Ну и рассмешила же нас Пуня с бабушкой! Ну рассмешила! До сих пор как вспомню, так зареву…

Пуня-Пуня! Батарея пушистого отопления, шарик в валенках на завалинках, зверь-ушанка…

– Ты куда ее, Федь, несчастную, опять потащил, затерзал?

– Уж люблю ее, бабушка, уж люблю! Мочи нет на минуточку расставаться…

– Помнишь, бабушка, как Пуня нас тогда с тобой рассмешила?

– Как не помнить, Федь, помню, конечно…

– Как на зеркало она, помнишь, бабушка? Спинку выгнула и бочком, бочком! А оттуда – тоже, да, бабушка? На нее! И дыжж по стеклу! И ууууууууууу!!!

А когда она, помнишь, бабушка? Тут вот разляжется, и обходи как хочешь ее, да? Перешагивай королевну!

Это вот ее, бабушка, тут коготя. Весь диван на память тебе растерзала! Помнишь, как ты зовешь ее: «Пуня, Пунечка! Кушать подано! Кысс-кыс-кыс…»

А она придет, как одолжение нам с тобой огромное сделает. Та-ак понюхает, вся поморщится, аж продрогнет, лапкой бульк, бульк, что глаза бы даже наши с тобой на нее смотрели! А ты ей, бабушка: «Кушай, Пунечка, рыбка свежая…»

А она тебе, бабушка, «фис-дефис» по-французски… «Жо не манж… по-си-жу…»

Сядет тут и хвостом себя обнимет вот так вот, как изваяние. А ты ей: «Ну и иди отсюда тогда, бессовестная! Нечего тут выпендриваться, нос воротить. Тоже мне, мадам Бовари нашлась! Леди Макбет Костромского уезда…»

И накроешь крышкой тарелку!

– И накрою, да, Феденька… Ведь сами минтай-то ели.

– И сейчас бы я поел того твоего минтайчика, бабушка! Как ты делала: с лучком и подсолнечным маслицем и по картошечке в мундире…

– Макароны сегодня, Федь, по-флотски на ужин.

– Может, бабушка, шпроты откроешь все-таки, раз уж вспомнились?

– Шпроты, Федь, не открою, и не выдумывай!

– Ничего я не выдумал, сама знаешь ты, так и было…

Ты вот все на черный день и на праздники экономлишь, а ни праздников, бабушка, ни черного дня…

А вообще-то макароны по-флотски я, как папа, больше всяких ед уважаю. Только ты их, бабушка, сейчас слезами пересолишь.

Так макароны по-флотски, говоришь, у нас? Ну, клади макароны свои, включай телевизор, я Царь-Зайца «Спокойной ночи» смотреть принесу. Он один у нас с тобой, бабушка, неизменный…

Только ты не пой, пожалуйста, больше вслух эту песню свою противную про лучину, что ты с ней догоришь. У меня от твоих угроз даже бублик в горло не лезет…

Холодно. Мороз страшущий, шарф шкоробущий, озледенел! Цапается!

Скажешь «бабушка», а оно облачками: «ба» – О, «буш» – О, даже «ка», и та – О! Как баранками говорю! О-о-о… что ни скажешь.

– Как курю я, да, бабушка?

– Рот закрой, ради бога, курильщик, простудишься!

Вон как много баранок из бабушки полетело. Только ради Бога молчать я не буду!

– О-о-о-о… о-о-о…

Цветы прозрачные ледяные на окне распустились, изовсюду растут… Розы, тюльпаны снежные, кружевные ветки морозные. Чистого стекла семицветного, как сквозь драгоценность смотрю, мир сказочный блещет, вспыхивает, искрится. Только в глазах от этого блеска щиплет, и пальцам холодно.

– Нечеловеческая рука рисовала, Федь, человек такую красоту разве повторить сможет…

– Почему не сможет, бабушка, человек? Плохо ты о нем думаешь! А бокалы наши в стенке чем хуже? И узоры еще красивее, и ножка как у сосульки, и лимонад налить можно, и шампанское мамино, и не растают…

– Не растают, Федя, так разобьются.

– Ничего не разобьются, бабушка, не хрустальные!

– Хрустальные, Федь, не трогай их бога ра…

– Да ведь я не знал же, что они…

И вяжет бабушка скатерку белую, почти как в окошке. Только бабушкиной скатеркой укрыться можно, а этой вот снеговой, ледяной, что в окне, не укроешься. И дышу на эти цветы неживые, холодные, иненные, из всей силы дышу…

– O-o-o…

У Бога кружева изо льда, а у меня в них – окошки!

Будет лето, поедем на дачу с бабушкой.

Где на чердаке у нас гнезда осиные, малинные веники, «ПРАВДЫ» стопками, «ЮНОСТИ», «ОГОНЬКИ», много разного, что с собой на тот свет мы с бабушкой не возьмем уж точно, а на этом может очень даже нам еще пригодиться, видел я – лампа старая есть керосинная. Я еще когда хотел проверить ее на действительность: может, думаю, может, та? Я не верю в сказки, конечно же, но проверить необходимо…

– Ты зачем, Федя, лампочку выкрутил?

– Лета разве дождешься, бабушка? И подумал…

Может, сработает вместо сказочной, Аладдиновой, настоящая лампочка Ильича?..

– Смотри, бабушка, какой интересный приличный дедушка! Давай подойдем поближе к нему, познакомимся…

– Ты что это, Федя, сватаешь, что ли, меня?

– Что ты, бабушка! Разве я отдам тебя, такую молоденькую, за такого дряхлого и противного?! Просто он пока в тебя влюбится, я из бороды его потихонечку хоть один волосочек выдерну, незаметно… на всякий случай…

Вот придет весна, расцветет сирень. Сколько лепестков нужно, бабушка, чтоб сработало?

– Что сработало?

«Что сработало, что сработало…» Чтоб сработало!

Не хватает очень в жизни добрых чудес.

Так придумали люди, что будет все хорошо. Чтобы было им во что верить.

Сколько Богу этому я желаний загадывал! Все ресницы себе повыдергивал, чтоб никто не умерли. Или если умерли – чтоб воскресли. Думаете, исполнил он хоть одно? Где там!

Все хорошее у меня он себе, сколько помню его, забирает.

Была у меня кошка Пуня. Хорошая была кошка, пушистая, бурого цвета масть, полосами вот тут, на сидении, на задних лапках салфеточки, на лбу буквой ME. Придешь из садика, а она сидит матрешкой на подзеркальнике и встречает. Спрыгнет, об ноги трется, курлычет моторчиком. Рада, что я пришел!

Всегда, думал я, кошка эта у меня будет. Куда там! Собак напустил на Пуню на даче Бог, и в клочки мою Пуню разрвали. Под крыжовником кинули, где сарай у нас, шкуркой мертвой. Только на губках, вот тут, в уголке, красная капелька, и брюшко прокушено. Кишок вывалóк. И как псы ее только догнали? Зазевалась, видно, она…

Тоже так и со мной бывало: сидит Пуня, мечтается, а я крадусь тихо-тихо, подкрадусь и: «ГAB!» – она так до потолка и подпрыгнет… Смеху было!!!

Бог ловчей меня, вижу, вышел.

И зачем ему моя Пуня? Мало у него бездомных кошек по земле бегает?

И мух еще в кусты напустил. До сих пор снится мне тот крыжовин куст: ягоды зеленые, изумрудные, варить рано… А куст черной тучей мушьей жужжит. В голове жужжит, как проснусь.

Взял я Пуню, принес на крылечко.

«Бабушка! – говорю. Это еще надеялся, значит, что, как когда Царь-Зайца моего плюшевого собаки подрали, и Пуню заштопать-воскресить она сможет. – За-а-аш-то… па-й… ты…»

«Во-о-о!..» – она так и охнула.

Могилку на канале с ней вырыли, завернули Пуньку в красивую тряпочку, самую красивую выбрали, я вот тут, где меточка ME, y нее пальцем шерстку трогаю… Может, она и оживет еще как-нибудь? – думал.

Камень над ней поставили, такой хороший нашли! Бог послал, бабушка говорит. Вместо Пуни камень…

А камень тот и правда на Пуньку нашу похож, как вот спит она на лужайке в травке, калачом свернулась. Флоксами вокруг положили, а я всё, как ее собаки перед смертью терзали, представлю и не могу… против этого не могу, и все! Как хотите…

Реву. А бабушка говорит: «Не плачь, Феденька. Все под Господом ходим». Нашла чем утешить!..

Посмотрел в небеса я эти, где там у него голубое да синее. Облачками прикрылся…

У него там синее… Пуня у него, папа, мама мои у него, а нам как здесь жить без всех, без всего?

НА ВСЕ ЕГО ВОЛЯ?! А моя-то тогда зачем? Мне зачем такая воля без воли? Почему это у него там все хорошо, а нам тут такое? Это еще зачем он так нам устроил?!

И что не случись – молоко выкипит, воду отключат, так бабушка говорит: на все воля божья. До всего ему дело есть! Всюду-то нос сует!

Дал маму – забрал. Дал папу – забрал. Дал-Забрал какой-то, а не Бог получается. Вот что я думаю.

– Трудно человеку с Богом ужиться, Федь, ввериться. За слезами, просьбами ответ его не расслышишь. Очень уж у людских треб глаза велики, больше Бога обиды. А Он всегда отвечает, Федь, только тихо. В тишине его слушать, а люди как? Заберет свое, а как их отнимет. Вот они кулаки кусать, на месте топтать, выть-завывать, вверх грозить: мое! Мое! А нет, Федя, ничего «мое», так и знай, все Его. Все Всевышнего…

Все его?!

– Ну а хоть машинка моя?

Хоть машинка эта вроде моя, сказала бабушка, а лучше все же в карман, я думаю, или еще надежнее – под подушку…

Бывает, затаюсь в уголочке и спрошу его по-хорошему: ПОЧЕМУ???

Не дышу даже – услышать бы, что ответит он мне за Пуню мою! За папу, маму мою! Чем оправдается?!

А в ответ: тик-так да тик-так… громче, громче тикает…

– Но ты, Федя, знай одно: трудно с Богом человеку, а без Него стократ хуже выйдет. На себя одного положись тогда, человек, и в яму земляную один-одинешенек навсегда ляг, без надежды…

На себя одного бы и положился я! Да как? Если он во все мое лезет?

Вот пошла вчера за пенсией бабушка. Долго не было ее, думал я: сейчас накупит всякого вкусного. А пришла и плачет, и пальто не сняла: кошелек, говорит, Федя, вытащили, пенсия вся. Ну и я заплакал.

Поплакали мы, и тут опять вспомнила бабушка свое утешение.

– Ладно, – говорит, – Фитилек, не горюй, проживем как-нибудь, на все воля Божья, кому-то, значит, пенсия наша и нас нужнее…

«Макароны сварю», – объяснила. На все беды у нас один рецепт с бабушкой: макароны, лапша да рожки.

Так же вот, как и с папой и мамой вышло. Как узнали мы, что он от нас их забрал, так тоже плакали, так мы плакали! Как и с кошельком, как и с Пуней… А потом тоже бабушка сказала: Богу, значит, нужнее, чем нам… Бог забрал.

Опять, опять, думаю, он! Бог забрал!

Лучше бы его вовсе не было!

Самое лучшее себе забирает!

Вон и кошелек у бабушки утащил…