– Занята ты, бабушка?

– Занята.

– А что делаешь? Плачешь?

– Вещи вот, Федь, разбираю твои… думаю, может, отдать кому? Ты-то их почти и не поносил…

– Что ты, бабушка, я ж не умер!

– А дай-ка мне, бабушка, посмотреть эту с ушками шапочку.

– Это не шапочка, Федь, распашоночка…

– Все равно дай! Царь-Зайцу в самый раз, я думаю, будет…

– Умный был я, бабушка, когда маленький был?

– Еще какой, Федь, смышленый!

– А что, бабушка?

– А вот, бывало, в кроватке лежишь, упеленутый, чистый гусенка. И такой, Федь, задумчивый… смотришь в потолок, хмуришься, будто там Львом Толстым написано…

– И что?!

– Пузыри пускаешь…

Или вот была у тебя, Федь, погремушка одна, любимая. Голубенькая такая, в форме зайчика. Возьмешь ее и всю ночь напролет гремишь, гремишь, только под утро, бывало, и угомонишься. И так погремушку эту зажмешь ручкой крепко-накрепко и во сне опять все гремишь, гремишь…

– Это я, наверное, чтобы вы во сне ее не отняли.

– А отнимешь, Федя – ты в крик, и не знаешь уже, что лучше.

Вот однажды, Федя, слышу с кухни: что-то притих. И сразу на сердце так неспокойно… Я к тебе. Господи помилуй, в манеже нет! Ну, туда-сюда, нет нигде. А окно-то, Федя, распахнуто, май на дворе… а стул-то к столу пододвинутый… только ахнула. И в окно, окрестясь…

– И что, бабушка?!

– И там нет…

– И где же оказался я, бабушка?

– А с Пуней, Федь, спал в лукошке.

– А покажи-ка еще раз, какой был я, когда мама с папой мне тебя привезли?

– Вот такой был, Федя, с мизинчик пяточка…

– Все же, бабушка, это не может быть. Сильно, думаю, ты преувеличиваешь в размерах…