как по волшебству, в этот момент подъехал автобус. Я попрощалась и забралась по ступенькам. Пока автобус отъезжал, я смотрела прямо перед собой, чтобы избежать всех этих неловкостей с маханием руками.

Это был насыщенный день. Я чувствовала себя истощенной, но в то же время у меня в голове что-то начало формироваться. Новые люди, новые приключения… сегодняшнее общение. Все это оказало на меня сильное воздействие, но, как ни странно, не вызвало неприятных эмоций. Я подумала, что справилась на удивление хорошо. Встретилась с новым человеком, представилась ему и вступила в успешный коммуникативный акт. Из сегодняшнего опыта я вынесла следующий урок: я была почти готова открыть свои чувства музыканту. И час знаменательной первой встречи стал еще ближе.