Мне известно такое местечко, где нет ни смога, ни проблем с парковкой, ни демографического взрыва, ни холодной войны, ни водородных бомб, ни телерекламы, ни совещаний на высшем уровне, ни помощи слаборазвитым странам, ни махинаций при уплате налогов, ни самого подоходного налогообложения. Климат там такой, каким обычно похваляются Калифорния и Флорида (хотя на самом деле климат в обоих штатах куда хуже рекламируемого), ландшафт великолепен, люди гостеприимны и доброжелательны к иноземцам, а женщины очаровательны и на удивление готовы угождать…

И я мог бы туда вернуться. Мог бы…

То был год национальных выборов с обычной агитационной болтовней (типа «все, что вы можете сделать, я сделаю куда лучше») на фоне «бип-бип» советских спутников в эфире. Мне уже стукнуло двадцать один, но я еще не решил, против какой партии следует голосовать.

Вместо этого я позвонил в призывную комиссию и попросил прислать мне повестку. Вообще-то, я против призыва в армию примерно потому же, почему раки возражают против кипятка: может, и станешь красивым, да по чужой воле. А страну свою я люблю, несмотря на школьную пропаганду взгляда, будто патриотизм – понятие устарелое. Один из моих прадедов пал под Геттисбергом, а отец протопал всю дорогу от водохранилища Инчхон, так что мне эти новые идейки не по нутру. Я выступал против них на школьных диспутах, пока не получил двойку на уроке обществоведения, после чего заткнулся и благополучно сдал экзамен. Но взглядов своих в угоду учителю, не отличающему Литтл-Раунд-Топ от Семинари-Ридж, я не изменил.

А вы-то сами из моего поколения? Если нет, то понимаете ли, почему у нас мозги набекрень? Или просто списываете нас со счета как малолетних преступников?

На эту тему я целое сочинение мог бы написать. Бог ты мой! Да возьмите хоть это – неужто можно ждать от мальчишки, из которого годами выбивают патриотизм, радости при виде повестки «сим уведомляем, что вам надлежит явиться туда-то для зачисления в Вооруженные силы Соединенных Штатов»?

А еще болтают про «потерянное поколение»! Я перечел всю эту волынку, что появилась после Первой мировой, – Хемингуэя, Фицджеральда и прочих – и поразился, из-за чего они ныли. Ах-ах, в нелегальный алкоголь подмешивают технический спирт! Мир был у них в кармане, чего им не хватало?

Разумеется, впереди у них была Великая депрессия и Гитлер, так они же об этом не знали! А у нас были Хрущев и водородная бомба, о которых мы знали даже слишком много!

Нет, мы не были «потерянным поколением». Мы были хуже – мы были «благополучным поколением». Не битниками. Их было несколько сот на миллионы. Да, конечно, мы болтали на жаргоне битников, слушали их музыку, с пеной у рта спорили о результатах опроса «Плейбоя» насчет рейтинга джазовых музыкантов, будто это было бог знает какое важное дело. Мы читали Сэлинджера и Керуака, шокировали родителей своими словечками, иногда даже одевались, как битники. Но мы не думали, что барабаны бонго и бороды важнее банковского счета. Мы не были бунтарями. Мы были конформистами, такими, что дальше некуда. «Уверенность в завтрашнем дне» – вот был наш негласный пароль.

Почти все наши пароли были негласными, но мы следовали им так естественно, как новорожденный утенок плывет по воде. С начальством не спорят. Бери, пока дают. Не пойман – не вор. Высокие цели, истинные моральные ценности, и все они означали «уверенность в завтрашнем дне». «Стабильность» (наш вклад в американскую мечту) была основой уверенности в завтрашнем дне. Стабильные отношения гарантировали, что субботним вечером не придется скучать в одиночестве, и заодно устраняли конкуренцию.

Но амбиции у нас были. Да, сэр! Получить отсрочку от армии и окончить колледж. Жениться, заделать ей ребенка, и пусть твоя и ее семьи помогают вам, пока ты учишься и пользуешься отсрочкой. Устроиться на работу, с которой не заберут в армию, например в ракетную фирму. Еще лучше стать аспирантом (если твоим или ее родителям по карману вас кормить), завести второго ребенка, полностью оставить призывную комиссию в дураках, тем более что научная степень – прямая дорога к продвижению по службе, высокой зарплате и обеспеченной старости.

Если нет беременной жены с богатыми предками, так сойдет и освобождение по здоровью. Неплохо, например, иметь разрыв барабанной перепонки, а еще лучше – аллергию. У одного моего соседа ужасная астма продолжалась ровно до двадцатишестилетия. И он не симулировал: у него была аллергия на призывную комиссию. Еще был недурной метод – убедить военного психиатра, что твои закидоны больше подходят для Министерства иностранных дел, чем для армии. Чуть ли не половина моего поколения «не годны к строевой службе».

Все это меня нисколько не удивляет. Есть старинная картина, на которой люди едут на санях по зимнему лесу, а за ними гонятся волки. Время от времени седоки в санях хватают кого-нибудь из своих и кидают волкам. Служба по призыву, даже если добавить к ней всякие бантики – организацию досуга солдат или там «льготы ветеранам», – ровно в этом и состоит. Одни бросают других волкам, чтобы самим продолжить целеустремленную гонку за гаражом на три машины, бассейном и пенсионными накоплениями.

Я не святее других. Мне тоже хотелось гараж на три машины.

Вот только моя родня не смогла протащить меня через колледж. Мой отчим служил уоррент-офицером в ВВС, и его содержания хватало разве что на обувку и одежку для собственных ребятишек. Когда отчима перевели в Германию (как раз накануне моего перехода в выпускной класс) и отцовская сестра с мужем забрали меня к себе, нам, то есть мне и отчиму, полегчало.

С деньгами, правда, лучше не стало, так как теткин муж выплачивал алименты первой жене, что по калифорнийским законам ставило его примерно в положение негра на плантациях Алабамы до Войны Севера и Юга. Сам я получал тридцать пять долларов в месяц как «несовершеннолетний иждивенец умершего ветерана» (а это совсем не то, что «сын погибшего», там пенсия куда выше). Мать была уверена, что отец умер из-за ранений, но администрация по делам ветеранов считала иначе, так что я был всего лишь «несовершеннолетним иждивенцем умершего ветерана».

Мои тридцать пять долларов в месяц отнюдь не восполняли урон, который я наносил продуктовой корзинке моей родни, и считалось, что после школы я сразу перейду на подножный корм. Под ним подразумевалась служба в армии, но у меня были свои планы. Я играл в футбол и окончил последний класс с рекордным для школ Центральной Калифорнийской долины числом прорывов к воротам противника, а также сломанным носом, что позволило мне осенью получить место на первом курсе местного колледжа, а также работенку якобы уборщика в спортзале (а на самом деле – игрока в университетской команде) с оплатой на десять долларов больше, чем моя пенсия, плюс премиальные за победы и оплата обучения.

Будущее казалось туманным, но ближайшая цель была ясна: ногтями и зубами зацепиться за этот шанс и получить диплом инженера. Всячески избегать женитьбы и армии. После колледжа найти работу, гарантирующую освобождение от призыва. Накопить деньжат и получить степень по правоведению, так как еще в Хомстеде, штат Флорида, мой учитель говаривал, что инженеры делают деньги, но большие деньжищи и должности боссов достаются юристам. Так что я намеревался сорвать куш в этой игре, да, сэр, собирался. Стать героем Горацио Элджера. Я бы предпочел сразу учиться на юриста, да такого факультета в моем колледже не было.

Однако в конце моего второго года обучения футбол в колледже накрылся. Футбольный сезон не задался – ни одной победы. И хотя Флэш Гордон (такую кличку я приобрел в спортивных кругах) занял отличное место по многим показателям, тем не менее и я, и тренер оказались без работы. Разумеется, до конца года я участвовал в соревнованиях по баскетболу, бегу и фехтованию, и какие-то денежки мне за это перепадали, но желающих оплачивать учебу баскетболисту ростом шесть футов и один дюйм среди спонсоров университета не нашлось. Все лето я подрабатывал, где случится, и пытался куда-нибудь пристроиться.

Этим же летом мне исполнился двадцать один год, так что пенсии в тридцать пять долларов я тоже лишился. Поэтому сразу же после Дня труда мне пришлось отступить на заранее подготовленные позиции, то есть позвонить в призывную комиссию.

Я рассчитывал отслужить год в ВВС, а затем поступить в Академию ВВС, чтобы стать космонавтом и знаменитостью, раз уж не удалось сделаться толстосумом. Но то ли ВВС набрали свою квоту, то ли еще что, а только я оказался в пехоте так быстро, что еле успел собрать вещички.

Тогда я решил заделаться самым лучшим помощником капеллана во всей пехоте и постарался, чтобы в числе моих талантов в бумагах было указано умение печатать на машинке. Если бы требовалось мое мнение, я бы выбрал службу в Форт-Карсоне, где аккуратно печатал бы документы в двух экземплярах и учился на вечернем.

Но разумеется, моего мнения никто не спросил.

Бывали когда-нибудь в Юго-Восточной Азии? По сравнению с ней Флорида – самая что ни на есть распроклятая пустыня. Куда ни ступишь – чавкает болото. Вместо тракторов там буйволы, а кусты полны насекомых и стреляющих в тебя туземцев. Впрочем, это была вовсе не война и даже не полицейская операция. Мы считались военными советниками, но военный советник, убитый четыре дня назад, в жару воняет точно так же, как труп на всамделишной войне.

Меня произвели в капралы. Меня производили семь раз. Каждый раз в капралы.

Мне недоставало правильного отношения к делу. Именно так выразился мой ротный. Мой отец был морским пехотинцем, мой отчим – летчиком. А мои стремления ограничивались должностью помощника капеллана, но обязательно на родине. Что касается пехоты, то от нее меня просто тошнило. Ротный тоже пехоту не уважал. Он был первым лейтенантом и никак не мог пробиться в капитаны, так что каждый раз, как он начинал по этому поводу метать икру, капрал Гордон терял свои лычки.

Последний раз я их лишился за то, что пообещал ротному написать своему конгрессмену с просьбой выяснить, почему я – единственный в Юго-Восточной Азии солдат, который уйдет из армии по достижении пенсионного возраста, а не в положенное время. Это так взбесило ротного, что он не только разжаловал меня, но и бросился в атаку, стал героем и тут же скончался. Тут-то я и заработал этот шрам на сломанном носу, так как тоже совершил геройский поступок и наверняка получил бы медаль Почета, будь у меня свидетель.

Пока я отлеживался в госпитале, меня решили демобилизовать.

Майор Йэн Хэй в романе «Война за то, чтобы покончить с войнами» так описывает структуру военной организации: любая военная бюрократия подразделяется на департамент Путаницы, департамент Издевательства и департамент Добрых волшебниц. Именно на первые два приходится львиная доля военного делопроизводства, тогда как третий состоит из единственной старушки, почти все время пребывающей на больничном. Когда же эта дама выходит на работу, она изредка откладывает в сторону вязанье, случайно выхватывает из лежащего перед ней списка чью-нибудь фамилию и совершает добрый поступок. Вы уже видели, как со мной обошлись департаменты Путаницы и Издевательства, но на сей раз именно департамент Добрых волшебниц выбрал рядового Гордона.

Было это так: когда я узнал, что поеду домой, как только мое лицо заживет (шоколадный братец забыл простерилизовать свой нож боло), я попросил, чтобы меня отправили в Висбаден, где жили мать с отчимом, а не в Калифорнию, то есть на место призыва. Я не критикую шоколадного братишку, он вовсе не хотел, чтобы я выжил, и, надо думать, достиг бы своей цели, если бы не был так занят добиванием ротного, что на меня ему времени не хватило. Я и сам не стерилизовал свой штык, но братишка на это жаловаться не стал – только вздохнул и опал, как кукла, которой распороли набитый опилками живот. Я ему благодарен; он не только обеспечил мне дембель, но и подкинул неплохую идейку.

Он, да еще военврач… Врач сказал:

– Ты поправишься, сынок. Но шрам у тебя останется, как у гейдельбергского студента.

Это и заставило меня задуматься… Хорошую работу получить без ученой степени нельзя, как нельзя стать штукатуром, если ты не сын или не племянник члена союза штукатуров. Но степень степени рознь. Сэр Исаак Ньютон со степенью, полученной в таком коровьем колледже, как мой, мыл бы пробирки для какого-нибудь Джо Остолопа, если бы у Джо была степень из европейского университета.

Так почему бы не Гейдельберг? Я собирался выдоить досуха мои ветеранские привилегии с той минуты, как позвонил в свою призывную комиссию.

По словам матушки, в Германии жизнь очень дешева. Так, может, мне удастся превратить ветеранские денежки в докторскую степень? Герр доктор Гордон мит шрамами на ди морде из Гейдельберга – это же верняком лишние три тысячи долларов в год в любой ракетной фирме.

Черт возьми, пара студенческих дуэлей украсит мою физиономию всамделишными гейдельбергскими шрамами вдобавок к уже имеющемуся. Фехтовать я по-настоящему любил (хотя за участие в фехтовальных соревнованиях колледж приплачивал реже). Некоторые панически боятся ножей, штыков, шпаг – словом, всего, чем можно порезаться. У психиатров для этого даже есть специальный термин – «айхмофобия». Идиоты, гоняющие со скоростью сто миль в час по дороге, где скорость ограничена пятьюдесятью, падают в обморок при виде обнаженного лезвия.

Я боязнью острых предметов не страдаю, и вот почему я жив и даже многократно произведен в капралы. «Военный советник» не может себе позволить дрейфить перед ножами, штыками и тому подобным. Он обязан с ними управляться. Я их никогда не боялся, так как был уверен, что успею сделать с противником то самое, что он намеревается сделать со мной. Так всегда и выходило, за исключением того случая, когда я разыграл героя, но и эта ошибка не была смертельной. Если бы я попытался уклониться, вместо того чтобы броситься вперед и распороть противнику брюхо, он бы располосовал меня надвое. А так – хороший замах у него не получился, и его тесак лишь задел мне лицо в то мгновение, когда сам шоколадный братишка валился на землю, оставив мне на память весьма скверную рану, в которую инфекция попала задолго до того, как прилетели вертолеты. Боли я не почувствовал. Просто голова закружилась, и я сел прямо в грязь, а когда очнулся, то увидел фельдшера, вливающего мне плазму.

Я даже с удовольствием предвкушал ожидающие меня в Гейдельберге дуэли. Они там надевают специальные подбитые ватой костюмы, защищающие тело, руки и шею, а глаза и нос прикрывают металлической маской – так что все это ничуть не походит на встречу с марксистом-практиком в джунглях. Мне как-то пришлось держать в руках саблю того типа, какими фехтуют в Гейдельберге: она легкая, прямая, с хорошо заточенным лезвием, но с тупым концом! Игрушка, пригодная лишь для нанесения уютных шрамов, от которых девицы писают кипятком.

Я раздобыл карту, и что вы думаете? Гейдельберг оказался прямехонько на дороге в Висбаден. Вот поэтому-то я и потребовал отправки в Висбаден.

Военврач сказал:

– Ну ты даешь, парень! – и завизировал мое заявление.

Сержант медицинской службы, ведавший госпитальной канцелярией, произнес:

– Ничего не выйдет, солдат.

Не буду утверждать, что имела место передача денег из рук в руки, но штамп «Направляется» канцелярия все же поставила. Товарищи по палате сошлись на том, что я кандидат в психушку: Дядя Сэм не привык предоставлять рядовым дармовые поездки вокруг света.

Впрочем, я и без того уже так проехался по шарику, что Хобокен оказался от меня на том же расстоянии, что и Сан-Франциско, а Висбаден – так еще ближе. Однако политика требовала, чтобы демобилизованные возвращались домой именно на кораблях и именно через Тихий океан. А военная политика – что-то вроде рака: никто не знает, откуда он берется, но с ним не поспоришь.

Вот тут-то департамент Добрых волшебниц проснулся и тронул меня своей палочкой.

Я уже готовился ступить на борт корыта под названием «Генерал Джонс», идущего курсом Манила – Тайбэй – Иокогама – Пёрл-Харбор – Сиэтл, когда пришла бумага, удовлетворявшая все мои желания, и даже больше того.

Мне предписывалось доступным военно-транспортным средством прибыть в штаб американских оккупационных войск в Гейдельберге для демобилизации по собственному желанию, согласно пункту пять. Неиспользованное отпускное время должно быть предоставлено или оплачено согласно пункту два. Вышеупомянутому разрешалось вернуться в Штаты в течение двенадцати месяцев доступным военно-транспортным средством и без дополнительных расходов для правительства США. Конец цитаты.

Сержант – штабной писарь – вызвал меня и показал бумагу, причем его лицо сияло злорадством.

– Только «доступного военно-транспортного средства» для тебя нет, так что валяй, тащи вещички на «Джонса». Поедешь в Сиэтл, как я и сказал.

Я тут же усек, о чем речь. Единственный транспорт на запад за много-много дней отплыл в Сингапур тридцать шесть часов назад. Я уставился на бумагу, но в глазах у меня стояло видение чана с кипящим маслом, а в мозгу билась мысль, что сержант нарочно задержал мои бумаги, чтобы судно успело уйти.

Я мотнул головой:

– Догоню «Генерала Смита» в Сингапуре. Будь человеком, сержант, выпиши мне нужные документы.

– Твои документы выписаны. На «Джонса». В Сиэтл.

– Черт! – сказал я задумчиво. – Пойти, что ли, поплакаться в жилетку капеллану?!

И тут я слинял по-быстрому, но отправился не к капеллану, а на аэродром. Мне хватило пяти минут, чтобы выяснить: ни одного гражданского или военного американского самолета в Сингапур в ближайшее время не будет.

Но был австралийский военно-транспортный «Дуглас», вылетающий рейсом в Сингапур этой же ночью. Австралийцы не считались «военными советниками», но ошивались тут же в качестве «военных наблюдателей». Я нашел командира борта – лейтенанта ВВС – и изложил ему свою ситуацию. Он улыбнулся и сказал:

– Для одного лишнего парня местечко всегда найдется. Вылетаем сразу же после чая. Конечно, если старушка захочет взлететь.

Ну я-то знал, что она полетит. Ведь это был «альбатрос», С-47, весь в пробоинах и налетавший бог знает сколько миллионов миль. Он мог бы долететь до Сингапура на одном двигателе, если потребуется. Я понял, что удача мне не изменила, как только увидел эту раскрашенную в маскировочные цвета залатанную птичку на аэродроме. Через четыре часа я был уже в ней, а она катилась по взлетной полосе.

Утром следующего дня я явился на борт военно-транспортного судна «Генерал Смит» промокшим до нитки. «Гордость Тасмании» летела сквозь бурю, а у самолетов этого типа один недостаток – они текут. Но кто после слякоти в джунглях будет возражать против чистого дождя? Судно отходило вечером, что тоже было хорошей новостью.

Сингапур похож на Гонконг, только лежит на равнине. Так что одного дня на его осмотр хватает с избытком. Я пропустил стаканчик в «Раффлзе», другой в «Адельфи», промок под дождем в Международном парке отдыха, прошвырнулся по Меновой аллее, придерживая одной рукой карман с деньгами, а другой – с документами. Здесь же я купил билет Ирландского тотализатора.

Вообще-то, я никогда не играю в азартные игры, – конечно, если мы договоримся смотреть на покер как на чистое искусство. Так что покупку билета следует рассматривать как жертвоприношение Фортуне или как благодарность ей же за долгий период удачи. Если она отзовется на этот жест ста сорока тысячами американских долларов, что ж, ей не придется долго меня упрашивать. А если нет, так номинальная стоимость билета – один фунт, или два доллара и восемьдесят центов. Я заплатил за него девять сингапурских долларов, или три американских, так что не такой уж убыток понес ради Фортуны, особенно учитывая, что уже выиграл бесплатное кругосветное путешествие, да еще живьем выбрался из джунглей.

Но удовольствия на три доллара я получил сразу, так как удачно скрылся с Меновой аллеи, сбежав от других босоногих ходячих «банков», готовившихся всучить мне еще билеты тотализатора, сингапурские доллары и любые другие денежные знаки или даже мою собственную шляпу (если бы я хоть на секунду выпустил ее из виду), вышел на проезжую часть, остановил такси и велел шоферу отвезти меня в порт. И это было явной победой духа над плотью, поскольку завершало долгий спор, который я вел с самим собой на тему, не снять ли тяжелейший физиологический стресс. Старый добрый Гордон слишком долго изображал из себя добродетельного скаута, а Сингапур – один из семи городов порока, где можно получить все, что пожелаешь.

Не буду врать, будто все это время я оставался верным первой любви. Девица, которая научила меня почти всему, что касается плоти и греха, и подарила мне сказочную ночь накануне ухода в армию, прислала мне прощальное письмо, пока я был в учебке. Я испытывал к ней благодарность, но не считал себя связанным обетом верности. Вскоре она вышла замуж, теперь у нее пара ребятишек, оба не от меня.

Главная причина физиологического стресса носила географический характер. У шоколадных братишек, на стороне которых и против которых я воевал, имелись шоколадные сестренки, из которых многие были доступны за деньги или даже pour l’amour оu pour le sport.

Но вот кроме них – никого. Вы скажете: а медсестрички? Ну они для офицеров, а редкие певички и танцовщицы из Управления культурно-бытового обслуживания армии США, случайно залетевшие так далеко от родины, были для нас еще недоступнее медсестер.

Что же касается шоколадных крошек, то дело вовсе не в цвете кожи. У меня самого лицо, за исключением длинного розового шрама, было ничуть не менее коричневым. Из своего меню я исключил их потому, что они действительно крошки. Я вешу сто девяносто фунтов – одни мускулы без капли жира, – и мне никак не удается убедить себя, что женщина ростом четыре фута десять дюймов и весом менее девяноста фунтов, да еще выглядящая двенадцатилетней, действительно взрослая. Для меня такое дело не отличается от изнасилования малолетней, и я сразу становлюсь импотентом.

В Сингапуре явно можно было найти девицу достаточно крупных размеров. Но, сбежав с Меновой аллеи, я внезапно ощутил какое-то разочарование в людях – больших и маленьких, мужчинах и женщинах – и решил прямиком отправиться на борт, что, возможно, спасло меня от оспы, гонореи, мягкого шанкра, проказы, чесотки и дерматофитоза. Вероятно, это было самое мудрое решение с тех пор, когда четырнадцатилетним мальчишкой я отказался от схватки со средних размеров аллигатором.

Таксисту я сказал по-английски, к какому причалу ехать, потом повторил это же специально заученным предложением на кантонском диалекте (с плохим произношением, но китайский язык очень сложен, а в школе у нас, кроме немецкого и французского, других языков не было) и показал план, на котором нужный причал был отмечен и даже назван на английском и китайском языках.

Такой план давали каждому, кто сходил с корабля на берег. В Азии любой таксист достаточно владеет английским, чтобы отвезти тебя в квартал красных фонарей или в лавку, где продаются «редкости», но к нужному причалу они почему-то никогда не находят дороги.

Мой таксист выслушал, глянул на план и сказал: «О’кей, Мак. Я понимай», после чего рванул с места, завернул за угол, визжа покрышками, и помчался, кроя последними словами рикш, кули, собак и детей. Я расслабился, радуясь, что мне достался такой таксист – один на тысячу.

Внезапно я подскочил и крикнул, чтобы он остановился.

Надо вам сказать, что я физически не могу заблудиться. Если угодно, можно назвать это экстрасенсорным свойством. Мама говорила, что у ее сыночка есть «шишка направления». Как ни называйте, а я только в шесть или семь лет узнал, что есть люди, которые могут заблудиться. Я же всегда знаю, где север, в каком направлении лежит место, с которого я отправился в путь, и как далеко я от него нахожусь. Я могу вернуться туда точно по прямой, а могу и по собственным следам, даже в темноте или в зарослях джунглей. Именно по этой причине меня столько раз производили в капралы и обычно поручали мне обязанности сержанта. Патрули, которыми я командовал, всегда возвращались, не считая убитых, конечно. Городским ребятам, которым джунгли не пришлись по душе, это весьма импонировало. А закричал я потому, что таксист повернул направо, вместо того чтобы свернуть налево, и уже готовился к новому повороту, дабы снова дать кругаля.

Такси продолжало набирать скорость.

Я снова заорал. Таксист как будто забыл свой английский.

Милей и несколькими поворотами позже ему все же пришлось остановиться из-за транспортной пробки. Я вышел из машины, таксист также выскочил из нее и стал что-то визгливо кричать на кантонском диалекте, указывая при этом на счетчик. Вокруг нас собралась толпа китайцев, которая все время росла, причем китайчата уже начали хватать меня за одежду. Я крепко придерживал деньги рукой, но очень обрадовался, увидев полицейского. Я позвал его, и мне удалось привлечь его внимание.

Полицейский протолкался сквозь толпу, помахивая внушительной дубинкой. Это был индус. Я спросил его:

– Говоришь по-английски?

– Еще бы! И даже по-американски.

Я изложил ему обстоятельства дела и пояснил, что таксист посадил меня у Меновой аллеи, а потом гонял машину по кругу.

Коп кивнул и заговорил с таксистом на каком-то третьем языке, похоже что на малайском. Потом сказал:

– Он не знает английского. Думал, что вы велели ехать в Джохор.

Мост, ведущий в Джохор, лежит совсем в другом направлении, чем причал, но тоже еще на территории острова Сингапур. Я с раздражением буркнул:

– Черта с два он не понимает по-английски!

Коп пожал плечами:

– Вы его наняли и, значит, должны оплатить по счетчику. Потом я объясню ему, куда надо ехать, и мы договоримся о цене.

– Да я скорее увижу его в аду!

– Вполне возможно. До ада тут близко, особенно в этих кварталах. Думаю, вам все же лучше заплатить. Время простоя бежит быстро.

Бывает время, когда человек должен встать на защиту своих принципов, чтобы не стыдно было, бреясь, смотреть в глаза своему отражению. Я побрился еще утром, а потому уплатил восемнадцать с половиной сингапурских долларов за то, что потерял час времени и оказался дальше от места назначения, чем был, когда садился в машину. Таксист требовал еще чаевых, но коп приказал ему заткнуться и ушел вместе со мной.

Обеими руками я держался за карманы с деньгами, документами и с тотализаторным билетом, который я положил к документам. Но моя авторучка исчезла, а вместе с ней носовой платок и ронсоновская зажигалка. Когда я почувствовал, что чьи-то невидимые пальцы ощупывают браслетку часов, я поспешил согласиться на предложение полицейского, рекомендовавшего мне услуги своего двоюродного брата – человека честного, – который отвезет меня к причалу за условленную умеренную плату. «Брат» оказался под рукой, и через полчаса я уже был на борту своего судна. Нет, никогда я не забуду Сингапур – уж больно тут быстро набираешься опыта.